Текст книги "Сад имени т. с."

Мария Ботева
Сад имени т. с.

© Ботева М. А., текст, 2018

© ООО «Издательский дом «КомпасГид», 2018

* * *

Зима

Мама сбегáет на родину

Мы несли нашу маму на одеяле. Вокруг лежал снег, гулял небольшой ветер, луна пряталась где-то за зимней хмарью.

– Морозец, морозец, – бормотала мама.

Как какая-нибудь северо-южная королева, сидела она на мягком одеяле, в зимнем пальто прямо посреди поляны нарисованных ромашек. Больших трудов ей стоило удерживать спину прямо, все же одеяло – мягкая и зыбкая вещь, и если оно не лежит на кровати, то сидеть на нем неудобно, поэтому скоро она подозвала Глеба. Он встал позади, и мама привалилась к нему спиной, а мне пришлось заменить брата и тоже нести маму. Я взяла одеяло за угол, обмотала вокруг запястья, чтобы не выскользнуло. Передний край поляны тащил Васька со своим вечным Денькой. Мы с Димкой были сзади, Глеб тоже, но он поднимал двумя руками середину так высоко, чтобы одеяло было похоже на сиденье кресла. Мы прошли так двадцать один или двадцать два шага и уронили маму. Хорошо, что она не очень большая и не очень толстая, а то уронили бы раньше. Пришлось Глебу бежать домой за санками, не понимаю, почему сразу мы до этого не додумались. Теперь дело пошло быстрее. Сашка даже начал отставать от нас, но мама взяла его на руки, и мы снова замедлились. То Глеб, то Димка, то Васька с Денькой катили санки. Я шла рядом.

Вечером, когда все мы были дома, Сашка упал на пол и начал реветь. Просто Васька не давал ему покататься на своем самокате, а у Сашки дурацкая манера падать на пол, когда ему не дают покататься на самокате. Ему никогда не дают, потому что такой маленький ребенок с него запросто свалится. Понимал бы чего, ради его же блага. Так нет! И вот сегодня тоже он лег на пол и начал реветь. И тут мама сказала:

– Всё! Дети, всё! Мне это надоело. Я устала, и я сбегаю из дома. Не смотрите, куда я иду, закройте глаза.

Мы закрыли. Сашка на полу прекратил ныть и стал медленно мигать. Васька сильно зажмурился, но не успел остановиться, поэтому врезался в шкаф на своем самокате. И захныкал, так и не открывая глаз. Я знаю, я подглядывала через ресницы. Мама уже говорила, что сбежит из дома, но еще ни разу не сбегала, и мы не верили никто, что это когда-то случится.

Но она сбегала! Вот подошла к вешалке. Вот стала разгребать всю нашу одежду на полу: двадцать минут назад Васька решил вытащить из пальто свои варежки, потянул рукав, и оторвалась вся доска с крючками. Хорошо, он успел отскочить, а то бы мы долго искали его под нашей одеждой. Полка свалилась с таким грохотом, что у дяди Вити внизу на полминуты перестала играть музыка. Вот уже вторые выходные он громко включает свои колонки, чтобы не слышать нас. Не сразу он додумался, но теперь так и поступает и еще надевает наушники. Поэтому он улыбается нам в лифте и во дворе. Всегда. Всегда, когда видит. Никаких претензий, никакой ругани. Только улыбка и понимание, понимание и улыбка. Я даже подумала, что мама может сбежать к нему в случае чего. Дядя Витя только улыбнется и распахнет свою дверь, и квартира его станет тихим убежищем для нее. Нет, не станет, у него же громко играет музыка в выходные, это я позже догадалась.

Мы стояли с закрытыми глазами, а мама все разгребала и разгребала одежду. Далеко в разные стороны отлетали наши куртки, шапки, шарфы. Моя варежка даже повисла на елке в большой комнате. Когда маме удавалось найти что-то свое, она говорила негромко:

– Шапка… Перчатка… Кофта…

А мы всё стояли, молча и с закрытыми глазами. Тишина стояла рядом с нами. Через минуту она спустилась и к дяде Вите с нашего шестнадцатого на его пятнадцатый этаж. Замолчала дрель у дяди Толи, он живет через стенку, в соседнем подъезде. Заглох телевизор тети Вали тремя этажами ниже, замолчали ее гости. На улице тихо-тихо пошел снег.

