Текст книги "Она и её Он"

А потом я отвлеклась, переключилась на установку времени будильника и утонула подо всем тем, о чем мы были друг для друга. Как хорошо вместе молчать, звучать. Как хорошо друг у друга быть.

Расставаясь, я сказала ему, что это какое-то чудо – он вот так, близко. А он сказал текстом, который, единственный за весь вечер, был в моём семантическом поле, из «Сколько ты стоишь»: «Мое сердце было больным, пока я не встретил тебя». А мое просто спало. Я это не сказала, а почувствовала.

Я заснула в какой-то волнительной, трепыхающейся и прыгающей через голову радости, проснулась такой же. Весь день был похож на балет – прекрасные, требующие огромного напряжения, выученные до миллиметра па.

Дома я успокоила всех своим более розовым и не красным цветом лица. Своим сообщением, что пойду с одноклассниками в вот такое кино, вот в такое время.

Встретившись, мы продолжили беседу и зачем-то спорили о том, нужно ли знать философию умному думающему человеку. Я говорила, что нужно, чтобы иметь картину мира. Он говорил, что достаточно прочитать хороший учебник и составить общее представление, чтобы освободить оперативку и заняться более интересными и насущными вещами. Я утверждала, что, не пропустив через себя варианты способов осмысления мироздания, невозможно найти свой. Он полностью согласился и сказал, что вот я сейчас рассказала ему варианты. И ему этого достаточно. Я прыгала на носочках, подкрикивая, что он, как Гегель – если реальность не совпадает, мол, проблемы реальности. Он сказал, что да, та реальность, которая не совпадает – не интересна и может идти гулять. Самое странное в этом, что, хоть мы и спорили, мы не ругались, а ржали, гоготали, поражались белым пятнам в своем способе видеть мир и способам друг друга. И снова – как вот так можно? С акцентом на «как», а не на «вот так». Как устроена эта другая вселенная? В ней есть жизнь, воздух, деревья. Но вместо углерода даже не кремний, а – лед-девять, например…

А потом было темно и были «паф-паф, е-э-э-э, бэйба и ковбойская шляпа». Но все это, конечно, было, а еще рядом были я и он. Я не подозревала никогда, как охотно я могу разрешать все то, что высмеивается и притягивается в хвост и в гриву. Как я рада, что подлокотник можно убрать, что людей мало, что фильм работает прикрытием. Как мучительно приятно, что почти ничего нельзя, но все, что не увидит никто – можно. Что можно не сжимать колени, останавливая его ладонь, что между пуговиц рубашки прекрасно заходит моя кисть полностью и можно отпустить руку туда по самое плечо. Что поцелуи очень тихие, если в них замирать. Что можно привалиться к любимому наполовину боком, наполовину спиной, и он будет дышать через твои волосы, а ты гладить его ногу, поднимаясь все выше и не провоцируя на лишнее, зная, что эффект и так достигнут.

А потом мы снова шли и снова обсуждали. Словно есть две версии нас – молчащая и разговаривающая. И в промежутках между интереснейшими противоречивыми темами я сжимала его жаркую сухую широкую руку, а он проводил носом, полуприкрыв глаза, по моему виску. Эти качели лишали разума, гипнотизировали, отрывали от всего, что знаешь и в чем чувствуешь уверенность. Происходило то, что, мы оба чувствовали, не было никогда и никогда не будет. Мы сходились и совпадали абсолютно во всем, двигаясь навстречу друг другу из разных полюсов галактики. Разговариваешь легко и еще легче молчишь.

И, как договорились, попрощались на мосту, пошли каждый в свою сторону. До завтра. Когда он позвонит в мою опустевшую квартиру.

Глава 24

Более сложной главы мне еще не приходилось осиливать. Даже называть вещи своими именами проще, чем смотреть оценивающе и объективно на самое нежное, уязвимое и прекрасное, что есть в душе.

Если бы я была порнографом, то этот текст затянулся бы на добрых пять станиц убористым шрифтом с одинарным интервалом. Если бы была моралистом вроде Драйзера или псевдоморалистом вроде Диккенса – он изобиловал бы рассуждениями и наблюдениями. Будь я тщательной последовательницей Достоевского, я бы вскрыла себе вены и писала его кровью для гарантированного достижения Эффекта.

