Текст книги "Тюремный дневник"

Моя маленькая копия

– Маша, ты умеешь делать снежного ангела?

– Это еще как?

– Смотри на меня, – и веселая темноволосая девчонка в белой шубке шлепнулась на спину в пушистый сугроб и будто крыльями стала разгребать снег вокруг себя. – Маш, дай руку, подними меня, а то я ангела испорчу.

Я протянула младшей сестричке Мариночке руку в зеленой рукавичке, и она, крепко вцепившись в нее, поднялась из сугроба. Мы вместе разглядывали на снегу отпечаток тела сестры, напоминавший рождественского ангелочка в платьице и с широким размахом крыльев, которые вешают на новогодние елки перед самым радостным праздником в году.

– Я тоже так могу, – сказала я и плюхнулась навзничь в хрустящий пушистый снег. Шапка слетела с головы, и на белоснежный покров рассыпались рыжие кудряшки. Над головой закружились высокие кроны тянущихся в бесконечное небо сосен. Падал пушистый снег, от которого я щурила глаза и весело смеялась, ведь теперь я настоящий ангел!

– Ну что ты лежишь, Маш? Давай, руками шевели, а то ангел не получится!

У меня появилась сестра, когда мне едва стукнуло шесть, и чтобы быть ближе с ней по возрасту, я всегда говорила, что мне было пять, когда она родилась. Отец редко бывал дома. В стране бушевали девяностые, и с преподавательской работы в институте он вынужден был уйти в «купи-продай». Торговлей тогда занимались все. Это позволяло жить намного лучше, чем на зарплату преподавателя, но и о стабильности пришлось забыть.

Мама тянула на себе нас двоих – мне, первоклашке, нужно было помогать делать уроки, а за Мариной, очень беспокойным карапузом, нужен был глаз да глаз. Мы с младшей сестрой всегда были похожи внешне, но по характеру, напротив, слыли полными противоположностями. Я – спокойная, усидчивая, обожающая чтение и прописи, а Марина – юркая, активная, громким плачем требующая постоянного внимания от мамы. Папа денно и нощно пропадал на работе, а мама не только тянула на себе ребятишек, но и на пару с соседкой занималась пошивом детских платьев, которые за копейки сдавались в местный магазин одежды. Я повзрослела очень рано.

– Маша, ты же взрослая! Старшая сестра теперь, – регулярно напоминала мне мама.

Я быстро освоила готовку, уборку, глажку, смену пеленок, а вечерами читала сестре сказки вслух, чтобы мама хоть немного могла отдохнуть. Когда мама вышла на полный рабочий день, дом и ребенок вовсе остались на мне. Ответственность, лежавшая на моих детских плечиках, сделала меня второй мамой младшей сестре.

Как же я завидовала тогда подружкам-хохотушкам, которые часами бегали во дворе в ярких платьицах и играли с новенькими куклами Барби, только появившимися на полках единственного провинциального «Детского мира» в центре Барнаула. Мне играть было некогда, да и куклами похвастаться ввиду скромного семейного достатка я особо не могла. На лето нас с сестрой отправляли к бабушке с дедушкой. Мы постоянно были вместе, так и выросли душа в душу.

Противоположности, как известно, притягиваются. Чем старше мы становились, тем больше стиралась разница в возрасте, и со временем мы друг другу стали единственными лучшими подругами, делили пополам все – от сладких бабушкиных булочек и советских ирисок «Кис-кис» – вязких конфет, от которых терялись первые молочные зубки и свежепоставленные пломбы, до горестей наказания за совершенные провинности вроде обливания прохожих с балкона в день Ивана Купалы в середине лета.

Ингрид

Девушка дрожала всем телом, заливаясь слезами. У меня разрывалось сердце.

– Хай, – аккуратно начала разговор я. – Как тебя зовут?

– Ингрид, – тихо сказала она, на минуту перестав плакать, как маленький ребенок, которого отвлекли яркой игрушкой от боли в разбитой коленке. – А тебя?

– Мария, но ты можешь называть меня Маша, – улыбнулась я. – Ты когда в последний раз ела, Ингрид? Есть хочешь?

