Текст книги "Как быть съеденной"

«И ты, и я», – фыркнула Айша.

Чарисс продолжала бормотать: «Табуретка. Семь дюймов шириной. Четырнадцать дюймов длиной. Девять с половиной дюймов высотой».

У меня разболелась голова – а может быть, она болела все это время.

«Мать твою так, Чарисс! – рявкнула Сокол Тиффани. – Мы все знаем, какой высоты Астрид!» Но дневники Чарисс просто продолжали читать с каждой секундой все громче и истеричнее.

Я выслушала их истории уже сотни раз, но они никогда не слышали мою.

– Мне было очень страшно, – сказала я, стараясь перебить Чарисс.

«Нет, – возразила Бланш. Ее голос был таким холодным и резким, что все умолкли. – Ты не имеешь такого права».

– Но…

«Что – но?» – спросила Бланш, самая блистательная из женщин Эштона. Я представила ее как красивую женщину, которой она когда-то была, и как она смотрит на меня сверху вниз, сложив худые руки на своей высокой груди. Но, конечно же, у нее не было теперь ни рук, ни груди, ни глаз. Она была туалетным столиком – три ящика, шесть маленьких белых ручек-шариков. В свете Айши флёр-де-лис Бланш – ее сломанные кости – сияли точно белые звезды.

Я хотела, чтобы кто-нибудь в комнате замолвил слово за меня; я хотела, чтобы хоть одна из них согласилась с тем, что я могу продолжать, что я могу рассказать свою историю. Но никто не сказал ни слова: ни кувшины Тиффани, ни Астрид, ни туфли в прихожей. Ни костяной гребень, ни сплетенные волосы, ни блокнот в кожаной обложке, ни даже закладка. Но в комнате не было тишины. Воздух дрожал от их дыхания, громкого, как поток воды, рушащийся на меня.

Может быть, я и не стала оттоманкой, но в том подвале я тоже трансформировалась. Как будто внутри у меня произошло землетрясение, как будто я была им опустошена, и теперь мне оставалось только жить среди развалин.

Кто вообще когда-либо смог бы понять меня по-настоящему, кроме них?

Сегодня я вернусь домой, и они будут там, будут говорить, снова и снова рассказывая мне о том, как они жили и как они умерли. В основном о том, как они умерли. Я никогда не получу права рассказать им свою историю, потому что мой долг – слушать. Потому что я – разве этого недостаточно? – по чистому, дурацкому везению осталась жива.

Неделя вторая

Руби

Руби открывает глаза. Над ней парят размытые лица, подсвеченные сзади люминесцентными лампами. Выложенный линолеумной плиткой пол под ней прохладен. Все ее тело зудит от пота и сырости. Голова болит так, словно ее разрубили надвое мясницким тесаком. Теплые пальцы касаются ее запястья, проверяя пульс. Это Уилл – он стоит рядом с ней на коленях.

– Она приходит в себя.

– Что случилось?

– Дайте ей секунду.

След из красной жидкости ведет к той точке, где она упала. Руби вся покрыта красным, пропитана им. Оно промочило насквозь ее красную футболку, стекает по складкам юбки из металлизированной ткани, струйками бежит по лицу и собирается в волосах. Они уже осмотрели ее, ища рану, но все знают: будь это ее кровь, Руби уже была бы мертва.

– Ты упала в обморок. От перегрева. – Уилл по-прежнему склоняется над ней; вид у него почти героический, словно у врача в медицинской драме. – Ты не ранена?

– Ничего особенного, – отзывается Руби, голос ее звучит хрипло и замедленно. Линзы ее очков покрыты розовыми мазками, как будто она пыталась протереть их, но безуспешно. Облизывает передний зуб – он выщербился. – Черт… – Руби чувствует, как от нее пахнет – кислый запах потного тела. В подвале прохладнее, чем снаружи, где царит жара в 32 градуса Цельсия, но все же недостаточно прохладно.

Воет сирена.

– Это не за мной? – спрашивает Руби. Звук сирены окончательно приводит ее в себя. Она приподнимается, опираясь на локти.

