Текст книги "Тюремный дневник"

Спортивный зал

Однажды вечером перед ужином в отделении неожиданно появилась супервайзер.

– Собирайся, Бутина! – резко приказала мне начальница. – Идем в спортзал.

– Уже готова, – ответила я, подняв голову. Мисс Синтия была права. Хоть на улицу меня по-прежнему не выпускали, но прогуляться хотя бы по спортивному залу было большой удачей! Собираться мне было не нужно. Никаких особых приготовлений для похода в спортзал не требовалось. Я встала, надзиратель пропустила меня вперед, в коридоре надела на меня наручники, по рации сообщила, что лифты нужно освободить для транспортирования особо опасной заключенной за номером 364794. Дверь отделения щелкнула – пути были свободны, и мы пошли по пустынным коридорам тюрьмы, спустились на лифте на нижний этаж, и моя надзирательница огромным ключом открыла железную ржавую двухстворчатую дверь с надписью «Спортзал».

Не знаю, были ли у меня ожидания от того, что скрывается за словосочетанием «спортивный зал» применительно к американским тюрьмам, но то, что я увидела, когда мы вошли внутрь, врезалось в память на всю жизнь.

Вход в спортивный зал предваряла огромная серая рамка металлодетектора. С меня сняли наручники и приказали пройти через рамку, а за ней моему взору предстал огромный новый мир. После долгих дней в маленькой одиночной камере обычный тюремный спортзал, похожий на школьный, показался бесконечно большим величественным пространством. В тот день непрерывно ливший многие недели дождь перед самым закатом прекратился и появилось солнце. Его лучи сквозь узенькие окна под самым потолком спортивного зала залили все помещение ярким золотым светом. В зале никто не убирался, а потому, стоило нам с надзирательницей войти, пыль с пола взлетела в воздух, и я увидела, как каждая пылинка в лучах заката, словно маленькая фея, вспорхнула и закружилась в магическом танце.

– Я могу побегать? – робко спросила я у надзирательницы. Она кивнула. И я сделала шаг, потом еще шаг, ускорилась и побежала быстро-быстро сквозь блестящие хороводы пылинок-фей, обнимаемая лучами заходящего солнца. Это был, пожалуй, первый счастливый день в моем заключении. Я бежала по огромному кругу из сотни шагов, придерживая норовящие упасть тюремные штаны. Со стороны это, верно, выглядело очень забавно, но мне было совершенно все равно. Это был мой глоток свободы, который я с жадностью испила в течение предоставленных мне сорока пяти минут. Наконец, солнце скрылось за горизонтом, и волшебный бальный зал с танцующими пылинками снова превратился в серый грязный спортивный зал вашингтонской тюрьмы. Карета стала тыквой. Той ночью я снова и снова, закрывая глаза, возвращалась в сказочный зал, где кружились в магическом танце побеспокоенные моим вторжением пылинки.

Медосмотр

– Бутина, на выход, – скомандовала однажды утром надзирательница. Словно по иронии, ее, громадную толстую темнокожую американку с длинными черными косами-дредами, звали офицер Литтл (в переводе на русский «маленькая»). Эта надзирательница меня очень не любила, с особым рвением соблюдая все установленные тюрьмой условия моего заключения от регулярных обысков с раздеванием и моего постоянного пребывания в холодной камере под присмотром до туго затянутых наручников, к которым она от себя добавляла еще и кандалы при доставке к адвокатам или в больничное крыло.

– Куда мы идем, офицер Литтл? – спросила я, не рассчитывая особо на ответ.

– Узнаешь, когда придем, – предсказуемо отрубила она.

Мне приказали встать лицом к колонне посередине общего зала, надзирательница заковала меня по рукам и ногам в железо. И, предварительно предупредив по рации, что сейчас будут транспортировать заключенную со статусом Protective Custody – статус, присваемый особо опасным для общества преступникам и мне, повела меня в неизвестном направлении по зачищенным от людей тюремным коридорам и лифтам.

Как оказалось, целью нашей «прогулки» было больничное крыло. Сперва меня оставили в кабинете гинеколога.

