Текст книги "Исчадие рая"

Без преувеличения – в жизни Ларисы настали самые черные дни. Собственно, это не совсем верное утверждение, поскольку светлые или темные периоды наступают у людей, для которых жизнь представляет собой хоть какую-нибудь ценность. Что же касается Ларисы, то жизнь перестала интересовать ее вовсе, и она тупо ожидала появления на свет второго ребенка, которого не хотела и не любила, как и первого, но чувствовала перед обоими какую-то не осознанную (сознание-то ее как раз активно не хотело принимать обоих младенцев, как источник дополнительных физиологических и нравственных страданий), но биологическую ответственность и потому продолжала тупо бороться за сохранение своего и их физического существования.

Однако то, что верующие люди именуют милостью Божьей, посылаемой вслед за испытаниями, идеалисты, настроенные более критически, определяют балансом положительного и отрицательного в мировом пространстве и судьбе каждого отдельно взятого человека, а веселые скептики вкладывают в лаконичное «жизнь полосатая», иногда ощутимо проявляется в жизни каждого человека. И настал день, когда, сама не ведая того, Лариса вступила в светлую полосу своей будущей жизни. В ту пору она как раз производила на свет своего младшего сына и, страдая от сильных схваток, не была в состоянии забыть хоть на минуту, что в роддом ее отвозила мать, не преминувшая в очередной раз подчеркнуть, какими унижениями оборачиваются для Ларисы каждый день и час, проведенные рядом с этим человекообразным существом – ее мужем. Однако самого человекообразного как раз рядом не было: занятый на какой-то тусовке, он даже не звонил в этот день ни разу, дабы поинтересоваться состоянием жены. И это доставляло Ларисе дополнительные страдания, едва ли не большие, чем те физические муки, которые причиняли ей долгие сильные схватки. Ребенок словно не желал появляться на свет, предвидя, что там не ожидает его ничего особенно хорошего, и всеми силами оттягивал этот момент.

Когда между схватками наступил короткий перерыв и Лариса собралась было вновь предаться душевному мазохизму, вспоминая все, что суждено ей было претерпеть за годы супружества, внимание ее вдруг привлек обрывок разговора двух акушерок, отдыхающих от благородного, но изматывающего участия в бесконечном процессе явления на свет Божий новых его обитателей. Сейчас было некоторое затишье, и женщины с наслаждением курили у окна в коридоре.

– Нет, я бы побоялась все-таки, не Божье это дело. Как еще обернется, неизвестно.

– А мне терять нечего и надеяться не на что. Где был твой Бог, когда он средь бела дня вещи собрал и убрался к этой гадине ползучей? Малая в истерике заходится. Гошка кулачками его молотит: «Уходи, – кричит, – ты нам тоже не нужен!» А я, веришь – нет, в чем мама родила, как думала его в койку затащить напоследок, дура ненормальная, детей не стыдясь, хлопнулась на колени. И ползу за ним по ковру, не плачу уже, не кричу, а знаешь, будто как вою: «Сашенька, родимый, что хочешь – делай, как хочешь – живи, только не уходи…» Как же! Только дверь в прихожей и бухнула! Был он, Сашенька, да нету – весь вышел. Как жить? В общем, что со мной творилось тогда, ты и сама знаешь, насмотрелась, наслушалась…

– Да уж, мы за тебя боялись, честно скажу, как бы чего с собой не сотворила. Ирина Аркадьевна просила даже нашу новую, ну эту – психологичку, с тобой побеседовать, но тут ты в деревню вроде с малыми собралась. Решили повременить, может, дома успокоишься.