Девочка до боли напоминала мне мою сестру, и я, несмотря на собственный голод, не могла поступить иначе, чем отдать ей остатки своей еды.

Дожевав бутерброд, Ингрид рассказала мне свою историю.

Девушка оказалась почти моей ровесницей, нелегальной иммигранткой из Мексики. Пару лет назад она пешком перешла границу США в районе Калифорнии и теперь работала в Вашингтоне официанткой. А год назад она родила мальчика от гражданина Америки. С отцом ребенка отношения не сложились. И сегодня, в ее день рождения, разъяренный отец ворвался в дом Ингрид не на праздничный торт, а чтобы забрать ребенка. Мать сражалась за сына как могла, и даже двинула рослому пухлому пожилому американцу в нос. Он не готов был смириться с таким отношением и вызвал полицию, которая загребла Ингрид и доставила в полицейский участок, где ее и оформили ко мне на подселение.

Девушка призналась, что очень боится насекомых, а полчища тараканов продолжали подступать со всех сторон. Я тоже боялась тараканов, но пересилив собственный страх, отправила ее полежать на верхние нары – там было больше света, а значит, и меньше рыжих усачей, плюс Ингрид была совсем по-летнему одета – в одной черной маечке на тоненьких бретельках и голубых узких джинсах. Сперва отказываясь и не понимая причин моей доброты, она со временем приняла мой «подарок» в день рождения, как я это назвала, и залезла на верхнюю полку.

Мои туалетно-бумажные зарубки показывали, что наступает ночь. Обещанного визита адвоката все не было, а стоны и крики вокруг только нарастали, как и возрастало число вновь прибывших «клиентов» обезьянника.

Вдруг в шуме промышленного вентилятора и гаме жителей железной тюрьмы послышалось красивое низкое глубокое женское пение, сначала немного робкое, негромкое, но все больше разгонявшееся и набиравшее силу. Так петь могут только чернокожие. Нам, белым, это не под силу. Я узнала знакомую песню Уитни Хьюстон «Я всегда буду любить тебя».

 
Если я останусь,
То буду только мешать тебе.
Поэтому я уйду. Но я буду думать о тебе
Каждое мгновение своей жизни.
 
 
 Я всегда буду любить тебя.
 Всегда буду любить тебя.
 

Больше всего на свете я тогда хотела оказаться рядом с человеком, с которым мы были без пяти минут женаты. Свадьбу отложили на время после окончания моей учебы. Мысли о нем стали для меня в ту страшную ночь источником сил. Я никогда не забуду, как свела нас судьба…

Друг мой сердечный

Это было осенью 2014 года. Созданная мною организация «Право на оружие» проводила свой ежегодный съезд в центре Москвы. К тому моменту мы уже сформулировали свои требования к российской власти – сохранение и расширение прав граждан России на оружие для охоты и самообороны, приняли устав и вели активную борьбу за свои цели: проводили митинги, конференции, выступали в прессе, собирали подписи, проще говоря, задействовали все возможные методы гражданского активизма. Ко всеобщему удивлению, такой спорный и неоднозначный вопрос, как право на оружие, привлек тысячи сторонников по всей стране.

Спустя всего два года работы мы набрали достаточное количество сторонников по всей стране для официального получения всероссийского статуса. На праздник той осенью приехали руководители местных ячеек, группы более чем из сорока российских регионов, а также представители оружейных сообществ из пятнадцати стран. На входе в помещение, где проводилось собрание, висел огромный баннер: «Зона, где ношение гражданского оружия приветствуется!».

В зале собралась очень пестрая толпа: бородатые охотники в камуфляже, байкеры в коже, совсем молодые ребята в джинсах и кроссовках, а также лощеные политики в темно-синих костюмах и белоснежных сорочках. Иностранцев мы разместили в первом ряду, приставив к ним переводчиков. Было очень занятно смотреть на их изумленные лица, сперва испуганные количеством людей, полы пиджаков и курток которых оттопыривались от скрытых травматических пистолетов, а позже все-таки уверовавших в то, что гражданское оружейное сообщество в России существует без всяких притеснений со стороны, как они это шепотом называли, «агентов Ке-Джи-Би» (agents of KGB).

