Текст книги "Дегустация Индии"

Мария Арбатова
Дегустация Индии

«ИНДИЯ» – штрафная камера в тюрьме.

Толковый словарь уголовных жаргонов под общей редакцией Ю.П. Дубягина и А.Г. Бронникова

* * *

Все турагентства и кинофильмы врут, Индию пересказать нельзя. В этом смысле я тоже вру, потому что могу изложить только свою «психическую правду» об Индии. У вас она все равно будет другая.

Индия не потрясла меня, она меня раздавила...

– ...Когда поедешь в Индию, ты увидишь павлинов в Джайпуре, – говорит мой бой-френд Шумит; он индиец, точнее, бенгалец – «психическая правда» у него третья.

Индийцев часто называют смешными русскому уху именами: Шумит, Упал, Сушил, Балван, Модем, Бридж, Кумар, Мундус, Соси, Куда, Суки, Хари... В свое время мы заразили их своей идеологической тематикой. По следам этого в городе Тривандрум недавно встретились индийцы, носящие русские культовые имена: Сталин, Ленин, Хрущев, Горбачев, – и даже девочка Правда. А в финале встречи свои стихи читал парень, которого родители щедро назвали Пушкин...

Шумиту тоже многое кажется у нас смешным. «Баба» на его языке означает отец, «маши» – сестра матери, «Калуга» – черная деревня, «кумир» – крокодил... а наше презрительное «ну-ну...» – это бенгальское непристойное название мужского члена. И Шумит вздрагивает, когда я так говорю.

Откуда я знаю, почему в детстве мечтала быть похожей на индианку? Потому, что дома на стене висела повешенная моим папой, бойцом идеологического фронта, фотография Индиры Ганди? Или потому, что по телевизору шли индийские фильмы, в которых, несмотря на назойливое гнусавое пение, все хорошо кончалось?

– Если ты выйдешь за меня замуж, по нашим законам ты будешь считаться индианкой, и у тебя появится теоретическая возможность повторить судьбу Сони Ганди, – говорит Шумит.

– Мои политические амбиции не так велики, чтобы возглавлять правящую партию. Тем более в Индии! К тому же я знаю, что, став индианкой, можно не только сделать карьеру, но и попасть на костер с телом умершего мужа, – напоминаю я, хотя Шумит младше меня на десять лет.

– Обряд «сати» отменили еще британцы! – обижается Шумит.

– Так сильно отменили, что до сих пор то в одном месте сожгут, то в другом! – отвечаю я.

– Сати бывает и сейчас, но только по собственному желанию. И в самых глухих деревнях... – Шумит всегда дуется, когда наши взгляды на цивилизованность его родины не совпадают, но, как всякий индиец, не умеет дуться долго и тут же начинает улыбаться. – Соня Ганди, между прочим, жива, несмотря на гибель мужа!

Возразить нечего, итальянку Соню Ганди не уговаривали взойти на костер, а уговорили возглавить партию власти, научиться носить сари и произносить на хинди речи, написанные английскими буквами. И она легко отказалась от жизни в лилипутской Европе, понимая, насколько скоро Индия обгонит Китай по численности населения, и что к концу этого века мир определенно станет проиндийским.

Собственно говоря, со вдовьим костром тоже не все так просто. Елена Блаватская описала скандал, который спровоцировал санскритист профессор Уилсон, раскрывший подтасовку в тексте Вед. Подробно изучив Веды, он не нашел там никаких намеков на сжигание вдов. А в Ригведе обнаружил слова, предписывающие брахману класть вдову до зажжения костра рядом с трупом мужа, а после совершения прощальных обрядов отвести ее подальше и громко пропеть над ней стихи из Грихья-Сутры:

 
Приблизьтесь, женщины замужние, не вдовы;
С мужьями добрыми несите гхи и масло.
Пусть первыми все матери восходят на алтарь
В одеждах праздничных и ценных украшениях...
 

