Текст книги "Стихи Марии"

«Горе мне! Я тебя не забыла…»

 
Горе мне! Я тебя не забыла
и опять вспоминаю, опять.
О как в юности весело было,
что копеечку, счастье терять.
Не других, а тебя вспоминаю
через тьму раскорчеванных лет,
Необниманного – обнимаю,
торопясь, пока жизнь, пока свет.
 
 
Горячо ли, гордец окаянный,
хорошо ли я стала любить?
Я полжизни была деревянной,
не хочу еще каменной быть.
Помогай же, глухарь, бедолаге
прилепиться к гнезду кое-как.
В одиночку в земной колымаге
слишком тошно проламывать мрак.
 

Июньское

 
В окошке бесится сирень,
цветя не весть кому.
Вот так же дева целый день
одна цветёт в дому.
 
 
Эй, выйти б деве на простор,
нанюхаться всего, –
Какой-нибудь бы встречный взор
и оценил её.
 
 
Но всё положено не всем.
И это я к тому,
Что даже дивная сирень
цветёт не весть кому.
 

Зелёный триптих

 
Искусная резьба мышиного горошка:
листочки – ёлочкой,
цветы – сороконожкой…
а вот никто не хочет замечать.
 
 
А всё… а всё вокруг созданье Божье,
хоть и растёт в глуши и бездорожье.
Но как о том глухому прокричать?!
 
 
Возьму домой: пусть рай узнают в банке
мышиные незрелые баранки,
пусть ближе будут, человека зря.
 
 
У нас, людей, всем скорость заправляет.
Куда рулит – сама того не знает,
но презирает малого, взорля.
 

 
Если лето – лечись от хвороб:
за порог – и корзиночку в руки.
После будет черничный пирог
и жаровня не треснет от скуки.
Собери чистотел, зверобой
и горошка мышиного тоже,
если ноет сокрытая боль,
притесненье сердечное гложет.
Этот день – без особых затей –
для блужданья в некошеных травах,
для опушек в залёжках лосей,
для нечаянной встречи на лавах.
 

 
В подзорную трубу – будыльниковый ствол –
на звёзды смотришь ты в одну из лун обычных.
Ты хочешь разглядеть, как звёздный луч расцвёл,
кометы хвост узрев – далёкий, заграничный;
 
 
как пролетит она, повиснув над тар-тар-ом,
что у нас Землёй Людей зовётся…
Здесь новое опять нашествие татар,
и знаешь ты нутром, чем это обернётся.
 
 
Вот почему глядишь в будыльниковый ствол
на мир, туда – в мираж высокого покоя…
А здесь всё в пустоту, всё – на гольменый стол,
потом – в навоз, в назем. И ни во что другое.
 

«Дай мне, Земля… дай подглядеть…»

 
Дай мне, Земля… дай подглядеть
тайну твою хоть бы на треть:
терпишь ли нас?
веришь ли в нас?
скоро ль пробьёт
крайний наш час?
 
 
Люди страшны́. Не́людей час.
Мучишь ли нас?
Учишь ли нас?
Гарью полно утро Земли.
Матерь моя, определи.
 

«Дерево с обломанными ветками…»

 
Дерево с обломанными ветками
снова размечталось о весне.
Дождики невидимые, редкие
падают откуда-то извне.
Падают, в туманы превращаются.
Падают, молотят землю в грудь.
Господи! она еще вращается,
все ещё живая как-нибудь.
 
 
Платьица батистовы заляпаны.
Поредела барыня-коса.
Хамскими бесчисленными лапами
кто не потаскал за волоса…
Родина, калика перехожая,
продержись! превозмоги себя!
Пёсья и воронья – наша все же ты,
грязь твоя, и та – моя судьба.
Никуда не денусь, бесноватая,
утопив в грязюке сапоги,
от вины (хоть в чем я виноватая?!).
Родина! себя превозмоги!
 
 
Дерево с обломанными ветками
снова размечталось о весне.
И мечтанья – солнечные, детские –
прядают откуда-то извне.
 

