Текст книги "Дегустация Индии"

– А каких белорусских писателей вы, Мария Ивановна, знаете?

Ясный перец, что я назвала Василя Быкова и Светлану Алексиевич. Как говорил отец Светланы Аллилуевой: «Нет у меня для вас других писателей». Глаза у девчонок стали круглыми, как тарелки, а на мониторе вместо меня появилась та самая вазочка с искусственным цветком. Вазочка провисела секунд тридцать, за ней пошла разукрашенная местная реклама, и в комнату влетел режиссер с воплем:

– Мариванна, мы же вас просили!

– У вас уже и писателей нельзя называть по именам? – обомлела я.

– Я потому и хотел прорепетировать! Так и знал, что под монастырь подведете! Подождите, там люди сейчас звонят наверх, можно продолжать программу или нет!

Пока шла реклама, девочки выходили из ступора, а режиссер нервно мерил студию шагами, сверху принесли информацию, что никто из начальства этот канал не смотрит потому, что все на празднике «дожинков» или «пожинков» и уже хорошо приняли на грудь. Но чтоб больше мы не оскандаливались...

Девочки немедленно вычеркнули из своих шпаргалок вопросы и про литературу и остались вовсе без вопросов, с одними умоляющими глазами. Эфир пошел, мы попытались поговорить о воспитании детей, о семейном счастье, о народной медицине, о кулинарии... темы иссякали.

– А как вам наш город? – озарило одну из девочек.

– У вас чудесный исторический центр, замечательные парки, очень красивая центральная улица. Жаль, что на ней всего один нормальный ресторан и ни одного туалета... – заметила я и снова увидела вазочку на мониторе.

– Мариванна, мы ж вас так просили! – взвизгнул вбежавший режиссер. – Вы меня до инфаркта решили довести?!

– Слушайте, ну я еще могу как-то понять, почему нельзя говорить про Алексиевич, Алексиевич в оппозиции к Лукашенко, но туалеты у вас тоже в оппозиции к Лукашенко? Их тоже нельзя называть? – взбесилась я.

– Да мы сами не знаем, что можно, а что нельзя!... вы думаете, вы такая умная и смелая! Вы приехали и уехали! А у нас тут люди пропадают! Вы там слышите только про известных людей, которые пропадают, а у нас и неизвестные пропадают... пачками!

Белорусское телевидение показалось мне непостижимым.

Собственно, в Гродно меня привела не столько радость обсудить русскую литературу в странной компании, сколько местный архив. Я обожаю прошлое: антиквариат, генеалогические древа, рассказы стариков о молодости, пожившие фотографии, древние географические карты, пыльные фолианты... еще больше я люблю свое прошлое и делаю попытки доскрести семейную историю до донышка. В этом мне помогало одно московское агентство, но процесс застопорился на гродненском архиве.

Моя прабабка – Нехама Каплан – родилась в 1873 году в городе Волковыск Гродненской губернии и была из очень состоятельного рода. Два ее дяди имели по пивному заводу: один – в Замостье, другой – в Грубетове. Она вышла замуж за моего прадеда Иосифа Зильбельберга, поселилась в Люблине и родила кучу детей. Прадед самостоятельно изучил несколько языков, математику и бухгалтерию. Он давал уроки Торы и Талмуда в школе при синагоге и ежегодно сдавал экзамены на звание «учитель» в «светских» учебных заведениях с 1890-го, а получил звание только в 1900 году. Экзамены сдавал на «отлично», но попечитель учебного округа девять лет подряд писал отказ: «ввиду иудейского вероисповедания».

Дожав попечителя, прадед начал преподавать русский язык и математику. Двое детей четы Зильбербергов Эстер и Иуда до начала Первой мировой войны эмигрировали в США. Иуда стал владельцем фотоателье в Чикаго, Эстер разбогатела каким-то иным способом. Когда началась война и участились еврейские погромы, Эстер позвала семью из Польши, обещая устроить гринкарты и выслать денег на дорогу. Однако Иосиф и Нехама отказались.