– Всё. Я убегаю, – сказала мама, и младшие братья дружно подставили ей носы для поцелуя. А Васька спросил:

– Но как ты побежишь? Ты же очень устала.

Мама от удивления чуть не села на пол, хорошо, что у стенки стоял стул.

– И правда, – сказала она, – как это я не подумала?

– Может, тебя понести? – Васька предложил.

Все открыли глаза и посмотрели на маму. Глеб улыбался.

– Да мама же никуда не уйдет, она пошутила.

Но мама смотрела очень серьезно: нет, уйдет. Глеб все еще улыбался, но так, как будто он потерял очки и теперь не знает, что делать. А он же не носит очки.

– Как? Как то есть?

– Вот так, – тихо сказала мама и опустила голову, – устала.

Васька подошел к маме и попробовал ее поднять. Ему только завтра будет девять, а мама вон какая большая. Конечно, ничего не вышло. Сашка хотел помочь, но куда ему: он совсем еще малыш. Мама ни на сантиметр не приподнималась, сидела себе, и всё.

Вдруг открылась дверь, и вошел дядя Витя.

– Привет, соседи! Тихо у вас. Всё в порядке?

– Мама сбегáет, – сказал ему Васька.

– Устала, – объяснил Сашка.

Дядя Витя посмотрел на маму, потом на Глеба. Наверно, думал, что Сашка с Васькой чего-то не понимают. А мама даже головы не подняла, так и смотрела в пол. Дядя Витя нагнулся, потом присел на корточки, снизу заглянул ей в лицо.

– Надя. Объясни.

Мама молчала. Зато Васька сказал:

– Мама сама идти не может, устала. Мы ее понесем.

И снова они с Сашкой попытались ее приподнять. Ничего. Глеб пожал плечами.

– А вы все вместе, – посоветовал дядя Витя.

Глеб стоял в стороне, я подошла помочь, но ничего не вышло, конечно, а Сашка вообще упал от стараний.

– Ладно, соседи, разбирайтесь тут, – сказал дядя Витя, а я уже и забыла, что мы не одни в квартире. – Советую завернуть ее в одеяло.

И ушел. Обернулся и добавил еще:

– Дверь не забудьте закрыть, нараспашку всё. Не в деревне.

Сашка притащил свое одеяльце, но мама в него не поместилась, конечно. Мы перебрали все одеяла, все полотенца и покрывала. Глеб смотрел на наши сборы как на малышовую возню, но и он не выдержал – стал скручивать ковер в большой комнате. Но на одном его конце стоял диван, а диван мы поднять не смогли. Наконец Васька нашел в шкафу одеяло, которое когда-то давно мне подарила бабушка Света из Латвии. Оно было таким красивым, с поляной ромашек.

– Это тебе приданое, – сказала она, когда дарила.

Приданое так приданое, мама и положила его в шкаф. И когда переезжали, то тоже убрали подальше. И вот теперь оно пригодилось: легкое, прочное, большое. Мама села на одеяло и не захотела больше вставать.

Мы собрались быстро, даже Сашка, который очень не любит одеваться. Он сам влез в свой комбинезон, я только застегнула «молнию». Васька завязал ему шапку. А про варежки мы забыли. Поэтому мама в конце концов взяла его к себе на санки с одеялом и стала дуть на руки.

Но это было потом. А когда мы оделись, то поняли, что не сможем унести маму. Она тяжелая, одеяло большое, а нас мало. Глеб побежал на шестой этаж звать своего нового друга Димку, а Васька привел одноклассника Деньку. Не знаю, как этого Деньку отпустили, к ним уже, кажется, пришли гости.

Как только мы вышли из подъезда, мама решила, куда собирается бежать от нас.

– Несите меня на родину! – сказала она весело.