– Да что она может, твоя психологичка! Слышала я, как она тут с одной мамашей в послеродовой беседовала. Та тоже какая-то не в себе была, вроде меня, то ли мужик ее бросил, то ли еще что, в общем, сама знаешь… И вот наша мадам ей противным таким голосом вещает: «Вы расслабляетесь, вы отдыхаете, ваши руки наливаются тяжелым теплом, тепло проникает дальше…» – Невидимая Ларисе женщина очень точно передразнила интонации плохих психологов, чаще самоучек, пытающихся таким образом ввести пациента в транс. – И что бы, интересно, она мне сказала: «Вы расслабляетесь…» Когда у меня внутри все горит, будто я крутого кипятка или кислоты какой-нибудь нахлебалась. И не расслабляться мне надо было, а действовать. В общем, я как вам и сказала – детей – в деревню, к матери. А сама – к этой ясновидящей Марии. Адрес мне Юлька дала, помнишь, у нас в патологии девчонка такая рыжая работала – муж ее бросил, как разбогател, новую себе завел – фотомодель или как там их зовут… А потом вернулся, на коленях ползал, кольцо с бриллиантом подарил, машину, квартиру купили новую. В общем, слава Богу, живут теперь – не нарадуются. Так мне Юлька про эту Марию еще тогда рассказывала, когда у нее беда была, а я – вот как ты сейчас – еще ее отговаривала: дескать, мы крещеные все лее, ты молись…

– Ну ладно, я же от души. Ты рассказывай…

– Знаешь, ты, Иришка, на меня не сердись, про все рассказывать нельзя, только кое-что. Прихожу. Народу у подъезда много – все женщины, но есть и мужики тоже – ждут.

– В обычном прямо доме живет, что ли?

– В обычном, пятиэтажке. Все у подъезда на лавочке. Так при записи и объяснили, по телефону: подъезжайте и ждите у подъезда, пока вас не вызовут. Ну, вызвали меня где-то через час. Захожу, обычная квартира такая, даже скромная, я бы сказала. Икон, правда, много на стенах, кресты, а в той комнате, где она сидит, вообще темно, на стенах какие-то травы, аромат от них сильный и что – то еще вроде, знаешь, дымится в горшочке, пахнет тоже приятно, но запах вязкий. Она в кресле сидит, с высокой такой спинкой, в самом дальнем углу комнаты и говорит: подойдите ко мне, не торопитесь – вот скамеечка рядом, на нее садитесь пока. И пока я шла и правда не быстро – полумрак в комнате, возле стен что-то навешано и наставлено, то ли маски какие, то ли вроде идолы деревянные, знаешь, как в кино, – не разбежишься. Она негромко так и медленно, словно читает в темноте, стала мне про меня все рассказывать. Чем болею, веришь – нет, даже детские какие-то болезни вспомнила, потом говорит: «Садитесь и дайте мне руку». Ну, села я подле нее, на эту скамеечку, чуть ниже она, чем ее стул, и тут мне она еще добавила кое-что про меня – этого уж точно никто знать не мог…

«Конституциональный анализ, Боже ты мой, примитивный конституциональный анализ, – подумала Лариса и даже позавидовала: ей бы никогда не пришло в голову обставить это так, да еще сразу же выдать пациенту свои наблюдения. Ей вообще чужды были эффектные приемы, рассчитанные на то, чтобы поразить клиента необычными способностями мастера. Принцип «стеклянного сосуда», который использовали некоторые практикующие психологи, она никогда не признавала. Суть принципа была проста до смешного: с первых минут общения психотерапевт ведет себя с пациентом так, словно в том нет ничего, что скрыто от мастера, и в этом смысле обратившийся за помощью человек не более чем стеклянный сосуд, каждая внутренняя точка которого отлично просматривается. В ход при этом идут любые приемы, от самых примитивных – пронизывающий взгляд с «ленинским прищуром», окончание фразы, начатой клиентом, ироничные реплики типа «Разумеется, это и должно было произойти» – до плохой актерской игры, а подчас и простой фальсификации. «Была бы польза!» – утверждают сторонники метода. Лариса к их числу не принадлежала, но сейчас прислушивалась жадно и, несмотря на свое теперешнее состояние, с большой долей профессионального любопытства.