– Номер? – спросила молодая латиноамериканка в белом халате и очках в толстой оправе.

– 364794, мэм, – ответила я.

– У вас есть ВИЧ?

– Нет, мэм.

– Сифилис?

– Нет, мэм.

– Другие болезни, передающиеся половым путем?

– Нет, мэм.

– Сколько половых партнеров у вас было за последние полгода?

– Один, мэм.

Руки врача замерли над клавиатурой, она повернула ко мне голову и исподлобья поверх очков посмотрела на меня.

– Сколько, простите?

– Извините, наверное, это мой акцент, – смутившись сказала я. – Один.

– Вы – лесбиянка?

– Нет, мэм.

Задав еще пару вопросов о моем женском здоровье, с которым до помещения в ледяное тюремное царство у меня не было проблем, она позвала надзирательницу.

Следующий врач был окулист. Меня привели в темный кабинет с единственным светлым пятном на стене, на которой висела таблица с английскими буквами для проверки зрения. Я села в кресло, и доктор начала проверку моего зрения. Этот визит к врачу состоялся благодаря неустанным требованиям российских консулов, с которыми я поделилась наличием проблем со зрением. Обычным заключенным ждать такой возможности приходилось месяцами.

До заключения я носила ежедневно сменяемые линзы, которые в ту страшную ночь в обезьяннике просто смыла в унитаз, понимая, что оставлять их в глазах опасно. Мое собственное зрение было достаточным для нормальной жизни, но коррекция легкой близорукости все же добавляла краски. Лишившись линз, я сперва очень испугалась и с непривычки жила, как в легкой дымке, предметы вокруг потеряли четкие очертания, и надписи информационных объявлений в тюремных коридорах рассмотреть мне не удавалось. Меня поймет каждый, кто имеет проблемы со зрением. Это довольно страшное ощущение, когда тебя вдруг вырывают из привычной зоны комфорта, ты вдруг, например, разбиваешь очки или из-за небольшого конъюнктивита не можешь несколько дней надеть линзы, а тут еще все сплелось воедино: я в непривычной обстановке, в тюрьме, на минуточку, и еще вижу все, как будто открыла глаза в мутной воде.

Врач определила, что мне нужны очки, но тут же сообщила, что изготавливать их будут от двух до двенадцати недель, а мои собственные, имеющиеся дома, мне передать ни в коем случае нельзя. И по сей день для меня остается загадкой – что я могла страшного совершить с пластиковыми очками?

В третьем кабинете меня ждал мужчина-врач, кажется, общего профиля. После непродолжительного осмотра на кушетке моего твердого, как камень, живота он сообщил, что, наверное, мне требуется смена питания на диету с наличием клетчатки, иначе я так долго не протяну.

На этом посещение докторов закончилось, и меня тем же путем через пустые коридоры офицер Литтл привела обратно в мою пещеру, а сама устроилась на пороге с пачкой попкорна.

Через несколько дней диету действительно поменяли на другую с «повышенным содержанием клетчатки» – белый хлеб заменили на серый, а кукурузные хлопья на отрубные.

Доказательная змея

– Так, Бутина, – обратилась ко мне однажды утром мисс Литтл. – Почему у тебя в отделении грязно?

– Что, простите? – не поняла я.

– Швабру в руки, и вперед. Мусор собери в мешок и поставь у входа.

Я не знала, что кроме своей камеры на меня возложена почетная обязанность уборки всего «моего» отделения. Но спорить не стала, даже обрадовавшись возможности побыть немного вне одиночки. За полчаса я вымела мусор из всех углов и собрала его в мешок, помыла пол шваброй. С этого момента у меня появилась новая принудительно-добровольная обязанность – уборка раз в три дня «моего» отделения. Когда на смену заступала мисс Синтия, она с удовольствием помогала мне в выполнении этой работы, поскольку очень любила чистоту. В этом мы с ней были похожи.

