Текст книги "Мобильные связи (сборник)"

Вечер кончился всеобщим братанием и сестрением, а также воспаленными криками об автопробеге, в который все готовы были отправиться прямо из «Метелицы», прямо на выставленных перед ней американских раритетах. И никто не слушал моих слов о том, что не исключено, что мы, как группа «На-На», долго пиарившая подготовку к полету в космос, но так никуда и не полетевшая, можем никуда и не поехать…

Когда все отгремело, цветы увозили на трех машинах, оставив часть в «Метелице». Дома поняли, что они не помещаются даже в ванной. Пришлось, выйдя на улицу в полшестого, втюхивать букеты идущим на работу женщинам. Это оказалось нелегкой задачей, потому что российские женщины, идущие в такое время не от любовника, совершенно не готовы к восприятию халявных дорогих букетов. Они ломались, грубили, подробно объясняли, почему «нет»… короче, пили у нас кровь по полной программе и никак не осчастливливались насильно. Устав, мы сложили букеты курганом на газоне и притаились за окнами. Вид человека, обнаружившего на пустой утренней улице кучу дорогих букетов, бесподобен. Он радуется, пугается, оглядывается, копается в куче, выбирает букет, передумывает, бросает его в кучу, идет в свою сторону, возвращается, нервничает, забирает все букеты, потом все кладет на место, потом часть забирает с собой… И все это в спешке, пока не появился следующий прохожий. Короче, кино с Чарли Чаплином.

…Миша в свои шестьдесят жил настолько моложе, интересней и отвязанней Вени, что второй смотрел на первого завистливей, чем домашняя собака смотрит в период течки на бродячую. Миша позволял Вене обожать себя. А поскольку Веня обожал всех известных людей, и особенно себя в дружбе с ними, то они полюбились авансом. Им ведь одним не приходило в голову, что Мише, со всеми его достоинствами, слава не грозит ни минуты.

В нашем совместном общении их объединяла способность «дружить против меня». Один из моих главных недостатков – резать правду-матку – они воспринимали одинаково болезненно. Когда я начинала комментировать Венину жизнь, он забивался в угол и обещал с завтрашнего дня делать все по-новому. Когда в его присутствии я кому-то говорила правду, он сжимался и бросал укоряющие взоры, подтверждая тезис о том, что никто так не боится произнесения даже абстрактной правды, как люди, ежедневно врущие самим себе.

Мише я тоже любила вербализовать все, что думаю, но он с брайтонской веселостью махал на это рукой и подтверждал:

– Да, я легкомысленный, поверхностный, амбициозный… но какой клевый! Ты еще будешь гордиться мной!

Мысль гордиться Мишей в мою многоопытную голову не приходила. В этот момент любимый отвечал за сексуальную сторону моей жизни; Миша, полагая, что отвечает за нее же, отвечал за светскую. А какой мужчина на данном этапе мне нужен для счастья, я еще не понимала по причине свежести развода. Хотя отчетливо понимала, какой категорически не нужен. Миша был красивый громкий еврей, который все время выясняет отношения, которых нет, и так занят собой, что совсем не слышит, насколько он проходной вариант. Мне и в голову не приходило, что для большого количества эмиграционных женщин Миша так значим. Отсюда этого головой не понять. Отсюда кажется, какой там на фиг пожилой Миша, если улицы заполнены молодыми роскошными черными и латиносами! Но в эмиграционных резервациях своя правда… Так что после моих первых фоток с Мишей в обнимку в желто-оранжевых газетах Мишины фанатки начали подавать признаки жизни.