Под громкие аплодисменты я объявила о новом статусе организации «Право на оружие». Спустившись с подиума, я стояла в сторонке: выдалась секундочка, чтобы перевести дух. В руке так и остался зажатым лист бумаги, на котором моим мелким аккуратным почерком были написаны тезисы речи.

Вдруг откуда-то послышался голос с сильным иностранным акцентом:

– Ti ochen talantlivaya.

– Что, простите? – резко развернулась на голос я.

– Well, I am actually speaking Russian[1]1
  – Вообще-то я говорю по-русски (англ.).


[Закрыть].

– Oh, sorry. It would be probably better if you say it in English. I don’t understand[2]2
  – О, простите. Возможно, будет лучше, если вы будете говорить по-английски, я вас не понимаю (англ.).


[Закрыть], – смущенно улыбнулась я.

– Okay. You are very talented[3]3
  – Ладно. Вы очень талантливая (англ.).


[Закрыть].

Я густо покраснела – во-первых, из-за невозможности разобрать сказанных на моем родном языке, правда, с ужасным американским акцентом, слов, а во-вторых, от неожиданного комплимента. В тот момент посреди огромного зала, освещенного сотнями ламп, со снующими туда-сюда многочисленными участниками торжественного второго съезда общероссийского оружейного движения «Право на оружие», десятками объективов телекамер и диктофонов, я была готова держать круговую оборону. Мероприятие закончилось, а работа продолжалась: провокационные вопросы журналистов, организационные накладки и форс-мажор от оружейных соратников. Нужно было все держать в голове – чтобы интервью были спокойными и содержательными, гости довольными и сытыми, единомышленники воодушевленными и готовыми на новые свершения.

Неожиданный комплимент и приветливая обаятельная улыбка Пола вмиг сломали мою оборону. Высокий стройный мужчина средних лет в строгом черном костюме и ярком шелковом галстуке на белоснежной сорочке, скорее, напоминал баскетболиста, чем политика.

И он всегда был таким – сияющим, как говорят американцы, будто новенький цент, готовым на нестандартные шаги и нетривиальные решения, обезоруживающе приветливым и непомерно смелым. В то время помощник экс-президента Национальной стрелковой ассоциации США, крупнейшей в мире структуры лоббистов оружия, Пол Эриксон вызвался добровольцем посетить столицу новой России, чтобы посмотреть на съезд организации-побратима и лично пожать руку братьям и сестрам по оружию в незнакомой стране. Памятуя стереотипы о Москве, где, по мнению подавляющего большинства американцев, до сих пор правят «красные диктаторы», а под каждым кустом сидят агенты КГБ, можно сказать, что Пол предпринял рискованное предприятие, решив воочию столкнуться с «кровавым режимом». Кровавого режима не обнаружилось, хотя красные звезды по-прежнему красовались на башнях Кремля. Но что-то из рассказанных американской прессой легенд оказалось правдой.

В него сложно было не влюбиться. К тому же Пол был первым американцем в моей жизни, который открыто заявлял и, казалось, верил в то, что наши страны должны быть если не друзьями, то партнерами на международной арене. «Идеологические противоречия – в прошлом», – смело декларировал он, а я соглашалась. И что же может быть лучшим материалом для мостика между двумя мировыми полюсами, Россией и Америкой, чем общие взгляды на неотъемлемое право ответственного гражданина защищать себя и свою родину с оружием в руках?! Я выросла на советских классиках, в окружении дедушки и бабушки – истинных патриотов своей страны и противников войны в какой бы то ни было форме, в доме, где лучшим пожеланием в праздник было «Мирного неба над головой». И когда я услышала от человека из-за океана, откуда еще вчера ждали ядерных ракет, слова о мире, была в безмерном восторге. Этот роман начался с интереса к чему-то большему, чем просто отношения мужчины и женщины. Это была платоническая любовь и желание служить одной великой цели – миру двух супердержав.