На родину – хорошая идея, к тому же совсем недалеко. Все лето мы бегали на стройку. Три минуты – и вот новый дом. Все лето делали тут ремонт, белили потолки, наклеивали обои, стелили линолеум. Выйдешь из старого дома – вот и новый. Но когда в зимней темноте сначала несешь на одеяле, а потом везешь маму на санках, это расстояние вдруг увеличивается. Васька и Денька впереди сопели и пыхтели, останавливались, чтобы поменяться местами. Когда уставали, их заменяли Глеб с Димкой. Я помогала им – толкала санки сзади. По сугробам мы добирались до нашего старого дома так долго – мне кажется, я бы могла решить все, что нам задали на каникулы по математике. Снег мешал нам идти, заметал тропку, луна слабовата, честно сказать, нынче была, темновата. Хорошо, у Глеба всегда в кармане фонарик.

Руки устали и замерзли. Ноги еле двигались. У Сашки закрывались глаза. Васька с Денькой молчали, хотя обычно смеются или ругаются. Денька иногда вздыхал, и мы понимали, что ему попадет: уйти неизвестно куда перед самым Новым годом – это не шуточки. Только у Димки было невозмутимое лицо, на которое мне совсем не хотелось смотреть. Впрочем, мне не хотелось видеть уже никого, может быть, только разглядывать звезды, лежа в сугробе.

Мы все рухнули в снег, когда добрались до родины. Правда, Денька быстро встал и побежал домой. Пробурчал пару слов про Новый год и новое счастье и убежал. Димка тоже ушел, мама ему сказала внушительно, что нужно проводить Дениса.

– Вот, мама, мы на родине, – и Глеб посветил на колодец.

На дом светить не стал, наверно специально: как только мы уехали, он начал разваливаться на глазах. Даже окна уже не все целые. Но дрова в поленнице еще есть, и печка стоит.

Мама молчала. Мы молчали тоже и не знали, что нам делать дальше. Так мы и стояли, а снег падал и падал, и я подумала, что если так пойдет дальше, то скоро все мы станем сугробами. Может, это и неплохо, я люблю зиму и снег, но весной придется растаять.

– А скоро Новый год? – вдруг спросил Васька.

Сашка стал крутить головой туда-сюда, попробовал снять свою шапку, но у него не получилось. И спросил:

– А где Дед Мороз?

И правда, он уже должен быть. Я достала телефон и позвонила.

– С Но-овым го-одом! – услышала я самый настоящий дед-морозовский голос.

– Папа, мама сбежала. На родину. Мы тут с ней. Ты скоро приедешь?

– Уже выезжаю, – ответил папа своим обычным голосом. Это хорошо.

Папу решили дожидаться в старом доме, вместе с мамой. Глеб ходил из комнаты в комнату, светил своим фонарем. Мама села возле печки и долго не могла ее затопить. За три недели печь отсырела, через трубу навалило снегу, так что огонь не загорался. Сначала пришлось долго жечь бересту и бумагу, Васька сдирал обои на кухне и приносил маме. Постепенно тонкие лучинки занялись, потом пошли дрова потолще. Глеб устал бродить по дому, мы все собрались у открытой печи, принесли дрова и на них сидели, смотрели на огонь. Сашка заснул у Глеба на коленях. На улице шел снег, и в доме немного тоже. Как быстро портится дом без хозяев, вот уже и дыры на крыше и в потолке появились. Но сейчас это даже радовало: получалось, что мы одновременно и в доме, и под снегом. Можно было просидеть так всю ночь, но тут открылась дверь, и вошел Дед Мороз. Папа, конечно, просто в костюме Деда Мороза.

– С Но-овым го-одом!

Сашка немедленно проснулся и запрыгал вокруг него, Васька начал бегать кругами. Папа достал из мешка елочные игрушки, мишуру, свечки, цветы. Мы украсили печку, развесили мишуру на окна, и дом стал немного похож на наш прежний крепкий дом, где мы встречали все праздники. Только слегка темноватым в этот раз выдался праздник, с одним только фонариком, с одной только печкой. Вдруг на улице загрохало, засверкало. Это наступил новый год, и все наши соседи из шестнадцатиэтажного дома, знакомые и незнакомые, вышли на улицу праздновать.

– Хорошо, что мы оставили дома Тишку, а то бы он испугался этих салютов, – сказал Глеб.

Мама грустно посмотрела на него, на папу, на всех нас. Несколько раз. Но взгляд ее становился все веселее и веселее. Она улыбнулась и сказала:

– С Новым годом! Я рада, что мы все вместе и что наш Дед Мороз не опоздал.