Речь

 
Гудим и воем,
точно ветер ночью.
Кто как горазд.
Зачем назвали эти вопли
речью –
спроси не нас.
 
 
И голос птиц,
и волчий голосина,
хлеща из кровеносного кувшина
на месяц-лал,
– лишь высвист
распрямившейся пружины,
лишь вихорь,
потревоживший морщины –
распадки скал.
 
 
Струя воздушная и на пути преграда –
вот все, что нам для речи надо.
 
 
И мы шумим, как липы над деревней,
о том, что мир несовершенен древний.
Что холодно.
Что сыро.
Что давно
не прислонялся к нашей черствой коже
светловолосый кто-нибудь, пригожий.
Природе мы – деревья.
Ей равно.
 

«Если Слово прекрасно…»

 
Если Слово прекрасно,
значит, это кому-нибудь нужно.
 
 
Так пашите, поэты,
на сотке несытной своей.
Да берите, пожалуйста,
плугом поглубже, поглубже,
хоть спине и земле
не бывало доселе больней.
 
 
Вы берите, пожалуйста,
плугом поглубже, поглубже,
но не глубже того,
чтобы скрылась из виду у вас
деревенька рябая,
что зовется столичными глушью,
и дурак деревенский
Иван – по призванию Спас…
 
 
Обращайтесь с землею
помягче, ребята, помягче.
Ведь не век на перинах
горячих придется вам спать.
Да, Земля тоже круглая.
Только не мячик, не мячик.
Зашвырнешь… А найдешь ли?
Возьмешь ее в руки опять?..
 

До 1984-го.

Ранние стихи

Конь ломовой

 
Ходит по лугу конь ломовой,
набивает отавою брюхо.
Смотрит холодно конь ломовой,
непогоде внимая вполуха.
 
 
Словно знает он, конь ломовой,
что за мор
этот мир ожидает.
Ходит конь по траве ледяной.
И под мордой трава оживает.
 
 
Что он думает, конь ломовой,
тёмной-тёмной своей головой,
непогоде внимая вполуха,
набивая бездонное брюхо?
 

Путешествие (Северные реки)

 
Это я – пятилетнее чудо с глазами.
Это я разгулялась Христом над водами,
потому что под боком моим мой хороший
пароход-скороход. Настоящий. Колёсный.
Я лежу себе с мамой на тёплой обшивке.
А внизу что-то хлюпает мерно и шибко.
А вокруг – вдоль машинного отделения –
всего света как будто лежит население.
Среди ора и смеха несметных соседей
все мы едем туда, куда едем и едем…
 
 
Я-то знаю, что еду я в город Архангельск.
В сам архангельский город,
вот праздник так праздник!
Там, в Архангельске, мне говорили старшие,
люди умные очень и очень большие.
…Я лежу себе с мамой. Мне – мячику – мягко
на обшивке железной и в трюме не душно.
Ах, скорее, скорей, пароход распрекрасный,
ведь в Архангельск мне нужно!
 
 
А на палубе ветрено очень и стыло.
Пароход упирается в низкие тучи.
А вода всё назад, всё назад уносилась,
словно было там лучше…
Я-то знала, что ехала в город Архангельск.
Но проехали мимо него. Не причаля.
О, напрасно над нами летала, как ангел,
и о чём-то нам белая птица кричала.
Понесла нас болтанка по северным рекам.
А впадали те реки не в тёплое море.
И носился за нами по северным рекам
голос нашей сирены, белой от горя.
 

Маме поле

 
Расстелила, разметала зелену твою кровать.
Я тебя бы уважала – не умела уважать.
Я тебя бы так любила – не успела полюбить.
Я тебя не сохранила – потащилась хоронить.
 
 
Память белая в заплатах о добре твоём и зле.
Я брожу на мёрзлых лапах в остывающей золе.
Забываю… забываю про ненастную метель:
все грехи твои прощаю. Ты безгрешная теперь.
 