Когда немцы подошли к Люблину, всем чиновникам – а преподаватель училища считался солидным государственным служащим – было приказано эвакуироваться и выдан отдельный вагон для семьи. Прапрадед тоже должен был ехать с семьей сына, но пришел на вокзал, постоял у вагона, поцеловал внуков и сказал: «Нет, не поеду. Хочу умереть на своей земле...» Больше о нем ничего не известно, так же как и о Зильбербергах, эмигрировавших в Штаты.

Мои поиски дошли до того, что гродненский архив прислал совершенно извращенный счет на оплату услуг через американское отделение немецкого банка. Возможно, глобализированное сознание гродненских архивистов предполагало, что информацию о еврейке польского происхождения ее российская правнучка должна получить, оплатив белорусскую работу через Германию и Америку, но московские банковские служители признались, что не знают, что делать с этой финансовой шизофренией.

Так что счет на оплату валялся год, пока Лена Трофимова не уговорила меня поехать в Гродно. Приоткрывая дверь чудного снаружи и по-советски замызганного внутри особнячка архива, я предвкушала встречу с прошлым.

Но это оказалось мое прошлое, а не прошлое моей прабабушки. Начальница архива была напечатана на одном станке с устроительницей конференции. Пела сиреной в ответ на мои междугородние звонки, но, материализовавшись в Гродно, я вызвала у нее совсем иные эмоции.

– ...А вы скоро уезжаете? – спросила она.

– Послезавтра...

– Это хорошо, – кивнула она, – наши услуги сильно подорожали, я выпишу вам новый счет! И вы оплатите его в нашем сбербанке...

– Они подорожали ровно в четыре раза? – изумилась я новому счету.

– Ну да... все дорожает, все так трудно... – опустила тетка глаза, нам обеим было ясно, что завтра мне будет чем заняться, кроме того, чтобы выяснять, почему пятьдесят долларов превратились в двести.

Тем более что уровень цен белорусской экономики предполагал, что за пятьдесят долларов можно было купить не только работу архивиста по поиску Нехамы Каплан-Зильбельберг, но и поставить ей памятник в центре города.

– Но я получу за эти деньги информацию? – пытливо посмотрела я ей в глаза.

– Обязательно, конечно, синагоги хранят архивы, мы постараемся, шанс всегда есть, но документы теряются... – ответила она по нисходящей.

Выйдя из здания, я мысленно вернулась в кабинет начальницы и почувствовала, как недрогнувшей рукой она записывает в календаре, отлистав для приличия месяц: «К нашему величайшему сожалению, интересующие вас документы обнаружить не удалось...» И именно эту акцию, не шевельнувшись в сторону поиска, оценивает в двести долларов.

Я не ошиблась, ровно через месяц пришло ровно это письмо. Логика работы гродненского архива показалась мне непостижимой.

И все это вместе происходило в уютном, игрушечном городе, по которому ходили похожие на нас, разве что более съежившиеся люди... в котором сияли штукатуркой и зияли проломами изысканные особнячки, резвилась и обсуждала одну только тему выезда университетская молодежь... в городе, который я чувствовала своим до последнего кустика, до последней, столь любимой польскими архитекторами, каменной оборочки...

Чтобы объяснить, что такое модное направление современной психотерапии «регрессионная терапия», человека спрашивают: «В вашей жизни было такое, что вы первый раз приезжаете в город и точно знаете, что уже были в нем? Чувствуете, куда завернуть, подмигиваете родным калиткам, гладите по стволам знакомые деревья, помните вкус и запах каждой улицы... Мы можем помочь вам попасть в ваши прошлые жизни».

У меня таких городов несколько: Улан-Батор, Барселона, Джайпур и Гродно... другие пока не нашла. Гродно оказался сверхмоим городом... он обжигал узнаванием.

В предпоследний день пребывания, бродя по улицам, я услышала слово «гетто». Одна женщина говорила другой:

– Так вот иду я по улице мимо гетто, а навстречу Елена Степановна! Помнишь, она у нас была завучем?