В оригинале стих читается как: «А роханту ганайо ионим агаре...» – дословно: «Первыми – матери ступайте в утробу алтаря». Изменив одну букву последнего слова «агре» – означающего алтарь, брахманы получили слово «агне» – означающее слово «огонь»; это позволило им сжечь миллионы женщин! Скандал вокруг разоблачения Уилсона в середине XIX века подготовил почву для запрещения ритуала сати на территории практически всей Индии...

В детстве жизнь индийских женщин казалась мне сказочной, и я так хотела быть индианкой, что в пионерском лагере мне дважды поручали эту почетную должность на интернационально-песенных фестивалях. Перед отрядом, поющим о дружбе народов, обычно выставляли плакатную тройку: белого, черного и желтого. Черного делали с помощью коктейля из гуталина и детского крема – мир еще не знал трансгенных продуктов, и аллергий не было даже на такую адскую смесь. Если в отряде был татарин или казах, посредством синей пижамы его обращали в китайца. За неимением казаха и татарина меня обертывали в простыню, ставили на лоб точку, а на руки наматывали все украшения, собранные с пионервожатых. Я чрезвычайно гордо стояла на сцене в простыне и чалме из полотенца. И поскольку в Индии никто не был, факт принадлежности чалмы к мужской одежде так и не был обнаружен зрителями.

– А как ты себе в детстве представлял русских? – спрашиваю я Шумита.

– Как трех богатырей с картины Васнецова: грубыми, сильными и лохматыми. Грубыми, в смысле преобладания внутренней природы над законом. Мне и сейчас кажется, что российская беда с исполнением законов происходит именно от того, что человеческая природа для вас важней порядка... – говорит Шумит. – Мой папа заочно любил русских и лучшим вратарем мира считал Льва Яшина. После Достоевского Россия казалась мне страной невероятно тяжелой, но меня сюда тянуло. А для моей родни я до сих пор герой и борец с «сибирскими морозами»...

«Индийская» замотанность в простыню казалась мне в детстве верхом женственности, поскольку демонстрировала голые плечи. Я не могла предвидеть, что через тридцать с лишним лет переводчица моей прозы красавица Ранжана пожалуется:

– Представляешь, если моя чоли (кофточка под сари) с коротким рукавом, то свекровь намекает мне, что это неприлично, ведь плечи и верхняя часть рук должны быть закрыты...

Ранжане под пятьдесят, она профессор и настолько эмансипирована, что даже водит машину. Правда, в сари. Представляю, насколько это неудобно...

– Твоя сестра ходит в сари и ежедневно наматывает на себя семь метров ткани? – спрашиваю я Шумита; его сестра Джаита тоже работает в университете, но в Калькутте.

– Индийская женщина не чувствует этих семи метров, да и время заматывания в сари всегда меньше, чем последующее любование собой перед зеркалом. Сестра в основном носит сальвар камеез. Это мусульманская одежда: просторная длинная расшитая рубаха и брюки. Сейчас многие индуистки ходят в этом, так удобнее...

Удобнее – это не то слово. Я содрогалась, когда видела женщин в сари: молотящих, косящих, собирающих, моющих, стирающих, готовящих, нянчащих и т.д. Попробуйте намотать на себя длинную тряпку, свешивающуюся с плеча, и приступить в ней к домашней работе. Если у вас получится, то попробуйте в таком виде выкопать овощи с грядки, набить ими корзину килограммов на пятьдесят, водрузить на башку и при этом женственно двигаться в сторону дома.

– У нас плечо по-другому устроено, – успокаивает меня Ранжана, – у нас эта штука не сползает с плеча. Много поколений женщин натренировали мышцы плеча.

Салвар эстетичен, в нем невозможно отличить индуистку от мусульманки. Индуисты мирно живут вместе с мусульманами, но помнят, что после ухода британцев территория была разделена на большую индусскую Индию и маленький мусульманский Пакистан. И тогда около миллиона человек стали одновременно переселяться на территорию своей веры. Мусульмане – с запада и востока в Пакистан и нынешний Бангладеш, индусы и сикхи – той же дорогой, только в Индию. Это сопровождалось межрелигиозными столкновениями, в которых погибло около полумиллиона человек. История не знает такого масштабного уничтожения мирных жителей.

