Текст книги "Первородный грех. Книга первая"

Глава первая
ПЛЯСКА СМЕРТИ

Июль, 1909

Сан-Люк, Каталония, Испания

Большую часть монахинь уже вывезли. Пако Массагуэр, местный землевладелец, прислал для этой цели несколько повозок. И, хотя двое его людей были жестоко избиты, перепуганным до смерти сестрам монастыря Сан-Люк все же позволили уехать.

Когда они проезжали по улице, обезумевшая толпа голодранцев стала швырять в них дерьмом, понося на чем свет стоит. Иногда вместе с дерьмом в несчастных летели камни.

Мать Хосе, игуменья монастыря, отказалась покинуть святую обитель и с четырьмя наиболее преданными монахинями укрылась в часовне Богоматери.

Вопреки мрачным предупреждениям Массагуэра о том, что их могут изнасиловать и убить, мятежники монахинь не тронули. Пять или шесть юнцов, совсем еще мальчишек, схватив дымящуюся головню, принялись было гоняться за сестрой Долорес, но, когда старая женщина упала и истерически завопила, они сжалились над ней.

– Успокойся, – сказал один из них, помогая монахине подняться на ноги, – это ведь не конец света. Это начало новой жизни. Ступай спрячься где-нибудь.

Без сомнения, Сан-Люк был богатым монастырем, но распоясавшаяся толпа растащила все, что представляло хоть какую-то ценность. Бунтовщики сначала грабили, потом богохульствовали и, наконец, бессмысленно рушили все, что подворачивалось им под руку. Они устроили костер из молитвенников, сундуков, жестких тюфяков и еще более жестких скамеек и прочих атрибутов скудной монастырской жизни.

Мать Хосе молится, чтобы огонь не добрался до деревянной крыши построенного в тринадцатом веке монастыря.

Она возносит Богу молитвы, не в силах поверить в происходящее. Наверное, это и в самом деле начало ужасного нового мира, о коем говорится в Апокалипсисе. Или возвращение мрачного средневековья. Ничего худшего на ее памяти еще не происходило. За последнюю неделю в одной только Барселоне сожгли дотла тридцать церквей.

Монастырь Сан-Люк стоит на холме, и его высокие стены видны издалека. Отсюда открывается великолепный вид на Средиземное море, а сзади монастыря возвышаются Пиренейские горы. У подножия холма ощетинилась частоколом старинных черепичных крыш деревня Сан-Люк.

Очевидно, толпу бунтовщиков составляют бедняки – жители этой деревеньки да близлежащих ферм. Мать Хосе знает, кто эти люди – радикалы, анархисты, антихристы. Но среди них она не может найти ни одного знакомого лица, хотя и прожила здесь с тех пор, как молоденькой послушницей была принята в монастырь. Злоба исказила их лица.

– Что мы им сделали? – стонет сестра Долорес, прижимая к груди свои исцарапанные руки. – Матерь Божья, Дева Мария, ну что мы им сделали?

Внезапно в доносящихся снаружи криках толпы что-то меняется. Мать Хосе прерывает молитву. Она слышит нестройные звуки музыки, дикий и пронзительный визг.

– Оставайтесь здесь, – приказывает она сестрам и, подобрав сутану, спешит к двери часовни, чтобы посмотреть, что происходит. Ошеломленная, игуменья застывает на месте. – Немыслимо… – крестясь, шепчет она.

Бесчинствующая толпа побывала в склепах, где в течение семи веков монахини Сан-Люка находили свой последний приют, и вытащила оттуда с дюжину гробов, взломав лопатами крышки. Теперь среди всеобщего возбуждения их жалкое содержимое приволокли во внутренний двор монастыря.

Деревенский скрипач ударяет по струнам, и потрясенная мать Хосе видит, как один из мужчин сгребает в охапку ворох лохмотьев и под звуки скрипки пускается в пляс.

Мать Хосе узнает его. Это Франческ Эдуард, кузнец. Рослый, здоровый детина лет двадцати двух – двадцати трех. Франческ заливается смехом, запрокидывая голову и взвизгивая от удовольствия. Он красив, силен, смуглолиц. Голубые глаза сверкают. Местные красотки от него без ума.

То, что держит в своих объятиях кузнец, – это иссушенные временем останки монахини.

