Текст книги "Тюремный дневник"

Эти истинные слова сразу прекратили все попытки спекуляций на мой счет, вчерашние сомневающиеся вновь вернулись в ряды движения. Многие писали мне письма, направляли кто сколько может в фонд моей защиты. Это позволяло мне оставаться на связи с семьей и невозможно даже передать словами, насколько поддерживало морально.

Некоторое время спустя после этой встречи Ванееву позвонил один из моих давних оружейных друзей и, не желая ни славы, ни признания, попросил его передать моей семье внушительную сумму денег на адвоката. До самого освобождения ни я, ни моя семья, ни тем более пресса так и не узнали имени этого загадочного друга.

Только месяц спустя после возвращения на Родину мне стало известно, что тем человеком, который однажды позвонил председателю «Права на оружие» и предложил помощь, был российский бизнесмен Михаил Хубутия. Он никогда не спонсировал организацию и ничем мне не был обязан лично, он не хотел рекламы и публичной благодарности от государства или моей семьи. Михаил просто решил, что не может оставить меня в беде, так же, как он после потери любимого сына не оставляет в беде молодых ребят, заболевших депрессивным расстройством психики и на данный момент ведет работу по строительству реабилитационного центра для таких людей.

Первый контакт

– Эй, – послышалось через дверь. Я лежала, свернувшись в комочек, сотрясаясь от холода и рыданий. – Эй, ты! Подойди к двери. – Голос был настойчив, но в маленьком окошке никого не было видно.

– Это вы мне? – ответила я, спустив замерзшие ноги на ледяной бетонный пол, и подойдя к окошку, заглянула в него. Оттуда снизу вверх на меня смотрела светловолосая девушка с маленькими голубыми глазками и остреньким носиком.

– Тебе, конечно. Можно подумать, у тебя там есть кто-то еще, – хихикнула она. – Если ты, конечно, не ку-ку. Говори в щелку двери, так лучше слышно.

– Ладно, – прокричала я, прислонившись к дверной щели, как посоветовала заключенная.

– У тебя какой размер? – раздалось в ответ из-за двери.

– Что, простите?

– Блин, размер трусов у тебя какой?

– Извините, но я не знаю, – робко ответила я.

– Так, ладно, отойди на середину камеры, я на тебя посмотрю.

Я послушалась и, чувствуя себя несколько глупо, отошла в центр камеры. Девушка за дверью подпрыгнула, и лицо появилось и исчезло в окошке двери.

– Ясно. Пятый. Вечером принесу тебе трусы и теплую кофту. Я так понимаю, что у тебя ничего нет, – безапелляционно заявила заключенная за дверью, и маленькие шажочки растворились в тишине коридора.

Я вернулась на свою бетонную кровать и еще несколько минут в недоумении сидела в одном положении, пытаясь осознать, что это было. Со времен обезьянника я не общалась с другими заключенными. Меня окружали только надзиратели. «Какая она? – думала я. – Что ей нужно? Зачем ей помогать мне?»

Когда зашло солнце, я снова услышала знакомый голос за дверью.

– Эй, ты! Я сейчас тебе просуну трусы и кофту под дверью, просто потяни за уголок.

И под дверью и впрямь появился коричневый уголок женских трусов, а за ними я вытянула и бежевую застиранную кофту с длинными рукавами.

– Господи, мэм, спасибо. Тут так холодно. Как я могу… – прокричала я в щелку – заплатить вам? Мне нечего дать вам взамен.

– Успокойся, ничего не надо, – послышалось в ответ. – Я в прачке работаю, нам перепадает иногда.

Шаги снова исчезли.

Я быстро напялила кофту, и это дало хоть какое-то спасение от постоянной дрожи из-за ужасного холода бетонной камеры.

Сколько было времени, я не знала, часов у меня снова не было, все вещи и документы у меня отобрали при переводе в новую тюрьму. Вечером, когда через узкое окошко в стене я увидела, что солнце уже клонилось к закату, надзиратель ключом открыла небольшой отсек в двери моей камеры, и в нее просунула поднос с ужином – огромной порцией макарон и парой печенек. И окошко тут же захлопнулось.