Легкость произнесения слова «гетто» настолько парализовала меня, что я даже не спросила, по какому именно адресу женщина «встретила Елену Степановну». Что-то из области сладкоголосых турагентов: «Будете в Генте, обязательно выпейте кофе с местными вафлями на центральной площади и зайдите в Музей пыток!»

Умом я понимала, что на территории Белоруссии были гетто, в которых погибли все мои еврейские родственники, кроме тех, кто успел спрятаться в России и на Западе. Но я не представляла себе реальности, в которой можно было «встретить Елену Степановну, идя мимо гетто». Надо было спросить, где гетто. Слово схлопывалось на языке как крышка с гробом.

Я прошла улочку и, смущаясь, обратилась к двум теткам:

– Вы не подскажете, как пройти к гетто?

– А что это такое? – нахмурила брови одна.

– Вы, наверное, не местные... – попыталась успокоить я себя; ну, ведь не может не умственно отсталый человек, живущий в Белоруссии, не знать, что это такое.

– Это магазин такой? – включилась вторая тетка.

– Гетто – это место, куда сгоняли евреев и где впоследствии их уничтожали, – терпеливо пояснила я.

– Евреев? – страшно удивилась вторая тетка. – А за что?

– За то, что они евреи!

– Во-первых, мы местные, – обидчиво ответила первая тетка, – во-вторых, эти евреи всю жизнь жалуются на что-то, а посмотрите, как они живут! Лучше нас живут!

Я двинулась в сторону Советской площади, стараясь делить идущих навстречу людей на тех, кто знает, что такое гетто, и тех, кто не знает. Объяснять, что такое гетто второй раз, не было моральных сил.

И тут из костела вышли, поддерживая друг друга, два супружествующих божьих одуванчика в витиеватых беретах.

– Гетто? Это, деточка, вон в ту сторону... На Замковую улицу. А почему вы еще не открыли зонт? Уже накрапывает.

Похоже, они даже готовы были проводить меня, но что-то мешало. Видно, то, что туда надо ходить в одиночестве. Я двинулась в указанном направлении под распахнутым зонтом, недоумевая, как же будет выглядеть «гетто»... Дождь разгуливался, небо темнело, улочка пустела.

Вдруг толчок изнутри заставил меня остановиться. Передо мной не было никаких признаков гетто, просто через дорогу в проход между домиками вышла мокрейшая черная кошка и, несмотря на ливень, уселась на асфальт, свернув кольцом хвост. Кошки не любят воду, но питаются нашей лишней энергией. Почуяв посетителя, кошка пришла повампирить.

Наверху метрового прохода между домиками ровно над кошкой было укреплено что-то бронзовое в стилистике семисвечника, а на правом домике темнела мемориальная доска. Сумерки и дождь не дали бы мне распознать гетто по этим лаконичным признакам без кошки. На мемориальной доске было лицо старого еврея, а за ним уходящая вдаль толпа евреев. Там даже была цифра этих уничтоженных евреев. Я ее не помню...

Потом уточнила, что во время войны в Гродно существовали два гетто, плановые уничтожения евреев происходили на территории городской тюрьмы, большой синагоги, в Пышках, Меловых горах, в промежуточных лагерях Лососно и Колбасино. В местах массовых захоронений братские могилы достигали от 2 до 6 метров в ширину и от 50 до 100 метров в длину. Трупы лежали в семь слоев. Во время ликвидации гродненских гетто уничтожили более 40 тысяч евреев. Оставшихся в живых вывозили в лагеря смерти Треблинку и Освенцим.

Из домика с доской, бывшего «гетто № 1», приспособленного под офис, выпархивали визжащие офисные девицы с зонтами; мимо ездили редкие автомобили, а кошка внимательно смотрела на меня, изредка отряхиваясь веером брызг... и я, при всей своей неплаксивости, зарыдала как белуга черными от накрашенных ресниц слезами и почему-то никак не могла перейти через дорогу, упираясь в невидимую энергетическую преграду.

Сзади подошел молодой человек:

– Не хотите сигарету?