Акушерка между тем продолжала:

– Ну а потом, знаешь, она ставит передо мной обычный с виду стеклянный шарик на толстой подставке. «Смотрите, говорит, внимательно в центр шара, не пугайтесь, если что-то начнет происходить с вами, или с шаром, или вокруг вас, и говорите все, что приходит вам в эти минуты на ум, все-все: ваши ощущения, воспоминания, чувства, – не стесняйтесь – меня с вами рядом нет, ничего и никого не бойтесь. Вы пришли ко мне за помощью, и вы ее получите. Великая сила дана мне Господом, и те, кого могу я принять, получают от меня помощь и утешение…» И вот, представляешь, говорит она это, и голос у нее стал такой низкий, говорит она медленно, но не останавливаясь ни на минуту. И вдруг я вижу: шарик стал изнутри светиться, причем свет идет не ровный, как если бы включили лампочку, а вроде мерцает – то ярче вспыхнет, то почти затухнет, и так все время, монотонно. А шарик сам изнутри темный – только где-то свет, вспыхивает и затухает, вспыхивает и затухает. И она говорит, словно командует ему: «Вы видите этот мягкий свет. Он несет вам добро. Он то вспыхивает, то затухает, то вспыхивает, то затухает, так и наша жизнь. Расскажите мне про свою жизнь, все что хотите, не спеша…» И, знаешь, я ее почти уже не слушала. И был только шарик этот – и вся моя жизнь… Дальше, Иришка, прости, я рассказывать тебе не буду. Нельзя. Мария отдельно меня предупредила, когда отпускала, что будет соблазн поделиться с подругами, с мужем, когда вернется. Ни в коем случае, особенно с ним…

– И давно он пришел? Как?

– Да почитай сразу, после третьего или четвертого сеанса. Сам позвонил – вроде бы вещи какие забрать. А я ему – спокойно так: «Конечно, приезжай, здесь все твое». Ну приехал он, я все сделала, как она говорила. И опять к ней – на сеанс. Через два дня – опять звонит. Еще чего-то надо. А я опять, как первый раз – ласково и вообще, как она учила, – теми же словами. В общем, через две недели вернулся он, сама знаешь. Детей вместе из деревни забирали. Там я тоже кое-что из того, что она велела, сделала. Так-то вот, подруга.

– Да. Кто б другой сказал, не поверила бы. Я ведь в эти дела не очень… ты знаешь. А так… И тысячи долларов не жалко. Бог с ней, с тысячей.

– Что ты! Я и больше бы отдала. Деньги – разве в них счастье, да и вернулись мне эти деньги, хочешь – верь, хочешь – нет. Две подряд роженицы коммерческие попались. Все у них в порядке, так мужья каждый по пятьсот зеленых отвалил в конвертике.

Женщины говорили еще о чем-то, но Лариса уже чувствовала надвигающийся приступ боли, который несла с собой очередная схватка. Однако ожидание мучений теперь почти не пугало ее – мысли заняты были только что услышанным. «Как просто! – думала Лариса, мышцы которой уже инстинктивно напрягались, готовясь к приступу, но мозг работал ясно и совершенно в ином направлении. – Без сомнения, эта чудотворница Мария имеет психологическое образование или, по крайней мере, некоторый набор профессиональных знаний. Плюс необходимый антураж. И человек счастлив, спасен, благодарен, не жалеет потраченных денег да еще склонен к дальнейшим волшебным фантазиям. Я ведь тоже хотела… И я ведь могу помогать, лечить, намного профессиональнее, у меня больше знаний и техник…»

Действительно, осознав насущную потребность самостоятельно зарабатывать деньги, Лариса долгое время на последние копейки давала объявления в толстые глянцевые журналы, которые, как ей казалось, читают ее потенциальные клиентки: «Психотерапевт с международным сертификатом и практикой работы за рубежом…» Не отозвался никто, кроме нахальных молодых людей, которые без церемоний потребовали часть от получаемой прибыли, угрожая, в обратном случае, крупными неприятностями. С ними, однако, поговорил Бунин, и более на ее объявления уже не отзывался никто, а потом на них просто не стало денег.