Я схватила поднос и оглянулась вокруг, соображая, как я буду есть. Стола в камере не было, так что есть можно было только на коленях или на полу. На коленях лучше не стоит, подумала я, заметив, что дно подноса заляпано едой – подносы составлялись друг на друга пирамидкой, поэтому остатки еды с нижнего подноса прилеплялись ко дну верхнего. Испачканную единственную униформу будет невозможно отмыть холодной еле-еле текущей из крана водой. Так что я решила есть на полу. Как скоро заберут поднос, было непонятно, когда в следующий раз покормят – тоже, потому я, уже наученная печальным опытом длительных по двенадцать часов перерывов в приеме пищи, как могла запихивала, почти не пережевывая, в себя макароны.

Не успела я разделаться с ужином, как окошко вновь открылось, и поднос потребовали отдать. Взгрустнув, что я не справилась со спринтом поедания тюремных макарон, я просунула наполовину полный поднос в окошко, которое тут же захлопнулось.

Ужин немного согрел меня, и я решила поспать. Во сне время идет быстрее, а ночью мне обещали «свободное время». Что это означает, я не представляла, но звучало обнадеживающе.

Стоило мне свернуться в клубок на бетонной кровати, на которой я уже расстелила матрас и простыню, и завернуться в выданное накануне шерстяное серое в больших синих квадратах одеяло, в мое окошко в двери постучали. Я вздрогнула.

– Эй, ты, – послышалось из-за двери. – Ты ничего не съела. Есть хочешь?

Я спрыгнула с кровати и, запутавшись в одеяле, подлетела к дверной щелке.

– Извините, буду, – прокричала в щель я.

– У меня немного есть, заказ из тюремного магазина принесут только в пятницу, но кое-что я просуну тебе под дверь, – на очень ломаном английском языке с неизвестным мне акцентом ответил голос. Я заглянула в окошко. На меня смотрела темноволосая женщина, похожая на цыганку и широко улыбалась практически беззубым ртом.

– Спасибо, – прокричала я в щель.

Через несколько минут под дверью появился уголок тоненького серого пластикового пакетика, вытянув который, я обнаружила несколько раскрошившихся соленых крекеров. Женщина исчезла.

Будь я на воле, я бы точно испугалась брать еду у незнакомки, но в тюрьме все иначе – во-первых, есть хотелось невероятно, так что инстинкт выживания все равно бы взял верх, а во-вторых, моя душа всеми фибрами хотела верить в то, что в этом мире все еще осталось добро. Мне нужно было верить, и я поверила этой женщине.

Устроившись на кровати, я решила разделить свои десять крекеров на ровные порции и спрятать под одеждой в ногах кровати, где ее полагалось хранить в большом пластиковом ящике, похожем на те, что дают в аэропортах при прохождении контроля. Как знать, что ждет дальше?

Я снова свернулась в клубочек, с головой накрывшись одеялом. Открыв глаза в домике из шерстяного одеяла, я увидела, как сквозь дырочки в ткани в мое убежище от яркого дневного света, который в камере не выключали, и страшного холода, проникает свет, похожий на бриллиантовые звездочки родного алтайского неба. Стало так спокойно, будто я снова дома… И я заснула.

Свободное время

Раздался громкий щелчок, от которого я чуть не подпрыгнула, металлическая дверь отворилась, и в нее заглянула полная чернокожая надзирательница в огромных черных очках в толстой пластиковой оправе.

– Свободное время. У тебя два часа. Напоминаю, что выход в общий зал только в полной униформе, – сказала она и ушла, оставив мою дверь открытой.