– Раньше в моем районе в Калькутте была пятиметровая стена между индуистами и мусульманами. Ее возвели после межрелигиозных столкновений в шестидесятых, чтобы обезопасить небольшой индуистский район от многомиллионного мусульманского населения за стеной, – говорит Шумит. – Она была натянута между краями узкого переулка и легко пала бы при натиске. Она была гранью между двумя мирами и создавала психологический комфорт. Стирали эту границу только пятиразовые намазы, передаваемые из мечети по громкоговорителю с пяти утра...

– Так рано? Ужас!

– Потом здесь, в общежитии Университета Патриса Лумумбы, запрещали выключать радио на ночь, чтобы мы просыпались от курантов и гимна Советского Союза. Это было гораздо хуже, чем намаз... – говорит Шумит. – В моей школе один вход был на нашу часть, другой – на мусульманскую. Когда затеяли строительство большого учебного корпуса, вход с нашей стороны закрыли. Пришлось проломить отверстие в стене и ходить в школу через мусульманский мир.

– И как там было?

– Там было грязно и многолюдно. Мама волновалась, и вообще мирные индуисты боялись мусульманских хулиганов...

– А дальше?

– Потом пришло коммунистическое правительство, и стену вообще снесли. Мы стали жить вместе, и индуисты оказались в проходном дворе и в центре разборок мусульманских группировок. Жизнь квартала вмиг стала криминогенной, нам пришлось переехать...

– Но ведь коммунистическими партиями командовали твои дяди. Почему они так сделали?

– Индуистским анклавом решили пожертвовать ради светскости государства. Дяди ни при чем – есть вопросы принципа. В то время лидер политбюро правящей компартии снимал – именно снимал – жилье в двух шагах от этой стены и первый пострадал от ее уничтожения. Но он пошел на это ради принципа. Наши коммунисты очень отличаются от ваших...

У Шумита куча дядь и теть. Большинство из них – гордость Индии. В разговоре он пользуется их именами так, словно я родилась в Калькутте и прожила в ней все свои 49 лет. В Москве он ощущает себя представителем клана и общается с миром от лица этого клана.

– Для нас клан – это своего рода полиция нравов. Перед этими людьми ты подсознательно держишь ответ за все свои поступки, – объясняет Шумит. – В Индии для большинства людей, а тем более для представителей интеллигенции, культура блатного мира не может соседствовать с обычным миром. Я был потрясен этим в России... И это при том, что мои тетя и дядя сидели в тюрьме за борьбу против колонизаторов.

Пока я не могу ни выговорить, ни запомнить ни одного индийского имени из его семейного пантеона, кроме покойной тети, национальной героини Калпаны Датта. И то потому, что Шумит уверяет, что внешне я на нее похожа. На юношеской фотке, обнаруженной в Интернете, тетя оказалась красавицей. Как я могла после этого не выучить ее имя?

– У нас две компартии. Коммунистическая партия Индии – ее основал дядя Пуран Чанд Джоши, муж Калпаны Датта. И есть вторая Коммунистическая партия Индии – Марксистская. В ней шестьдесят лет работает другой мой дядя, Субодх Рой, которому сейчас девяносто. Эта партия очень сильна на региональном уровне, – терпеливо объясняет Шумит. – Субодх Рой – это как раз тот дядя, который в 13 лет сбежал из дому бороться с англичанами, украв пистолет отца. Ты похожа на него по характеру!

У моего отца, преподавателя марксистской философии в военных академиях, оказывается, тоже было табельное оружие... но я тогда сидела в колыбели и никак не могла сбежать из дому, выкрав его. Про пистолет я узнала из маминого рассказа о том, что после ХХ съезда отец, как идеологический работник и автор идеологических книг, получил полный текст доклада Хрущева и, прочитав его, хотел застрелиться... а мама прятала пистолет.