И мы все закричали:

– С Новым годом!

– Ура!

– С новым домом!

Папа достал из кармана бенгальские огни. Мы зажгли их от дров в печке, как делали всегда. Сашка снова заснул, и папа нес его до нового дома на руках, хоть ему и трудно было удерживать одной рукой – другой-то он опирался на блестящий посох. А одеяло несла я, это же мое приданое.

Невозможный ящик

Когда стоишь на нашем балконе, со всех сторон тебя толкает и дергает ветер, а мама из комнаты держит за куртку, чтобы ты не улетел. Постоять и посмотреть с такой верхотуры очень хочется, но мама боится, что мы упадем. Нас четверо, а у нее только две руки, и она не пускает всех сразу. А если взрослых дома нет, то нам и вовсе не разрешается выходить на балкон. Взрослые – это кто? Вот Глебу весной четырнадцать, ему дадут паспорт, значит, он тоже взрослый. Но мама считает, что пока еще нет, до совершеннолетия он ребенок. Не малыш, по ее словам, но пока ребенок. Правда, когда она ругает его, всегда говорит:

– Ты же взрослый!

– То маленький, то взрослый, вы бы остановились на чем-то! – однажды крикнул Глеб, когда они с мамой ругались из-за уборки.

Очень он нервничает и волнуется, когда его называют ребенком, у него даже все лицо покрывается прыщами. В последний раз такое случилось, когда мы переезжали. Что говорить, это всем далось нелегко. Соседи советовали нам нанять специальную машину для перевозки вещей. Но папа сказал, что это несколько странно – беспокоить людей ради каких-то трехсот метров. Сами всё перетаскаем. Так и сказал: несколько странно.

Три дня мы туда-сюда ходили, за вещами и обратно, чаще даже не ходили, а бегали. Надо было переехать в эти три дня, не растягивать, допустим, на неделю. Нам сказали, что потом приедет специальная машина, которая начнет ломать дома. Но она не приехала до сих пор, зато в деревне отключили электричество и все остальное. Мы уже три недели живем в новом доме, а из окон нашей с Сашкой комнаты и кухни видим свою деревню.

Мы с Глебом носили вещи после школы. Васька сидел с Сашкой, потому что болел и не учился. Мама работает то утром, то вечером, в свободное время она упаковывала и приносила вещи в новую квартиру. У папы куча работ, и он пытался успеть забежать домой между ними. Но в конце концов поступил хитрее всех. Раздал несколько ящиков и коробок соседям, и когда кто-то из них переезжал, то они и их увозили на машине. Он бы мог сам отвезти на нашей серой Фросе, но она, как назло, была сломана и никак не хотела чиниться. Папе никто не мог отказать, такой он обаятельный. Правда, мы не запомнили, кому что досталось. И до сих пор иногда соседи во дворе просят нас передать папе, чтобы зашел и забрал дрель, старые дырявые валенки или тяжелючий ящик непонятно с чем.

– Что там может быть? – говорит наш папа и отправляется в соседний подъезд. Никто не знает. Папа звонит Глебу и просит его прийти помочь, ну и меня можно захватить заодно.

Этот ящик хранился у дяди Толи. Как только они подняли его к себе? Хоть и на лифте, но до него же еще нужно дотащить. Мы в таких ящиках из заборных досок храним картошку, но у них хотя бы ручки есть, а у этого нет, приходится браться за дно. Папа с Глебом взялись с двух сторон, но папе неудобно – у него же трость в руке. Надо или бросать ее, или не трогать ящик. Он передал мне свою палку и сразу стал сильнее хромать. Когда же он вылечится? Во дворе новые соседи на него сначала оглядывались, как будто это какое-то чудо – человек с тростью! В деревне-то все знали, что наш папа то больше, то меньше хромает, никто внимания не обращает. Здесь тоже привыкнут, но пока еще не привыкли.