 
И теперь уж непременно попадёшь ты в алый рай.
Перепляшешь всю деревню, напоёшься через край.
У тебя там дел по горло: и обновы примерять,
и убитому Алёше вновь погоны пришивать…
 

Жаворонок

 
Не говори, что нет любви.
Не умаляй значенья света.
Пока никем ты не воспета,
затерянная меж людьми, –
 
 
не богохульствуй, не спеши,
не убивай словами сердце.
И так довольно соли с перцем
в твоей глуши.
 
 
Ни для кого ты не княжна.
И потому ещё не зная,
как ты нежна и как нужна,
ворчишь, голодная и злая.
 
 
И всё ж держись за небеса,
ведь звёзды в небе – не от злости.
Со злостью забивают гвозди.
А тут такие чудеса!..
 
 
От зачастивших слёз утрись
и потихонечку учись
у той влюблённой в небо птахи
в дешёвой серенькой рубахе.
 

Фотография, где мы рядом

 
Одари меня бережным взглядом,
отголоском хорошей песни,
с фотографии – где мы рядом,
с фотографии – где мы вместе.
 
 
Жизнь как жизнь: без поправок и лести.
Даже это большая награда –
фотография – где мы вместе,
фотография – где мы рядом.
 
 
Словно птица над вымершим садом,
словно птица с осеннею вестью,
фотография – где ещё рядом,
фотография – где ещё вместе.
 

Явление двойной звезды

 
И в полночь бойня замерла.
И вечность до беды.
Над смрадом скотного двора –
кристалл двойной звезды.
 
 
Мясник увидел и «Моя!»
спроста кричит звезде.
Не знает, бедный, что ничья,
что всюду и везде.
 
 
И тот лишь ею миг владел,
и тот лишь мил ей был,
кто нищим взором поглядел
и, как дышать, забыл.
 

Секрет белоснежных простынок

 
Говорят, что красивой была.
Может быть.
Красота деревенская проще.
Только мне
некрасивой её не забыть.
Вот стирает…
Вот простынь полощет…
 
 
От нагибки багровым лицо налилось.
Руки бедные не разгибались.
Так их вздуло и так от воды разнесло,
что руками утопших казались
(По весне, в ледоход, проносило лихих
по разбитой Двине. Навидались).
Но летают они над водой, распалясь.
Прорубь паром исходит недаром.
А потом на салазках
с простынками таз
в гору тащат, окутаны паром…
 
 
И зачем нам, голодным,
была чистота,
холод простыни этой хрустальной?
Видно, та чистота
и была ВЫСОТА
нашей северной мамы печальной.
…Много лет – без тебя.
Я смогла устоять и в жестокий мороз не загинуть.
Только вот не могу, не могу разгадать
твой секрет белоснежных простынок.
 
 
Видно, руки мои, чтобы воду отжать,
перенежены, слишком красивы.
Видно, вправду, коленями надо вмерзать
в белый лёд перед прорубью синей.
И лицом багроветь, и красу вытравлять
беспокойством о сыне, о внуке.
И на стуле нечаянно засыпать,
уронив некрасивые руки.
 

Ласточка

 
Когда над пашнями ветра, тоска и стужа…
а ласточке лететь куда-то нужно,
дай силу в крылья ласточке моей! –
мне всё равно, кто: Бог или злодей.
 
 
Когда блудливо чавкают болота,
когда на птицу самая охота
(а ласточке моей охота жить),
вложи ей крепость в слабенький умишко,
чтоб подросли ещё её мыслишки,
и не возликовала волчья сыть.
 
 
Смотри, как трудно ей в часы ненастья.
Дай счастья ей! А ласточкино счастье –
раскинуть руки и лететь… лететь…
над пашнями, над стужей и тоскою,
над всей непостижимостью мирскою
и чисто-чисто, человечно петь.
 

Болотные песни

 
Не чудо ли? Живы болота
под боком у самой Москвы!..
– В болото? Была нам охота, –
и нос отворотите вы.
 