Стояла глубокая ночь, по узеньким окошкам в стене моей камеры хлестал дождь. Я натянула на себя штаны, кофту, а поверх зеленую рубашку-распашонку, посчитав, что это, видимо, означает «полная униформа», и тихонько подкралась к открытой двери. Высунув нос, я увидела тихий ночной коридор, погруженный в полумрак слегка приглушенного света гудящих люминесцентных ламп. Все камеры были заперты. Вокруг не было ни души. Я аккуратно вышла, стараясь не шуметь. Оказалось, что моя камера с большим черным номером 2F9 на двери находилась на втором этаже в самом конце коридора, где было еще шесть таких же камер. Напротив моей камеры на расстоянии не более полуметра стояли два пластиковых стола, а за ними – перила, наклонившись через которые, я увидела и первый этаж.

Рядом с перилами под самым потолком располагалось огромное, примерно в два человеческих роста, окно с непрозрачным со стороны тюремного отделения стеклом, чтобы надзиратели могли наблюдать за заключенными, оставаясь при этом невидимыми для наших глаз. В конце коридора была железная лестница, по которой я, стараясь не шуметь, чтобы не побеспокоить, наверное, видевших третий сон женщин-заключенных за плотными дверями камер, спустилась вниз. Там было еще шесть камер и длинная столешница с микроволновкой и двумя черными телефонными аппаратами, висевшими на стене. Я бросилась к телефонам, нужно было позвонить родителям, сказать, что я тут, все в порядке, я жива! «Господи, как же они сейчас переживают», – думала я.

Но телефон требовал какой-то пароль. Я быстро побежала наверх в свою камеру, вспомнив, что мне выдали целую пачку каких-то бумаг, возможно, там был и заветный пароль.

Вернувшись обратно к телефону, я пробовала снова и снова набирать номер, но, к сожалению, безуспешно. В телефонной трубке стояла тишина. Тогда я осмелилась позвонить прямо среди ночи моему адвокату. На этот раз мне повезло больше – Боб ответил уже через пару гудков и заверил меня, что завтра они ко мне обязательно придут. Сегодня их не пустили, потому что в тюрьме объявлен «локдаун». Это означало, что все входы и выходы из тюрьмы закрывались из-за какого-то форс-мажора, а заключенные запирались в своих камерах. И кажется, я знала, кто есть причина этого форс-мажора. Видимо, опять я. Единственное, что я просила Боба сделать, это сообщить моим родителям, что у меня все хорошо. Главное – это их успокоить, а я уж как-нибудь справлюсь.

Закончив разговор с Бобом, я огляделась вокруг. Напротив стола с телефонами был книжный шкаф.

«Так, это хорошо, – подумала я. – Смогу разжиться парой книг». В шкафу я действительно обнаружила несколько книг и еще целую гору туалетной бумаги, прокладок, пластиковых перчаток и сеточек, которые носят на голове повара и медицинские работники. Все книги были на английском языке, что, впрочем, после двухлетнего обучения в магистратуре в США для меня не составляло проблем, но читать на русском было бы все-таки приятнее. Одна книга на русском все же нашлась – это была темно-синяя Библия в мягком переплете. Ее и еще несколько каких-то исторических романов я утащила в свою бетонную пещеру.

Я опять застряла в книгах, и положенные два часа свободного времени пролетели в одно мгновение. Дверь отделения открылась, и снова вошла надзирательница:

– Время вышло, – сказала она.

Пора было возвращаться в одиночку до следующей ночи. Я покорно поднялась на второй этаж, и надзирательница захлопнула за мной дверь. На этот раз на душе было спокойнее – Боб скажет маме с папой, что все хорошо, а завтра, может быть, придет. С этой надеждой я легла спать.

Этой ночью мне приснился странный сон о человеке, о котором я во всем этом безумии совсем забыла. Мое подсознание почему-то вытащило на свет Божий из недр моей памяти Патрика Бирна, американского миллиардера, благодаря которому я когда-то увидела Статую Свободы, символ американской свободы и демократии, с высоты птичьего полета. Он отчего-то плакал, говорил, что ему очень жаль меня, и он всегда меня любил.

Как выяснится позже, и этому сну была причина. Наверное, не зря говорят, что люди обладают некой способностью передавать сильные мысли и чувства на расстоянии. Патрик в ту ночь действительно страдал, потому что знал, что виновен в страшном преступлении, жертвой которого была я.