Вокруг него образуется кольцо погромщиков, которые хлопают в ладоши, притоптывают в такт мелодии, гогочут и улюлюкают.

Создается впечатление, что давно усопшая монахиня тоже смеется. Как и положено, она была похоронена в своей сутане. В складках истлевшей черной материи ее иссохшие мощи кажутся легкими, как связка сухих палок, и такими же негнущимися. Кожа лица тоже усохла, превратившись в уродливую коричневую маску, обтягивающую череп. Безносое, с пустыми глазницами и оскалом желтых зубов, это лицо выглядывает из перепачканного грязью апостольника.

– Пилар… – слышит мать Хосе какой-то странный голос сестры Каталины. Остальные монахини столпились вокруг нее в дверном проеме часовни и с ужасом взирают на эту чудовищную сцену. – Сестра Мария дель Пилар, – повторяет монахиня тем же скрипучим голосом. – Мы похоронили ее в 1897 году. Она умерла от рака.

– Мария дель Пилар, – шепчет сестра Долорес. – Упокой, Господи, душу ее.

Глаза матери Хосе наполняются слезами. Теперь и она узнает в отвратительном, обтянутом кожей черепе черты сестры Марии дель Пилар. А череп все кружится и подпрыгивает, кружится и подпрыгивает. Пилар, такое милое создание. Пилар, ее подруга, которая покоилась с миром все эти двенадцать лет.

Игуменья знает, почему они сделали это. Не для того чтобы осквернить умерших. А чтобы доказать, что Бога нет. И нет последнего успокоения в Его лоне. Есть только суровый и неизбежный распад плоти…

– Идите внутрь! – грозно приказывает мать Хосе, оборачиваясь к монахиням. – Чего уставились? Идите и молитесь за эти заблудшие души.

Оставив матушку игуменью одну, сестры поспешно удаляются в часовню. Мать Хосе заставляет себя смотреть на Франческа Эдуарда. Ее губы шепчут молитву. Этот человек пьян до безумия, но пьян не только от вина, которого все они налакались, он потерял голову от более ядовитого зелья – анархизма.

А ведь не прошло еще и шести месяцев с тех пор, как этот замечательный кузнец выковал новые двойные железные ворота для монастыря. Несмотря на молодость, он мастерски справился со своей работой. Ворота получились поистине великолепные. Прутья решеток были выполнены в виде извивающихся среди цветов и листьев змей. В центре каждой створки помещался крест.

Кроме того, Франческ Эдуард отковал еще и дверной молоток в форме крылатого быка, символа Сан-Люка. Мать Хосе помнит, как работал он, напевая, и по его мускулистым рукам струился пот.

Но на широких плечах кузнеца была горячая голова. Он учился своему ремеслу в Барселоне. Вот там-то он и подцепил эту заразу – анархизм да тред-юнионизм. А еще ходят слухи, что он бабник, правда, о красивых и веселых молодых людях часто так говорят.

Но это…

Сестра Мария дель Пилар, хотя он и не знает об этом, была такой юной и такой привлекательной… А теперь ее когда-то милое лицо, которое он, кривляясь, целует, превратилось в омерзительную маску.

Женщины в толпе взвизгивают со смешанным чувством отвращения и восторга.

В кошмарном танце Франческ начинает кружить свою невесомую партнершу – голова Пилар с сухим греском отрывается и, как старый футбольный мяч, катится по мощенному булыжником двору. Музыка на мгновение запнулась и опять зазвучала с новой силой.

Взгляд Франческа натыкается на мать Хосе. Видя выражение ее лица, он заливается смехом и отшвыривает оскверненные останки сестры Пилар в сторону.

– Иди попляшем, матушка! – кричит кузнец, протягивая к ней руки. – Социалистическая Революция пришла, али не слыхала?

Однако это была не революция, а лишь то, что позже газеты назовут Semana Trágica, трагической неделей. Десятки церквей будут сожжены дотла, великое множество людей убито. Но государство останется непоколебимым.

Этим же вечером в Сан-Люк прибудут солдаты, чтобы разогнать грабившую монастырь толпу. А пока Франческ танцует свой последний танец. Но скоро пули гвардейцев раздробят его бедра, и он уже никогда не сможет передвигаться без костылей. Тогда, когда еще нет антибиотиков, когда хирурги еще не способны творить настоящие чудеса, ему повезет уже потому, что он останется жив.