– Разве не понятно? – Эшли стоит так, словно позирует для фотографа – одна рука лежит на талии, противоположное бедро выпячено, ступни слегка расставлены. Пот на ее коже выглядит скорее как смазка, как масло. Руби видит ее загорелые худые голени и бедра до того места, где они скрываются под черной джинсовой юбкой, выше пояса которой виднеется такой же загорелый торс, украшенный пирсингом; еще выше начинается розовый короткий топик на лямках.

Эшли напоминает Руби какое-то насекомое: тем, как хлопают ее огромные ресницы, тем, как блестят огромные солнечные очки, сдвинутые почти на макушку, словно дополнительная пара глаз, тем, как невероятно раздражает ее присутствие.

– Поздравляю, – говорит Руби. – Я вижу, твой пупок тоже помолвлен.

Эшли строит гримасу.

Уилл уходит, чтобы встретить «Скорую помощь». Руби видит, как его коричневые кожаные туфли мелькают за окном, выходящим в переулок.

– Не было смысла вызывать «Скорую», – произносит Руби.

Рэйна пытается помочь ей снять шубу, но Руби отказывается, и вместо этого Рэйна предлагает ей бутылку с водой. Руби жадно глотает воду, часть воды проливается и капает с ее подбородка; стальная бутылка блестит в свете потолочных ламп, словно пуля. Руби вытирает подбородок мокрым меховым рукавом, оставляя свежий мазок красного на губах, так что кажется, будто она только что ела мясо с кровью.

– Спасибо, – говорит Руби, протягивая пустую бутылку Рэйне, которая выглядит такой же утонченной и идеальной, как неделю назад. Руби никогда не доверяла тем, кто может носить блузку «по-французски» – заправляя переднюю часть, а заднюю оставляя навыпуск. Не то чтобы она доверяла тем, кто этого не делает.

Несмотря на возражения всей группы, Руби встает, вытягивая руку, чтобы сохранить равновесие. Рэйна пытается ей помочь, но Руби отмахивается от нее; потом, словно раненое животное, ковыляет к кругу стульев, оставляя за собой след из красных капель. Опускается на тот же стул, на котором сидела неделю назад, и сутулится так сильно, что мокрые плечи ее шубы оказываются выше ее головы. Она выглядит как человек, переживший постапокалиптическую грозу или воскресший из мертвых.

Никто не следует за ней. Руби смотрит на них через измазанные красным линзы очков. Все они наблюдают за ней с противоположного конца комнаты – кроме Гретель, чей взгляд устремлен в пустоту, на какую-то случайную точку в воздухе.

Гретель одета практически так же, как на прошлой неделе. Ее блузка слишком велика для худощавого тела, словно женщина надеется затеряться в ней. От жары тонкая ткань прилипает к ее спине, и Руби может различить даже отдельные позвонки на хребте Гретель. Верхние две пуговицы расстегнуты, и в треугольном вырезе частично видны ключицы, острые, словно лезвие ножа.

Кудри-спиральки на голове Гретель топорщатся во все стороны. Руби не может решить, на кого Гретель похожа больше: на безумного ученого или на маленькую девочку? Она не может понять Гретель в целом: напряжена ли та или совершенно безразлична ко всему, спокойна ли она или тихо-безумна? С такой детской травмой, как у нее – если предположить, что история Гретель правдива, – кто может знать?

Руби никогда не видела кого-то столь отстраненного. Провод от наушников обмотан вокруг пальцев Гретель, и она даже не пытается теребить его, не пытается притвориться, будто делает что-нибудь, не утруждает себя тем, чтобы привести в порядок ногти или поправить одежду. Почему-то очень неприятно, когда тебя игнорируют, даже не притворяясь, будто это не так.

Кожаные туфли проходят обратно, по пятам за ними следуют две пары белых кроссовок. Все они топают по коридору, потом врываются в комнату, словно группа захвата. Парамедики в голубой форме, с бейджиками на груди.

Руби вскидывает руки.

– У меня нет медицинской страховки!

Женщина-парамедик с черными волосами, стянутыми в изящный хвост, садится рядом с Руби и начинает задавать обычные вопросы, наподобие «какой сейчас год, Руби?», «кто у нас президент, Руби?»

– Какая разница? – отвечает Руби, еще сильнее сползая по спинке стула. – Всегда одно и то же.