Они писали мне на сайт, на почтовый адрес и даже звонили. Из их сообщений следовало, что: Миша сидел за фарцовку, восемь раз женат и каждый раз на несовершеннолетних, живет в долг, перетрахал все, что шевелится, поет ворованные песни, имеет вставные зубы, красит волосы, скрывает три инфаркта, пьет перед половым актом виагру, никогда на мне не женится и не завещает мне свой американский дом…

По себе я уже знала, что любая популярность связана с агрессией тех, кто считает ее незаслуженной. Но всякий удар с точки зрения пиара надо отбивать мгновенно и громко. Таков закон жанра. Миша этого еще не понимал и начинал киснуть, предлагать провести независимую экспертизу подлинности зубов, волос и потенции, оправдываться, прикидывать «кто именно да за что именно…»… Я утешала, поясняя, что ярлык «развратник» в его возрасте красит, а ярлык «мошенник» в начале раскрутки – убивает. Но что в целом клевета – первый признак успешности. Он огорчался еще больше…

А тут ему понадобился клип; и я, как добрая мамочка, начала по его просьбе встречаться с придурковатыми клипмейкерами и невменяемыми инвесторами, поскольку сам Миша ориентировался в российской ситуации как вождь африканского племени на приеме у английской королевы. Конверсия из колбасного эмигранта в колбасного репатрианта давалась ему нелегко, что, впрочем, не мешало ему учить меня жизни с исключительным занудством.

По некоторым признакам Миша напоминал обоих моих мужей: пел и хохмил, как первый, делал понимающее лицо и сентиментальничал, как второй. По сути дела, я общалась с микстом из воспоминаний о браках, а он – с образом, созданным телевидением без поправок на монтаж и прочие спецэффекты. Так что с точки зрения душевного взаимопроникновения коммуникация выглядела как бесконтактное карате.

Он давно уехал из России, не отследил, когда выросло новое поколение женщин, не понимал, как с ними общаться, боялся феминизированных американок и при всем интересе ко мне не въезжал, почему я не встраиваюсь в его нишу. Он не чувствовал, где кончается контур моей личности и начинается контур имиджа, путал все в одну кучу и этим не располагал к серьезному человеческому отношению. Миша был успешен в эмиграции, а в чужой культуре наиболее успешно выживают наиболее эффективно законсервировавшие вывезенный «доэмиграционный мир».

Пытаясь понять, он, например, говорил:

– Докажи, что ты феминистка!

На это оставалось ответить:

– Для меня доказывать, что я феминистка, – все равно что для тебя доказывать, что ты еврей.

Он задумывался. На следующий день возобновлял вопросник:

– Интересность мужика, в числе прочего, предусматривает наличие силы, кстати, и физической тоже!

Я отвечала:

– И так, и не так. У меня достаточный выбор гренадеров. Мне интересно решать с ними сексуальные проблемы. Но это меня не реализует психоэмоционально. Сила мужика – это еще и его поведение в контрольной ситуации. А тут у меня слишком длинный список претензий…

Миша задумывался. На следующий день спрашивал:

– А ты можешь сформулировать, что тебе мешает быть стопроцентно счастливой?

Я отвечала:

– У меня кризис идентичности. Не столько после развода, сколько после проигранных выборов в Госдуму. Не исключаю, что и поход на выборы был попыткой спрятаться от этого кризиса. Я нудная перфекционистка, мне все время хочется улучшаться. И вот я попала в социально-возрастную воронку, из системы координат которой долго не могу выбраться…

Миша говорил:

– Система координат, как марксизм, – не догма, а всего-навсего временное состояние, способное видоизменяться до степени диаметрально противоположного. Это является симптомом не беспринципности или аморфности, а гибкости и тенденции к росту и самосовершенствованию, являющихся элементами высшей формы проявления любви к себе как к центру всего, что тебя окружает… Тебе сейчас надо долго делать что-то, приносящее колоссальное удовольствие!

И я отвечала ему:

– Именно с этой терапевтической целью я и занимаюсь организацией автопробега…

И Миша отвечал:

– Понятно, что больше эту идиотскую идею оправдать нечем.

Ясно, что такой диалог ни за что не мог происходить между мной и Веней. Ведь Веня, хотя и понимал, что означают употребленные слова, никогда не сумел бы скомпоновать и осмыслить их подобным образом.