– Спасибо, я не курю... – Мое лицо было закрыто зонтиком.

Он закурил.

– Я тут недалеко живу, часто мимо хожу. Очень многие приезжают. Со всех концов света. Вот так же стоят и плачут...

– Но я от себя не ожидала!

– Все так потом говорят. А вы еврейка?

– Не знаю, наверное...

Я никогда не могла ответить себе на этот вопрос. Дед иногда употреблял еврейские слова, но он знал четырнадцать языков, так что употреблял не только еврейские. Фаршированная рыба кажется мне не только дико невкусной, но и бессмысленной по энергозатратности приготовления. Обрезание видится мне базовым нарушением прав ребенка.

Мне никогда не было интересно съездить в Израиль даже на экскурсию. Я тащусь от морозов, заунывного русского пения и подробностей славянской глубинки. Боготворю своего русского отца и критично отношусь к своей еврейской матери. Я посетила огромное количество мощных эстетичных мемориалов. Так почему я рыдала напротив домика с темной доской и мокрой черной кошкой?

На следующий день я уезжала. Лена Трофимова отправилась куда-то с экскурсией, и организаторша конференции, организовавшая то, что нас «не встретили», поклялась организовать, что меня проводят. Попрощавшись с лучшей гостиницей города, в которой за время пребывания так и не мелькнула горячая вода, я села в такси.

– О, я вас узнал! И как вам наши порядочки? – затараторил таксист – Чистый феодализм! Живем, как в Китае! Молодежь разбегается из страны, как крысы с тонущего корабля! У нас тут на слуху поговорка: есть только один человек, который может спасти Беларусь, – это хороший снайпер! Странно, у всех же дедушки партизаны, оружия по огородам закопано, и никто в него не пальнет! А он у нас президент форева!

До поезда еще было время, и я выгрузилась в университете с чемоданом, который был почти с меня ростом и бойко катался на колесах. Дверь кафедры была на замке. Любезные вахтерши оставили у себя чемодан и посоветовали до прихода провожатых на кафедру погулять под белорусским солнышком и купить домой грибов и клюквы. Я сделала круг по полюбившимся улочкам... время подступало.

В надежде на встречу с организаторшей двинулась в университет. Кафедра была заперта. Получалось, что участие организаторши в моей поездке состояло в развешивании помпезной афиши о вечере-встрече и самых бездарных вопросах на нем. Впрочем, нет, вслед она еще умудрилась послать расшифровку моего выступления на вечере, которую шифровала то ли пьяная, то ли умственно отсталая студентка. Так что еще и это пришлось за них переделывать... Одним словом, после того как в Гродно уничтожили евреев, их оказалось до сих пор совсем некем заменить.

Любезные вахтерши смутились и заахали вероломству организаторши. На поднятую руку машины здесь не останавливались. Я попробовала вызвать такси. У такси оказалось свое представление об обслуживании населения:

– Да там пешком пятнадцать минут! Из наших никто не поедет! Мы тут по счетчику работаем, а там до вокзала два шага... А ваших денег сверху нам не надо!

– А ничего, – сказали любезные вахтерши, – чемодан-то, он же катится. Сумку на плечо, чемодан в другую руку – добежите. Или на автобусе пару остановок... У нас-то тут народ небалованный... уж и вы как-нибудь!

Я впряглась в чемодан, как бурлак на Волге, взяла сумку, сделала книксен, дала вахтершам автограф, собрала волосы в хвост и нацепила темные очки, чтобы параллельно бурлачеству не давать автографы остальным, поскольку третьей руки для этого уже не было... и мрачно двинулась в сторону вокзала.

Любой продавец из окрестных моему дому магазинов подтвердит вам, что я начисто лишена звездной болезни, легко обхожусь без свиты и лимузина. Так что дело было не в понтяре, а в обиде на простое человеческое свинство. Неграциозно, как улитка с домиком на спине, я ползла к вокзалу, ориентируясь на маршрут автобуса, в который все равно никак не смогла бы втащить чемоданище.