«Овощ» на таблетках

Следующим утром тюрьму закрыли на общий карантин, или «локдаун». Все заключенные остались запертыми в камерах. Завтрак подали через окошки для еды, которые после отчего-то не закрыли. Я подползла к открытой щели и заглянула в коридор – там было пусто и тихо. В двери напротив, тоже в угловой камере, было открыто такое же окошко, как и у меня, и там, в полумраке, кто-то шевелился.

– Эй, – вполголоса позвала человека в соседней камере я, стараясь не нарушить тишину коридора, – извините, а можно с вами поговорить?

Шевеление на секунду прекратилось, и в окошке появились раскосые глаза:

– Привет, – сказала девушка напротив, и ее глаза улыбнулись.

– Привет! – тоже улыбнулась я. – Предлагаю познакомиться. Меня Мария зовут. А тебя?

– Клара, – ответил голос из-за двери.

– Что ты делаешь, Клара? – поинтересовалась я, стараясь нащупать тему для разговора.

– Спать собираюсь.

– Ой, извини, я не хотела тебя потревожить, – смутилась я, про себя подумав, что странно спать утром, хотя, как говорится, «на вкус и цвет».

– Ничего. Я все время сплю, – зевнула заключенная. – Так время быстрей проходит. – Мне утром и вечером снотворное дают уже много месяцев. Я только поесть просыпаюсь. Ну все, пока! Девушка скрылась где-то в глубине камеры, и уже через несколько минут послышался громкий раскатистый храп.

Заключенная не обманула. Ее храп был постоянным звуком в наших стенах. К нему и я со временем привыкла, как к мерному гудению люминесцентных ламп. Так я воочию впервые увидела то, что ждало бы меня, согласись я на прием волшебных психотропных таблеточек. Страшно представить, что происходит с мозгом человека, если он все время, днем и ночью, спит. Такие заключенные, конечно, сверхудобны – по сути, это только тело, иногда выползающее за подносом с тюремной баландой и не доставляющее проблем. Оно просто существует. Летят дни, месяцы, годы, а человек постоянно пребывает в царстве Морфея. Клара не была, как я, в режиме социальной изоляции, на одиночном содержании двадцать два часа в сутки в камере за запертой железной дверью. В редкие моменты возвращаясь в наш мир, она медленно, придерживаясь за бетонные стены и железные перила лестницы, сползала на первый этаж, там ела и снова исчезала в темноте своей камеры.

Как я потом заметила, Клара была далеко не одна такая, многие девушки в отделении плотно сидели на разных дозах успокоительного для «собственной безопасности» – они странно, невпопад, улыбались, у них была замедленная речь, как у пьяного, они теряли логику повествования, неожиданно забывая, о чем только что шел разговор, и очень много спали. Когда медсестра вовремя не привозила тележку с медикаментами, они становились раздражительными и подчас агрессивными.

Психотерапевты в тюрьме всегда были в состоянии боевой готовности. Записаться на прием было несложно, нужно было только заполнить маленький листок бумаги, и «помощь» уже в пути. Тех, кто не записывался самостоятельно, регулярно посещал улыбчивый доктор в белой рубашке. Особое внимание он уделял тем, кто только что вернулся с судебного заседания и плакал по телефону, разговаривая с близкими. Кроме таблеток можно было нарваться на изоляцию в особой одиночной камере на первом этаже. Там заключенного оставляли лежать в смирительной рубашке и щедро накачивали успокоительным. Отдельных везунчиков в некоторых тюрьмах, где мне удалось побывать, как, например, в Оклахоме, из-за недостатка камер придумали просто сажать замотанными в смирительную рубашку на стул и привязывать к нему. Стоило человеку, потерявшему, например, кого-то близкого на воле, а такое случалось, к сожалению, нередко, истерично зарыдать в трубку, бывалые заключенные отделения всеми правдами и неправдами пытались оттащить его от телефона, объясняя, что и без того незавидное положение может стать еще хуже. Однажды я видела, что бывает, если этого сделать не удалось. Девушки не было около недели, а когда она вернулась, то постоянно неестественно улыбалась и говорила, что у нее все просто замечательно. Это была самая страшная улыбка, которую я видела в своей жизни.