 
Я вас понимаю – там скверно:
вода до пупа, комары
и разная прочая скверна. …Брр-ы.
 
 
Да, явно – вы шиты не лыком.
Сидите в тепле, так и быть.
Не ваше, знать, дело – курлыкать,
болотную воду мутить.
 
 
А я соберусь. Может, завтра.
Заброшу за плечи мешок,
в него – немудрящий завтрак,
огонь, карандаш, гребешок –
 
 
на счастье, как встарь говорили, –
да встану пораньше… и вот
прекрасная бабка Ирина,
как знала, стоит у ворот…
 
 
Мы с нею чуток посудачим,
чайку на дорогу попьём
и напрямик, наудачу
небыстро в болото попрём.
 
 
…Болото в морошкиных звёздах.
Болото в черничных слезах.
Полнеба шевелится в вёдрах
и столько же – в наших следах.
 
 
Но это ещё не охота!
Она вот сейчас и пойдёт,
когда посредине болота
Ириша моя запоёт,
 
 
Ириша моя закурлычет –
ну что там твои журавли! –
без пропусков и без кавычек
болотные песни свои.
 
 
И больше такого полёта
нигде не подсмотрите вы…
Не диво ли? Живы болота
под боком у самой Москвы!
 

«Кто это там, среди могил…»

Памяти Николая Рубцова

 
Кто это там, среди могил,
во тьме неодолимой
звериным голосом завыл
о матушке родимой?
 
 
Кто вспомнил милости её,
половички простые?
Оплакал детство кто своё
среди болот России?
 
 
Кто жил, гуляка и босяк,
среди Москвы холёной
да и пропал незнамо как –
от рук своей гулёны?
 
 
Кто этот жалкий… этот бред…
всегда для всех неправый?
 
 
– Не сумасшедший. А Поэт.
В пяти шагах от славы.
 

Одинокий всадник

 
Хвойный и ольховый,
свежий, сквозняковый
лес какой-то лисий,
просветленный весь.
Это дивный мастер,
это Дионисий
красками святыми
поработал здесь.
 
 
Яблонька сухая
на холме плечистом.
Жизнь бесповоротна.
Но витает дух!
Всадник одинокий
скачет в поле чистом…
Конник ли небесный?
Колька ли пастух?
 

Прошение

 
Как просто не заметить, что возлюблен
стыдливой незатейливой душой.
Как просто думать, что невзрачный угол –
большой и светлый, и до смерти твой.
Как просто примоститься посерёдке
таких же полуголых королей;
молиться водке, ездить в отпуск к тётке
и похваляться, кто кого… голей.
 
 
Нет проще, Небо, этой простоты.
Так почему же нищей этой дани
ты не протянешь всем в широкой длани?
Так грубо почему с иными шутишь ты?
 
 
Не просто им стоять в гремучем хоре.
Не просто – просто слушать и кивать.
Не просто в счастье и не просто в горе,
и сыновей не просто наковать.
…Подумай только – экие уроды!
Какой с них прок – зачем таких пасти?
По случаю сияющей погоды
прости ты, Небо, их и упрости!
 

«Какое-то другое тесто…»

 
Какое-то другое тесто…
с примесом дикости и чуда.
Ему в лоханке общей тесно.
Оно чуть что – ползет оттуда.
 
 
Оно выламывает крышку
иль даже стенку у лоханки
и на свободе гордо дышит
на все возможности дыхалки.
 
 
Потом его сгребут и шмякнут,
сомнут под брань домохозяйки.
Но это после ребра крякнут,
и натуго закрутят гайки.
 
 
В хорошем тесте – страсть побега.
В хорошем тесте – дух свободы.
Такому тесту час победы
вынашивает ночь невзгоды.
…
Какое-то другое тесто,
с оттенком лихости и чуда.
Ему в лоханке общей тесно.
Ползи, ползи, дружок, оттуда!
 