Парамедики настаивают на том, что не будут выставлять ей счет за спортивный напиток, которым напоили ее, и мокрое полотенце, которое положили ей на голову. Она отказывается снять свою шубу. Выжимает волосы; розовая вода капает на плиточный пол.

– Я все время вырубаюсь. Я как перегретый фен – отключаюсь, вместо того чтобы сломаться.

– Чем это вы испачкались? – спрашивает парамедик.

– Это не имеет никакого отношения к моему состоянию.

Парамедики уезжают; они не могут заставить ее поехать с ними. Уилл и женщины медленно рассаживаются в круг, возвращаясь на те же места, где сидели неделю назад. Эшли, сидящая рядом с Руби, отодвигает свой стул, смещаясь поближе к Бернис.

Руби жадно поедает сладкое печенье из пачки, откусывая большие куски. С ее шубы капает вода, маленькие лужицы собираются вокруг ее стула, словно она тает. Руби чувствует себя так, словно восстанавливается, заряжается. Она чувствует себя лучше, чем чувствовала весь этот день, – хотя не сказать, чтобы это было особым достижением.

Краем уха слушает, как остальная группа разговаривает о том, что было на прошлой неделе, затем смутно отмечает, что все они слишком отвлеклись на нее, чтобы продолжать разговор. Доев печенье, поднимает взгляд и видит, что Уилл смотрит на нее, хмуря брови, одной рукой подпирая подбородок, а другую положив на живот. Руби медлит, собираясь с мыслями и слизывая крошки с каждого пальца по очереди.

– Итак, – произносит она наконец, – это было приключение.

От нее пышет жаром. Капли розового пота усеивают ее лоб. Кристаллики сахара поблескивают вокруг ее потрескавшихся губ.

– Ты это так называешь? – уточняет Уилл. – Потому что, с моей точки зрения, это повод для тревоги. Честно говоря, ты выглядишь больной. Ты перегрелась, устала и вся в грязи.

Руби думает о том, что перегрелись они все. Это самый жаркий день в году. Они все потеют, кроме Уилла, кожа которого каким-то чудом остается сухой, свежей и гладкой, несмотря на длинные брюки и рубашку, застегнутую на все пуговицы. Что же касается усталости, то здесь на первом месте Бернис – она уже подавила несколько зевков, а теперь медленно моргает – как будто всякий раз, прикрывая глаза, дает себе маленький отдых. Что касается грязи – да, Руби согласна с этим. Но это не ее вина.

Она проводит ладонью по рукаву своей шубы, приглаживая покрытый красными пятнами мех.

– Я в полном порядке.

– И для тебя это означает в «полном порядке»? – спрашивает Уилл, сочувственно морща лицо.

– Для плохого дня.

– Ты постоянно теряешь сознание? – с искренним беспокойством спрашивает Рэйна.

– Ну, если хочешь точное определение, – отзывается Руби, – то лишь иногда.

– Ты выглядела мертвой, и это вызвало у Бернис панику, – говорит Эшли.

– У меня вызывает панику то, что я – это я, – откликается Руби.

Бернис выглядит не столько паникующей, сколько усталой, но Эшли, похоже, довольна тем, что защищает ее, и улыбается Уиллу так, словно он должен дать ей за это орден.

– Мне интересно, чем эта шуба так важна для тебя, – спрашивает Уилл.

– Переходный объект[14]14
  Переходный объект – предмет, создающий ощущение психологического комфорта в необычной или стрессовой ситуации.


[Закрыть], – отвечает Руби.

– От чего к чему? – интересуется Уилл.

– Это была шутка, – Руби слизывает шарик густой красной жидкости с большого пальца. – У меня был поганый день. Если б у тебя был такой день, то сейчас ты лежал бы в кроватке и плакал.

– Но ты не плачешь в кроватке, – отмечает Уилл.

– Ты ведешь себя, словно так и надо, – добавляет Эшли, с отвращением взмахивая рукой.

– Руби, что случилось с тобой сегодня? – спрашивает Уилл.

Она снова проводит ладонью по рукаву шубы, так, что мех встает дыбом.

– Это долгая история. Или короткая история. Или вообще не история. Скорее несколько вещей, которые взяли и случились, и вот я перед вами в таком состоянии.