Для меня Пол был воплощением Америки – друга в новом мире, где больше нет места холодной войне и противостоянию, а есть общие интересы и совместное движение к светлому будущему, где правят взаимоуважение и научный прогресс, спасающий жизни и исследующий космические дали.

Тогда я еще не знала, да и не могла знать, что по возвращении в Вашингтон Пол изложит все детали этого съезда и нашей с ним встречи в специальном отчете, адресованном американской политической верхушке и подготовит предложения о том, как можно использовать меня и «Право на оружие» в большой политической игре.

Но в тот день, уже в обезьяннике, наши возвышенно-духовные отношения с ним и вера в непогрешимую Америку были для меня не только источником сил, но и надеждой на то, что все вот-вот разрешится, американские власти во всем разберутся и отпустят меня на волю.

Голос

Песня за песней лилась бурной полноводной рекой. И казалось, уже не так заметны были стоны, боль и ужас. Я подползла ближе к дверной решетке, чтобы лучше слышать пение женщины. Из соседних камер те, кто был в состоянии говорить, начали делать «заявки» на следующую песню. Голос их принимал и продолжал все сильнее и громче.

– Эй, – сперва неуверенно, чуть слышно сказала я. И этот звук моментально затерялся в окружающем шуме. – Эй, мэм! Я не знаю вашего имени, но можно попросить вас об услуге? – осмелев от множества сыплющихся из других камер заявок на композиции, прокричала я, даже вздрогнув слегка от силы собственного голоса.

– Что ты хочешь? – ответил голос, прервав пение.

– У меня тут девушка. У нее сегодня день рождения. Ей очень плохо, и она плачет. А можете спеть ей «С днем рождения, тебя»? Пожалуйста.

– Ха! Нет проблем, – весело откликнулся голос. – Хеппи бездей ту ю…

И внезапно сперва из одной камеры, потом из другой, потом из третьей стали раздаваться новые и новые голоса – низкие и сиплые, звонкие и глухие, часто больные и хриплые, не в тон и не в такт, они смело подпевали главную поздравительную мелодию Америки.

– Как зовут-то твою подругу? – на секунду остановился голос.

– Ингрид!

– Хеппи бездей, диа Ингрид! Хеппи бездей ту ююююю…

Я взглянула на мою соседку: она смеялась и плакала, еще секунда, и она бросилась мне на шею и на ломаном английском, сдобренным каким-то неизвестным мне языком, видимо, родным испанским, все повторяла «Грациас, грациас»… И мы обе заплакали под аплодисменты невидимых рук, раздававшиеся из соседних камер.

– А ну, заткнулись! – влетел, будто черный коршун, в коридор надзиратель. И веселье оборвалось. Снова остались только крики, стоны и шум промышленного вентилятора.

Ночь тянулась бесконечно. Очень хотелось есть и пить, но в кране воды не было. Это объяснялось тем, что буйные могут водой из крана затопить камеру, потому, мол, просите воды. Первое правило тюрьмы, которое я освоила на своем, как позже оказалось, длинном пути, было ничего не выбрасывать. В хозяйстве пригодится. Так, мне хватило ума сохранить пластиковый стаканчик, в котором мне выдали сок. Не завидую тем, кто его смял и выбросил в унитаз. Этот стаканчик был единственной возможностью получить тот самый сок. Не вода, конечно, но хоть что-то. Для этого, услышав крик надзирателя, что сейчас будут давать сок, нужно было высунуть свой стаканчик в окошко для еды и терпеливо ждать, пока надзиратель пройдет мимо тебя, и поймать струйку сока себе в стакан. Но часто сок просто проливался из канистры на пол. Пару раз мне это удавалось, получался не полный стаканчик, правда, но сколько успевала урвать за пару секунд у проходящего смотрителя нашего человеческого зоопарка. С едой дело обстояло тяжелей. Ближе к полуночи многие заключенные стали грохотать по железным стенам и койкам, крича от голода и требуя еды. И без того шумный коридор стал просто невыносим от грохота железа. Пару раз приходил и рявкал на нас надзиратель. Наконец, когда крики, видимо, осточертели им окончательно, нас решили покормить.