Пристань Ти́хонь

Тёте Оле

 
Деревенские старухи
собралися по грибы.
Думы думали – надумали
меня с собою взять.
Слушать веньгалу устали
и решили-таки взять.
 
 
Деревенские старухи
быстро в тёмный бор бегут.
Бьют корзины по корявым
узловатым их ногам.
Мне, девчонке, не угнаться –
быстро так они бегут.
 
 
Вот рассыпались по лесу
Полька, Манька и Олёна.
Только крики оглашенных,
что на мху они сейчас.
Голоса, как у девчонок,
и глаза, как у девчонок.
Точно ведьмы пролетают,
только верески трещат.
 
 
Боровые посшибали.
Прогибаются корзины.
Возле нежно-жёлтой лужи
примостились на обед.
Дружно узелки умяли,
отряхнулись, покрестились;
и ещё версты четыре предстояло.
На погост.
 
 
На погосте, что над старой,
ох и тёмною водою
и деревней кривопятой
по фамильи Сухой Нос, –
и всего креста четыре,
серебристых и трухлявых.
Там, под этими крестами,
наши памяти лежат.
 
 
Тихо стонут сосны сверху,
Тоже старые творенья.
Тихо ветерок базарит.
Тихо дятел шебаршит.
Тихо земляника вянет
над опавшею могилой…
Тихо. Медленно. Степенно.
Торопиться ни к чему.
 
 
Деревенские старухи,
несдавучие старухи
Полька, Манька и Олёна
на могилки прилегли.
Тихо. Тихо.
…Пристань Ти́хонь.
 

Возвращение с юга

Гале

 
Два дня на поезде, чтоб в холод
ввалиться с горем пополам…
Какой на юге зверский голод
по нашим сереньким дождям,
по их настырному стучанью
в подсиненные вечера…
Какое нежное скучанье
о том, что прокляла вчера.
 
 
Да что там говорить!.. Едва ли
подолгу небеса ласкали,
когда там только синева.
А тучка выглянет едва,
вы тут же с нею поспешали:
куда, зачем, что принесёт? –
и, обмирая, провожали
её, как друга до ворот.
 

Прогулка

 
…Чтобы услышать в себе Поэта и почти что понять,
мне пришлось на улицу выйти и лет двадцать там погулять.
Путь прогулки был шаток и валок,
пролегал по зловонию свалок
(но душа моя закрывала глаза и на это:
что ни сделаешь, чтобы понять Поэта)!
Путь прогулки пролег в глухоте бездорожий;
грязи по уши там, и надо идти осторожней,
отскребаться порою и двигаться ноги молить
туда… о туда, где сияла
ведущая к радости нить.
Та нить уходила. Она не хотела тебя.
Уже холодало – и что-то глодало тебя.
Но чтобы услышать Поэта и что-нибудь все же понять,
и это… и это пришлось мне за милость принять.
…По закоулкам Поэта, по тупикам Поэта,
меж разных подобий света искать настоящего света!
И раньше – не умирать!
 

Пространство

 
Агатовая плоть
гигантского пространства…
что слишком велико для постоянства
и бесконечно – чтобы жить не вечно,
и беспокойно – чтоб забыть про войны…
агатовая плоть
пробита трещинами:
берёзами,
рябинами,
орешинами.
И любим мы сей камень нешлифованный,
окутаны пространством и окованы,
бессильные мужчины,
злые женщины –
его пустоты, мыслящие трещины.
 

Поздняя гостья

 
По дождю-непогоде на ночном пароходе
в дом приехала поздняя гостья.
Мать поставила чаю, и обе, вздыхая,
засиделись. Всю ночь не спалось им.
 
 
А ребёнка жалели. Разбудить не хотели –
и шептались невнятно, как ветер.
А ребёнок в кровати обманул свою мати
(Любят взрослых подслушивать дети).
 
 
Что за гостья такая? И лицом-то какая?
(Но без лампы они обходились).
Что могла рассказать ей молчаливая мати?
Что за тайны меж ними водились?
 