Она обводит взглядом лица присутствующих: тревога, отвращение, любопытство, озадаченность. Может быть, она им и не нравится, но они заинтересованы ее словами. Это другая сторона неудачи: сила, которая у тебя в руках. Самое меньшее, что ты можешь выжать из плохого дня, – это интересная история, что-то, во что люди могут по-настоящему вцепиться.

Руби облизывает языком сколотый край зуба, сплетает пальцы, вытягивает руки перед собой, так, что костяшки ее пальцев хрустят, как и один из плечевых суставов.

– На самом деле, это действительно история, – говорит она. – История моей долбаной жизни.

– Рассказывай, – отзывается Уилл и откидывается на спинку стула, словно погружаясь в чтение хорошей книги.

* * *

В это утро я опоздала на свою смену в кофейне, потому что уснула в поезде, проехала свою станцию, и мне пришлось возвращаться. А уснула я из-за того, что не выспалась и у меня было похмелье, но эта другая история, не стоящая того, чтобы ее рассказывать. Когда появилась в кофейне, я была вся мокрая от пота из-за жары, а еще из-за шубы, которую я конечно же ношу, несмотря на погоду.

Хлоя, одна из здешних бариста, злобно уставилась на меня из-за стойки точно на крысу, выползшую из канализации.

– Ты опоздала на пятьдесят… – она выхватила из кармана фартука телефон, чтобы проверить время, – …восемь минут. На этот раз, – добавила она ядовито, словно я съела ее маму на завтрак, – мы не оставим это так.

Я опоздала, но все равно: Хлоя – стерва. Помимо ее характера, больше всего мне не нравится в ней ее татуировка. Не поймите меня правильно – я люблю татушки. У меня самой есть татушка – револьвер 45-го калибра на внешней стороне правого плеча. Но именно татуировка Хлои мне не нравится. Основную часть времени видны только две дурацких птичьих лапы, торчащие из-под края ее юбки. В кофейне она несколько раз в день приподнимает свою юбку на десять дюймов, чтобы продемонстрировать весь отвратительный рисунок: павлин в монокле, с тусклым фиолетово-зеленым хвостом, тянущимся через все ее правое бедро.

Когда я спросила ее об этом тату – что оно значит вообще или лично для нее, – Хлоя презрительно закатила глаза, как будто я задала этот вопрос, совершенно не понимая, о чем спрашиваю.

– Больше ничто ничего не значит, – сказала она и направилась прочь, чтобы расставить емкости с молоком: цельным и обезжиренным, миндальным и овсяным, соевым и безлактозным.

Ничто ничего не значит? Она подшутила надо мной? Люди создавали значения тысячи лет, дополняя и меняя истории, словно в игре в «чепуху», только проходящей через поколения. Даже долбаные неандертальцы царапали что-то на стенах пещеры. Как будто Хлоя и ее глупое тату были свободны от этого, как будто она сумела извлечь из эфира нечто совершенно уникальное и чистое… Мне хотелось резануть бритвой по этому тату, прямо через надменный павлиний глаз за стеклом монокля.

Я прошла за стойку, чтобы выпить воды, пока Хлоя заканчивала делать капучино.

– Не заходи сюда, – прошипела она и пошла жаловаться начальнице.

Я села на одну из белых металлических барных табуреток около стола и приготовилась к грядущему выговору.

Потом я заметила Эмиля, еще одного бариста, который пробирался вдоль дальней стены, пытаясь проскользнуть в заднюю комнату так, чтобы я не заметила. Он как будто проявлял огромный интерес к полу, выложенному шестиугольной плиткой, который он только что вымыл после утреннего часа пик. Это был новый уровень уклончивости, даже для Эмиля.

У нас с Эмилем этакий кладовочный роман из разряда «то есть, то нет». «Роман» – слишком сильное слово для этого. Иногда, во время перерыва на обед, он неумело пихает свой отросток мне в глотку, так, что я начинаю задыхаться.