Однако я пишу о себе, и эффект мне известен полностью, а разговариваю я со светящимся экраном и тем, кому интересно слушать. А значит, стиль, ни высокий, ни низкий – никакой стиль тут мне не нужен.

Тот день полностью изменил меня и мою дальнейшую жизнь, превратив в то, что есть и убрав в зону пустого почти все, что есть в жизни – самообман. Я расскажу сначала телеграфно, потом эмоционально и, может быть, докопаюсь до смысла, смогу выразить его словами. Сейчас все во мне плачет. Нет, наверное, более грустного, светлого в моей биографии, чем тот день, та ночь и то утро. Грустного своей красотой, своей невозможностью, нереальностью. Есть события, которые бывают однажды, пережив их, остается только рассчитывать на то, что бывает и что-то другое, столь же прекрасное.

Моя семья уехала раньше, чтобы успеть, даже в случае пробок, на самолет. Моя собака была перевезена к друзьям моей семьи, поскольку целый месяц я с нею одна, да с возложенными обязательствами, не управилась бы. Я сидела в совершенно тихом доме – окна большие и очень прозрачные, зеленые обои с золотинкой, белая или совсем светлая мебель. Я вышла из душа, замотав волосы полотенцем, в халате, босая, и зачем-то пришла на кухню, села на табурет, стоявший прямо посередине. Под ногами натекло воды, которая сразу стала холодной, так что я поставила стопы на пальцы, уперев в пол только самые их кончики, сжала колени, оперлась на них локтями, подбородок – на ладонях. Я сидела так и ни о чем не думала, а прислушивалась к звукам с улицы. Потом я встала, сняла халат, размотала полотенце, оставила все на спинке стула, чего никогда раньше не делала. Пошла ходить по дому. Кожа уже высохла, я не мерзла, волосы были мокрыми, голову холодило, редко стекало несколько капель по спине и ногам. Я ходила по дому и смотрела на него. Было такое ощущение, что я с ним прощаюсь, что больше я либо не вернусь сюда, либо вернусь словно бы в чужой дом. Что я буду тут только гостем. За несколько минут я рассмотрела больше подробностей, чем за несколько лет. Пришла к себе, надела белье, голубые обрезанные снизу джинсы, коричневый плетеный ремень, телесного цвета топ на тонких лямках и полосатую бело-голубую рубашку. И легла на кровать. Закрыла глаза и заснула.

Меня разбудил телефонный звонок, это был его звонок, я еще не взяла трубку, но других вариантов быть не могло. Я подбежала к аппарату, ответила.

– Я могу приходить за тобой?

– Я тебя жду!

– Буду минут через двадцать пять. Мне подняться или ты спустишься?

– Я спущусь к тебе и буду прямо возле подъезда.

Такая вот кодировка. Все остальное говорить не надо. Я взяла маленькую сумочку на кожаном длинном и тонком ремне, убрала в нее очки, ключи и немного денег. Надела совсем легкие босоножки, плюнула на прическу, поскольку волосы еще толком не просохли и очень медленно, летающими движениями, ушла из дому.

Мы встретились внизу, я совсем мало ждала, а вот стояли, молча обнявшись, мы очень долго. Я не знала, что любовь бывает без страсти, в тишине, что в ней столько форм и вариаций, что она движется, проявляясь в них, как солнечный свет в корне дерева, показывая то один, то другой листок.

Мы пришли в квартиру Ромы, там было тихо, уютно и безлюдно. На полу было расстелено много теплого и мягкого. Это была ничья комната, так что ее можно было сделать своей.