– Дядя Пуран Чанд Джоши жил с тетей Калпаной в Дели. Созданная им компартия разделилась в шестидесятые годы из-за Мао. В 47-м году тетя Калпана баллотировалась в парламент... – Шумит морщит лоб. – Тетя проиграла выборы, обратилась за утешением к русскому языку и приехала в Москву учиться. И это всех порадовало, потому что в нашей семье и так слишком много политиков...

Собираясь на мне жениться, Шумит, видимо, подсознательно хочет, чтобы было еще больше. И генетически он готов к этому. Имея опыт нескольких браков и нескольких выборов, не могу не признать, что не представляю себе мужчину, который бы так бережно, достойно и терпеливо вел себя во время выборов любимой женщины. И всем женщинам, идущим в политику, советую связывать жизнь с терпеливыми индуистами, имевшими в роду политиков.

– Жизнь индуиста – это практическое исследование хитросплетений линий судьбы на ладони... – говорит Шумит. – Многое предрешено, и остается только получать от этого удовольствие. И я получил огромное удовольствие, попав в Советский Союз аккурат к началу перестройки и прожив в России двадцать лет...

В возрасте лет семнадцати я начала приближаться к Индии, посещать странные антисоветские местечки, где за умеренную плату подпольно учили всему индийскому. Дело было в застой, все «инакое» осуществлялось как протест против социализма. Выбор «инакова» был широкий, но я уперто двигалась в сторону Индии.

Жванецкий не зря говорил, что «вся история России – это борьба невежества с несправедливостью». Ясное дело, что преподаваемые нам индийские танцы состояли из начетнической лекции и танца живота. Преподаватели честно предлагали все, что вычитали в данный момент из книжек, намекая на свой глубоко индийский опыт, хотя дальше Душанбе никого из них не пускали.

Йогу тоже преподавали все. На всю полуторамиллиардную Индию сегодня нет столько преподавателей йоги, сколько их было в Москве семидесятых. Но йога меня отталкивала потому, что врачи из-за больной ноги достали меня к этому времени лечебной физкультурой...

– Шумит, ты занимался йогой?

– Несколько дней в разные годы. На большее не хватило терпения.

– Это было немодно?

– У нас есть клубы, но как массовое явление йога в Индии тогда не существовала. Один мой дядя был фанатом йоги. Вставал в четыре часа утра и занимался до восьми-девяти, какие-то трубки проводил через носоглотки... но при этом курил как паровоз. Так что особого эффекта у него я не наблюдал, – рассказывает Шумит. – И еще тетя Калпана каждый вечер перед сном занималась медитацией, приняв позу трупа.

– Странно. Оба моих русских мужа занимались йогой.

– Какая разница, чем заниматься? Главное – степень доверия этому занятию. Чужому всегда веришь больше, чем своему и понятному...

Пританцовывая в примерно индийском прикиде примерно индийские танцы, я только через много лет прочитала, что настоящие индийские танцовщицы – девадасси – круче, чем йоги, и могли жаром тела растопить вокруг себя снега Гималаев. Что во время танца в тело девадасси входил четырехрукий Шива-Натараджа, и она превращалась в мистическую воронку, увлекающую зрителей к единению с высшими силами. Что кульминационный момент танца – мокша – переживался танцовщицей и зрителями как катарсис. Люди выздоравливали от болезней и просветлялись благодаря храмовым танцам.

– Фигня! – говорит Шумит. – Может быть, люди и исцеляются, но девадасси – это жрицы. Девушки, которых отдавали в монастыри, чтобы они занимались свободным сексом, танцами, музыкой и пением в храмах. После совершеннолетия они, как правило, попадали в секс-индустрию. Короче, как ваши монашки, только наоборот...