– Сейчас буду давать бутерброды, – раздался крик надзирателя в начале коридора. Все притихли, и из камер потянулись длинные худые, по большей части черные, руки с грязными ногтями. Я последовала их примеру. Опустившись на корточки перед окошком, я тоже протянула белые, пока еще аккуратные и ухоженные руки ладонями кверху в дырку в железной дверной решетке. Грузный черный надзиратель шел, обняв одной рукой грязную картонную коробку с сэндвичами, а другой доставал уже знакомые завернутые в пластик бутерброды и грубо рассовывал по протянутым рукам. Я набралась храбрости и громко попросила:

– Дайте два, пожалуйста.

– А ты что – особенная? – заржал в ответ надзиратель, на секунду затормозив у моей камеры.

– Нет, сэр. Но у меня есть соседка. И она спит, – попыталась аргументировать я.

– Окей. На. Только смотри мне! – угрожающе рявкнул он. Было обидно до слез, что меня подозревают в намерении украсть еду у бедной девочки, которая, наконец, устав от слез, тихо спала на верхней полке.

Так прошла бесконечная ночь. Я, ни на секунду не сомкнув глаз, лежала в углу темной нижней полки и, подавляя слезы, пыталась отгонять от себя тараканьи орды и заодно грустные мысли о пугающей неизвестности.

Мои туалетно-бумажные часы «показали» где-то около шести утра. В коридоре послышалось непривычное скрипение открывающихся дверей камер.

– Фамилия? На выход по одному! – наконец открыли и мою камеру. Я моментально оживилась: «Пусть куда угодно, только не здесь», – думала я.

– Так, Бутина. Нет, ты остаешься. Тебя нет в списках. Соседка – на выход, – рявкнул надзиратель, и стоило моей Ингрид ступить за порог, с силой захлопнул дверь. Я осталась одна.

Заговор против Соединенных Штатов Америки

Одна за другой пустели клетки. Людей уводили в неизвестном направлении. А я оставалась. «Боже, еще день не выдержу», – в ужасе думала я.

Спустя час пришли и за мной, последней из могикан железного ада. Коридор, железная лестница наверх. И вот передо мной целый ряд стоящих вдоль стен заключенных. Теперь я увидела тех, кого всю ночь только слышала. Большинство – чернокожие или латинос, в оборванной грязной одежде с копнами взъерошенных кудрявых волос, едва стоявшие на ногах с замутненными пустыми глазами, устремленными в им одним ведомую бесконечность. В центре всего этого отряда потерянных душ стояла внушительного вида надзирательница, ее ремень, туго затянутый на черной униформе, скрывался под нависшими складками жира, а третий подбородок колыхался, когда она начинала говорить. Впрочем, говорила она немного. В руках мучительницы красовалась охапка пластиковых хомутов, которыми в быту скрепляют пачки проводов, беспокоящих своим беспорядком дотошных домохозяек.

Я сразу почуяла неладное. Проводов вокруг не было, равно как и тетка не была похожа на домохозяйку. «Не к добру это, ох, не к добру», – думала я, пытаясь представить мало-мальски мирную версию возможного применения пластиковых хомутов к людям. Ответ не заставил себя ждать: хомутами скрепили наши руки, намертво пригвоздив меня к одной бомжихе справа и еще к одной – слева. В запястье до боли впилась пластмасса, а тыльной стороной ладони я почувствовала шершавую теплую руку прикованной ко мне пожилой женщины. Она чуть не падала, поэтому ее периодически приводила в чувство криком толстая надзирательница. Длинной вереницей скованных тел нам приказали двигаться по коридору в сторону широко распахнутых дверей микроавтобуса.

Поднявшись по приставленному к автобусу пологому деревянному настилу, мы разместились, как могли, в салоне, словно в консервной банке. Машина была разделена на два отсека по две лавки в каждом. На лавке помещалось четыре человека. Дверь с грохотом захлопнули, и мы погрузились в беспросветную тьму и страшный запах немытых тел. Окна были замурованы, поэтому, куда мы ехали, сказать было невозможно. Путешествие продолжалось всего несколько минут, но врезалось в память на всю жизнь. Соседку слева от меня тошнило… Я закрыла глаза, держать их открытыми в полной темноте все равно не было смысла.