Бунин идею возвращения жены на ниву профессиональной деятельности вначале поддерживал, но после истории с провалившимися объявлениями энтузиазм его заметно поубавился. Справедливости ради следует отметить, что он несколько раз договаривался в солидных весьма фирмах, где Ларису вежливо принимали, просили составить резюме, однажды даже пару часов допрашивали с пристрастием и совершенно, с точки зрения психологии, непрофессионально при этом, – экзекуция почему-то именовалась интервью. Очевидно, во всех случаях оказывалось, что Лариса как специалист не представляет для фирм интереса, п сообщали об этом, по-видимому, Бунину лично, потому что Ларису о результатах ее интервью никто не информировал. Он лее впоследствии, во время частых ссор, не отказывал себе в удовольствии лишний раз сообщить Ларисе о том, что она совершенно никому не нужна и в качестве психолога, несмотря на все свои хваленые работы и французские стажировки. И это было особенно больно. Профессию свою Лариса любила и долго верила, что сможет достичь на этом поприще многого.

Впрочем, вспомнить все эти унижения Лариса уже не успела. Господь, видимо, решил положить конец ее страданиям, и накативший приступ особенно сильных схваток оказался последним – на свет Божий появился еще один ее сын. Роды, однако, оказались стремительными, и, едва разглядев крохотное существо, неуклюже пытающееся шевелиться и издающее какие-то мяукающие звуки, она была перевезена в операционную, где долго и старательно ликвидировали разрывы ее плоти, произведенные стремительно вырвавшимся в этот мир человеком. Операцию делали под общим наркозом, и, водворенная в палату после окончания всех необходимых медицинских действий, Лариса медленно приходила в себя, пребывая в полуобморочном-полусонном состоянии, когда граница между тем и этим миром настолько близка, что кажется различимой и едва ли не осязаемой даже самому обычному человеку. В эти часы Ларисе в голову пришла мысль, суть которой ее сознание сохранило, и, когда следующим утром Лариса окончательно пришла в себя, она без труда ее сформулировала. Это звучало так: исторические традиции и уровень современной психологической культуры общества не позволяют в России широко распространиться практике психологической помощи людям – в форме индивидуального общения с психоаналитиками или работы в составе различных групп психологической поддержки. Однако это вовсе не значит, что нашей психике постоянно не нужна доступная профессиональная помощь. Нет, – подумала Лариса, – не годится. Вся эта умная фраза не годится тоже, и именно потому, что она тоже не соответствует историческим традициям и уровню психологической культуры общества. Надо проще. Все то же самое, но проще. Не дипломированный в какой-то там Сорбонне психоаналитик, а потомственная ясновидящая, ведунья и целительница души. Именно так. И нет в этом ничего стыдного, потому что работать-то все равно придется так же, как дипломированному психоаналитику, по тем самым не понятым и не принятым западным методикам, только предварительно плюнуть, дунуть и три раза вокруг себя перевернуться. Ничего, для пользы дела можно и потерпеть».

Удивительным было то, что явившийся к исходу второго дня пребывания Ларисы в родильном доме с неестественно огромным букетом цветов, в сопровождении телеоператора и нескольких фотокорреспондентов (глупо было упускать такой информационный повод в становлении собственного имиджа), Бунин идею жены неожиданно поддержал и даже творчески развил.

– Действительно, – рассуждал он уже дома, когда ушли малочисленные гости, потягивая свой любимый коньяк, принесенный в нищие стены в связи с торжественным событием, – америкосы без посещения психоаналитика не пукнут. А если и пукнут нечаянно, то немедленно побегут к нему консультироваться о природе этого явления, с точки зрения состояния психического здоровья и возможных для него последствий. Кстати, стоит это удовольствие огромных денег. Я имею в виду – не пукнуть, а посоветоваться. Но наш совковый менталитет, напротив, всей своей напуганной на тысячу лет вперед генетической памятью скован и перед посторонним человеком просто так ни за что не позволит вывернуть душу наизнанку. Знаем, проходили, у нас на Лубянке такие психоаналитики сидели, любое подсознание вскрывали за полминуты, как консервную банку перочинным ножом. Да и результат, мягко говоря, не вполне очевиден. К тому же еще и деньги за это платить! Нет уж, увольте. Я лучше на кухне, другу Васе под бутылочку водочки, которую он же и принесет, все, что наболело, выскажу. Это точно. Но ведь русская душа во все века и времена хотела чуда и готова была верить во что угодно, главное, чтобы чудом называлось. Это ты, мать, точно подметила.