В это время Веня сложно проживал свои простые радости и горести отношений с Беби. Получалось, что любит он девушку только материально. Беби приезжала, чистила его кошелек, ужинала с ним в кабаке, а потом в финале у нее болело горло, сердце, почки, голова, и она с изменившимся лицом ехала домой и ложилась в постель. Подозреваю, что она каждый раз честно собиралась расплатиться натурой, но настолько не хотела Веню, что природа брала свое. Было ясно, что она никогда не уйдет сама и потому что привыкла к Вениному кошельку, и потому что у нее каждые полчаса ломалась машина или случалась авария. И она давала Вене возможность побыть спасителем.

Веня расстраивался и шел к гадалке. За тысячу рублей гадалка говорила ему ровно то, что ему хотелось услышать. И он запальчиво говорил мне:

– Был вчера у гадалки. Сказала, что у Беби никого нет!

Я пожимала плечами и советовала:

– Оставь девку в покое, она каждый раз после тебя болеет, ты ее так инвалидом сделаешь!

Но в эту сторону Веня думать не мог. Ему больше нравилась версия того, как его бывшая зазноба ходит по ведьмам и колдунам, наводя на него и Беби черную порчу.

Я устало спрашивала:

– Вспомни, как ты с Беби познакомился!

И Веня прилежно излагал:

– Беби была девушкой моего друга Туркина. Туркин ездил к ней трахаться по понедельникам. По средам и пятницам к ней ездил за тем же ее женатый бойфренд. Однажды Туркин с похмелья перепутал и приехал не в свой день. Тут нарисовался женатый бойфренд, начал ломиться в дверь. Туркин смекнул, что за развнедельный секс рисковать башкой не стоит, связал простыни и вылез в окно. И позвонил мне. Я приехал с пушкой, навешал бойфренду, она бросилась мне на шею.

Я устало спрашивала:

– И куда, по-твоему, теперь делся женатый бойфренд?

Веня выпрямлял плечи:

– Да он меня боится.

Я заходила с другого угла:

– То есть раньше она занималась сексом раз в неделю с Туркиным, два раза в неделю с бойфрендом, а теперь ни разу ни с тобой, ни с кем другим?

Веня сутулил плечи:

– Но ведь гадалка сказала…

Дальше он пугался прозрачности темы и перескакивал на следующую. Правда, ровно через неделю снова просил меня объяснить, что происходит с Беби.

Беби было легко понять. Она дольше и подробней меня слушала Венины монологи про героическое прошлое и многообещающее будущее. С трудом видела себя во втором, хотя отчетливо представлялась как невеста и совершенно бесхитростно решала за это материальные проблемы.

Однажды Веня сообщил, что был на очередной поимке наркокурьера, трое суток шагал, трое суток не спал. Это, однако, не отменяло деловых встреч по автопробегу, а жара была градусов пятьдесят. Выкурив после встреч две пачки сигарет и выпив десять чашек кофе, Веня, естественно, поплыл. Выражалось это в том, что он начал умирать посреди дороги в его дом, куда я корыстно ехала, чтобы поваляться в ванне по причине летнего отключения горячей воды в моей собственной.

Представьте себе сорокалетнего несвежего мужчину, который бледнеет лицом, прижимает машину к тротуару и голосом, которым сообщают последнюю волю, говорит:

– Не бойся, я сейчас немного полежу и отойду…

При этом не комментирует, куда именно отойдет, «туда» или «сюда». Затем откидывает сиденье назад и лежит, закрыв глаза, с опрокинутым лицом. У меня за плечами большая школа жизни. Мой первый муж, когда хотел поставить меня на уши, ложился и умирал так убедительно, что постепенно я начала отдавать должное педагогам, которые его обучали актерскому мастерству сначала на отделении музыкальной комедии, потом на отделении вокала. Мой второй муж обожал довести дело до температуры сорок, смотреть на меня из-под ресниц томным прощающимся взглядом, а с утра вскочить и пойти на совещание. Так что с мужчинами в этой позе я знакома подробно. Однако диагностировать Венино состояние я не могла. На предложения вызвать «скорую» он отвечал траурным мычанием и помахивал затухающей рукой…

Пришлось применить старый женский трюк, набрать по мобильнику подружку и начать весело болтать. Лишившись благодарного зрителя, Веня обиженно воскрес из мертвых и завел машину.