«Господи, – думала я, – разве так можно?! Что же с ними будет, когда они через много лет окажутся на свободе? Это же больше не человек, а просто овощ. Их же медленно убивают. Что это? Новая лоботомия, которой в 1940-е годы в США “успокаивали” солдат, возвращавшихся с фронта и испытавших тяжелое душевное потрясение? Тогда одной из главных причин широкого распространения лоботомии стало стремление снизить расходы на содержание обслуживающего персонала. Мир изменился? Вы уверены?».

Я по телефону не плакала. У меня и так все было очень хорошо.

Джим и телефонные разговоры

Следующей ночью мне снова дали «свободное время». Быстро натянув униформу, я выбежала в коридор и спустилась по железной лестнице прямиком к телефону.

– Джим, извини, что я в два часа ночи, – пожала плечами я, сжимая на драгоценные несколько минут телефонную трубку. – Прости, другого времени у меня нет. Знаешь, здесь так тихо и холодно, как в могиле, наверное…

– Привет, Мария! Рад слышать, – бодрым голосом без тени сонливости ответил голос в трубке.

Этот спокойный добрый голос в ночной тишине сотни раз спасал мой рассудок от помешательства. Это был мой друг Джеймс Бэмфорд, или Джим, как его называла я. Его телефонный номер я всегда знала наизусть, поэтому даже отобрав у меня все вещи, тюремщики не смогли забрать у меня главного – моей памяти и здравого рассудка, отдавать который я была не намерена ни за что, а ведь именно за ним так охотились мозгоправы с психотропными таблетками. Он разговаривал со мной каждую ночь и никогда не признавался, что ему наши беседы доставляют хоть какое-нибудь неудобство. Он говорил, что писатели, мол, ночные хищники, они будто совы, выходят на охоту за вдохновением в тишине и покое темного время суток, когда никто не может нарушить их концентрации и погружения в написание книг. По голосу я слышала, что он улыбался. Нас было только двое в звенящей тишине ночи, когда весь мир отправлялся в царство снов.

– Спасибо, что ты ответил на мой звонок, Джим, – благодарила его я.

– Я всегда буду рядом, – отвечал Джим.

Я называла его человеком, который всегда берет трубку. Сложно объяснить, насколько это важно обывателю, который не бывал в тюрьме, тем более на одиночном содержании, когда у тебя есть всего несколько минут на звонок. Нет, пожалуй, ничего страшнее, когда в трубке только идут бесконечные длинные гудки, бегут секунды, а мозг рисует самые страшные картинки того, почему нет ответа: может быть, с ним что-то случилось, авария, катастрофа. Может быть, телефон не сработал, а может, он просто спит. А вдруг случилось непоправимое и его уже вовсе нет в живых?

– Джим, я ничего не сделала.

– Я знаю. Я верю тебе.

Джим всю жизнь посвятил исследованию темы шпионов и спецслужб. Он – всемирно признанный эксперт в этой области, книги которого всегда становились бестселлерами, а приведенные в них факты никогда не подвергались сомнению. Джеймс Бэмфорд в 1986 году раскрыл миру тайну существования Агентства национальной безопасности США, американской спецслужбы, созданной с целью слежки за всеми коммуникациями Америки и мира. До выхода его книги американское правительство тщательно скрывало этот постыдный факт, заявляя, что свято следует конституционному праву граждан на тайну переписки, а на практике читало каждое сообщение, слушало каждый разговор. Оно ненавидело Бэмфорда всеми фибрами души, как занозу, которая все время ныла. Власти угрожали ему уголовными делами, пытались изъять его книги из обращения, но Джим не сдавался. Он привык плыть против течения, говорить правду там, где остальные трусливо молчат или в один голос вторят официальной линии партии.

– Джим, когда это закончится?

– Я не стану тебе врать. Я не знаю. Могу обещать тебе только одно: я расскажу миру правду.