Еле-еле этот ящик доволокли папа с Глебом до лифта. Тут дядя Толя как будто проснулся, сунул ноги в валенки, надел куртку и поехал с нами вниз. Он тоже живет на шестнадцатом этаже, как мы, если что, можно перестукиваться в стенку. Но мы не стучим: в деревне мы жили через один дом и не привыкли беспокоить друг друга по пустякам. Если что-то очень нужно, всегда можно дойти. Так и тут, мама сказала, что не надо стучать, только в крайнем случае, если, например, воры полезут, а мы одни дома. Но тогда лучше не в дяди-Толину стенку, а по батарее: так нас больше человек услышат. Но это не очень правильно, мне кажется, тут почему-то часто стучат по батарее, я слышала несколько раз. А куда бежать – непонятно. Может, к кому-то лезли воры, а я не разобралась к кому. Ни к кому, наверно, не лезли, все бы уже знали, если бы так.

Дядя Толя помог нам дотащить ящик. Он долго метался, кого ему заменить: папу или Глеба? Глеб еще не совсем вырос, а папа хромает. Я то отдавала папе его трость, то забирала снова. В конце концов от лифта до двери подъезда и от подъезда до подъезда ящик тащили папа и дядя Толя, до лифта – папа и Глеб, а от лифта до кухни – Глеб с дядей Толей. По-моему, все справедливо.

Дома папа долго держался за колено, мама ходила мимо него и сердилась, а он только улыбался и говорил:

– Ничего, ничего.

И правда, через два часа как будто стало ничего. Папа встал, походил, нашел гвоздодер и оторвал им крышку ящика.

– Надя! – закричал он на всю нашу новую квартиру. – Надя! Иди скорее!

На кухню прибежали мы все. Сначала я ничего не увидела, братья и мама стояли вокруг ящика, загородили вид. А потом поняла, почему он такой тяжелый: стенки внутри были обиты то ли железом, то ли толстой фольгой, а внутри лежали какие-то старинные бумаги. Мама смотрела на них и молчала. Потом села на пол возле ящика.

– Серёженька, это же невозможно. Где они были?

– На чердаке. Мы с Толиком спускали. Я не стал открывать, подумал, на новом месте разберусь. Вот что тут, оказывается…

– Я думала, мы потеряли это всё. Папа же не сказал, где документы.

– Мам, это чего? – спросил Васька.

– Родня, – ответила мама.

Оказывается, это бумаги всей нашей семьи: фотографии, дневники, письма. Лет за сто. Ладно, не за сто, лет за восемьдесят. Бумажные елочные игрушки, маленькие отрезки клеенок, которые завязывали младенцам в роддоме, на них записан рост и вес ребенка, пол, дата и время рождения.

– Невозможно, невозможно, – все повторяла мама.

– Наверно, она больше не будет сбегать на родину, – сказал тихонько Васька. Мог бы и громче, кстати, мама все равно ничего не слышала, она брала каждую бумажку в руки, разглядывала и передавала нам. Бумаги мы почти сразу отдавали обратно маме, а вот фотографии изучали подробно. Старинные люди глядели и не глядели на нас с карточек, серые, пожелтевшие слегка, серьезные и не очень. Вот тетя Рая с дядей Игорем стоят возле машины, вот наша двоюродная бабушка, которую зовут тетей Зиной, поливает грядки из шланга, вот какие-то парни в кепках и пиджаках, с сигаретами в зубах стоят на летней улице, а вот и молодая бабушка Света вышивает черно-белые цветы. Что-то было у всех этих людей с фотографий общее, в лице и во взгляде. Родня всё же. Получается, и мы чем-то на них похожи. Часто мы узнавали на фотографиях свою деревню, дом. Вот печка – совсем молодая, вот кухонный стол – светлее, чем сейчас, когда мы оставили его на родине. Вот колодец – видно, что его нужно чинить. Сколько раз его подновляли? Некоторые фотографии были не очень интересными, а от некоторых мы подолгу не могли оторваться. Потом отдавали обратно маме, а она складывала в кучку на полу. Мама молчала, а кучка рядом с ней все росла и росла.

Сашка почти засыпал, Васька зевал. Мы пошли спать, а мама, наверно, еще долго сидела на кухне рядом с этим ящиком. Как только я закрыла глаза, то сразу же увидела маму – как она сидит на полу, разглядывает бумаги и шепчет, что это же невозможно, невозможно, совсем невозможно.