У Эмиля характер пьяного пирата, пытающегося как-то оправдаться за свои действия. Три недели из четырех он относится ко мне словно к сирене, пытающейся заманить его корабль на камни. А когда устает от воздержания, возникает вблизи кладовки с этим голодным, ждущим взглядом. Позже Эмиль списывает это на моменты слабости, в которых всегда винит меня: «Ну, ты опять надела это платье» или «Ты наконец-то вымыла голову». Но все равно мы продолжаем это делать, неостановимо и раздражающе – так бывает, когда ты ловишь себя на том, что подпеваешь дурацкой попсовой песне по радио, которую, к несчастью, знаешь наизусть.

Эти встречи в кладовке нужны в основном затем, чтобы убить время. В кофейне все было скучным и блеклым: белые плиточные полы, столешницы из фальшивого мрамора с пепельно-серыми завитками. Для меня люди, приходящие и уходящие в течение всего дня, были как один посетитель, меняющий одежду и кожу, – безликими, точно толпа на картинах импрессионистов. Я механически исполняла заказы, и готовая продукция появлялась в руках посетителей практически без ошибок, ко всеобщему удивлению.

Из служебного помещения вышла Хлоя; вид у нее был самодовольным. Сержио, недавно нанятый, но дружелюбный паренек, поймал мой взгляд, потом отвернулся. Может быть, он был ослеплен металлическим блеском моей складчатой мини-юбки.

Появилась моя начальница, вся обсыпанная мукой – настолько, что ее облик казался размытым. Когда она увидела меня, ее лицо вытянулось.

– Руби, – сказала она, качая головой, и над ее волосами поднялось белое облачко. – Чем-то приходится жертвовать.

Я надеялась, что пожертвовать придется Хлоей, однако ставить на это я бы не стала.

Начальница посмотрела на свое предплечье, потом почесала его, подняв очередной фонтанчик муки. Когда же вновь подняла взгляд на меня, ее лицо выражало жалость.

– Я знаю, что ты прошла через это, – произнесла она.

Я не знала, на самом ли деле ей известно что-то обо мне.

– Через что? – спросила я, просто чтобы посмотреть, как она выкрутится.

Начальница открыла рот, потом закрыла и снова открыла.

– У каждого есть своя история, – сказала она.

«Конечно, мать твою!» – подумала я. Может быть, у каждого и есть своя история, но не каждая давала интервью Барбаре Уолтерс в возрасте двенадцати лет, сидя на диване со скрещенными ногами, в красном платье и туфельках с ремешками, с кожей, все еще красной от желудочного сока, и получая порицание за свое распутство. Не каждая снималась в рекламе револьвера «Вестерн» 45-го калибра лишь для того, чтобы оплатить счета из больницы. Не то чтобы это я его застрелила. Не из каждой сделали звезду фанатской литературы в жанре педоэротического детектива и настоящей порнографии, размещенной в темных глубинах интернета. Некоторые версии «меня» расхаживали там и тут с детскими косичками и полностью нагие, не считая красной накидки с капюшоном.

Люди продолжали узнавать меня, даже спустя два десятилетия. Я виню в этом недавний всплеск статеек из серии «Где ты теперь?» – с фотографиями выросших героинь тех или иных жизненных трагедий: Элизабет Смарт, Аманды Нокс, сгенерированные на компьютере взрослые изображения пропавших девочек, которые так и не были найдены. Ну и мое фото заодно. Я, в шубе, вымотанная после ночной попойки. Как горько, что люди могут докатиться до такого… Ужасно жаль. Потом была серия «Закона и порядка», а в прошлом году продюсер связался со мной насчет какого-то реалити-шоу Джейка Джексона под названием «Незнакомец, спасший меня» – что-то касательно встречи с человеком, который спас тебе жизнь. Я не перезвонила ему. Полагаю, этот проект так и не взлетел.

И еще эта детская книга, вышедшая всего пару месяцев назад… Я с ненавистью читала ее в книжном магазине, втиснувшись задницей в кресло, предназначенное для детей. На обложке было изображение девочки в супергеройской позе – с раскинутыми руками, красная накидка развевается за спиной. Она – героиня истории, потому что, когда волк собирается ее съесть, она втягивает его в разговор. Она спасает себя тем, что выслушивает его. Оказывается, волк умирает от голода, и она начинает благотворительную кампанию в его пользу. На последней странице девочка и волк играют в «Мандалу», а бабушка – вполне живая и не покрытая волчьими внутренностями – подает им домашний пирог.