В Индии все наоборот. Например, отношение к танцам. В Ведах боги и богини уподоблены танцорам. Высший Абсолют появляется в форме Шивы-Натараджи, космический танец которого олицетворяет собой созидание, сохранение и разрушение мира. Остановится танец Шивы-Натараджи – рассыплется мир. Индийцы потому и ходят пританцовывая... А русские ходят как платяные шкафы, и мысль о танцующем Боге-отце представляется им глубоким богохульством.

Не только психолог, но и любой внимательный человек, наблюдая за танцующими, легко скажет, насколько они принимают и реализуют собственное тело и собственную сексуальность. У индийцев, несмотря на привнесенные колонизаторами викторианские запреты, проблем сексуальной нереализованности не бывает, боги приучили их чтить чувственность и телесность.

Повествование в индийском танце ведется через жесты, называющиеся «хастами» и «мудрами». В трактатах о танце приводится 28 положений одной руки и 24 положения рук вместе. Кстати, одно из основных положений ног – «ардхамандали», полуприседание с разведенными коленями – означает позу спокойствия, разгружающую нервную систему. То есть упакованные в индийский танец возможности совершенствования тела и духа не уступают йоге, но при этом гораздо веселее, эстетичней и не требуют изнурительных тренировок.

Не владея палитрой индийской танцевальной техники, педагогини говорили нам:

– Ты просто рассказывай с помощью движений историю и проживай ее. Например, в маленькой индийской деревушке жила красивая девушка. Однажды она пошла за водой. Пели птицы, и благоухали магнолии. И вдруг из-за кустов вышел огромный тигр...

Получалось очень живенько!

Кроме «индийских» танцев, в моих семнадцатилетних тусовках учили тантрическому сексу. Это оказалось проще: было достаточно одной ротапринтной книжки, полутемной большой комнаты и раскованного преподавателя. Конечно, никто из нас не овладел в совершенстве техникой удержания мышцами влагалища нефритового яйца, через которое был продернут шнур с десятикилограммовым грузом, и техникой втягивания членом через серебряную соломинку внутрь молока и меда, но... каждый ушел оттуда с пониманием того, что благополучный секс – главный диспетчер здоровья и энергетики человека и что отношение к собственным гениталиям символизирует отношение к самому себе.

Головой мы понимали, что тантра-йога – это изучение природы взаимодействия противоположностей и достижения гармонии посредством сексуальной жизни, в которой достигается ощущение единства со всей Вселенной с помощью контроля чувств, эмоций, действия и мантр. Но в астрал посредством полового акта вылетали довольно редко...

Я живу возле ресторана «Хаджурао» и иногда хожу туда пить чай-масала и смотреть индийские танцы. У меня даже есть подозрение, что близость ресторана «Хаджурао» на уровне бессознательного склонила меня к покупке этой квартиры. Чай-масала готовится в котле: кипятится молоко со специями и сахаром, потом туда добавляется чайный лист. Визитами в ресторан «Хаджурао» я удовлетворяю свою экзистенциальную тоску по Индии.

– Когда я стану знаменитым, я куплю дом в Гималаях и увезу тебя туда, – говорит Шумит.

– Да я там умру от скуки, – отвечаю я.

– Ошибаешься... Ты просто сойдешь с ума от такой красоты! Я после посещения Гималаев серьезно хотел покончить с собой...

– Ты меня за этим туда зовешь? – улыбаюсь я.

– Я тогда был очень молод и очень остро чувствовал мир, а в городе не хватало ни воздуха, ни масштаба гор, ни стремительных рек, ни тишины... Гималаи похожи на сонату Бетховена № 5. Почему ты не хочешь жить в Гималаях? Разве ты не буддистка?

– Буддистка. Но мой учитель говорил, что, даже встав на самую высокую гору Тибета, человек не приблизится к небесному диспетчеру больше, чем на своем жизненном месте. Ты индуист?

– Конечно, – кивает Шумит.

– А что это для тебя значит? – спрашиваю я.