Что было в тот вечер? Был красивый летний закат, на который мы смотрели через тонкую штору. Было горячее предночное марево, была ночь. Была всякая еда, которую мы готовили себе вместе, когда хотелось. Была красивая музыка, которую я нашла среди грампластинок. Был даже кусочек «Небесного замка Лапуты». Было рисование и немного фото. Был сон и гудение холодильника. Было легкое дымчатое утро, овсяная каша на молоке, терпкий чай со смородиной и мятой, несколько ломтиков шоколадки. Потом были сборы, я не хотела, чтобы он провожал меня, и не могла ехать провожать его – это было бы неверно. Так что я отпустила его на остановке, смотрела сквозь стекло, а он смотрел на меня. Но это было очень недолго, автобус уехал, изображение потерялось. И я ушла пешком к себе. И начался месяц, центральный месяц лета, в течение которого не было ни одного искреннего разговора с человеком и искреннее молчание с собакой. В тот месяц я набивала себя фильмами и книгами. А от Саши пришло два письма, и два письма я отправила ему. Но говорить было невозможно. Письма были короткими, маленькими. Мои состояли почти сплошь из рисунков, его – полностью из фотографий с короткими комментариями.

Ничего невозможно прибавить к словам: «Я люблю тебя. Я люблю тебя каждой частью себя. Ты замечательный человек. Я так рада, что ты есть. Я так рада, что ты меня любишь. В моей жизни не случилось ничего лучше, чем наша встреча». Ничего невозможно прибавить к словам: «Моя ненаглядная, милая, хорошая. Моя любимая, любимая. Я люблю тебя, жду тебя, я помню твой запах и тепло. Хочу к тебе вернуться». Все остальное – кучеряшки на раме вокруг картины.

А что же было? Что случилось со мной и что я чувствовала? Счастье.

Можно сколько угодно знать о том, какой уровень серотонина и мелатонина в крови должен быть для вызывания того или иного состояния. Можно читать и копить опыт, верить словам очень талантливых людей, умеющих называть процессы. Все это объяснит, и ничто из этого не даст состояние счастья. Тот покой, уверенность, доверие и радость.

Я лежала рядом и смотрела ему в глаза, а он улыбался от небольшого смущения, что его рассматривают, и тоже смотрел на меня. Я закрывала глаза и трогала носом и губами его руки, плечи, живот. Он приникал ко мне, вчувствуясь всем собой, запоминая и улавливая – какая я. Мы мало говорили и в основном о незначительном, о том, что сказать необходимо, вроде: «Тебе сахар в чай положить?» Мы обсуждали что-то, шутили, острили. Но все это делалось по привычке. А тем временем, пока рот произносил слова, мы впечатывались в сознание и жизнь друг друга. Если он подходил ко мне со спины, протягивал, например, руку к верхним полкам, я прикасалась к нему головой, лопатками, локтем. Касание, и снова по-отдельности. Когда я сидела рядом, он дотягивался до меня рукой или пальцами ноги, гладил меня по стопе – я тут.

Когда я рисовала его, а он рассказал вдруг, что при первой самой нашей встрече, той, что была с грибами и температурой, очень сильно захотел со мной познакомиться и совсем не придумал, как это сделать. Когда он включил «Ночь» Антониони, а я спросила: «Почему именно «Ночь»?» – и он сказал, что ничего не понял в этом фильме и хочет посмотреть его со мной, чтобы я объяснила, или чтобы понять самому. А я выключила, сказав, что у Антониони нужно смотреть «Забриски Пойнт». И он смотрел со мной всю любовную сцену в песках и весь арест. И потом поставил на паузу, помолчал, промотал до взрыва вертолета, сказал, что это гораздо лучше «Ночи». А я уложила его на спину и стала рассматривать руками. А он медленно и глубоко дышал.

Когда в моменты предельной близости, в те, где необходим гипнотический ритм, его не было. И все скомкивалось, останавливалось, превращалось в медленное объятие. А потом, в очередной раз я так повернулась к нему и так направила его за руки, прикоснувшись чуть выше запястий, что этот ритм появился, пусть и не обычным путем, возникающим единственно возможным способом. Когда я узнала его в ощущениях, а себя – так, как не знала никогда. Когда все это было, последовательность и очередность – разве это важно? Время умеет растягиваться и сжиматься. Чувства перетекают в ощущения, а душевные состояния в нервные импульсы. То, что трогают пальцы, видят глаза или слышат уши – превращается каким-то образом в то, что есть я.