– Хорошо сказано, – отозвалась я.

Обвела взглядом кофейню. Время завтрака уже закончилось, за столами остались всего несколько посетителей. Хлоя принимала заказ с каменным лицом и выпрямленной спиной, как истинная профессионалка, но от меня не ускользнула ухмылка, промелькнувшая по ее лицу, когда она, продолжая слушать, наливала в чашку кофе темной обжарки. В зале снова появился Эмиль, однако отходить от двери в служебные помещения не спешил. Сержио старательно вытирал стол, словно статист на сцене.

– Эти постоянные опоздания…

– Непостоянные опоздания, – возразила я.

– Ты не улучшаешь свое положение. Ты знаешь, что у нас в кладовке есть камеры?

– Я об этом не знала. – Я бросила взгляд на Эмиля, но он снова скрылся. – Почему неприятности всегда случаются со мной?

– Хороший вопрос, но задавать его следовало бы себе самой, – ответила начальница. – Я уже поговорила с Эмилем, если ты это имела в виду. Он приходит на работу вовремя и… э-э… одетый должным образом.

– А у нас есть дресс-код?

– В той мере, в какой… Просто здравый смысл, Руби. Этот запах… на улице очень жарко, так что эта шуба… Должна же быть некая мера самоуважения…

Может быть, Эмиль был прав. Может быть, уничтожитель запахов больше не справляется. В последнее время Эмиль порой проводил ладонью по моей шубе, а потом тер пальцы друг о друга, чтобы показать мне серые катышки грязи и жира, скопившиеся за годы ношения.

– Это отвратительно, – говорил он. – Зачем тебе нужно постоянно носить эту противную штуку?

– Мне ничего не нужно, – отвечала я.

– Нужно, – возражал он. – Тебе нужно все испортить к такой-то матери.

Позже, целуясь с ним между стойками с сахаром и пластиковыми ножами, я едва сдерживалась, чтобы не откусить ему язык.

– Может быть, тебе следует отдохнуть некоторое время.

– Время? – спросила я.

– Время, – повторила начальница.

– Время, – произнесла я, словно разговаривая сама с собой в пещере.

– Иди домой. Отдохни.

Она что, считала меня Хлоей? Думала, что я делаю это ради карманных денег?

– И как долго? – поинтересовалась я.

Снова обвела кофейню взглядом. Хлоя с прежним каменно-стервозным лицом протягивала стаканчик с кофе средней обжарки; рука посетителя замерла, почти касаясь его. Эмиль выглядывал из-за двери служебного помещения. Сержио стоял над столом, глядя на меня. Я была объектом шутки, которую не понимала. Выражение лица начальницы стало болезненным.

– Мне жаль, – сказала она.

– Что? – спросила я, потому что я – долбаная идиотка.

– Ты уволена.

* * *

Руби смеется. Капля красного пота катится по ее щеке, оставляя грязно-розовый след. Она вытирает потный лоб ладонью, запятнанной розовым, потом вытирает ладонь о грязную полу шубы, затем смотрит на свою мокрую руку, понимая, что просто переносит жидкости с одного места на другое.

– Что такого смешного? – спрашивает Уилл.

– То, что я наконец-то поняла эту шутку, – отвечает Руби.

– И она была в том…

– Что я была уволена.

– И это смешно? – интересуется Уилл, как будто пытаясь найти в этом смысл, хотя Руби знает, что он просто указывает на несоответствие. Ей следовало бы осознать, что это не смешно, что на самом деле у нее есть мазохистская склонность к саморазрушению. Она осознает это, но причина ее смеха проста: она развлекается.

В кои-то веки у нее есть слушатели, которые захвачены не историей, которую они уже знают – или думают, будто знают, – но историей, которую они не знают. И ее потное, испачканное красным тело воплощает напряженное ожидание.

Эшли расцепляет скрещенные лодыжки, вытягивает загорелую, блестящую ногу в круг, затем скрещивает голени в обратной последовательности.

– Честно говоря, я считаю, что ты заслужила увольнение.

– Не только ты так считаешь, все остальные тоже.

Уилл сводит кончики пальцев.

– Ты всегда чувствуешь себя так, будто ты против всех, Руби?