– Это непросто объяснить... В Индии 27 штатов, около двухсот языков, диалектов и наречий, 22 из которых признаны официальными. Я родился «с пятью метриками»: как представитель клана и семьи, как представитель касты, как представитель религии, как бенгалец со своей историей и гордостью, а потом уже предстал перед миром как индиец, – отвечает Шумит. – Это целая серия концентрических окружностей со своим радиусом действия. Для Запада индус – строго зафиксированный человек на карте кармы с изначально заданными свойствами, а современный индус с определенным коэффициентом трения преодолевает все эти окружности, чтобы стать частью большого мира...

– Но индуистом ты при этом остался?

– Советским людям это не понять, это не «Мой адрес – Советский Союз»... глобализация не дает жить по постоянному адресу. Хочешь иметь дело с настоящей кармой, не сильно привязывайся к исходным координатам – карма этого не любит. Я еще в детстве понял, что нуждаюсь в том свободном эфире, ощущение которого давал звук мусульманской молитвы из-за стены...

– Но ведь ты индуист!

– Я индуист, но я не испытал дискомфорта при первом поедании говядины в Москве. Помню, как папа робко спросил: «Неужели ты ел корову?» А мама заступилась: «А ты можешь ему предложить адекватную замену в другой стране?» Мой индуизм состоит в том, что я считаю бога суперчеловеком, а человека – мини-богом... Хотя мини-бога, наверное, я стащил из буддизма...

– Еще как стащил! А во что ты веришь в рамках этой модели?

– В добро и в ненасилие. Самый терпеливый человек, на мой взгляд, самый сильный.

– Ну, насколько меня учили на философском факультете, основа индуизма – учение о перевоплощении душ в зависимости от улучшения собственной кармы... так?

– В моей семье не так часто говорили о перевоплощениях. Изредка говорили о Сварге – Рае или Патале – Аде. Возможно, продолжением данной темы было бы и перевоплощение, но до этого никогда не доходили, оно подразумевалось.

– А от дурных поступков тебя уберегает страх следующего воплощения или принадлежность к касте?

– Наверное, вместе... у индусов есть встроенная система морали: не воровать, не лгать... одним словом, законы Дхармы. Мне кажется, что неудобно ходить к священнику и взваливать на него отпущение одних и тех же грехов, а быть гадостью в следующей жизни неприлично. Так что оба подхода ведут к морали, но второй обязывает быть более самостоятельным и ответственным...

Отец индийского менталитета великий царь Ашока, современник Будды и беспощадный воин, расширив страну от Афганистана до Непала и на юг полуострова, встретил ожесточенное сопротивление в царстве Калинга. Он победил – земля была усыпана сотнями тысяч растерзанных трупов мужчин, лошадей и слонов; рыдающих женщин и детей увели в плен; а река побагровела от крови. Ашока вышел ночью на берег насладиться зрелищем очередного поверженного царства, и тут из реки появился нищий со свертком, с которого капала кровь, и протянул сверток со словами: «Могущественный царь, раз ты так велик, что смог уничтожить столько жизней, значит, ты можешь вернуть хотя бы одну жизнь – вот этому младенцу?»

Считается, этим нищим был сам Будда. И после этого вопроса Ашока перестал воевать и назвал реку Дайа, что означает «сострадание». Он принял философию ахимсы – отказа от насилия, и повелел, что везде в его царстве, где были слышны звуки военных барабанов, теперь будут слышны звуки Дхармы.

Великий Ашока приказал высечь на столбах указы, сохранившиеся до сих пор. И первым указом он повелел: «Счастье в этом мире и в следующем трудно обрести без любви к Дхарме, без самоконтроля, без уважения, без страха перед совершением зла и без усердия. Но благодаря моим наставлениям почитание Дхармы и любовь к Дхарме возрастают день ото дня и возрастают постоянно. Все мои чиновники высших, низших и средних рангов должны блюсти Дхарму, а также побуждать других делать то же самое...»