Я проснулась среди ночи попить и открыть балконные окна, чтобы было не так жарко. Когда я вернулась в нашу импровизированную кровать и легла, он повернулся ко мне сквозь сон и обнял ногой и рукой. Я никак не могла, даже не знаю, что… Я знаю себя – то, что происходит со мной. Но неужели что-то, кроме мира в моей голове, еще есть? Люди могут чувствовать и переживать? Неужели я могу быть любима и нужна. Это не было сомнением. Это было открытием. Я любима, и я нужна. Тому, от кого все во мне превращается в здоровое и доброе.

Утром он проснулся первым. Когда проснулась я, рядом со мной из ванной доносился плеск воды, я пошла туда на звуки. Он увидел меня и улыбнулся. Мы очень давно не видели друг друга, мы чувствовали всю ночь, сквозь сон, но не видели глазами. Посмотреть – щекотно, нужно сощуриться, нужно пустить свет сквозь ресницы, чтобы стало более четко видно.

Есть огромная ложь, показываемая нам с экранов и страниц, что при встрече любящие целуются. Нет, они, мы, обнимают друг друга и очень тихо молчат, раскачиваемые гудением пульса.

Мы вкусно завтракали. Мы суетно собирались, поскольку протянули с выходом из дому. Мы весело бежали по улице. Мы светло и лучисто прощались – скользящий влажный поцелуй, выскальзывающая рука, взмах, взгляд глаза в глаза через стекло.

И остались одни. Он – со своей работой, о которой я узнавала потом из писем. Я – со своим летом, которое показывала ему рисунками.

Тогда только началось очень много времени, которое нам необходимо было пережить до какого-то следующего момента. И что же потом? Потом будет еще несколько встреч, и начнется учеба, а значит – самая обычная повседневная жизнь. К ней нужно будет приноравливаться. Долгая помолвка, так это раньше называлось.

Два года редких свиданий и навсегда, окончательно и полностью занятого сердца.

Вот я и вынула душу. Интересно, что остается после вынимания души? Сейчас такое чувство, что из меня вышла очень большая заноза и спала боль, пришла слабость. Страшно хочется спать, ручки и ножки дряблые дрожат. Хорошо, что уже совсем поздно. Хорошо, что завтра я увижу Н, что все это мне не будет хотеться рассказать ему. Ух, как вязало зубы и сложно было переводить мыслеобразы в образы-описания… Теперь нужно вспомнить, зачем я вообще начала эту главу? Хотелось туда попасть, это единственное, что… а, нет, вспомнила! Кстати, а ведь прошло! Вот это ощущение, что нужно срочно себя чем-то или кем-то занять. Лекарство, не иначе.

Ладно, пора заснуть, завтра нужно будет встать и прожить как-то до вечера. Вот так всегда – накануне сложных дней я мало сплю и много думаю. Ага, сейчас я снова не сплю и продолжаю писать, да, я это отслеживаю. А что же завтра, до пива и гранжа – ой-й-й, завтра мини-зачет, как хорошо, что я готова! Уф-ф-ф. А потом два занятия и обработка данных. Надо придумать способ, как не умереть за компьютером – неподвижность и сосредоточение, все как в гробу. А еще не налажать с учениками. Ну тут легче, это мне как-то каждый раз удается, в каком бы я ни была состоянии – хоть обдолбавшись эмоциями, хоть в сессию.

Пиликает компьютер. Завтра читать или сейчас… конечно же, сейчас! Это с далекой планеты, шифрограмма. Забавно мы разговариваем. Не цитатами в первозданном их виде, но тем, что вполне мог бы произнести либо мистер Розуотер, либо Кролик.

– Срежь бирку с рубашки, ты точно ее уже не сдашь, окружающим ни к чему думать неправду.

Галапагосы, любовь моя!

– Да, не сдам, Кельн лежит в руинах, теперь только осталось всех похоронить. Только.