Он не умрет только благодаря вмешательству матери Хосе, которая дважды спасет ему жизнь.

Первый раз, когда она настоит на том, чтобы его оставили в монастырской больнице, а не забирали со всеми остальными в тюрьму. Ее скрупулезное соблюдение чистоты поможет Франческу избежать заражения крови, что было бы совершенно неминуемо в тюрьме.

И во второй раз, когда мать Хосе запретит полицейским арестовать лежащего в лихорадке Франческа. Она убедит их, что он останется навсегда калекой, а значит, и так уже понесет достаточно суровое наказание за свое преступление. И, в конце концов, он ведь не причинил зла ни одной живой душе. А слово матери Хосе имеет вес.

Таким образом он избежит суда, но не уйти ему от кровавой бойни и страданий, которые обрушатся на него, как молот на лежащий на наковальне металл.

И как раскаленное добела железо хранит след удара, так и он будет носить на себе следы ударов судьбы. Всю жизнь суждено ему ковылять по кузнице скрюченным человеком с железной волей и окаменевшим лицом; никогда уже не одарит он улыбкой хорошенькую девушку.

Но ничего этого Франческ пока не знает, и, как только мать Хосе отворачивается и исчезает в часовне Девы Марии, он снова подхватывает череп сестры Пилар и, сунув его под мышку, вновь пускается в пляс.

Декабрь, 1917

Сан-Люк

– В газетах пишут, что большевики убивают и едят младенцев.

– Ага, только сначала они зарезали и съели всех старух. – Тяжело опираясь одной рукой на раковину, а другой намыливая грудь, Франческ в раздражении ломал себе голову, чем обязан этому визиту. Было восемь часов вечера, на улице холодно, затянутое облаками небо полыхало на западе кровавыми отсветами заката.

Гость подсел к столу. Его пальцы беспрестанно вертели блестящую рукоятку трости, которую он сжимал коленями. На голове у него была нахлобучена шляпа, на толстый живот свисало на цепочке пенсне.

Марсель Баррантес, владелец деревенского магазинчика, считался наиболее ярким представителем класса капиталистов в Сан-Люке.

– Все зло от этого Ленина, – рассуждал Баррантес.

– Он ведь просто одну диктатуру заменит на другую, еще более жестокую, чем царская.

– Это вряд ли, – буркнул Франческ. Покусывая ус, Баррантес украдкой разглядывал кузнеца. Выше пояса тот выглядел, как Аполлон, но ниже – щепка щепкой. Сильные руки бугрились мышцами и вздувшимися венами, грудь покрыта черными волосами. Однако кривые и тонкие козлиные ножки делали его в чем-то похожим на сатира.

– Ты думаешь, революция и дальше будет распространяться?

Франческ натянул рубаху.

– В один прекрасный день, Баррантес, барселонские ткачи зальют улицы кровью тех, кто сейчас сапогами попирает наше человеческое достоинство.

Торговец испуганно перекрестился.

– За такие речи могут и к стенке поставить. Конечно, ремесло кузнеца – дело хорошее, но Франческ, со своими нестрижеными патлами и спутавшейся бородой, жил как последний голодранец. В доме неряшливо, из расположенной внизу кузницы тянет дымом и раскаленным железом.

Правда, успокаивал себя Баррантес, хорошая хозяйка многое могла бы привести в порядок.

Он откашлялся.

– Женщина тебе нужна, Франческ, помощница.

– Что-то желающих не видно. Баррантес лукаво прищурился.

– А я слышал, отбоя не было.

– Не было – до того как гвардейцы подправили мою внешность, – угрюмо проговорил Франческ.

– Ну, если уж женщины и избегают тебя, то только из-за твоего крутого нрава, будь он неладен, а вовсе не из-за… – Он чуть было уже не ткнул пальцем в ноги кузнеца, но, спохватившись, хлопнул ладонью по столу. – … не из-за чего бы то ни было еще.

– Ты сюда явился, чтобы сказать мне об этом? – холодно произнес Франческ.

Баррантес с минуту поколебался, затем решился:

– Ты ведь знаешь мою дочку Кончиту.

– Откуда я ее знаю?