Через много лет, чтобы изгнать британцев из Индии, путем ненасилия пошел Махатма Ганди. И освобожденная страна поместила в центр своего флага Дхармачакру – Колесо Дхармы Ашоки.

– А твои родители совершали индуистские ритуалы? – спрашиваю я Шумита.

– Конечно. Когда они женились, то читали ритуальный текст на санскрите. И когда мама предъявляла папе претензии, он отшучивался, что женат только наполовину, поскольку половину слов священного текста так и не сумел выговорить на бракосочетании. – Отец Шумита был помощником губернатора штата Северная Бенгалия, штата с населением 100 миллионов человек.

– А ты индуистские обряды совершал?

– По субботам папа ходил в храм Богини Кали в Калигхате. Когда он умер, я не стал бриться наголо, как это полагается, потому что у моего соседа, директора Института информационных технологий Гарвардского университета, после похорон отца были проблемы с идентификацией на американской таможне, – говорит Шумит. – После смерти близкого индуисты 11 дней не едят мясо, не употребляют лук или чеснок в пищу и не носят ничего кожаного. После этого все собираются, и сыновья, как продолжатели рода, повторяют за священниками ритуальные тексты. Я, как единственный сын, повторял, думаю, весьма плохо, санскритский текст за одним священником, пока другой читал Гиту... Казалось, что я под гипнозом.

– Почему?

– Это трудно объяснить... Мантры в состоянии полной сосредоточенности и уединения с душой отца действовали как наркотик. В этот момент я осознавал себя индуистом, а отца и сейчас чувствую внутри себя...

Вы, конечно, знаете, или, конечно, не знаете, что все началось с того, что Майе, царевне племени шакьев, приснился сон, будто белый слон вошел в ее лоно справа, доставив невероятное наслаждение. А через десять лунных месяцев в результате этого наслаждения из ее правого бедра на свет появился мальчик. Он немедленно ступил на землю, сделал семь шагов и объявил: «Я величайший и наилучший в мире. Это мое последнее рождение!»

Через неделю царица Майя умерла, а мальчика осмотрел святой отшельник Асита и обнаружил на его теле тридцать два великих признака и восемьдесят малых признаков. Из этих признаков следовало, что, оставшись во дворце, царевич будет вселенским правителем и объединит весь мир; а покинув дворец, выберет путь отшельничества, станет Буддой и научится спасать живые существа от страданий.

Боясь ухода сына, царь шакьев создавал ему сказочные условия: выстроил три дворца – для холодного, для жаркого и для дождливого сезона; велел развести в одном пруду белые лотосы, в другом – красные, в третьем – голубые. Царь пригласил для принца множество певиц и танцовщиц и приказал все время держать над ним белый зонт, защищающий от холода, жары, пыли, грязи и росы. Однако это не привязало Будду Шакьямуни к дворцовой жизни... что было дальше, вы, конечно, знаете, или, конечно, не знаете...

– А ты когда-нибудь думал о переселении душ? – спрашиваю я Шумита.

– Нет, я, хотя и индуист по рождению, все-таки физик по образованию.

– И что оказалось сильней? Смотри, я родилась метиской. Это не означает, что я наполовину православная, наполовину иудейка! Я буддистка, и у меня есть способы прямой идентификации себя как буддистки. А у тебя?

– Понимаю твое стремление найти четкий ответ на вопрос о моем индуизме, но у нас не бывает таких однозначных ответов и определений «в лоб». Точное определение индуизма – это всегда заблуждение... таков наш мир.

– Хорошо, пойдем другим путем. Для индуистов священны корова, змея, обезьяна, река Ганг, цветок лотоса...

– Змей я боюсь, Ганг – грязен... Лотос не так часто увидишь в городе... Корова – это, конечно, высокоорганизованное животное, на индийских улицах это одинокий философ с тяжелой думой...

– А русская котлета сделана из одинокого философа или из обычной говядины?