Он улетел и застрял в межпланетном безумии, в клетке с прекрасной женщиной, кроме которой больше некого любить. Он какой-то очень странный человек, умудряющийся вмещать себя в колею образов, составленных чужим великим умом. Мне иногда кажется, что мы всерьез играем в «И-Цзин», только гексаграммы выкидываем друг другу, а не каждый сам себе. Однако мы шлем друг другу замечательные подборки с фильмами и смотрим их. Совсем недавно, на гребне волны, отправляла я свою. Долго искала тот самый перевод «Навсикаи из долины ветров», который превращает этот мультфильм из набора бессвязных абсурдизмов в великий философский трактат.

Да, что-то я тяжело пишу, и голова тяжелая. Я перебираю слова, не зная, что в них вложить – внутри пусто.

Пойду спать, чтобы дырка от вынутой души закрылась.

Глава 25

Сижу на коврике в ванной, не очень мне хорошо. Точнее, мне-то хорошо, а вот голове моей не очень. Как я дошла до жизни такой – а вот не надо мешать водку с портвейном, как завещал классик! А так, когда с порога тебе сбрасывают пограничную с допустимой хахашеньку, тут накидаешься. Да еще и на благодатную почву ведь.

– Ирина, здравствуй, моя молодая любовница! – приветствовал меня сегодня Н, улыбаясь так, что череп чуть по швам не раскрывался, как у Симпсонов.

– Что вы несете, батенька?

– Забавные умопостроения моей неутомимой дочуры. Она залезла в мой ноут, висевший на переписках, и сделала свои немудреные выводы. Главный из которых, что сегодня я сбегаю от общения с нею, не виденной больше двух недель очно, к молодой любовнице.

– Господи еси, я ж писала только про свои откровения и черные дыры в самопонимании. Как, как? можно было сделать подобные выводы?

– Ирина, тебе ли не знать, что в определенном возрасте младая дева делает выводы легко. Особенно о другой, предположительно, младой, деве, забирающей в темную ночь ее свежеразведенного с ее матерью отца.

– Допустим. Не знаю, но допустим. А как поживают реальные молодые любовницы?

– Меркнут перед твоей прямолинейностью.

– Н, пойдем уже в теплое нутро подземелья. В мои планы входит хорошо выпотрошить тебе на тарелочку для фисташечных шкурок свою голову, рассказать вчерашние события и узнать подробности твоего богатого жизненного опыта.

Вот так мы сегодня встретились. Как это привело меня на коврик в ванную комнату? Вопрос достойный. Видимо, накопленный адреналин, раскрепощенный с первых мгновений веселыми аллюзиями юного существа, что-то такое со мной сделал, что чувствительность к выпитому стала ненормальной.

Нет, я люблю Кобейна, всем сердцем, но ушами – почти нет. Увы! Когда я слушаю его, я слушаю свои воспоминания, свою биографию, но не музыку. А Н, наоборот. Ему очень нравится то, что зарыто в гранже. Так что мне нужно было чем-то отгородиться от лупящей со всех сторон гитары, а ему – не замутнять сознание. А еще ему надо было рассказать о юных девах. Родных, дружественных и – украшающих жизнь. Так что первые полчаса я слушала про его дочь. Он очень волнуется о ней. Думаю, что в первую очередь это из-за его собственного нынешнего образа жизни. Н завел двух любовниц. Если совсем точно – две барышни завели себе его в любовники. Как я понимаю, одна – по соображениям душевного толка. Он ей нравится. Он такой умный, такой взрослый, повидавший жизнь, принимающий легко решения… В общем – он такой «Такой»! А вторая, опять же, как я поняла, любит крутить романы. Ей нравятся истории, нравится буря эмоций. Меня в этом удивило вот что: ему-то это все на что? Ведь первые отношения потенциально ведут в любовь, со всей очевидностью – одностороннюю. А вторые – выматывают нервы. И я спросила:

– Н, ты же нечисто играешь. Ты ведь вообще не собираешься жениться, влюбляться, вообще связывать себя чем-либо с кем-либо. Зачем ты взял в оборот девушку?

– Ира, она несколько старше тебя, просто сильно моложе меня. Так что она вполне себе женщина и способна отвечать за свои порывы и страсти.