Дома он выглядел более жизнеутверждающе, навернул полбутылки коньяка и упал в постель. Дав жесткую инструкцию набирать меня по мобильнику, если что, я отправилась в ванную. Позвонила Беби, и я попросила ее поскорее приехать, чтобы охранять любимое тело до утра.

Выйдя из ванной, застала мирно сопящего в постели Веню и курящую Беби на балконе. Мой рассказ не произвел на нее ни малейшего впечатления:

– Ой, я вас умоляю! Вы что, его не знаете?

Видимо, она его знала лучше.

– За мной сейчас приедет машина, будет здорово, если вы останетесь, – мягко предложила я.

– Никак не получится, – покачала головой Беби, – я завтра в Сочи улетаю, а мне еще вещи собрать, с подругами потрындеть… и вообще…

Утром на сто процентов воскресший Веня жаловался, что эта сволочь приезжала за деньгами на отдых. И спрашивал, что делать… Я советовала больше не давать денег, а при их избыточной массе переводить на счет детского дома. Веня надувался…

А тут еще Миша прилетал из Америки и врывался в автопробегскую идиллию «творческими муками».

– Вспомни, как началась карьера Пугачевой. С проходной песни «Посидим-поокаем…», – поучала я, – потом она на несколько лет ушла под лед и появилась уже с песней «Арлекино» и новым образом. У Пугачевой была такая возможность. У тебя – нет. Ты настолько интересней того, что поешь, что если сразу не заявишь работоспособный имидж, уже не будет времени его менять.

– И что ты предлагаешь? – капризным голосом звезды, недовольной продюсером, спрашивал он.

– Я тебе предлагаю уже сделанные песни тихонечко продать совковым сериалам и «мыльным операм», там они схаваются. Но для концертного репертуара их надо «засыпать и забыть»… До того как ты поймешь, какие тексты тебе петь, какие не петь, тебе надо понять, кто ты. Потому что работать надо с реальным образом. Главный закон пиара: «ничто так хорошо не продается, как чистая правда».

– И как ты видишь правду? – кривил он губы.

– Твои диски распадаются на шансон и КСП. КСП давно ассоциируется с плохо помытыми шестидесятниками, у которых уже лет 20 не стоит. А вот твой шансон должен быть интеллигентней и информативней общего уровня шансона. От твоей морды и фамилии зритель ждет «романса, истории». Сегодня в России пуста ниша лирического интеллигента, в том числе и в шансоне.

– Да я и так звезда в Америке! – вспоминал Миша, чтобы, как Веня о Беби, не слышать правды о своем настоящем и будущем.

– Чтобы стать даже не звездой, а метеоритом, необходимо изъять идиотскую американскую жизнерадостность и работать с томностью.

– Фигня! Ты просто меня плохо знаешь! Всякий раз, когда я начинал что-то подобное, мне тоже говорили, что это нереально, а я выигрывал! – настаивал Миша.

– На уровне твоего столкновения с рынком масса и скорость не предполагают корреляции на твою личную и психологическую успешность. На уровне конкуренции в «русской Америке» победить легко. Это все равно что главврачу психушки выйти победителем в конкурсе на лучшего Деда Мороза, соревнуясь с пациентами. Ты стал «артистом», эксплуатируя психические девиации эмиграции. Тебе достаточно было оказаться менее тревожным, чем твой зритель, и зрителю становилось хорошо от одного этого.

– Так я и здесь менее тревожен, чем остальные. Я и здесь пример! – поднимал Миша густую бровь.

– В России совершенно иной рынок. Россия в пассионарной истерике. Тридцатилетние уже выбили плечом сорокалетних, а их потихоньку вышибают двадцатилетние. И дело не в интеллекте, а в типе реакций, в смелости, в ощущении времени…

– И где же моя ниша, по-твоему?

– Твой успех скорее может быть связан с эффектом узнавания: «А, он из тех самых людей, которых мы тогда любили… а потом забыли в нашей жесткой жизни…» Эдакая дежа-вю…

– Но я же раскрутился с этим репертуаром в Америке!