Человек – такая упрямая скотина, которая ко всему привыкает. Так, я привыкла к недосыпам, перестала обращать внимание на раздевание, мне стали безразличны обыски и изъятие личных вещей. «Хватит себя жалеть, – решила я. Вы не даете мне спать, окей. Значит, у меня будет больше времени работать». Борьбу за свою невиновность я не прекращала ни на секунду. Когда адвокаты добились разрешения на получение мною материалов дела в четырех канцелярских коробах, доверху заполненных тысячами листов-распечаток моих электронных сообщений, я начала составлять хронологическую цепь событий, выделяя те из них, которые доказывали мою невиновность. Листок за листком выкладывалась на полу бетонной камеры длинная змея моих, по мнению ФБР, преступных деяний, начиная с лета 2015 года по январь 2017 года.

Из тысяч электронных сообщений нужно было отобрать политически значимые, так или иначе упоминающие Россию и США. Денег на переводчика не было, а потому эти сообщения нужно было для адвокатов перевести на английский язык. Над русскими словами я писала английские. Змея ползла от унитаза по бетонному полу, поднималась на железную кровать, потом снова слезала на пол, потом – на табурет, потом – на стол, оттуда падала опять на пол и лезла обратно к унитазу. Я часами стояла над моей змеей, думала, делала пометки и ссылки, а когда приходили адвокаты, отчитывалась о проведенной работе. Эта вечная занятость спасала от депрессивных мыслей, давала чувство контроля над ситуацией и привносила динамику в рутину одиноких дней.

Мои адвокаты по очереди приходили ко мне почти каждый день. Это была большая редкость – обычно за счастье считается разговаривать с защитником пару минут раз в неделю или даже в месяц, но мои Боб и Альфред не бросили меня в беде. Поставив на паузу свои собственные жизненные планы, они боролись за мою невиновность вместе со мной. Мы были одной командой, единым целым, мы стали друзьями. Им пришлось непросто – в СМИ их откровенно ненавидели, в соцсетях называли «изменниками родины» за защиту русской шпионки, многие друзья и знакомые перестали с ними общаться, предрекая им бесчестие за ведение моего дела, адвокатская фирма, на которую они работали, все тверже выставляла ультиматумы о необходимости бросить это дело – деньги на оплату их счетов давно закончились, и я не скрывала, что, наверное, никогда не смогу с ними расплатиться – откуда у меня, у студентки с родителями в Сибири, найдутся сотни тысяч долларов на оплату их услуг?

Пол был единственным человеком, которому я честно высказывала свои опасения, что Боб и Альфред в конце концов просто откажутся работать в моем деле бесплатно, ведь благородство и самопожертвование имеют свойство заканчиваться, когда приходит день платить за квартиру и покупать продукты в магазине. Мой благоверный этих страхов не разделял: он убеждал меня, что это нормальная американская практика – адвокатам в радость работать в таком публичном резонансном деле: упоминания в прессе – это хорошая реклама, а значит, и новые клиенты. Сам он платить им не собирался, ссылаясь на то, что ему самому нужны деньги на оплату адвоката – против Пола уже за год до моего ареста было возбуждено уголовное дело по другой, совершенно не связанной со мной статье – мошенничество в особо крупных размерах.

Детали этого дела я не знала, он говорил мне, что это просто досадное недоразумение и все вот-вот разрешится, просто американское правосудие ошиблось. Когда арестовали меня, Пол сразу сказал, что его дело «такое же, как и мое» – раз я невиновна, то он – тоже, а все обвинения – чистый политический заказ. В это поверить было очень легко, аналогия была налицо, хотя на деле это было совсем не так. Больше того я, – как оказалось, тоже играла определенную роль в его уголовном деле, правда, не как сообщник, а как жертва.

Отчаявшись получить хоть какую-то помощь от Пола, мои адвокаты старались тему оплаты не поднимать – наверное, они не теряли надежды, что, может быть, когда-нибудь Россия вступится за свое дитя и всем миром поможет собрать хоть какие-то деньги на оплату их работы. Вопрос ребром они никогда не ставили и продолжали работу по моей защите.