Но небеса и тут решили, что жизнь может показаться мне малиной, и потемнели. Ливень с ураганом обрушились так внезапно, как бывает только в фильмах ужасов. Люди забились под козырьки подъездов, окна захлопали, деревья затряслись, провода заметались, урчащие реки хлынули по мостовым в поисках стока...

Я простояла минут десять, прижавшись к стене дома под балконом, с которого ветер злорадно сорил ажурными ароматными листьями герани, и двинулась вперед, побоявшись опоздать. Стихия глумилась, как могла... Темные очки оказались неактуальны из-за сгустившихся туч, волосы продлевались ледяными струями воды, доставать зонт из чемодана было поздно и бессмысленно.

Если чемодан удерживал меня возле земли, то зонт только помог бы улететь вслед за афишами, газетами и рубашками с бельевых веревок. Итак, с невозмутимостью зомби я делаю шаг за шагом в сторону вокзала. И вот уже поворот, вот уже проезжая часть привокзальной площади, ее надо перебежать как можно быстрее, потому что воды на ней по щиколотку. В мою сторону разворачивается автобус, но это ничего, я успею...

Чемодан прыгает вслед за мной, в сумке хлюпают документы и косметика. Вдруг что-то останавливает меня. От ледяного ливня и одури я не могу понять, что это, и замираю. Я вижу перекошенное лицо водителя автобуса. Он не понимает, почему я не убегаю, а я не понимаю, почему он не тормозит, раз я не убегаю! Мы идем в лобовое столкновение...

Водитель тормозит в десяти сантиметрах от моего чемодана и выскакивает с жутким воплем, чтобы набить мне морду, но что-то его останавливает. Видимо, именно недоумение на морде, которую он планировал набить.

– Ты чё встала, коза ...? – орет он с многочисленными прилагательными к слову «коза», растворяющимися в ливне.

– Чемодан не едет, – вяло поясняю я; потому что стою среди мостовой с угрозой для жизни не из жалости к потере чемодана, родившегося в Стокгольме и решившего закончить свои дни под колесами гродненского автобуса, а просто потому, что все это слишком.

– И чё не едет твой ... чемодан? – кричит водитель, перекрикивая гром прилагательными к чемодану, потом наклоняется и по щиколотку в воде начинает освобождать колесо чемодана от какого-то металлического капкана, каких обычно тысячи на дорогах и каждый из которых ждет свою личную дичь.

Из-за потоков воды этимология капкана остается для меня тайной: то ли решетка для стока, то ли неплотная крышка от колодца... бог весть. Но водитель возится, мокнет и матерится, словно это его чемодан, и успокаивает меня:

– Подожди, если я его силой выдерну, то колесо отвалится... а чемодан богатый, тебе с ним еще ездить и ездить!

И минут через пять борьбы он освобождает колесо, чемодан и меня из плена, выволакивает спасенных на тротуар и говорит:

– Ты в поезде водки закажи себе, граммов двести, не то заболеешь, вон какая вся мокрая! Мне-то нельзя, мне еще баранку крутить...

– Спасибо большое! – говорю я. – Вы меня спасли! Вы потрясающий человек...

– Да чё там... – смущается он. – Хорошо, что на колесо не намотал. Иди давай осторожненько... лицо такое знакомое. На эту похожа, которая баб защищает по телевизору. Только она русская, курносая, а ты небось евреечка...

Я пожала плечами. И он пошел вразвалочку в свой автобус. Мы помахали друг другу и двинулись в свои стороны.

Перрон был залит глубокими лужами, посреди них под крышей серел сухой островок, на нем, клянусь, сидела моя знакомая черная кошка из гетто и сладко зевала. Она пришла попрощаться...

– Батюшки, да вас знобит-то как! – ахнула проводница. – Не волнуйтесь, никого в ваше СВ не подсажу. Юбку и кофту надо выжать, сейчас я отопление врублю. По-зимнему. Мокрое надо в купе развесить, а все, что есть в чемодане, на себя надеть. Вы меня слушайтесь, мы люди бывалые! И стакан водки сейчас организую...