– Пусть. Но тебе-то в этом что? Ты же прекрасно понимаешь, что делаешь!

– Она хочет учиться. Она хочет, чтобы кто-то научил ее жизни, любви и разлуке. Это ведь очевидно. Так лучше я, чем кто-то другой. Это очевидно, что лучше я! Такая красавица, милая, наивная, вся романтичная, как лепесток розы – сплошное любование. Ира, не забывай про секс! Его бывает иногда слишком много, но гораздо чаще бывает мало! А тут – ей же от меня надо именно вот это все, с блестками. А я именно это и могу ей дать – романтику, встречи, опыт, знания, уроки в тишине. Это все двери в другую жизнь!

– Так. А зачем тогда вторая?

– За тем, что она прекрасно знает, что именно она делает. Через нее я как раз захожу в совсем другую жизнь. После двадцати почти лет брака я как-то не очень умею легкие связи и одиночество на кухне. А она меня учит. Она появляется как снег на голову, притаскивает меня, как диковинку, в свои тусовки. Она приносит в мою жизнь новые веяния, музыку, события, впечатления. И я все это очень хорошо запоминаю. И, опять же, не забывай про то, что секса бывает очень мало.

– Не забуду! Теперь точно. Ну, офигеть, что…

– Ты не ждала от меня таких ходов?

– Честно – нет!

– Ты думала, что я, так же как ты, буду сидеть внутри своей головы и переваривать информацию?

– Так, вот только не надо сравнений.

– Надо, Ирочка! Надо! Тебя надо растормошить! Ты застыла, замерла! Ты в каком-то анабиозе! Ты словно чем-то занята. При том – чем-то не очень хорошим.

– Н, я тебе сейчас расскажу…

– Очередную порцию душевных открытий и прозрений, да?

– В общем-то – да. Но они реально важные! Они как раз про то, о чем ты говоришь, про замирание!

– Ну пусть. Но отмирать ведь надо не разговорами, а действиями! Ирина, когда у тебя последний раз был мужчина? Или «последний раз» тут не уместен…

В этом моменте Остапа и понесло. Потому как мужчины у меня были. Именно в функции «когда в последний раз у тебя был мужчина». Я не люблю секс ради секса. Я лучше в тренажерный зал схожу. Или сублимирую в учебу или в другие формы метафизики. И притом я люблю секс. Так что место его в моей повседневной жизни – далеко не последнее. Во всяком случае так было до момента, когда я решила, что все это мне неинтересно, а хочу я любить и быть любимой. Так что любовники у меня были именно в этой замечательной и необременительной форме. Можно сказать, что я люблю техничных и старательных исполнителей, дотошно проверяющих каждую флажолету и не пропускающих затакты. Мне чужд распространенный формат «секс онли», но очень близок вариант ясности намерений и статичности проявлений. Когда вы созваниваетесь, договариваетесь о совместном досуге, который нужен только как подогрев и культурный предвестник цели. Я вообще люблю выставки фотографий, походы в кино, на музыкальные концерты. Я вообще люблю многое и интересное. Тем более, если оно дополняется приятным и полезным.

Так что потом, после встречи, совместного, удобного, необременительного досуга и чего-то отвлекающего и наращивающего напряжение, вы окажетесь у него или у тебя дома. Быстро и энергично разденетесь, сойдетесь в постели, оторветесь по полной, оттянетесь, получите свою дозу наркотика. Выпьете, возможно, чаю, возможно, в одиночестве, и он или ты, не дожидаясь утра, не ложась спать, не заигрывая и условившись о следующем предполагаемом свидании, перекочуете к себе в свой дом, не оставив следов и напоминаний. Ну или избавитесь от него, всех напоминаний о нем и следов его присутствия. Любовников у меня одновременно было максимум – двое. Регулярность их проявления в моей жизни была что-то типа раз в две недели. Это были мужчины или парни примерно моего положения в мире. Не заинтересованные в чувствах. Можно даже сказать – с атрофированными зонами души. Не пускающие к себе никого близко, но где-то очень глубоко внутри дожидающиеся того момента, когда «бомбанет». И меня они очень любили, как и я их. В английском языке для этого чувства есть слово «нравится». Мы друг другу нравились именно вот такой простотой. Мы замечательно совпадали в целях и формах проявлений. Очень хорошо и удобно, когда можно шутить, смеяться, подшучивать и высмеивать. И совсем не надо волноваться, грустить, тосковать и ждать. И вот как объяснить все это в паре предложений?