– Но я не собираюсь никого обманывать. Я собираюсь действительно помогать. То есть делать то, что умею и чему меня учили.

– Ой, ну ради Бога, кто ж тебе мешает – делай, помогай, не обманывай. Главное, чтобы было кого. И здесь ты гениально проинтуичила. Хвалю. Большинство этих Кассандр – полуграмотные лимитчицы, которые начинали с того, что за трешку гадали соседкам по общежитию. А ты л‹е, черт возьми, профессионал. Плюс немного поработать над PRом, плюс грамотная, лучше скрытая, реклама, но это моя сфера. Отлично. Однако, знаешь, русский вариант не пройдет. Ниша переполнена – все эти Ксении, Марии, Анны. Нет, нужна басурманщина. У нас ее любят и чтят во всем. От пива и шмотья до докторов. Что ж, пора появиться зарубежной колдунье.

– Послушай, ты не увлекаешься? Я не хочу устраивать из своей работы цирк.

– Заткнись. Сказано же было, работать будешь как умеешь, а уж антураж… тут твоих мозгов недостаточно. Молчи и слушай, я, можно сказать, на тебя сейчас работаю. И причем бесплатно. Пока. – Бунин коротко рассмеялся, но идея уже захватила его и даже на хамство ему было жаль тратить время. – Значит, так. Запад. Америка? Нет, не годится, нет исторических традиций, корней, предков-вампиров, дедов-колдунов. Европа. Румыния. Трансильвания. Там вся нечисть во главе с Дракулой водится. Нет, тоже не годится. Отпугнем. Германия? Зигфрид, валькирии, Нибелунги. Нет, что-то не то. Почему не то? Понял! Историческая неприязнь. Правильно. Фрицы недобитые. Франция? Хорошо. История богатая. Екатерина Медичи со своим Нострадамусом… К тому же ты действительно там училась. Язык опять лее в порядке, на всякий случай. Отлично! Франция. Теперь имя. Имя, имя…

Имя, знаешь ли, в нашем деле – половина успеха. Имя. Лариса. Клариса? Нет. Лаура, Луиза, Люсия?.. Нет. Все какие-то куртизанки. Лоран. О! Лоран – это мужское или женское имя?

– Не знаю, по-моему, мужское, а скорее даже фамилия.

– Не важно, будет женское. Лоран. Теперь – фамилия. Левицкая, Левицкая… Леви. Леви! Лоран Леви. Чудно! Восхитительно! Потомственная французская колдунья и ясновидящая. Первая женщина из ее рода ассистировала самому Нострадамусу. Другую – сожгли в Нормандии в тысяча семьсот сорок седьмом году по обвинению в колдовстве. Ее прабабка предсказала Наполеону исход Ватерлоо. Ее бабка была возлюбленной Дюма, и тс», что мы читаем сегодня на страницах его бессмертных творений, не фантазии автора, а рассказы об их путешествиях во времени, она умела возвращаться в прошлое и брала его с собой. Ее мать на протяжении нескольких десятилетий была тайной советницей генерала Де Голля и спасла его от покушения, предсказав его за несколько часов. Каково? Это еще только по бреду. По если поработать!.. Мать, из тебя можно сделать человека. Это говорю тебе я, великий и могучий.