– Не могу ответить на этот вопрос. Джавахарлал Неру писал в книге «Открытие Индии», что индуизм расплывчат, аморфен, многосторонен; каждый понимает его по-своему. Трудно дать ему определение или хотя бы определенно сказать, можно ли назвать его религией в обычном смысле этого слова. От себя могу добавить, что в индуизме нет четких критериев.

– Бардак, короче!

– Так думает человек из западного мира, и священный беспорядок в Индии кажется ему невыносимым и обреченным. А история говорит об обратном. Сегодня Европа дрожит от страха в связи с нашествием ислама, собравшегося положить конец европейской цивилизации; а меж тем Индия, находящаяся века под властью чужестранцев и иноверцев, сохранила свои традиции и обычаи почти без изменений... Ты ищешь европейской определенности во всем, с этим алгоритмом у тебя поедет крыша в первые же дни в Индии.

– Почему?

– Потому что каждый индиец живет в состоянии самопогружения, чуть выше уровня бытия, чтобы по закону Архимеда ему легче было перенести тяжести жизни... Махатма Ганди говорил: «Если бы меня попросили определить индусское вероисповедание, я сказал бы просто: поиски истины ненасильственными средствами...»

Будучи буддисткой, я отчетливо сознаю киплинговское «Запад есть Запад, Восток есть Восток». У меня и буддизм европейский. Я не родилась в нем среди быстрых рек и медленных гор, я пришла к нему сначала умом, а потом уже сердцем из-за неприятия насилия. Православие для меня слишком тоталитарно.

С конца восемнадцатого века европейцы начали переводить индийские священные тексты и не понимать в них ни слова. Увидев, что это не похоже на европейскую философию, они усомнились в том, что это философия. Понятие кармы грубо наделось на понятие рока или фатума, понятие дхармы не прочиталось в принципе, а нирвана была осознана как культ пустоты. В рамках собственного прагматизма европейцы тогда не услышали индуизма; прошли века, пока они не поняли, что спасение человечества придет с Востока.

Я рада, что родилась в 1957 году в СССР и имела возможность примерять к себе модель мира самостоятельно. Ни папа – преподаватель марксистской философии, ни мама – родственница известного раввина, именем которого названа ешива в Бней-Браке, не могли озвучить ничего определенного, кроме того, что надо жить правильно, и все будет хорошо. К шестнадцати годам стало ясно, что духовные полки жизни придется заполнять самостоятельно, а не ухватившись за чей-то подол.

Как в сказке, где звери выбирали хвосты, а заяц прибежал последним, и ему достался самый маленький, я не спешила на совдеповскую религиозную раздачу. Лет в 17 в моем окружении все занялись религиозным эксгибиционизмом. Некоторым, чтобы остановиться, не хватило и последующих тридцати лет.

Амосов говорил, что стоимость человека состоит из того, что он сделал, минус его тщеславие. Для меня религиозность человека тоже состоит в том, что доброго он сделал по жизни, минус его пафосная болтовня по поводу собственной религиозности. И я не знаю более мощной атеистической пропаганды, чем отвратительность крикливого верующего.

Я допускаю, что пошла учиться на философский факультет, чтобы узнать и подтвердить зачетом по истории религий, что монополии на истину не существует. В молодости я даже написала пьесу «Сны на берегу Днепра», где героиня преподает историю религий и пытается понять мир, а заодно и мужа-хирурга, увлекшегося продавщицей, которому мир вполне понятен...

Героиня говорит: «Раньше я только пыталась понять, зачем другие верят. А потом как бы узнала, услышала всем телом, что есть кто-то большой, бережный, из которого я сделана. Который все знает и не даст мне пропасть, если я буду честна перед собой. И я ему нужна так же сильно, как и он мне, потому что без меня он тоже ни за чем...»

То есть строила гармоничный мир, в котором человек никто без небесного диспетчера, но и небесный диспетчер никто без человека. Потому как кому он будет «кто», если не человеку?