– Такая красавица, – принялся расхваливать Баррантес. – Глаза зеленые, волосы черные. Ну просто ангелочек.

Франческ хмыкнул, ковыряя ножом в стоящей перед ним тарелке.

– И что же с ней случилось?

– Да вот, неприятность… Можно сказать, беда. Опозорена девка.

– Беременная, что ли? – усмехнулся Франческ.

– Да, – мрачно признался Баррантес. – Ждет ребенка. О том, чтобы ее выдать за кого-нибудь замуж, не может быть и речи. Ты же знаешь, что за люди живут у нас в Сан-Люке. Ей уже не отмыться. Ее тетки предлагают отправить Кончиту в Андалузию, в какой-нибудь монастырь. Но ведь девочке только семнадцать. Она – мой единственный ребенок, Франческ. Я не переживу разлуки с ней.

– Ну а я-то тут при чем?

– Может быть, мы договоримся… – вкрадчиво сказал Баррантес.

Наконец до Франческа дошло, зачем явился этот старый плут. Он почувствовал, как по телу словно пробежал электрический разряд, как напряглись нервы, как закипела в нем злость.

– Договоримся? – грозно воскликнул кузнец.

– Но тебе же нужна жена. А ей нужен муж. И быстро. С девочкой я уже все обговорил. Если ты примешь ее в том состоянии, в котором она оказалась, она согласна принять тебя таким, какой ты есть. Я думаю, это условие, которое…

Он замолк на полуслове. Рванувшийся вперед Франческ одной рукой схватил лавочника за жилетку и с пугающей силой стащил его со стула.

Мгновение спустя Баррантес оказался лежащим поперек стола, уставясь безумными глазами на дрожащий в дюйме от носа нож. Лицо Франческа исказил гнев, глаза налились кровью.

– Раз я калека, ты думаешь, что можешь предлагать мне взять в жены шлюху?

– Она не шлюха, – отдуваясь, пробормотал насмерть перепуганный Баррантес. Обеими руками он отчаянно пытался отодрать от своей жилетки гигантскую лапищу кузнеца. – Клянусь Богом, я не хотел тебя обидеть!

– Ты ничтожная мразь, – сквозь зубы процедил Франческ, – кровосос проклятый!

– Я же люблю свою дочь, – захрипел Баррантес, чувствуя, как прижимается к горлу лезвие ножа, холодное и острое. – Ради Христа, не убивай меня. Я только хочу ей добра.

Франческа трясло, как будто ему нанесли страшное оскорбление. Его так и подмывало полоснуть лавочника по толстой шее. Но, с другой стороны, внутренний голос уже предательски нашептывал: «А почему бы и не выслушать? Что ты теряешь? Разве может быть что-нибудь хуже, чем это одиночество, эта опустошенность?»

Он медленно разжал кулак, и задыхающийся Баррантес снова плюхнулся на стул. Дрожащими руками он одернул жилетку и засунул обратно в карман выпавшие оттуда часы.

– Ладно, – прорычал Франческ, – валяй, выкладывай все до конца.

– Не торопись делать выводы насчет Кончиты. Она девушка хорошая. Ты же знаешь, ее мать умерла, когда она была совсем еще крохой. Так и росла бедняжка без материнской заботы. – Баррантес вытер платком рот. Разговор складывался не так, как он рассчитывал. – Она такая душечка, Франческ, такая лапочка. Ей-ей, просто маленькая фея. А какая умница – все время читает! Она бы изменила всю твою жизнь, принесла бы свет в твой дом…

– И два лишних рта.

– Но она же придет не с пустыми руками. Я человек небогатый, что бы там ни говорили, однако в состоянии выделить дочери приличествующее случаю приданое.

Франческ саркастически крякнул.

– А кто же это обрюхатил девчонку?

– Филип, старший сын Пако Массагуэра.

– Сын Массагуэра, – помолчав, проговорил Франческ.

– Этому поганцу теперь до нее и дела нет. В университете, видите ли, учится. В Барселоне, а может, в Мадриде или еще где. А ведь она совсем ребенок. Что она знает о мужчинах? Особенно о таких развратных богатеях, как Филип Массагуэр, у которых в голове только поэзия и политика. Я считаю, что это изнасилование. Так я и заявил старику Массагуэру.