– Я не хочу ничего этого. Это чушь, ложь и позор. Я просто дам объявление…

Звонкая пощечина прервала начатую Ларисой фразу. Бунин почуял деньги, большие деньги, и источником их могла стать его законная жена. Ее «не хочу» вывело его из себя более, чем обычно. Лишиться всего, что уже стояло перед глазами так живо, словно и вправду материализовались неистовые буйные фантазии. Отпустить ее теперь, когда курица собралась снести золотое яичко! Ну уж нет. Он столько лет терпел эту серую вонючую крысу с ее чадами, чтобы теперь отпустить и дать возможность кому-то другому пожинать урожай! Никогда. Он еще раз с оттяжкой ударил ее по лицу.

– Никогда. Слышишь ты, дрянь, не смей спорить со мной. Сегодня тебе несказанно везет, потому что судьба, солидарно со мной, дает тебе шанс вырваться из того убожества, в котором ты с такой же долей вероятности можешь остаться на веки вечные. А ты, курица, вместо того чтобы стать на колени и возблагодарить Провидение и меня, пытаешься что-то там кудахтать? Так слушай, я немедленно… Слышишь, немедленно ухожу отсюда. И не увидишь ты меня больше никогда, даже на собственных похоронах, а сдохнешь ты, поверь, очень скоро. Если лее ты рассчитываешь получить с меня хоть копейку на своих выродков, то расчет твой, как всегда, глуп и напрасен, потому что официальных заработков, как и официального места работы, у меня нет. Уяснила? Закон теперь это позволяет и даже приветствует – в стране с рабочими местами напряженка. Ясно тебе, курица?

– Ясно, – неожиданно тихо и покорно ответила Лариса.

– То-то. – Поглощенный новыми нахлынувшими на него идеями раскрутки Лоран Леви, да и закоснелый в собственной самоуверенности, Бунин не обратил внимания на странную интонацию Ларисы и далее для нее, давно уж сломленной и подавленной им, чрезмерную покорность. Это было большой его ошибкой, но сие знание приходит, как правило, много позднее.

Пока же в семье воцарилось некое подобие мира. А вскоре в прессе замелькали искусно подготовленные материалы о загадочном появлении в России потомственной французской ясновидящей, владеющей многими магическими ритуалами. Заметки намекали на очень высокопоставленных клиентов Лоран Леви во всем мире. В одной заметке утверждалось даже, что в Россию она прибыла, дабы исполнить одно из зашифрованных пророчеств Нострадамуса, помощницей которого долгие годы была ее прапрапрабабушка, ставшая после смерти мастера хранительницей его духовного наследия. Что и говорить, Бунин умел работать профессионально.

Тот памятный разговор и забавный на первый взгляд эпизод с: девичьей энциклопедией заставил Лену впервые задуматься о том, как складываются у отца отношения с женщинами. Поразмыслив впервые для себя на эту тему, она ужаснулась, потому что поняла: мать – давно не женщина для него вовсе, и, значит, уже очень скоро он оставит ее, найдя себе более подходящую по всем теперешним меркам подругу. Как-то вдруг Лена, словно впервые взглянув по сторонам, поняла, что большинство друзей и партнеров отца уже поступили именно так, оставив старые семьи с постаревшими женами и подросшими, как и Лена, детьми, и обзавелись роскошными, словно сошедшими с обложек модных журналов, а зачастую именно оттуда и сошедшими, новыми подругами, которые быстро производили на свет потомство, своим младенческим очарованием окончательно затмевавшее свет Божий снова молодому теперь отцу и супругу. Некоторые, правда, не были столь радикальны и формально оставались в старых семьях, изредка почитая их своим присутствием, но официально жили с молодыми, красивыми, как правило, прекрасно образованными, зачастую популярными в той или иной сфере любовницами, открыто появляясь с ними на светских раутах и семейных приемах у друзей. Так сильно Лена не пугалась давно, с раннего детства, но одновременно она и удивлена была безмерно: почему отец не сделал этого раньше, ведь он оказался последним из ближайшего своего круга, кто держался в старой семье, более того, продолжая стоически сносить в ее лоне отношение к себе, которого явно не заслуживал. Лена еще больше теперь жалела отца и буквально разрывалась пополам в своих чувствах – страхе потерять его и желании давно заслуженного наказания матери, возомнившей о себе бог весть что. Лена вспомнила, что как раз несколько дней назад голосом, буквально лоснящимся от самодовольства (такие интонации появились у матери последнее время), она говорила кому-то из подруг по телефону: «Самое главное – никогда не держать их. Хочешь идти – пожалуйста, скатертью дорога, кому ты нужен, вот в чем вопрос? Посмотри на меня: ни-ког-да, клянусь тебе, ни-ког-да я не держала его. Выставляла за дверь – да, частенько на лестничной площадке ночевал, теперь в бане отсиживается… И что? Все дружки его развелись, и не по одному уже разу. А он сидит и, как раньше, боится на ночь остаться на улице, в баньке. Вот так – то, дорогая…»