 
Голос так и светился, утешаючи лился
у неведомой странницы этой…
И забылся ребёнок среди тёплых пелёнок
до неспелого первого света.
 
 
…Пробудясь, наблюдает: мать полы подметает,
принялась за хозяйскую гору.
Может, сон ему снился?.. Он бы правды добился,
если б мог говорить он в ту пору.
 
 
В годы волчьих оскалов, жизнь, кого ты ласкала,
задубев в бесконечном мученье?
Кто пришёл и послушал сиротинушку душу?
Человек?
Или ты – провиденье?
Архангельская обл.
 

«Сумасшедшая лошадь…»

 
Сумасшедшая лошадь
по городу носится с воплями.
Опрокинула бабу, телегу и хлебный фургон…
Сумасшедшая лошадь
с глазами, едва не лопнувшими,
от каких удирает, шальная,
врагов и погонь?
 
 
Что сломалось в ней,
долготерпеньем отмеченной?
Не с того же она…
что недешев на рынке овёс?!
 
 
Плачет, плачет слезьми,
стонет стоном почти человеческим
очумелая морда
средь черного вихря волос.
 
 
Не смотрите на горе!
Уважьте однажды несчастную.
То-то лошадь была –
и горда и красива собой.
Вскинься, вспыхни ещё
Напоследок глазами пропавшими!
Сумасшедшая лошадь, сегодня покончат с тобой.
…Да увидишь луга,
золотые края мать-и-мачехи,
и сиреневый стебель,
и сизый вечерний туман,
и как скачут и носятся
коники: девочки, мальчики,
и трава, обнимая, шуршит и шуршит по ногам.
 
 
Да услышишь, как твой
жеребёнок-ребёнок восторженно
ржёт и ржёт невозможного счастья мотив.
Подойди же к нему!
Ты не сбита ещё. Не стреножена.
Ты среди голенастых, горластых
дружков и подружек своих.
 

Детский концерт в инвалидном доме

 
В катанцах драных, саржевых формах,
в галстуках с жеваными концами,
какие мы куцые были, наверно.
Но пусть и это останется с нами.
 
 
…Нам было лучше… И мы давали
детский концерт в инвалидном доме.
Что ты читала? И как принимали? –
всё отлетело куда-то. Кроме
запаха бедствия, что, как обух,
нас шибанул по носишкам трепетным…
и как лежали калеки бок о бок…
и мы с пионерским над ними лепетом.
 
 
После концерта тебя стошнило,
пропал аппетит даже к жмыху ворованному.
И долго-долго ты силы копила
и нежные чувства к миру терновому.
И ты поняла, с чем Судьба обвенчала
и что́ приказала зачать на соломе.
…Тебе было лучше. И ты читала,
читала опять в инвалидном доме.
 

Ожидание снега

 
Белой крупкой,
мелкой, хрупкой,
падает снежок
на холодные овраги,
на болотные коряги,
в поле на стожок.
 
 
Небо выгнулось под тучей.
Снегопад идёт могучий,
Ванечка-дружок.
Наметёт за ночку с неба
по колено, может, снега,
может, на вершок.
 
 
Жить невесело без снега,
как позавтракать без хлеба.
Музыка не та.
Рад-радёшенек, хохочет.
Прокатиться с горки хочет
Ваня-простота.
 

Если души переселяются

 
Когда я умру,
пусть я буду собакой,
большой и лохматой
собакой-гулякой.
Мне это нетрудно.
Подумаешь, дело! –
хвост нацепила
да шкуру надела…
А жить по-собачьи
всегда я умела:
молчать выразительно,
скулить ночами,
внушать человеческое очами,
не класть где попало
поганых горошин,
протягивать лапу
людям хорошим.
 