– А он что?

– Он рассмеялся мне в лицо и вышвырнул вон. – Пальцы Баррантеса, вертевшие рукоятку трости, задрожали. – Против Массагуэров я бессилен. Они могут меня в порошок стереть.

– Это точно. Половина Каталонии принадлежит им. В 1909-м Пако Массагуэр собирался меня повесить… с двумя пулями в заднице. И ты предлагаешь мне стать отцом его внука или внучки?

– Может, ребенок еще и не выживет. Незаконнорожденные дети часто бывают хилыми…

– Да-а, ты истинный христианин, – усмехнулся Франческ. – Ну и ну! Желаешь смерти собственному внуку?

– Упаси Бог, нет конечно. Но такие вещи случаются. И, кроме того, даже если этот ребенок и родится здоровым, ты ведь потом можешь стать отцом и своих собственных детей. Подумай об этом. – Лавочник мало-помалу начал приходить в себя. Он был человеком живучим. – Как я понимаю, с этой точки зрения проблем не возникнет?

– Хочешь узнать, мужчина я или нет? – зло прорычал Франческ.

– Да ну что ты! Мне-то какое дело! – принялся оправдываться лавочник, с опаской поглядывая на нож.

– Я еще могу трахнуть бабу, Баррантес.

– Конечно, каждому видно, что ты настоящий мужчина, – залебезил старик. К его непередаваемому облегчению, Франческ бросил нож на стол. – Ты хотя бы познакомься с ней. Приходи, поужинаем вместе. Скажем, завтра вечером. У нас будет жареная утка. И ее тетушки придут, чтобы познакомиться с тобой. И, может быть, – осторожно вставил Баррантес, – ты бы постригся до этого…

– Шел бы ты отсюда, – устало сказал Франческ. – Дай спокойно поужинать.

– Так ты придешь?

– Нет.

– Ну что ты теряешь? Ничего. Это я уже все потерял. Все!

В глазах лавочника заблестели неподдельные слезы.

– Богом тебя прошу, заткни фонтан. Марсель Баррантес не спеша высморкался.

– Ну так, значит, завтра вечером? – сделал он еще одну попытку, вставая и направляясь к двери.

Франческ посмотрел ему вслед.

– Ты сам это придумал, Баррантес? Или она подсказала?

– Можешь не сомневаться, – уклончиво ответил тот. – Она девушка честная. И хочет только быть тебе хорошей женой.

На лестнице было темно. Франческ сидел и слушал, как, нащупывая ногами ступени, Баррантес осторожно спускается вниз. Хлопнула дверь. Дом погрузился в тишину. Тусклая свеча освещала остатки скудного ужина. Но аппетит у него пропал.

Он сгреб со стола кувшин с вином и прямо через край сделал несколько больших глотков.

Хотя в мечтах Франческ занимался любовью чуть ли не со всеми женщинами Сан-Люка, ему ни разу даже в голову не пришло представить в этой роли маленькую Кончиту Баррантес. В его фантазиях женщины, являвшиеся ему, были полногрудые, с пышными бедрами, пахнущие мускусом. А она – совсем девчонка, которая еще не так давно дразнила его на улице, с кошачьими глазами и едва выступающими под платьем грудями.

И все же она была женщиной. Самой настоящей женщиной.

Словно удар грома поразил его. Господи! Пресвятая Дева Мария! Женщина… снова в его постели! Вкус женских губ, запах плоти, пламя желания…

Восемь лет одиночества. И тоски. Последней женщиной, которую он целовал, была сестра Мария дель Пилар. Он снова припал к кувшину, тонкие струйки потекли по подбородку.

Но эта сучка уже испорченная. Ею потешился и выбросил Филип Массагуэр.

Пако Массагуэр, отец мальчишки, принадлежал к ненавистному классу caciques, власть имущих. Он владел фабриками, фермами, домами по всей округе, включая большую часть деревни Сан-Люк. Высокие налоги, которыми он обложил бедняков, гарантировали, что им уже никогда не выбраться из его кабалы. Иногда крестьяне вынуждены были отдавать Массагуэру весь свой урожай, считая, что им еще повезло, если у них оставались семена и хотя бы один бык, чтобы вспахать и засеять поле в следующем году.