«Дура! – кричала про себя Лена. – Старая самодовольная дура! Это все кончится рано или поздно, и тогда… О, Господи, неужели мне придется жить с ней вдвоем? Нет, Господи, пожалуйста, только не это…»

С той поры в сердце Лены поселился страх, и, до этого чуждая внутренней гармонии, она жила теперь совсем уж не в ладу с собой, и неизвестно, чем закончился бы этот страшный внутренний разлом, если бы события, крайне неприятные для всех и в первую очередь для самой Лены, неожиданно не обернулись благостью и не привнесли в ее душу прежний покой и относительное равновесие.

Случилось же вот что. Мать уличила Лену в краже денег. Собственно, это была и не кража вовсе, а перманентный процесс изъятия из материнского кошелька небольших денежных сумм на карманные расходы. Конечно, Лена могла попросить. Разумеется, не у матери. От той ничего, кроме занудной проповеди о необходимости вечной, жестокой экономии и тлетворном влиянии свободных денег на процесс становления молодой девушки, ждать не приходилось. Отец дал бы не спрашивая любую сумму и уже через несколько секунд забыл бы об этом, но почему-то просить у отца Лена не могла. У пего просили все: требовательно и безапелляционно – мать; виновато, с длинными предисловиями и подробными пересказами всех своих проблем – бабушки, дедушки и прочие родственники; легко и как бы между прочим – приятели и коллеги, партнеры по теннису и бывшие соседи по даче; сухо и деловито – сотрудники офиса, обслуживающий их персонал; развязно и так, вроде делали ему этим одолжение, – всевозможные «звезды» разной величины и таланта, журналисты и прочая творческая братия, которую отец прикармливал во множестве; сдержанно, но требовательно одновременно, словно это было скорее его долгом, нежели доброй волей, – крупные политики и чиновники, которые тоже находились на его содержании. Лена уже не брала в расчет всякие благотворительные фонды и миссии, программы, марафоны и экспедиции – те, как правило, обращались письменно. Становиться в эту очередь Лена не могла, ей казалось, что тогда в глазах отца она чем-то неуловимо станет похожа на них – и в результате отношение к ней изменится. Разумеется, в худшую сторону. Она потеряет свою исключительность в его жизни, которую ощущала без всяких лишних слов и которой дорожила более всего на свете. Взять деньги у матери для нее не было проблемой вовсе – в конце концов, это были общие семейные деньги, которые ей давал без всякой меры отец. Да и брала она не так уж и помногу относительно тех сумм, которые бывали в кошельке матери и которыми легко распоряжались ее одноклассники в лицее. Поэтому полным шоком для нее обернулась реакция матери, случайно заставшей ее со своим кошельком в руках. Лена услышала о себе очень много такого, чего ранее мать, по крайней мере вслух, не произносила. Речь шла и о ее внешности, и о ее способностях, и о ее успехе, а вернее полном его отсутствии, у мальчиков, и о ее неряшестве, следствием которого непременно станет вечное пребывание в «старых девах», и о состоянии ее психики, со ссылкой на конфиденциальные беседы с психологом. В довершение мать попыталась побить Лену, даже дважды ударила ее по лицу и схватила за волосы, но та, изловчившись, вырвалась из цепких сухих рук и, стремглав миновав лестничный пролет, заперлась в своей комнате, благо двери на даче сталинской постройки были вполне крепки. Мать еще некоторое время побушевала в коридоре, но потом удалилась, громко сообщив, что идет немедленно звонить отцу, в милицию и психиатрическую неотложку. В эти минуты Лена не сомневалась – именно так она и поступит. Что будет потом, она не могла и не хотела даже представить себе, пусть и мысленно, на несколько всего мгновений. Потом – будет нечто совсем нестерпимое. Осознания этого было достаточно, чтобы принять решение: потом не должно наступить для нее. Никогда. Теперь следовало быстро найти способ реализации принятого решения. Лена бросилась к своей аптечке. Она росла девочкой болезненной, и ее постоянно пичкали множеством таблеток и пилюль. Теперь, высыпав их пестрой разнокалиберной горкой прямо на свою огромную кровать, она лихорадочно перебирала пузырьки и пакетики, торопливо вчитываясь в названия. Конечно, ничего смертоносного или просто опасного для жизни в ее аптечке быть не могло, но если увеличить количество даже безобидного лекарства… Лена остановила свой выбор на тавегиле – это был противоаллергенный препарат, инструкция по применению содержала множество предупреждений, и таблеток было много – целая упаковка. Лена собрала их в пригоршню и не задумываясь затолкала в рот, начав медленно глотать, давясь и запивая большими глотками воды.