– Я не люблю водку, – поморщилась я сквозь озноб.

– Тогда три стакана горячего чаю и стакан клюквы под них съесть! Как раз в Москву на продажу везу! Три одеяла принесу – завтра будете как новая!

Так оно и было. И я не могу не восхититься эстетикой мизансцены, в которой, запихивая в себя стакан клюквы, лежала под тремя одеялами, последовательно нацепив на себя джинсы, две юбки, футболку, ночную рубашку, свитер и вечерний пиджак с блестками.

– Какая милая организаторша, – объявила Лена Трофимова голосом конченой послушницы, вернувшись в Москву, – не критикуй ее, люди несовершенны... наверное, она хотела сделать как лучше.

До этого мы ездили с Леной в Саратов на конференцию и защиту докторской диссертации нашей приятельницы. Уже на платформе показалось, что поезд идет в какое-то другое место. Бойкие азиаты грузили пассажирский состав ящиками в таких индустриальных масштабах, что показалось, что в Москве больше ничего не останется. Мы не успели устроиться в нашем СВ, как в дверь постучали. Два русских парня внушительного телосложения в спортивных костюмах нарисовались из коридора с фразой:

– Девчонки, заходите к нам перекусить. У нас там и курочка, и огурчики, и картошечка, и сто граммчиков.

Мы с Леной пожали плечами от подобного амикошонства и только собрались дистанцировать парней в стилистике: «Милостивые государи...» и т.д.

– Да вы ничего такого не подумайте, мы борцы из Ельца, едем на чемпионат. Мы вас только для компании зовем, мы простые ребята, странно нам в СВ ехать...

Оказавшись в их купе с самым натуральным железнодорожным гастрономическим набором, любовно разложенным женами по баночкам с крышечками, мы выслушали всю историю елецких борцовских побед и криминальных разборок. Но не терпелось обсудить победы и разборки внутри литературной тусовки, и мы скоро распрощались.

Однако, выйдя из гостей, мы попали не в коридор вагона СВ, а на громкий национальный праздник. Человек пятнадцать казахских мужчин, как в форме проводников, так и без оной, сидели в двух распахнутых проводниковских купе, а также стояли, мостились на корточках, пили, курили, орали и поедали руками немыслимое количество плова из тарелок, с которыми из вагона-ресторана носилась наша обезумевшая проводница.

– Девушка, а почему в туалете нет воды? – спросили мы, перехватив ее в броске с очередной порцией полных тарелок.

– Не заправились в Москве, некогда было, – отмахнулась она и побежала, изгибаясь вместе с поездом, чтобы не рассыпать плов на ковер.

– Девушка, а почему второй туалет закрыт? – поймали мы ее на обратном пути уже с порцией пустых тарелок.

– Занят он ящиками. – Она дернула плечом и побежала прочь.

Ясное дело, что спрашивать о содержимом ящиков было уже полной бестактностью, и мы перешли на тему чая.

– Какой чай? – совершенно искренне откликнулась она. – Во-первых, воды нет! Во-вторых, не видите, праздник у нас?!

– Девушка, праздник вы можете отмечать в нерабочее время, – начала я воспитательную работу, – выведите, пожалуйста, из вагона курящих и займитесь наконец пассажирами...

Предложение показалось ей настолько неожиданным, что она только с осуждением покачала головой и скрылась в направлении вагона-ресторана.

– Только не устраивай скандал, – предупредила Лена.

– А как можно его не устраивать? Вроде мы купили билеты в СВ, а не в общий вагон... знаешь, я в монгольском поезде ездила, там люди заводили стадо баранов в купе, все окна были выбиты, а по крыше друг за другом бегали чингисханы с пистолетами... но там билет стоил совсем другие деньги.

– Ну, пусть они допразднуют... мы ведь вполне можем обойтись без чая и без туалета до Саратова. Сейчас ляжем спать, запремся хорошенько, а там уже и утро... – попросила Лена.