И он никогда не врал. Никто не мог ничего предсказать в деле, в котором не было ни преступления, ни доказательной базы, зато был политический заказ на разжигание ненависти к России, воплощением которой была на тот момент я. Насколько далеко могло зайти беспринципно жестокое американское выборочное правосудие в публичной казни «врага народа»? Публика жаждала крови. Все началось с ареста, за ним – месяцы одиночного содержания, собачий холод, лишение сна, бесконечные обыски с раздеванием, направленные на унижение человеческого достоинства, попытки посадить на транквилизаторы, делающие из человека безвольную куклу. Человеческая фантазия, как известно, безгранична, а когда речь идет о таком политически значимом пропагандистском деле, как шоу по уничтожению источника всех бед и несчастий, тем более. Единственное, что мог сделать Джим, – это кричать во весь голос о происходившем судилище в надежде, что во всеобщей истерии его сильный голос побудит хоть кого-нибудь на секунду остановиться посреди разъяренной, жадной до зрелищ толпы и хотя бы задуматься о происходящем.

Так, день за днем, он работал над журналистским расследованием, по крупицам собирая факты, доказывающие абсурдность обвинения и показывающие истинные причины происходящего. Брать у меня и моих адвокатов комментарии для расследования он не мог – судья наложила запрет на наше общение с прессой, все материалы были засекречены, поэтому он мог полагаться только на свои силы и опыт. Он мог говорить со мной только как друг, если бы в прослушиваемых разговорах заметили хотя бы намек на то, что это интервью, наше общение бы моментально прекратили. Продолжать разговоры и встречи было опасно, будто идти по тоненькой кромке весеннего льда. Но мы были друзьями много лет, а потому понимали друг друга с полуслова.

У нас был свой, особенный язык намеков и подсказок, расшифровывая который, он ясно узнавал направление, куда я советовала ему двигаться, намеки на людей, с которыми стоит поговорить, и упоминание как бы вскользь места, где можно найти ответы. И мы рисковали. Так, он шел через эти лабиринты недосказанностей долгие месяцы, и наконец, в начале февраля 2019 года, спустя полгода после моего ареста, он сдержал свое слово: рассказал миру правду. В прессе вышла его статья «Шпионка, которой не было»[12]12
  James Bamford, The Spy Who Wasn’t//The New Republic, February 11, 2019// https://newrepublic.com/article/153036/maria-butina-profile-wasnt-russian-spy


[Закрыть]. Она стала первым, но и по сей день единственным материалом в американской прессе в мою защиту. Как и всегда, статья Бэмфорда не пришлась по вкусу властям США, мне даже устроили отдельный допрос, буквально по каждой букве этого материала, но факты были настолько неопровержимы, что все закончилось ничем – статья так навеки и осталась на просторах Интернета и на глянцевых страницах общественно-политического журнала «Новая Республика». Джим всегда говорил мне, что настанет тот день, когда люди поймут, как цинично ими манипулировали, поставив целый пропагандистский спектакль. Джим никогда не обманывал, просто этот день, наверное, еще не наступил.

– Джим, я хочу домой. Обещай мне, что, когда это все закончится, ты приедешь ко мне в гости, на Алтай.

– Обещаю.

В то время как разговоры с Джимом придавали мне сил, телефонные беседы с Полом эти силы отнимали. Надеясь найти поддержку у любимого человека, я тоже звонила ему каждую ночь. Сонным и измученным голосом Пол сообщал, что он от всех связанных со мной переживаний находится практически при смерти, не может ни есть, ни спать, а не покладая рук борется за мое освобождение, которое произойдет буквально завтра. Мне было очень жаль Пола, и я пыталась поддержать его всем, чем могла, успокаивая его и уговаривая продержаться еще чуть-чуть. Мой благоверный утверждал, что тратит последние деньги на оплату моих телефонных звонков, за что я ему была безмерно благодарна, не имея, на самом деле, ни малейшего понятия, что за каждую минуту этой психологической поддержки свободному Полу платит моя семья.