– Н, любовники у меня были. Но в тот момент, когда я решила начать чувствовать и выбрала себе Принца, я у них куда-то делась. То я не отвечала на звонки. То не могла встретиться. То после кино, например, уезжала к себе одна. Мне тогда стало хотеться человека, а не занятия.

– Ну и когда это все было?

– Блин, ну полгода почти как. Ты же знаешь!

– У тебя четыре с половиной месяца не было мужчины, верно?

– Верно. И это не криминал.

– Нет, конечно! Только ответь себе честно – как часто ты думаешь о сексе? Как часто ловишь себя на плохом самочувствии и отсутствии веселья?

– Н, я сейчас тебя нехорошим словом назову. Раны от любви не штопаются постелью.

– Трава…

– Бе-бе-бе-бе-бе! Да, штопаются! Но не заживают!

– А никто и не говорит, что заживают! Именно, что штопаются! Прикрываются от заражения! Это же развлечение! Это радость.

– Н, мне сейчас эта радость поперек горла.

– Да, так оно и бывает, когда любовь и секс сходятся вместе. Они очень редко совпадают. Но можно постараться их соединить. И вот тогда…

– А вот тут я тебе хвост накручу. Тогда бывает восторг! Тогда это вообще о другом! Это кайф! Это невозможное! Проснуться рядом с тем, с кем тебе проснуться приятно, убежать на работу, помнить его присутствие собой, улыбаться своим мыслям и нырнуть обратно к нему, когда окажешься рядом. Это сюда не мешай!

– Опа. А тут вот как. Я не знал, извини. Ты про это не говорила. Но упомина-а-а-а-ла… Да, упоминала! Было! Я помню! После Иды. Ты говорила, что ничего такого не говорила! Выкладывай…

– Не буду. Я правда не буду. Я не хочу трепать вот эту часть себя. Я исчерпала другие модусы существования и понимаю, что единственное, чего хочу – вот этого. А на чудо нельзя смотреть открыто, иначе оно не произойдет.

– Вот оно как. В таком случае мне очень интересно, что же там такое случилось у тебя с Принцем и к каким ты пришла выводам. Но давай я сперва окуну тебя в настоящее. Какие тебе нравятся мужчины?

– Внешне? Или личностно?

– И так, и эдак.

– Личностно, для себя. Вот кого я бы себе взяла. Очень твердые, с принципами, можно даже – с понятиями. Категорически, и только очень умные, и глубокие. А для удобства и связей – легкие, смешливые, с чувством юмора, заводные, живчики.

– Внешне?

– Так. Для себя – большие. Знаешь, я вот не знаю, могу ли тут разделить. Мне нравятся мужчины, похожие на кусок камня. Мне, женщине, безумно нравится, когда он больше, тверже, устойчивее меня. Необязательно высокие. С тонкими чертами лица. С узловатыми пальцами, темноглазые.

– А Принц?

– А Принц сероглазый и очень белокожий. Но в остальном – да, такой. Большой и твердый.

– И устойчивый?

– Я про него все уже поняла, я сейчас тебе расскажу.

– Ну давай, но я еще не отстал!

– Я тоже хочу еще про любовниц порасспрашивать. Знаешь, то, что вот ты сказал про них – вот я это не умею. У меня все было всегда по четкой взаимной договоренности и оговоренности. Без подтекстов. Я думаю, что без подтекстов. С моей стороны – точно.

– Так что же? Ты веселая, плечи мягкие, глушишь темное пиво, съела мои орехи и картошку, двигаешься, брови не в линию – сильное что-то случилось.