Он использовал свою власть как дубинку, дабы держать в страхе тех, кто и так уже раздавлен нищетой.

Это Массагуэр и ему подобные вершили политику, делая посмешище из демократии, какой бы несовершенной она ни была в Испании 1917 года. Для достижения своих целей они использовали продажных политиканов, которые шли у них на поводу, доказывая тем самым, что их власть не имеет границ.

Сыновей Массагуэра Франческ видел не раз. Филип-старший – стройный, симпатичный, хрупкий на вид молодой человек лет девятнадцати-двадцати. Его брат Джерард – на пару лет моложе, хотя из них двоих старшим-то казался он. Он был словно из другого теста: красивый, черноволосый, с нахальным беспощадным смехом. Нетрудно представить его в роли коварного соблазнителя. Глядя же на старшего из братьев, едва ли можно было предположить, что он способен на такое.

Франческ сидел и, то и дело прикладываясь к кувшину с вином, размышлял.

Соски и бедра. Он застонал и закрыл глаза, чувствуя, как твердеет его член. Женщина. Жена.

Решила подкатить к калеке – мол, не откажется. Он восемь лет не дотрагивался до женского тела… Хитрая сука! Знает, как всучить свой товар.

Кузнец изо всех сил ударил кулаком по столу, потом еще раз и еще. Пустой дом отозвался ему гулким эхом.

Франческ решил, что пойдет к Кончите Баррантес не на двух костылях, словно какой-нибудь колченогий нищий, а с одной лишь тростью, как приличный человек.

Но, хотя он часами мог стоять в кузнице, прислонившись к наковальне, к тому времени, когда Франческ доковылял до дома Баррантесов, от нестерпимой боли пот тек с него ручьями.

На пороге гостиной он не выдержал и рухнул, растянувшись прямо у ног Кончиты и ее тетушек.

Собравшиеся вокруг него женщины принялись испуганно кудахтать, а Марсель, чертыхаясь, пытался поднять кузнеца на ноги.

– Проклятье, какой тяжелый, – пыхтел он. – Луиза, помоги же мне!

Но первой подоспела Кончита. Схватив беднягу за мускулистую руку, она помогла ему встать. Совсем близко Франческ увидел лицо девушки – оно было столь же бледным, сколь пурпурным его собственное – и высвободился из ее объятий.

– Стаканчик винца, – заявил, отряхиваясь, Марсель Баррантес, – вот, что нам всем сейчас нужно.

Руки Кончиты так дрожали, что горлышко бутылки стучало о стаканы. Она поднесла гостю вино, затем вернулась на свое место и села, положив ладони на колени.

Как только боль в ногах поутихла, Франческ принялся в упор разглядывать девушку. То, что он увидел, его сильно разочаровало.

Как и большинство мужчин того времени, он отдавал предпочтение женщинам полногрудым, с пухлыми руками и полными ляжками. Ничего этого Кончита не имела. Это была тощая, как деревенская кошка, едва сформировавшаяся женщина, почти ребенок, с бледным овальным лицом.

Пожалуй, только ее глаза заслуживали внимания – огромные, с темными ресницами, чистого зеленого цвета, словно дорогое бутылочное стекло. Черные волосы стянуты на затылке в тугой узел. На ней было скромное, почти до пят, платье.

Франческ метнул на лавочника неодобрительный взгляд. Честно говоря, он бы лучше лег в постель с одной из тетушек, хотя им и было уже под шестьдесят.

– Мой добрый друг Франческ, – в блаженном неведении о мыслях кузнеца, улыбаясь, заговорил Баррантес, – сказал мне, что русская революция будет и далее распространяться и докатится аж до Испании. Но наше правительство знает, как нужно бороться с революционерами.

– Террором и насилием, – угрюмо буркнул Франческ.

– Что ж, жестокости должна противостоять жестокость, приятель.

– Ошибаешься, Баррантес. – Голос Франческа звучал почти грубо. – Революция в Испании уже набирает силу. Разворачивается классовая борьба, а научный материализм учит нас, что из нее может быть только один выход.

– Это слова Карла Маркса, – блеснул эрудицией лавочник. – Но в Испании революция невозможна. Гражданская война еще может быть. – Он улыбнулся. – А вот революции Испании чужды.

Гость и хозяин заспорили о большевизме.