Я уже чуть было не пошла ей навстречу, несмотря на любимый Закон о правах потребителя, и откинула одеяло. Увы, Закон о правах потребителя как пепел Клааса громко застучал в мое сердце, простыня была мокрой и грязной. Судя по всему, ее до этого использовали не в качестве простыни, а в качестве полотенца для разлитого по столу красного вина. И использовали долго и прилежно.

– Иди, – благословила меня Лена, – но помни, я была против.

– Могу я видеть проводника? – обратилась я к мужской глубоко пьяной толпе, возящейся вокруг проводницких купе, вспоминая, что Коран не особо приветствует пьянство.

Мужская толпа недоуменно застыла, потом раздраженно обернулась ко мне и возмущенно загомонила по-казахски.

– Ну, я проводник! – позируя, вышел вперед здоровенный бугай со свесившимся с брюк животом, явно не имеющий отношения к нашему вагону, но явно собравшийся развеселить коллег диалогом с наглой пассажиркой.

– Почему у вас в вагоне курят?

– Потому, что это территория Казахстана... и у нас здесь свои порядки, – ответил он, и толпа сзади застонала от удовольствия.

– И на ней не действуют правила перевозки пассажиров? – спросила я, не огорчая присутствующих напоминанием, что за окнами все-таки шумят березы и мы недалеко отъехали от Москвы, и что даже если учесть заявки казахов на то, что Чингисхан был монголом, то территорию под колесами все равно сложно назвать казахской даже в прошедшем времени.

– У нас свои правила, хватит, пожили под вами, русскими...

– Идемте в мое купе, – скомандовала я, чтобы выиграть площадку.

– Зачем? – заржал он.

– Будете устранять недостатки своей работы... – Я двинулась в купе, чтобы ему ничего не осталось, как пойти за мной или проиграть публичную склоку.

Изучив качество простыни, лжепроводник сгреб ее мохнатой лапищей и исчез.

– Надо же, без всякого сопротивления... – возрадовалась Лена.

Минут через десять открылась дверь, появилась вытянутая вперед волосатая лапа с комплектом белья, потом свисающее брюхо, потом остальная часть моего собеседника. Окинув нас высокомерным взором, он швырнул белье на мою постель и торжественно застыл.

– А теперь будьте любезны, застелите, – напомнила я практически не провокационным тоном.

– Я? – побагровел он.

– Ну, если вы проводник, то вы. Если нет, то позовите проводника...

– У нас мужчина женщине постель не стелит! Это вы у себя, в России, порядочки свои наводите! – заорал он на мою любимую тему.

– Я застелю, – пролепетала Лена, преподающая в МГУ «Введение в гендерные исследования» и неготовая переводить их из теории в практику.

– Подожди, – она мне портила педагогическую акцию, – если у вас какие-то психологические проблемы по поводу отношений полов, то вам стоит расстаться с профессией проводника. Но пока вы с ней не расстались, хочу напомнить вам, что вы для меня не мужчина, а обслуживающий персонал...

– Я не мужчина? – Видимо, у него с этим были какие-то проблемы, и он налился кровью, как индюк перед индюшиным боем.

– Я же тебе говорила, не надо было даже начинать, – всхлипнула, забившись в угол, автор двухсот научных статей по вопросам феминизма, – я сама тебе все застелю...

– Меня не интересует, мужчина вы или не мужчина, – ответила я лжепроводнику, – меня интересует, застелена моя постель или нет. Если она не будет застелена, позовите начальника поезда, чтобы он разъяснил вам ваши функции!

– Никакого тебе начальника не будет! И никто тебе не застелит! И нечего нам тут указывать, как нам работать!

Я не могла оценить количество выпитого им, но поняла, что следующий его гендерный аргумент будет рукопашным, и стала отодвигаться внутрь купе.

По счастью, борцы – подозреваю, что они ехали бороться в самом тяжелом весе, – услышав ор, вышли из своего купе в майках и встали с двух сторон нашей двери, поигрывая мускулами. Это выглядело настолько внушительно, что последующие гласные и согласные застыли у лжепроводника в горле... он мотнул головой и просочился между ними, мгновенно приобретя извиняющуюся кошачью грацию.