Потом она легла на кровать, прямо посредине царящего там беспорядка, и стала ждать. Откровенно говоря, уже через несколько минут к ней пришла уверенность, которая, возможно, никуда и не уходила, а просто помалкивала себе где-то в уголке сознания, пока основное его пространство было занято бурей – кипели обида, злость, более всего – страх, а еще – подспудное желание наказать мать, которой ее, Лениной, смерти из-за каких-то паршивых ста долларов отец никогда не простит.

Теперь страсти улеглись и, напротив, появилась уверенность в том, что умереть ей никто не даст, в крайнем лее случае она сама сможет вызвать у себя рвоту, и желудок очистится. Так что опасности не было никакой, а вот выгоду можно было извлечь весьма определенную. Во-первых, мать испугается, и в этом состоянии можно будет добиться каких-нибудь серьезных уступок для себя. Тех же карманных денег или согласия на приобретение мобильного телефона, который пока ей запрещалось покупать, принимать в подарок и даже брать на время, хотя в доме их валялось, как правило, несколько штук – отец любил иметь резерв – то вдруг экстренно сменить свой номер, или потребуется вдруг снабдить кого-нибудь из нужных людей, или просто подарить – тоже неплохо. Но главное – отец. Сейчас ей не было стыдно за то, что он конечно же будет сильно переживать, расстроится, ему изменят, как бывает это с ним в минуты сильного душевного волнения, холодная выдержка и невозмутимость. Наверняка он будет сильно кричать на мать, а та, чувствуя свою вину, отвечать не посмеет. А с ней… Лена боялась далее представить, каким он уже через несколько минут будет с ней. Боялась, чтобы не спугнуть ожидающего ее счастья. Возможно, завтра он далее отменит все встречи и не поедет в офис. Они поедут в город вдвоем и, оставив машину, будут бродить по улицам, просто болтая, а потом обедать в каком-нибудь роскошном ресторане, где отца почтительно встречают, называют по имени-отчеству и от дверей провожают к «его» столику, а он на ходу небрежно и вместе с тем гордо скажет метрдотелю: «Кстати, представляю – моя дочь». Так было несколько раз, когда у нее были серьезные депрессии и психолог, учитывая, что девочка тянется к отцу, рекомендовал ему уделять ей больше внимания и времени, причем желательно не в домашней обстановке. Про психолога Лена, к счастью, ничего не знала и из истерических криков матери поняла только то, что у нее, Лены, имеются какие-то проблемы с психикой, но не приняла этого всерьез и не поверила матери, как, впрочем, и всему остальному, что та злобно бросала ей в лицо сегодня.