– Все, что идет в плюс раскрутке в эмиграционной среде, идет в минус у нас. Фамилия, возраст, тип внешности, манеры, факт адаптированности в эмиграции: там это делает тебя своим, ценным; здесь – чужим, не любопытным, человеком прошлого…

Я реалистично относилась к Мишиным перспективам, поскольку мир вокруг меня резко оказался набитым эмигрантами, спланировавшими на Москву на запах денег. Они везли к нам все: старые западные технологии, сомнительные финансовые предложения, нераспроданные вовремя шмотки, уцененных врачей, теории экономического роста… Миша привез самого себя и никак не мог взять в толк, почему этот секонд-хэнд не продается.

Незадолго до него на меня спланировал эмигрант из Германии, долго представлявшийся агентом известного немецкого специалиста по счастью: смесью Карнеги и Кашпировского. Он завалил своими книгами полмира. К настоящему моменту на них и семинары приобрел самолет и десять «ягуаров»… У меня, правда, всегда возникают сомнения по поводу психического здоровья владельца сразу десяти «ягуаров», но… Интернет подтверждал сумасшедшую раскрученность немца, а агент подтверждал права на возможность заключения со мной договора на написание совместной с немцем книжки о технологии счастья. Меня, конечно, не заинтересовала идея продажи в России ввозных рецептов счастья, но я задала про это вопросы нескольким издателям. Они посоветовались с книготорговцами и ответили, что книжка такая на рынке была бы очень хороша, но только без фамилии немца и без его рецептов, а мне они договор на лучших условиях пришлют с курьером прямо завтра.

Я сообщила эту новость агенту, тот загрустил. Но перезвонил через день и предложил медицинское немецкое оборудование. Я отправила его к подруге Ире в национальный медцентр, оказалось, что у нее уже пять лет стоит немецкое оборудование более нового поколения, чем предлагает агент специалиста по счастью. Тогда парень предложил строительные материалы, косметику и поправки к конституции… финалом был звонок по поводу того, не надо ли мне перегнать из Германии подержанную машину.

Я обиженно ответила, что фанатею только по американским автомобилям… Так что в истории Мишиной раскрутки я все ждала, когда он спустится на реальный уровень перегона автомобилей с уровня перегонов рецептов счастья.

Автопробег то срывался, то цеплялся за край. Тихо сместились его даты… начали сползать с августа на сентябрь. Мягко сократились деньги и участники… Веня кричал, что это дело его чести и мы хоть вдвоем, но проедем сквозь Россию… Мне не хотелось защищать честь подобным образом, я пошла в Совет Федерации и через некоторое время получила поддержку от губернаторов. Было ясно, что под нее подтянутся и остальные звенья. Но что-то во мне устало. Перетерлась какая-то пружинка. Занудство любимого, пафос Миши, идиотизм Вени… А тут предложили на неделю слетать выступить в далекий-далекий город.

Примерно за полгода до этого у меня брал интервью журналист, такой «мальчик-колокольчик из города Динь-динь». Милый провинциал, в свои тридцать так искренне косящий под распахнутого подростка, что его даже было неловко одергивать. Он подробно расспрашивал про любовь, патриотизм, будущее человечества, смысл жизни и о том, как в Москве правильней устраиваться на работу, я честно и вежливо отвечала. А он благодарно завершил беседу:

– В моем городе Н. очень красивая природа, особенно зимой, когда минус пятьдесят! И вас в городе Н. очень любят, так что пообещайте нашим читателям, что приедете встретиться с ними!

– Обязательно приеду! – ответила я с тактичной улыбкой и забыла о собеседнике навсегда.

Не будешь ведь марсианину на сезон метеоритного дождя объяснять, что марсианская природа мало приспособлена для землянина. Проще ведь политкорректно улыбнуться и согласиться.