Машина медленно спускалась куда-то вниз, из-за чего клонились в сторону и еще больше уплотнялись разгоряченные несвежие тела, и наконец остановилась. Железные створки открылись, и мы гуськом спустились по помосту. Высокие статные маршалы – так в Америке называются сотрудники старейшего спецподразделения Минюста США, отвечающие, среди прочего, за обеспечение деятельности федеральных судов, контроль за исполнением их приговоров и решений, розыск, арест и надзор за содержанием федеральных преступников, – окружили нашу едва шевелящуюся дурно пахнущую банду обессиленных женщин и приказали выстроиться вдоль бетонной стены подземного гаража. Огромными ножницами, напоминающими садовый секатор, нам разрезали пластиковые хомуты, и каждая осталась снова сама за себя.

На полу лежала целая гора приготовленных для нас кандалов и наручников. Каждую из нас по очереди заковали в железные браслеты. Руки перед собой – клац, развернуться, поднять правую ногу – один железный браслет на щиколотке – клац, левую – клац, развернуться – еще одна цепь на пояс, и браслеты на руках оказались скреплены железной цепью, будто длинной пуповиной, с кандалами на ногах. Холодные браслеты и свисавшая с них тяжелая цепь неприятно давили, а ножные кандалы больно врезались в голые щиколотки, делая каждый шаг незабываемой пыткой. Сцепленные железной перемычкой между собой ноги можно было передвигать только мелкими шажками, по-пингвиньи. Когда все были переодеты из пластика в железо, маршалы повели отряд в здание, где нас ждало распределение по новым камерам, человек по пять-шесть в каждой. На этот раз все было намного цивильней – белые стены, яркий свет, относительно чистый железный унитаз в углу, отделенный сбоку только невысокой бетонной перегородкой, а напротив него – железная скамья вдоль сплошной стены. Когда кому-либо из женщин требовалось справить нужду, мы все, сидевшие напротив унитаза невольные зрители этого отвратительного шоу, вежливо закрывали глаза или старались смотреть куда-то в сторону, будто не замечая унизительного для подруги по несчастью процесса.

– Хватит. Я больше так не могу, – одна из женщин встала с железной лавки и села прямо на пол, спиной к толчку, революционно вызывающе отказавшись смотреть на туалетное действо. Справа ее голова была начисто выбрита, а остатки засаленных волос грязно-розового цвета свисали на левое плечо. По сравнению со мной она была одета достаточно тепло – в шерстяную черную кофту и спортивные штаны. Шея женщины была покрыта иссиня-черными татуировками, а в носу блестело кольцо. Ее, худую, как жердь, страшно знобило, и казалось, что, периодически закрывая глаза, она теряла сознание. Женщина была единственной белой американкой в камере, а потому, когда она в очередной раз пришла в себя и открыла глаза, я решилась завязать разговор именно с ней. Предрассудков в отношении черных у меня не было, но говорить с ними я побаивалась из-за высокой вероятности непонимания их языка: английский у чернокожих американцев, как правило, имеет очень специфический, ярко выраженный акцент плюс огромное количество сленговых выражений, мне совершенно неведомых. Итак, выбрав собеседницу, я решила начать с чего-то общего:

– Привет! А ты не знаешь, случайно, сколько нам здесь еще быть? – робко начала я.

Она будто не заметила вопроса, и я уже открыла рот, чтобы спросить повторно, думая, что она не поняла или не расслышала меня, но женщина вдруг заговорила:

– Тебе – недолго, – хмыкнула она. – А мне лет десять. Рейчел, – добавила она, протянув мне длинную худую руку, на запястьях которой я увидела белые поперечные шрамы.

– Мария, – улыбнувшись, ответила я рукопожатием. Это было хорошее начало.