Молчаливая ссора

Мы проснулись от запаха яичницы, значит, завтрак приготовил папа. Яичница стояла на столе еще горячая, а папы уже не было. Не понимаю, как он успевает так быстро убегать на свою работу? Интересно, что он сегодня делает: снова поздравляет всех как Дед Мороз или кому-нибудь срочно чинит проводку, заземляет стиральную машину или помогает делать ксерокопии в архиве? Сто работ у нашего папы, и он может быть где угодно.

На холодильнике магниты держали две записки. Папа писал, что придет не рано, но и не поздно, обед лучше приготовить самим, маму не ждать. «И вообще, ребяты, погода лыжная, – сообщал он, – завтракайте – и на Сосновую горку. Не пожалеете!» А мама написала, что поехала к тете Зине и что тоже вернется не рано, но и не поздно. И лучше уж нам самим позаботиться о нашем обеде. Да и об ужине. Дальше был рецепт супа. Как будто мы сами не знаем! С моими вечно голодными братьями я уже триста лет умею готовить, вот в этом августе освоила рассольник, правда, кладу в него не перловку, а рис. Глеб, если совсем проголодается, а меня нет дома, может пожарить картошку. Васька умеет натирать шоколад в свою тарелку с мороженым. Ничего, мы с Глебом тоже с этого начинали. А Сашка может все, но только не готовить, а есть. Хорошее умение, кстати, некоторые мои знакомые не отказались бы. У тети Зины из Калужницы, например, аллергия на рыбу, а она ее ну просто обожает. Обожает, а есть нельзя. И даже нюхать. Вот мама приедет, надо будет спросить, можно ли тете Зине хотя бы смотреть на рыбу издалека, вдруг у них зайдет разговор.

– Зачем маме к тете Зине? – спросил Глеб, а голос такой серый. А Васька сказал:

– Может, она ей ящик повезла? Ей же тоже, наверно, интересно про родню.

– Балбес, она сама родня. Вон, под столом.

На полу стоял ящик. Васька скуксился. Начинается с утра пораньше. Хотелось мне обоих стукнуть ложкой по лбу, но я ела вилкой, а специально для этого доставать – вот уж нет. Да ну их, пойду кататься на лыжах, пусть оба сидят тут смурные. Отличная яичница, после такой охота двинуть на улицу, проехаться с горки, пробежаться на лыжах. Я быстренько все доела и стала одеваться. Лыжи уже стояли в коридоре, значит, папа сам достал их с балкона, все-таки не хочет, чтобы мы на него заходили, бережет мамины нервы. Васька увязался за мной, ну и Тишка, конечно, бегал рядом, скулил и поторапливал. Когда уже выходили, Сашка тоже заявил, что хочет на санках. Пришлось одевать и его, Глеб уселся за компьютер, нет бы помог. Собирались чуть не час, хорошо, что погода за это время не испортилась, я бы на ее месте подумала-подумала и начала бы киснуть.

– Светка, может, мама ей картошки повезла? – спросил Васька на горке.

– Какой картошки? Кому?

И я тут же толкнула вниз санки с Сашкой и Васькой и сама поехала обгонять их. Совсем не хотелось думать, если честно, ни про какую картошку, такая погода хорошая, просто торт, а не погода. Класс! За мной бежал Тишка, наконец-то научился вести себя на горке как человек, а то прошлой зимой все под лыжи кидался.

Внизу на пути почему-то на коленях стоял Димка и не думал отходить, так что я его чуть не столкнула, пришлось мне резко свернуть, хорошо, что не упала. Зато в него врезались Васька с Сашкой, санками сложнее управлять.

– Ну, ты! Гляди куда едешь!

– Не ори-ка на него!

Терпеть не могу, когда на моих мелких орут. Сама, правда, с Васькой иногда так ругаюсь, что мама прибегает и разводит нас в разные комнаты. Но мне-то можно, я своя, а тут этот новый сосед.

– Сам встал, а сам орет, – поддержал меня Васька.

Сашка начал забираться обратно на гору.

– Эта ваша горка Сосновая, шишек везде пораскидано. Камни одни. Помогли бы.

Видно было, что Димке сложно встать. Только он начинал приподниматься с колен, как валился обратно. Как-то он неудачно упал, коленом на ледышку, никакая это оказалась не шишка, а камень. Ладно уж, протянула я ему руку своей помощи. А Васька другую протянул. Димка поднялся, но лыжи покатились назад, если бы мы не держали его, упал бы. Сняли с него лыжи, дело немного сдвинулось, еле-еле заползали мы наверх, но все равно ему было тяжело идти. Похоже, нога у Димки и правда сильно болела, он все хромал.