Но когда Веня, Миша, автопробег и московская жара после празднества в «Метелице» достигли апогея, позвонил журналист и сообщил, что «сегодня среда, а в субботу мы вылетаем в город Н.». Было так плохо слышно, что мне не удалось окрасить интонацию изумления так, чтобы в ней услышались все ненормативные кружева, которыми я владею в совершенстве и за которые в городе Н., наследнике лагерей, убивают в ту же секунду. Не въехав в мое настроение, мальчик-колокольчик сказал:

– Жду вас в субботу в аэропорту!

И повесил трубку. И тут я поняла, что я вправду лечу в город Н., и никакого смысла внутренне обсуждать, что полный идиотизм делать это в разгар организации автопробега. Да и вообще полный идиотизм! Мало ли на карте городов Н.!

– Ты рехнулась! – вопил Веня. – Если ты улетишь, все провалится! Что нормальному человеку делать летом в городе Н.? Это дурацкий каприз! Автопробег – дело нашей жизни! Он перевернет всю страну, он изменит отношение к американским автомобилям!

– Я лечу на неделю! А ты за это время сходишь на три встречи. Время и место записаны у секретарши. Просто надеваешь костюм вменяемого цвета, приходишь вовремя и рассказываешь все, что ты уже рассказал 300 раз. Места важные – администрация Президента, Совет Федерации и представительство «Волги»…

Веня куксился.

– Зачем тебе в Н.? – подозрительно спрашивал любимый с вялым раздражением собаки на сене.

– Город Н. классный! Я там был когда-то! Договорись о моих гастролях! – просил Миша, подозревая, что если ни одна живая душа не может опознать его в Москве, где он прожил жизнь до эмиграции, то население города Н. определенно состоит из его фанатов.

В субботу я действительно летела в добротном самолете с мальчиком-колокольчиком и через четыре часа поняла, что город Н. находится не возле Архангельска, а дальше, чем конец света… Россиянин смотрит на карту в школе, а всю остальную жизнь представляет себе планету «по понятиям». По понятиям, например, Париж – это близко, а Саратов – хрен знает где. Токио – модное место, а города Благовещенска не существует потому, что фигли там делать. Нью-Йорк – спальный район Москвы, а вот Сыктывкар – нереально далеко… Ну и ясное дело, что если зимой холодно, то все это должно быть возле Архангельска.

Говоря «Россия», мы подразумеваем – до Уральских гор, поскольку за Уральскими хребтами живет только десять процентов населения. Нельзя ведь умом понять, зачем нам столько территории, где никто не живет, и почему мы туда не пускаем тех, кому тесно в своей стране, надрывно голося при этом о сокращении населения. Кто не въезжает, о чем я, пусть посидит семь часов в самолете, под которым горы, долины, реки, леса… и никого. Семь часов никого!

После восьмичасового перелета против восхода солнца и пересечения кучи часовых поясов жить не хотелось. И если вы не знаете слова «десинхроноз», то лучше бы вам его и не знать. Но больше всего это похоже на наркоманскую ломку, как ее снимают для фильмов по борьбе с наркотиками.

Мой чемодан был доставлен в лучшую гостиницу города. В номере стояла огромная кровать с жеманно розовым покрывалом в задумчивых воланах. На тумбочке сияла бумажка «Индивидуальный массаж круглосуточно» и две тоненькие книжечки Агаты Кристи. В ванной бастовала горячая вода, а на полочке вытянулись расческа и зубочистка. Пришлось представить себе предполагаемого обитателя люкса, лежащего в пышном теле кровати под круглосуточным индивидуальным массажем, с Агатой Кристи в одной руке и зубочисткой – в другой.

В окнах с намертво замазанными плотной мазилкой щелями стоял сумрачный с полудня ветреный город. Чуть не плача от отчаяния, я могла только упасть в розовые воланы, не раздеваясь, и несколько часов не подавать признаков жизни. Конечно, надо было объяснить мне, что сейчас самое главное дотерпеть до конца светового дня, потом выпить полстакана водки и проснуться уже своим просыпанием.