– Н, ты наблюдателен, как охотник! Да, я самое главное выкопала! Все это было о конкуренции. Кто кого перенесчастит. Смотри: у меня родители в разводе, и у него. У меня среднее положение среди детей, незаметное, забывающееся. И у него. Я раненый и нежный зверь. И он. Мы прошли практически одинаковый путь. Это такое соревнование – кто кого. Я сейчас вот думаю: как хорошо, что мы не оказались вместе, нам же нужен один и тот же кусок пирога от мира. Я, видимо, потому и влюбилась, что увидела себя, опознала, зафиксировала знакомое. Так захотелось сделать для себя то, что не делали для меня – полюбить и принять со всем багажом.

– Здорово! Картинка сходится! А что с именем?

– Смотри. Заведомо то имя, которое я отторгаю. А значит, отторгаю и человека, носящего это имя. Реального, того, который есть, а не которого я придумала. Я теперь не могу понять только вот что: почему я сразу все это не просекла? Зачем вообще мне все это занадобилось?

– Да вот же зачем, ты же сама сказала – вылечить себя, дать себе то, чего тебе не давали.

– Это да! Но почему я выбрала именно такое, а не другое что? И почему не понимала, что же я делаю?

– А что ты сейчас к нему чувствуешь?

– Ой. Вообще ничего. Еще вчера легкую иронию и собственное превосходство. А сейчас – просто совсем чужой человек. К которому я ничего не чувствую. И который мне не очень нравится, но не не нравится. И немножко сетую на себя, что я не вот такая активная, не такая умница и звезда.

– Может, тут «почему» сидит? Может, тебе было нужно посмотреть – а какой другой ты можешь быть?

– Может. Да, возможно… Да. Действительно, возможно. Посмотреть на все то, что я не делаю, да?

– ?..

– Да. Надо делать. Елы… Я же очень близкое делаю. Прям реально очень близкое! Все эти его бабы, которых он всех любит и принимает близко к сердцу. И мои мужчины, которых я ни одного не люблю. Эти его тысяча увлечений, которые он все умеет и делает. И мои тысяча знаний, которые я все думаю и выстраиваю в картину мира. И я же практически весь его ассортимент пробовала! Н, ты гений!

– Я тебя внимательно слушаю. Ира, гений тут ты – ты это все понимаешь и разбираешься в этом.

– Знаешь, у меня вчера возникло ощущение, что я встала ногами на твердое дно.

– И куда планируешь идти?

– К тебе сюда собиралась. А другого ничего решила тогда не планировать. Н, а давай, ты расскажешь – а вот что там такого твоя дочь обнаружила, что сделала свои выводы. Мне очень нужен взгляд на меня другого человека.

– Ой! Катенька вычитала, что я с тобой так откровенен, что такая длинная переписка, что я тебя понимаю, а ты понимаешь меня. Что мы говорим на общем птичьем языке, что читается все как шифр. Сказала, что не могла разобраться – чем же я занимаюсь сейчас, пока мама живет свою новую жизнь и не страдает. А теперь вот ясно – у меня же молодая любовница. Такая вся умная и замечательная, только молодая и хорошенькая, видимо. Мне кажется, что она очень хочет с тобой познакомиться.

– А давай! Только мне поддерживать легенду или палить тебя по-честному?

– Палить не надо, а что ты не любовница я сказал, но она не поверила, кажется.

– Мы ведем себя подозрительно! Что там про родство душ и одиночество?

– Ага, это оно. Мы вовремя встретились.

В этом месте что-то такое проскочило, что мы перестали болтать. Мне кажется, что мы оба обдумывали примерно следующее: «Она (он) меня так хорошо понимает. Нам так здорово вместе. Может, это другие чувства? Может, девочка Катенька не ошиблась? Может, стоит попробовать? Или, может, не стоит как раз именно пробовать?»

А на деле мы вдруг стали слушать музыкантов, разговаривать о сходстве с оригиналом, о том, кто вырос на гранже, во что трансформировался красно-черный свитер. И почему три инструмента или совершенно достаточно, или вообще ни о чем. В общем – мы перестали говорить о том, для чего оказались в этом месте.