– Ты на правую хромаешь, как наш папа, – сказал Васька.

– Да? – видно было, что Димке не только идти, но и говорить трудно, побледнел весь. Молодец, я бы уже упала, наверно. Понятно, почему он не отошел с дороги, еще и санками ему прилетело.

Вдруг на горке залаял Тишка. Там же Сашка! Совсем все про него забыли. Он лежал на спине, а рядом прыгал наш пес, поддевал его носом. Не успели мы с Васькой опомниться, как Димка уже бежал вверх. И так быстро! И с такой больной ногой! Ничего страшного с нашим Сашкой не произошло, он просто лежал и ждал, когда его поднимут, еще бы, в таком толстом комбинезоне только и ждать – ходить-то сложно, не то что вставать. Димка поставил Сашку на ноги, тот пошел немного и снова бухнулся, теперь на живот. Димка снова его поставил. Сашка как-то плохо стоял. Тогда Димка его стал со всех сторон рассматривать, даже под ноги заглянул. И понял, из-за чего это происходит. Оказывается, когда мы одевались, перепутали Сашке сапоги: левый надели на правую ногу, а правый – на левую. Это и раньше бывало, но брат так не валился с ног. Ладно, посадили его на санки, переобули. Ничего, еще покатались, очень он это любит, хохочет так, что дома, может, слышно. Надо как-нибудь проверить, когда Глеб с ним гулять пойдет, только не знаю, будет когда-нибудь такое счастье или нет. Хотя я и сама не утерплю, побегу кататься. Мы катались, а Димка сидел на своих лыжах и морщился. Надо бы ему домой пойти, раз так плохо с ногой.

Мы подошли к Димке, он сразу перестал морщиться, встал с лыж, улыбается. Вдохнул побольше воздуха, говорит:

– Хорошо у вас тут.

– У нас? А у вас?

И мы начали смеяться. Не знаю, отчего смеялся Димка, а мне просто было хорошо: такой лыжный день, снег, Сосновая горка. И еще я смотрела на Димку и думала, что он очень в этот момент похож на моего папу. Папа тоже говорит иногда:

– Что у вас тут? – и заглядывает в кастрюлю с супом, будто и не сам готовил.

И тут Васька упустил санки вниз, как быстро они скатились, стремительно можно сказать. Димка все смеялся, и я поняла, что теперь он смеется над Васькой. И я его толкнула – смейся над своим братом, а не над моим. Димка снова упал на колени. Это, похоже, у него слабое место – колени.

– Ой, – каким-то тонким голосом сказал он, – ой-ой, собака какая!

Все же удивительно, у папы когда колено болит, он тоже все собаками ругается. Я на Димку злиться перестала от удивления. Ну и жалко, больно же человеку. Сразу злость ушла, в один миг. Но все равно было уже как-то не так, когда он сказал, что у нас тут хорошо. Стало как-то обыкновенно.

Васька пришел с санками.

– Ладно, мелкие, пора, – сказала я братьям, – обед еще готовить, Димку до дома везти. Вон он идти не может.

Димка сначала не хотел, чтобы мы его везли, сам ковылял. Удивительно, как долго у него это колено болит, я тоже падала так на ледышки, но обычно посидишь пять минут – и дальше бегаешь. Мама говорит, что у мужчин всегда все сильнее и дольше болит, потому что у них сосуды тоньше. Это она папе объясняет, когда он рвется чем-нибудь помочь, достать или убрать на шкаф тяжелые коробки с фотоальбомами, так наша мама любит фотографии, и домашние, и из садика своего, смотрит их каждый месяц. Или чаще? Папа теперь уже больше слушается, против сосудов трудно что-то сказать. Сидит и ждет, когда станет получше, только после этого помогает. Вот и Димка стал меньше стесняться, когда я ему все объяснила, сел в санки. Мы с Сашкой их повезли, Васька взял мои лыжи. А Сашке даже интересно было санки тащить, он за веревку схватился, глаза выпучил сначала, а потом опустил в землю, молчит и идет упорно, думает, сам тащит такого большого мальчика. Смешно, конечно, смотрится. Димка сидел-сидел, не выдержал, засмеялся. Мне смешно тоже, и я засмеялась, а потом и Васька. Я даже веревку отпустила, а Сашка дальше пробует идти. Держится один за веревку, шагает вперед, а получается, что на месте, покраснел, кряхтит от натуги. Нам весело, и только ему одному не смешно. Он захныкал, пришлось успокаивать. Я его обняла, глажу по голове, по спине. А Димке говорю:

– Иди, иди домой побыстрее. Видишь, он ревет.