Но мальчика-колокольчика так распирало от радости, что он доставил мое тело в далекий край, что жизнеспособность тела была ему уже не важна. Он позвонил через три часа и, захлебываясь от радости, сообщил, что нас ждет мэр. Открыв глаза и с трудом понимая, в какой точке мироздания нахожусь и за каким лешим мне какой-либо мэр, я поняла, что все клетки моего организма рассыпаются, теряют точку сборки… и делают это с такой интенсивной болью, что, видимо, это и есть финал.

«Как глупо, как неизящно – умереть в городе Н.! Просто какая-то литературная безвкусица… Говорят, таланты рождаются в провинции, а умирают в Париже… До Парижа лететь четыре часа. До этой дыры восемь!» – понеслось в моей голове.

И с пластикой космонавта, вернувшегося из полета и не отсидевшего в барокамере, я начала красить глаза для мэра, заранее ненавидя его вместе со всеми остальными мэрами планеты. Тем не менее мэр оказался милым, заботливым дяденькой, изумленным моей отстраненностью и принимающим ее за московский понт. На самом деле всю встречу я пыталась не хлопнуться в обморок. И мне это практически удалось. Но им этого было мало, потому что меня пихнули в машину, повезли по памятным местам, морским бухтам, ресторанам спонсоров и только к вечеру… к своему вечеру, стало быть, к моему утру, отпустили восвояси.

* * *

Проснувшись поутру, я с нездешней силой ненавидела город Н. со всей его историей, географией и населением, злорадно приговаривая:

– Москва ее достала! От бомонда ее тошнит! Кризис жанра у нее! Вот тебе за кризис жанра! Нравится? Ешь большой ложкой!

Звонил Миша и час утешал меня. Советовал проникнуть в глубокую душу провинции. Он говорил:

– Ты там хоть увидишь настоящих интеллигентов, которые себя не «позиционируют» и не «интегрируют»!

Я послала его убедительным витиеватым матом. Очаровательный официант принес мне в номер яичницу без ножа и вилки и чай без чайной ложки. Он был так счастлив, что видит меня живую, что не услышал повторной просьбы ни о том ни о другом. Пришлось есть руками и мешать чай зубочисткой.

Помню, собираясь на выступление в главную библиотеку города, надела невероятно дорогой немецкий пиджак, расшитый бисером, в котором получала «Тэффи». И он символизировал высокую потребность в бунте, которую можно было реализовать только на доверчивых читателях, собравшихся в библиотеке. И уж как бы я реализовала эту потребность, тем более что аудитория была из городской знати в стиле: «Мы вам сейчас объясним всю правду про жизнь…» И бойко про то, как их одурачили с реформами, приватизацией и идеей перемен, а то ведь так было хорошо…

Но тут с последнего ряда поднялся молодой человек. Точнее, человек, выглядящий молодым, и задал вопрос, расставив все на свои места. Я не скажу, что это был за вопрос. А если и скажу, то никто, кроме меня и задавшего, не поймет, что в нем было такого; но я поняла, зачем летела в город Н., умирала в гостинице, пришла в эту библиотеку и читала умные книги на протяжении всей жизни…

Когда выступаешь в аудитории, по сути, работаешь артисткой, а не транслятором информации. Люди все равно слышат то, что собрались услышать. У них закрыты каналы приема информации. Они приходят не накопать нового, а подтвердить свое старое. Видимо, это дает им ощущение стабильности и уверенность, что им больше никуда не надо. В этом смысле интересно выступать перед детьми и молодыми, у них есть обратная связь. Все, что говоришь, отражается у них в глазах как в зеркале. У взрослых глаза в основном как стекла, пропускают через себя, но не задерживают ни слова, ни картинки…

Веня, например, потрясал и заводил меня необучаемостью. Я не могла поверить, что все усвоенное за сегодня стирается из него, как надписи мелом со школьной доски. И каждое утро он просыпается чистой доской. Говорят, что память кошки работает не больше трех минут. Ей-богу, по сравнению с Веней моя кошка Аграфена была Эйнштейном. Одним словом, проведя сезон в обществе Вени, Миши и возлюбленного, я ощутила человека, задававшего вопрос, как удар током. Как указатель: тебе сюда, и совершенно непонятно, на что ты тратила последние годы…