– Девчонки, вы чего сразу не позвали? – обиженно спросили борцы. – Мы ж вам сказали, это поезд Москва – Алма-Ата, тут осторожней надо быть...

Мне, однако, совершенно не хотелось быть осторожней, а хотелось получить полагающиеся услуги и разобраться в особенностях гендерных отношений данного железнодорожного состава. И я снова отправилась к празднующим. Празднующие снова затихли при моем появлении, а лжепроводник занял самую горделивую позу, на которую был способен.

– Где я могу найти начальника поезда? – настойчиво спросила я.

На две минуты все стихло. Потом казахи начали почему-то шепотом переговариваться, словно я знала казахский в совершенстве. Наконец из толпы вышел вполне красивый и трезвый казах и, прищурившись, объявил:

– Я начальник поезда...

– О, так во всем этом еще и начальник поезда участвует? – изумилась я.

– А что вас не устраивает?

– Меня не устраивает курение и празднование в коридоре поезда, уровень обслуживания и незастеленная постель в СВ!

Парень попал в сложную ситуацию, потому что вся его референтная группа в виде пьяных коллег жаждала восстановления исторической справедливости в русско-казахских и межполовых отношениях именно на площадке моей незастеленной постели.

– Ничем не могу вам помочь, – развел он руками, – у нас по правилам обслуживания постели застилают только беременным женщинам и инвалидам. Остальные застилают сами...

Это был чистый постмодернизм.

– То есть все остальные пассажиры СВ, едущие с застеленными постелями, являются инвалидами и беременными? – Сразу вспомнились внушительные борцы.

– Ну, в каком-то смысле, – ответил начальник поезда, надо же было ему что-то отвечать.

– Таким образом, получается, что до того, как я обнаружила грязное мокрое на своей застеленной постели, я была беременной и инвалидом, а после того перестала быть и тем, и другим?

Казахи слушали этот пассаж с восхищенной ненавистью, в полосках глаз мерцало: «Эх, встретить бы тебя, суку, в темном лесу – научили бы мужчину уважать!»

– Может быть, вы хотите, чтобы я застелил вам постель? – решил он мне напомнить, какой высокой аудиенции я удостоена.

– Если вы не можете организовать работу своих подчиненных, логично стелить вам самому... – Становилось скучно, но надо было дожать.

– Я ничем не могу вам помочь, я не стелю постелей, у меня другая работа.

Казахи закивали головами.

– Мне жаль... в таком случае ваша работа предоставить мне книгу жалоб с пронумерованными и проштампованными страницами. – Я знаю слова, пробегающие по всем эрогенным зонам нерадивых работников сервиса, и, кстати, советую и вам их выучить.

– Я не могу ее сейчас вам дать... – мгновенно сдулся он, подбирая слова, – потому что она... сейчас в другом вагоне... и вообще, приходите завтра в 11 утра, сейчас я отдыхаю...

Греческий хор одобрительно загомонил сзади.

– То есть вас не проинструктировали о том, что, будучи начальником поезда, вы не отдыхаете, если случается ЧП? – Я с этнографическим интересом добивалась от него ответов.

– Где ЧП? Нет никакого ЧП... просто вы привыкли у себя дома мужчин не уважать... а здесь это не пройдет!

Рассказывать ему о том, чем мужчина отличается от проводника и начальника поезда, было лень.

– Если как настоящий мужчина завтра вы спрячетесь и не будете выходить из купе до Саратова, то я не откажу себе в удовольствии подробно описать эту историю вашему начальству... – сказала я на прощание и вернулась в купе.

Конечно, специалистка по гендерным казусам уже застелила мою постель, сидела с осуждающим лицом и собиралась прочитать мне лекцию о непротивлении злу насилием, но дверь купе распахнулась. Перед нами нарисовалась безобразная пьяная русская баба неопределенного возраста в шортах и майке с синими пластмассовыми бигудями на волосах неопределенного цвета.