Утица летела

 
Утица летела
через море-море,
утица летела,
от зимы бегла.
Утица летела…
Через горе-горе
крестная дорога утицы легла.
Где её подружки? Голо-одиноко.
Не для одиноких этот жуткий путь.
Негде в этом мире бури и мороки,
некак в этом море сесть и отдохнуть.
За тугой волною
спрячется от ветра,
несколько мгновений
дух переведёт –
и, другой волною
до смерти огрета,
ледяного сала
досыта хлебнёт…
 
 
То волна взлетела…
То она взметнётся
над кровавым морем,
ужаса полна.
Всё-таки летела!..
Сердце оборвётся,
только вспомнит это.
Смилуйся, Волна!
 
 
Восточно-Сибирское море
 

«Вы, женщины с мужскими лицами…»

 
Вы, женщины с мужскими лицами,
висящие на красных досках
наряженными активистками
с грудешкой плоской,
в кузнечном, прядильном и ткацком
с прилежностью, почти батрацкой,
с упрямством ломовых коней
ведете счет ночей и дней.
 
 
И что сейчас на белом свете:
что где стряслось,
чьи гибнут дети,
какой народ свалил царька,
чей муж валялся у ларька –
всё вам расскажут на собранье,
на заседанье, совещанье…
И будете негодовать,
мужские брови супить строго,
мужские взгляды, как острогу,
на провинившихся метать.
 
 
А вечером из магазина
придут подружки Нина, Зина…
И – ну их, девоньки, мужей!
Пей и закусывай резиной
колбасной красной веселей.
Пей, Зинка, в прошлом недотрога,
сосулька хрупкая, – греши!..
Эх, слава Богу, денег много…
Вот самосольчик для души.
Не мы ль с тобой, как черти, рано
встаем, чтоб топать в робе-рвани
и, возвращаясь, падать в мыле?!
Ударницы труда не мы ли!..
 
 
С мужскими лицами бабенки
простые грубые гребенки
поглубже в голову воткнут
(нет, не к истории причастность
вдруг ощутив, а лишь несчастность).
…И песни хмуро-заводные
столетней давности поют.
 

Завод

 
Мимо жёлтого завода
пролетает электричка.
Толпы жёлтого народа
поглощает тот завод.
Это только с непривычки
цвет завода удручает
и ужасным чем-то пахнет
с непривычки. И пройдёт.
 
 
В серых зарослях тумана,
в мутной сыворотке пара
возле Кузьминки убогой
присосался тот завод.
Нет, дается жизнь не даром.
К сожалению, не даром.
Слава Богу, всё проходит.
Все проходит. И пройдет.
 
 
Скоро! скоро электричку
в дебрь иную сдует ветер.
И проедем. И промчимся.
И забудется легко,
как туда входили люди,
как играли в сказку дети
возле жуткого завода,
где-то очень далеко.
 

Бабкин половик

 
Только бедная, тёмная воля.
Только ты, изломавшее поле, –
в арестантских плешинах жнивьё.
Что же сердце
цепляется-стонет?
Неужели так дорого стоит
незавидная доля её?
 
 
Эх ты, бабка, тишком выпивоха.
Обошла суматоха-эпоха,
да убыток, видать, не велик.
Отошли дорогие подруги.
Отплели. Не плетут руки-крюки
своевольный огонь-половик.
 
 
Приезжали однова студенты,
да и снова – всё те же студенты.
Нрав их громок. А образ их дик.
Ровно черти, прости её боже.
И заладили черти всё то же:
не отдаст ли она половик?
 
 
Городской колбасой угощали.
После – денег карман обещали.
А с деньгами куда как житьё!
Что же сердце цепляется-стонет?
Неужели так дорого стоит
рукодельное это шитьё?
 
 
Скажет: «С Богом!» Накинет крючочек.
Сядет к печке. Сомнёт фартучочек…
И до утра вот так просидит.
Ночь-трясина, как боль, бесконечна.
А луна, как всегда, подвенечна.
И судьба за спиною сипит.
 
 
…Только тёмная, бедная воля.
Только ты, изломавшее поле,
в лишаях да плешинах жнивьё…
Что же сердце
цепляется-стонет?
Неужели так дорого стоит
незавидное наше житьё?