– Какого х… ты здесь делаешь? Такие, как ты, в тюрьмы не попадают. У вас есть бабло, – потерла указательный и большой пальцы передо мной Рейчел.

Я сперва напряглась всеми мышцами своего тела в ответ на неожиданный вопрос и грубый жест, но девушка мне нравилась, да и я надеялась, что она что-то знает о нашем будущем, поэтому я решила продолжить нашу беседу.

– Заговор против Соединенных Штатов Америки. Я – русская, – пожала плечами я. А ты?

– Нарушение условно-досрочного, – не углубляясь в детали ответила она. – Впрочем, мне по х… Какая разница, где сдохнуть – тут или на улице. У меня все равно никого нет.

Она снова закрыла глаза, тихо застонала и ушла в себя.

К окошку в дверной решетке с грохотом подкатили тележку с какими-то баночками. Медсестра в резиновых перчатках стала по очереди вызывать нас и выдавать баночки с нашими фамилиями на белых наклейках.

– Извините, – сказала я, когда пришла моя очередь за баночкой. – Я не уверена, что я смогу…

– Сможешь, куда ж ты денешься, – громко рассмеялась она в ответ.

Я смущенно с баночкой в руках вернулась на железную лавку. Женщины стали по одной вставать с лавки и занимать почетное место на туалетном пьедестале. Я так и не смогла.

Спустя полчаса тележка вернулась за добычей, и я смущенно протянула пустой пузырек. Медсестра грубо выругалась, но никакой кары не последовало.

В соседней камере послышалось шевеление и звук поворачивающегося в замке ключа. Через несколько минут вывели и нас, но, как оказалось, лишь для того, чтобы согнать в новую камеру, на этот раз всех вместе, человек тридцать-сорок в маленьком помещении, где не было даже лавок, а только пять стеклянных окошек на одной стене и у каждого бетонная табуретка-пенек.

– Сейчас к вам придут адвокаты, – рявкнула надзирательница и захлопнула тяжелую железную дверь.

Я осталась стоять возле двери. Повисла долгая пауза – все сорок чернокожих женщин, кто лежа, кто сидя на полу, уставились на меня.

– Я, конечно, извиняюсь, – нарушила тишину сидящая на полу внушительных размеров чернокожая американка с банданой на голове, ярко-розовыми ногтями на ногах и руках, в пляжных шлепанцах, белой майке-стрейч, обтягивающей складки на животе, и ярко-голубых джинсах, – но ты-то тут что делаешь?

Я, чувствуя, что бежать некуда и единственный путь к спасению – это наладить контакт с человеческой массой, робко протянула:

– Заговор против Соединенных Штатов Америки. Я – русская.

– Слышь, ты, – толкнула она в бок лежавшее с ней рядом тело, подвинься, дай нашей красавице сесть. – Малыш, давай садись ко мне. Не ссы, тебя никто не тронет, – снова обратилась она ко мне. Она со мной, поняли, бабы? – громко сказала она окружающим женщинам, которые моментально утратили ко мне интерес и занялись своими делами – кто-то спал, кто-то стонал, кто-то болтал друг с другом о пикантных подробностях интимной уличной жизни.

– Я – Пейдж. Ты?

– Мария.

– Ты голодна?

– Немножко, – сказала я, вспомнив, что с ночи ничего не ела.

– Вот тебе мой бутерброд. Ешь, не стесняйся. Мне все равно пора худеть, а то мой Джонни опять уйдет к этой пигалице, – засмеялась она, поглаживая складки на животе.

– Пейдж, извините, а можно вопрос? – сказала я, прожевав подаренный бутерброд и немного придя в себя. – Когда мы были там, в камерах, кто-то так божественно пел. Этот голос спас мне рассудок и жизнь. Это, случайно, были не вы?

Пейдж широко улыбнулась и густо покраснела. – Ну, мож, и я. Можешь не благодарить. Все ок, дорогая. Поспи лучше, как знать, что тебе еще предстоит сегодня.

– Спасибо, Пейдж, – сказала я, свернулась калачиком на бетонном полу, закрыла глаза и погрузилась в сон.