Он быстро лыжи свои подобрал, ушел. И не хромал почти. Сашка сразу же успокоился, мы его на санки усадили и увезли. Настроение пропало куда-то, непонятно, как теперь быть с обедом: говорят, готовить нужно с душой.

Пришли домой, а там Глеб, такой же хмурый, каким был утром.

– Где, – говорит он, – вас носит? Я один, что ли, буду суп готовить?

– Ну и готовил бы, умеешь ведь.

– Картошку я тебе почистил, дальше сама давай.

И ушел свои шахматные задачки разбирать. Чего с ним такое, непонятно. Я поставила вариться квашеную капусту, пожарила лук с морковью, а сама снова подумала про Глеба, чего такое может быть с ним, обычно он так долго не грустит. Они с папой оба редко грустят, папа так вообще все время улыбается, даже когда у него нога болит, он сидит, колено гладит, а сам улыбается. Я все гадала: чему он может улыбаться? Всегда, каждый день, каждую минуту? Потом вспомнила, как была у него в архиве, какие там работают смешные сотрудницы. Тетя Лена все время ходит в синем платке, хоть на улице, хоть в архиве, хоть в гостях у кого-нибудь. Хорошо, что она этот платок завязывает не по-старушечьи, узлом впереди, а сзади, так даже выглядит симпатично. Но странно, мне кажется, все время ходить в платке, да еще в одном и том же. Тетя Валя всегда что-то роняет и все путает. Обычно именно она звонит папе сообщить, что у них снова что-то сломалось. Папа, как видит у себя в телефоне вызов от нее, вздыхает и берет трубку.

– Серёженька, дорогой, у нас ксерокс не работает, пришел аспирант, надо скопировать, а у нас не работает, я, конечно, сказала ему, чтобы он подождал, вы сможете ли подойти через полчаса, вы дома сейчас? – слышу я ее голос, потому что она так громко всегда разговаривает.

Первым делом папа спрашивает: кто выключал ксерокс накануне? От этого зависит обычно, поедет ли папа в архив. Точнее, он ходит пешком, мы живем недалеко, архив специально построили на краю города, чтобы только истинные любители истории до него добирались. Если аппарат выключала тетя Лена или Маргарита Петровна, то папа просит что-то нажать в компьютере. А если сама тетя Валя, то он спрашивает: горит ли синяя лампочка справа? Если не горит, это значит, что тетя Валя снова забыла включить там что-то, папа так и говорит ей:

– Валюша, вы снова забыли…

Тогда она бежит, включает и радостно говорит папе, что все заработало, простите за беспокойство. А если лампочка горит, значит, дело в чем-то другом, и папе приходится собираться и идти чинить. Поломка бывает чаще всего какая-то смешная, и папа не прекращает улыбаться. Наверно, если бы я работала с такими людьми, я тоже бы всегда улыбалась.

Обедали мы одни, почти уже вечером, папа позвонил, сказал, что у него куча-куча работы, в одной квартире в соседнем доме сгорели сразу все розетки, на соседней улице что-то не так со щитком, а в магазине канцтоваров не могут включить новогоднюю гирлянду в витрине. Словом, ждать его не надо.

Мы ели и мало того что не разговаривали, но даже не смотрели друг на друга. Так потом и сидели до вечера – каждый занимался своим. А я все про Глеба думала, не так уж часто я про него думаю, честно говоря, а тут вот просто остановиться не могла. Мы с ним стали больше ругаться почему-то, на пустом месте вдруг он на меня крикнет или я на него, но бывают такие тихие вечера, когда мы сидим вместе и болтаем, иногда о ерунде какой-нибудь, иногда о серьезном.