Кончита сидела молча и из-под ресниц украдкой поглядывала на кузнеца.

С детских лет Франческ Эдуард вызывал у нее чувство благоговейного страха. Хотя теперь, когда она смотрела на него глазами женщины, он уже не казался таким страшным. Конечно, она не могла помнить, каким красивым он был в молодости. Но и сейчас у него были поразительно синие глаза и на удивление белые крепкие зубы.

Разумеется, с его хромотой ничего не поделаешь. Но зато руки и грудь у него были великолепны. Помогая ему подняться, Кончита ощутила, как перекатываются под ее ладонями крепкие, как сталь, мышцы.

Его руки просто завораживали ее. Они были большие, узловатые, со шрамами, полученными при работе с раскаленным металлом. В них чувствовалась недюжинная сила. И в то же время что-то подсказывало ей, что они могут быть по-настоящему нежными.

Настроение Франческа постепенно улучшалось. А когда подоспел ужин, он даже снизошел до того, чтобы позволить Баррантесу помочь ему доковылять до стола.

– Ну как, нравится утка? – обратилась к нему Луиза, младшая из тетушек – красивая женщина с пухлыми губами и выразительными яркими глазами. Ее внешность, правда, портило здоровенное родимое пятно на щеке. Волосы на голове удерживались большим черепаховым гребнем.

– Хороша, – уплетая за обе щеки, кивнул Франческ. – Просто очень хороша.

– Кончита расстаралась, – лукаво глядя на племянницу, сообщила Луиза. – Настояла на том, что сама все сделает. Она еще и пудинг приготовила. Попробуете попозже. Объедение! Она вообще обожает стряпать.

Франческ сидел напротив Кончиты. Он посмотрел на девушку. Ее щеки слегка зарумянились. Это несколько улучшило ее внешность. Она не могла похвастаться ни круглым подбородком, ни аппетитными щечками, ни нежными, словно бутон розы, губками – что, по его мнению, было идеалом женской красоты, – но Франческ решил, что если уж Кончиту и нельзя назвать красавицей, то она, по крайней мере, довольно мила.

– Просто очень хороша, – снова сказал он, продолжая глядеть на девушку, но, почувствовав, что начинает повторяться, смущенно покашлял. – Гм, а пудинг какой?

– Crema catalana,[5]5
  Каталонский крем (исп.).


[Закрыть] – не поднимая глаз от тарелки, чуть слышно пролепетала она.

Старшая из тетушек, Мария, долила в стакан Франческа вина и сказала:

– Мы любим простую пищу. Сытную и простую. Франческ невольно сравнил жилище Баррантесов со своей халупой. Все здесь светилось чистотой. На стенах висели выполненные маслом картины на религиозные темы. Натертая воском мебель сияла. Керосиновая лампа заливала гостиную ярким светом.

Кончита Баррантес привыкла к условиям жизни, сильно отличающимся от тех, что были в его построенной над кузницей развалюхе.

Он подумал, что для нее будет настоящим потрясением переехать отсюда к нему.

– Ты сегодня тихая, как мышка, Кончита, – укоризненно проговорила тетя Луиза. – И пары слов не сказала нашему гостю.

Девушка подняла на Франческа свои зеленые глаза.

– А что сделают большевики с царем и царской семьей?

– Женщин и детей, очевидно, отправят в ссылку, – пожимая плечами, ответил он. – А Николая, естественно, будут судить.

– За что?

– За военные преступления.

– За военные преступления?

Франческ с трудом сдержался, чтобы не нагрубить.

– Прошлым летом, – сказал он, – во время только одного Брусиловского прорыва погибли сотни тысяч русских солдат. Ни за что. И виноват в этом царь. Так неужели имеет значение, что будет с ним и его семьей?

– Узнает Николай большевистское правосудие, – холодно заметил Марсель, затем приставил к голове палец и добавил: – Получит пулю в висок – и вся недолга.

– Но ведь это так ужасно – убить царя и царицу! – прошептала Кончита, глядя широко раскрытыми глазами на кузнеца.

– Люди, которые развязали эту войну, – самые страшные преступники из всех, что когда-либо жили на земле, – заявил он. – Столько миллионов погибло! Почему смерть Николая и Александры Романовых должна волновать больше, чем смерть остальных?

– Потому что они такие красивые.