– Но так и есть – я всегда против всех.

– Почему?

– Ты что, не слушал? Кто из этих людей был на моей стороне? Хлоя? Эмиль? Моя начальница? Долбаная Барбара Уолтерс? Компания «Вестерн-45»? Джейк Джексон?

Рэйна хмурится и говорит:

– Я не уверена, что Джейк Джексон вообще на чьей-то стороне.

– В каком смысле? – уточняет Уилл.

– Он на стороне рейтингов, – отвечает Рэйна.

– Можно ли считать, что здесь кто-то на моей стороне? Эшли? – спрашивает Руби. – Бернис?

– Я хотела бы быть на твоей стороне, – говорит Бернис.

– Верно, – фыркает Руби. – Точно так же, как ты хотела бы быть на стороне своих мертвых соседок.

– И что это значит? – спрашивает Бернис.

– На самом деле ты не питаешь к ним теплых чувств, – отвечает Руби. – Ты завидуешь им. Они – общность, к которой ты не можешь присоединиться, потому что твоя история просто не может соперничать с их историями.

– Перестань, – говорит Гретель.

Руби облизывает верхнюю губу и откидывается на спинку стула.

– Конечно, – отзывается она. – Спасибо, что вмешалась. – С улыбкой смотрит на Уилла, подняв брови. – Видишь? – говорит она и указывает на себя. – Я… – вытягивает руку, жестом обводя круг, – …против всех остальных.

* * *

Я задержалась перед кофейней – не назло кому-то… ну, впрочем, может быть, отчасти и назло, – но в основном потому, что не могла поверить и не знала, что мне делать. Чем мне было заняться весь день до сеанса с группой?

Я не могла пойти домой. По условию субаренды, я не должна была появляться в квартире в определенные часы, чтобы моя соседка могла репетировать свои танцы или не то продавать, не то покупать наркоту, или какого хрена она там еще в это время делала. Я – типичный субарендатор, живущий в квартирах других людей, среди вещей других людей, пока изначальные арендаторы учатся за границей, отдыхают на курортах или лежат в реабилитационных клиниках. Такой образ жизни позволяет меня чувствовать себя дома и в то же время не дома везде, куда бы я ни приехала.

Я похлопала себя по бедрам, нащупывая лезвие бритвы, обмотанное малярным скотчем, которое я обычно носила в кармане своих шорт, но сейчас на мне не было шорт. Я уснула в той одежде, в которой вечером слонялась по городу.

Я написала Эмилю: «Эй», – но он не ответил.

Было жарко. В воздухе висела мутная дымка. Солнце торчало в небесах, белое и пушистое, словно отрезанный кроличий хвост. Я видела, как воздух движется над тротуаром белесыми волнами, призрачными щупальцами. Посмотрела сквозь сияющую витрину кофейни. Сержио оглянулся на меня, послал мне пристыженную полуулыбку, потом отвернулся.

«Алло? – написала я Эмилю. – Эй? Алло?»

«Пожалуйста», – написал он в ответ. Я представила, как Эмиль прячется между салфетками и бумажными кофейными стаканчиками, где я столько раз давилась его членом. На работе нам не разрешали пользоваться телефонами.

«Чего ты хочешь?»

«Это ты мне пишешь».

Я хотела намекнуть ему, допустим, на минет в переулке или что-то в этом роде.

На экране замигали три точки, и я стала ждать, когда они превратятся в сообщение.

«Мы больше не можем делать это. – Его любимый рефрен. – Думаю, это тот толчок к окончательному расставанию, который нам был нужен».

Я закатила глаза, набирая ответ:

«МОЕ увольнение – толчок, который был НАМ нужен?»

«Извини за такую формулировку». – Он написал это, словно официальное заявление – как будто совсем не чувствовал себя виноватым.

«Не понимаю, почему бесплатные минеты для тебя *проблема*».

«Ты вообще понимаешь, что не так в этой твоей фразе?»

«А что ты теряешь при таком раскладе?»

«Свою гордость. – Опять точки. – Я устал обращаться с тобой как с дерьмом».

«Я тоже устала от этого».

«Разве?»

Как-то раз, застегивая штаны, Эмиль спросил меня:

– Почему ты позволяешь мне делать это?