Он был интеллектуал моего караса и слышал меня поверх моих слов. Он слышал не текст, а мою внутреннюю историю. В смысле куда я, откуда и зачем. Кто понял, тот понял, о чем я, кто не понял, тому уже или еще не объяснить…

Слова были только электрическим проводом, по которому моя внутренняя история бежала к нему. И в ответ ко мне бежала его история. И, повиснув, эти провода соединили нас на тысячи километров, которые не имеют значения, если по проводам есть чему бежать. Равно как и совершенно бессмысленны, если человек рядом, но не отрастил в себе то, что бегает по этим проводам.

Короче, возлюбленный, Миша и Веня одним его вопросом умножились на ноль, поскольку у них не было шансов созреть до подобного вопроса даже в точке личного конца света… И было трудно не согласиться с Мишей, что я наконец увижу интеллигентов, которые себя не позиционируют, и все остальное…

Задавателя вопроса звали, скажем, Андрей. И, возвращаясь из библиотеки с его книгой в сумке, принесенной совсем не для меня, я увидела город. Сумеречную красоту гор вокруг, нагромождение домов и домиков, просторное небо… Я увидела хулиганские надписи на домах: «Россия все, остальное ничто!», «Свободу ворам, нож в спину мусорам!», «Аллочка, любимая, с добрым утром!» – на высоте второго этажа!

Я услышала людей вокруг. Они говорили: «Нам не хватило нескольких лет застоя. У нас строительные мощности только дошли до нужного уровня. Мы бы весь Шанхай снесли, в дома переселили!»; «Каждый год думаешь, надо бы на материк переселиться, но ведь как бросить эту красоту!»; «У нас рыбалку любят. Каждый год несколько джипов с рыбаками уходят под лед, а все равно все ловят!»; «У нас в детстве пустышек не было! Давали сосать соленый хвост лосося!»; «Однажды мать ушла на работу, а моя кроватка стояла около батареи. Батарея разорвалась, меня паром ошпарило. Стекло оконное от мороза лопнуло, на улице минус 50. Мать вернулась, а я – к кроватке примерз. Ну, она меня водкой растирать! С тех пор не простужаюсь!»; «Мужской салат у нас готовят просто: нарезается луковичка и пучок укропа. Все это размешивается в миске красной икры, поливается подсолнечным маслом и подается под водку!»; «Из краба икру надо из живого ковырять, иначе она вкус теряет! А вот варят живым краба только бессовестные люди, надо его сначала в холодильнике усыпить!»; «Середина лета, а я уже пять медведей завалил. Рыбы мало, ягода посохла, ходят по улицам, жратву ищут, людей задирают!»; «У вас икру солить не умеют. Сначала делается тузлук: воду варят с солью, солят, пока вода принимает соль. Икру ссыпают в тузлук и мешают до тех пор, пока она не начнет трещать и позванивать, когда икринки друг о друга бьются. Тогда ее надо раскладывать на решетку, покрытую тюлем или марлей, трясти, чистить и подсушивать… Поняла? Теперь ее намазывай на помидорки и ешь!»; «Вот скоро пойдет корюшка! Корюшка – это рыбка, которая пахнет огурцами…»; «У нас без собаки никуда – медведи балуют, и вообще феодализм!»; «Если кто у бурундука разоряет норку, все его запасы съедает, он бросается на разорителя и погибает. Знает, что до весны не дотянет!»; «Медведя сразу не убьешь. У него лоб как каска. Надо в глаз или в разинутую пасть. Но если сразу не убьешь, лучше не трогать. Он бежит со скоростью 60 км в час, плохо видит, но хорошо слышит!»; «Мы ничего на рынке не покупаем, только у порядочных людей, которые браконьерствуют! Им все равно краба надо каждые четыре дня сдавать, иначе он худеет!»; «У нас многие огороды рыбой удобряют. Удобно и дешево. Главное – птиц от нее гонять»; «Девчонки у нас зимой мерзнут. Надевают колготки, на них теплые колготки, на них красивые колготки…»