– Красивые?! – опешил Франческ. – Да если от этой бойни и есть хоть какая-то польза, то только потому, что в результате наконец рухнут прогнившие монархии.

– Значит, папа прав? Они его расстреляют?

– Возможно. Какая разница?

– Давайте-ка лучше отведаем этого хваленого пудинга, – засмеялся Баррантес. – Луиза, кликни служанку.

Франческ снова принялся рассматривать сидевшую перед ним Кончиту. «Платье, можно подумать, выбрано специально, чтобы выставить девчонку в невыгодном свете, – решил он. – Оно висит на ней, как мешок. Почему, интересно, они не попытались приукрасить ее, припудрить маленько, что-нибудь подложить, чтобы грудь выглядела не такой плоской?»

Она неожиданно тоже подняла глаза и посмотрела ему в лицо. Эти спокойные, зеленые, чистые глаза с такой силой проникли в его душу, что Франческ опешил. Он почувствовал, как что-то сжалось у него в животе, как застучала кровь в паху. «Боже! – подумал он, не в силах отвести глаз. – Да ведь она красавица!»

Не догадываясь о его мыслях, Кончита видела лишь вперившийся в нее взгляд его горячих темно-синих глаз. Он смотрел в упор. Похоже, он не понимал, что так таращиться на людей просто неприлично. Все, с нее довольно! Он рассматривал ее так нахально, словно она не человек, а картина.

Кончита почувствовала, как зарделись ее щеки. Она негодующе тряхнула головой и порывисто встала.

– Что это они так возятся на кухне? Пойду сварю кофе.

– Служанка сварит, – запротестовал ее отец.

– Я сделаю это лучше, – заявила она и стремительно вышла.

Своими огромными пальцами Франческ потянул за ворот рубахи.

– Что, жарко? – участливо спросил Баррантес.

– Должно быть, это от вина, – предположила тетушка Мария.

– Печь сильно натоплена, – пробормотал Франческ. – Дышать нечем.

Crema catalana подали в мелких глиняных тарелочках; каждая порция была покрыта тонким слоем жженого сахара. Пудинг оказался мягким, нежным и удивительно жирным.

После этого ужина Франческ несколько дней избегал встреч с Баррантесом. Ему требовалось время, чтобы подумать. Но и Баррантесы, похоже, старались держаться от него подальше. Казалось, каждая сторона ждала от противоположной следующего шага.

Но однажды вечером он случайно столкнулся с Кончитой, шедшей по улице с корзиной в руке. Порывистый ветер дул ей в лицо, нещадно теребил волосы и прижимал к телу платье, очерчивая контур ее стройной фигурки.

Увидев кузнеца, она залилась краской и, чуть слышно поздоровавшись, попыталась проскочить мимо. Не отдавая отчета своим действиям, Франческ схватил ее за руку и притянул к себе.

Он жадно уставился в лицо девушки. У нее была гладкая, как дорогой фарфор, кожа. Франческ увидел, как пульсируют венки на шее и висках. В ее чертах присутствовала какая-то утонченная изысканность: изящный рот, четкая линия носа, красивый разлет бровей. Глаза обрамляли необычайно длинные ресницы.

– В чем дело? – спросила Кончита, чувствуя, как у нее пересохло во рту.

– Не любишь, когда на тебя смотрят, а?

– Это неприлично, таращиться на людей! Франческ почувствовал себя уязвленным. Его пальцы еще сильнее сдавили ее тонкую руку.

– Да, очень неприлично, – огрызнулся он. – Я вообще хам. А ты, в таком случае, шлюха.

Она вздрогнула, словно от пощечины.

– Это неправда!

– Кто же ты тогда, если не шлюха? – не унимался Франческ.

Он увидел, как на глаза девушки начали наворачиваться слезы. Она с силой высвободила руку и побежала прочь. Под порывом налетевшего ветра платье облепило ей ноги. Несколько секунд Франческ смотрел на ее точеные белые икры. Почему он был так груб? Он почувствовал поднимающуюся в нем горечь досады. Ему захотелось побежать за ней и извиниться за свои слова. Но он знал, что не сможет догнать ее. Она скрылась за поросшим плющом углом дома. А он, едва переставляя ноги, поплелся своей дорогой, проклиная и себя, и ее.