Белки его глаз мерцали в пахнущей кофе темноте. Это вызывало у меня слабую восторженную дрожь: видеть только эту часть его глаз – и можно было представить, что это могли бы быть чьи угодно глаза, что любого из нас в этой темноте можно было бы заменить кем-нибудь другим.

– Ты что-нибудь получаешь от этого? – спросил он. – Ты хочешь, чтобы с тобой обходились плохо?

– Господи, да не знаю, – сказала я, сама не понимая, на какой из вопросов отвечаю. Я сидела на корточках рядом с полкой с салфетками, пытаясь стереть сперму со своей шубы – одну из сотен жидкостей, которые впитались в мех за годы. Мозаика пятен: пиво, грязь и слезы, а в подкладке рукавов размазанные полосы крови.

«Секс не должен быть односторонним. Ты должна что-то испытывать. Хотя бы эмоции».

Я ответила смайликом с закаченными глазами – и в действительности тоже закатила глаза.

«Вот тебе совет, – набрал Эмиль. – Избавься от этой шубы. Она ужасно воняет. Никто не наймет тебя в этой… Мне пора возвращаться к работе».

Я едва не напечатала в ответ: «По крайней мере, тебе есть к чему вернуться», – но не хотела выглядеть жалкой и слабой даже в электронной переписке.

Я убрала телефон, отодрала зубами кусочек кожи с губы, потом окончательно оторвала его ногтями.

– Прошу прощения, – рявкнула какая-то деловая дамочка, которая никак не могла заставить себя сделать два шага в сторону, чтобы пройти мимо меня в кофейню.

– Кофе здесь дерьмовый, – сообщила я. – А девушка за стойкой делает всем минеты, потому что не знает, как устанавливать отношения с людьми.

– Это очень печально, – ответила дамочка.

Вероятно, я только что заработала для Хлои большие чаевые.

Я смотрела на Хлою, стоящую на ее любимом месте – в проходе между залом и служебными помещениями, – ее джинсовая юбка была поддернута так, чтобы открывать дурацкую татуировку с павлином.

В стекле витрины я уловила отражение бездомной женщины со скользким от пота лицом, затуманенными глазами и размазанной тушью. По привычке похлопала себя по бедрам, думая, будто у меня есть карманы, и бездомная бродяжка в отражении сделала то же самое.

«Мать твою!» – подумала я.

По улице проползала побитая черная машина. Какой-то тип с тощими руками высунул узкую голову в окно со стороны пассажира и крикнул мне:

– Эй, детка, сколько возьмешь?

Я могла бы крикнуть в ответ: «Тебе столько не заплатить!» – но это было бы неправдой. Он вполне мог бы заплатить столько.

Меня время от времени принимали за проститутку. Я уже давно подозревала, что это из-за шубы – из-за ее убогой роскоши, – плюс из-за синяков под глазами и блуждающего взгляда, словно у героиновой наркоманки.

– Не совсем, – сказал как-то Эмиль. – Просто ты выглядишь… я не знаю… как кролик или кто-то в этом роде, лукавый и испуганный. Словно ждешь, что случится что-то страшное, и когда это случается, тебе это нравится, тебе нравится, когда тебя рвут на части.

– Это глупо, – возразила я, сжимая полы своей шубы. – Это волк.

– Женщина в волчьей шкуре… – Эмиль вздохнул. – Одинокий волк. Elle a vu le loup[15]15
  Она увидела волка (фр.).


[Закрыть].

Раз в неделю Эмиль грезил о том, что он поэт. Отучившись один семестр в колледже, грезил о том, что умеет говорить по-французски.

– О чем это ты, черт побери?

– Последняя фраза – французская поговорка, – объяснил Эмиль, – о потере невинности.

…Черный автомобиль замедлил ход, подстраиваясь под мой шаг. Тощий крикун теперь принял застенчивый вид, склонив голову и разглядывая свои колени.

Я посмотрела на свою шубу. Эмиль был прав. Мех свалялся и потерял блеск, словно у бродячей собаки. Тут и там он торчал жалкими мелкими кустиками. Я и сама не стала бы платить себе за то, чтобы переспать со мной. Мне было стыдно за всех нас.