Так появилась идея создания Фонда защиты Марии Бутиной. Сайт для фонда сделал буквально на коленке талантливый парень, друг моей сестры Павел Минев. Ни он, ни его семья никогда не знали меня лично и ничем моей семье не были обязаны, но, как известно: «Брат не всегда друг, но друг – всегда брат». Я помню, как Альфред на одной из наших встреч раскрыл передо мной ноутбук и показал проект сайта, попросив перевести его с русского на английский, чтобы запустить и англоязычную версию, не особо, впрочем, рассчитывая, что американцы вдруг станут жертвовать деньги на мою защиту. Я смотрела на экран с собственной фотографией и призывом о помощи и чуть не плакала, осознавая, какой я все-таки счастливый человек – за меня боролись всем миром, в то время как большинство американских заключенных остаются в камерах брошенными и одинокими на годы. Они никому были не нужны. А мне консулы приносили распечатки российских СМИ, в которых я видела, что в мою невиновность верили, меня ждали, и это не давало мне права расклеиться. Если я сломаюсь, то получается, они верили в меня напрасно?

Разумеется, первыми, кто собрал немного денег на мою защиту и телефонные звонки из тюрьмы, были мои родители, моя сестра, наши близкие родственники и друзья. Единственным человеком в моем американском окружении, которого они близко знали, был Пол, а потому все собранные деньги, 5 000 долларов, они перечислили ему. По непонятной мне и по сей день причине переводить деньги с российских карт напрямую на счет заключенного технически невозможно. О переводе этих денег на тот момент я ничего не знала. Пол непрестанно убеждал меня, что именно он из последних денег оплачивает мои баснословно дорогие звонки ему и родителям, на деле это было так лишь отчасти. Основным «спонсором» моего заключения была моя семья, впрочем, как оказалось, и его бытовых расходов на жилье, арендованный автомобиль, съем жилья в Вашингтоне, продукты и походы на встречи по ресторанам. Мою сестру Марину, которая занималась переводами средств, он уговорил ничего мне об этом не рассказывать, обещая, что эта ситуация – временная и он вот-вот возьмет на себя все расходы.

Когда меня арестовали, у Пола на руках также оказалась моя кредитная карта одного из российских банков, которую он тоже без зазрения совести пустил в дело. Моя сестра только и успевала, работая без выходных по ночам в аэропорту в качестве продавца-консультанта, пополнять баланс кредитки. В конце концов баланс ушел в глубокий минус, банк стал требовать оплату долга и бешеные проценты, и тогда Марина, наконец, обратилась к Полу за объяснениями происходящего и попросила как-то помочь погасить долг. Он клятвенно пообещал это сделать «завтра», но оно не наступило ни на следующий день, ни через месяц, ни через два или три. В какой-то момент банк просто заблокировал кредитную карту, что вызвало искреннее возмущение моего благоверного. Все эти подробности я узнала намного позже, когда сестра, наконец, расплакавшись, все мне рассказала. Но до этого момента истины было еще далеко.

Чтобы выжить, на Западе нужно стереть себя и написать заново. В отличие от российского общества, пусть немного безалаберного и ленивого, но при этом более свободного и менее зажатого в тисках закона. Россия живет немного на ощупь, «по справедливости», в то время как Запад, словно бетон, в котором нужно застыть, принять его и раствориться в нем, безропотно благодаря Большого брата за все.

Крестик и коврик

Я никогда не жила в тюрьме недели или месяцы, я жила всего один день, потом еще один, и еще, и так далее. Российское консульство тем временем продолжало отвоевывать у вашингтонского изолятора все новые плацдармы, требуя соблюдения моих законных прав. Мне все-таки выдали очки уже через несколько дней вместо двенадцати недель, и консулы решили взять следующий рубеж – отстоять мои религиозные права.

– Мария, – сказал на очередной встрече российский консул Николай Пукалов. – В Вашингтоне есть православный приход. Если вы хотите, мы попробуем организовать вам встречу со священником.

– Я была бы вам очень благодарна, Николай Витальевич. Это бы меня очень поддержало.

– Хорошо, – кивнул Пукалов. – Мы попробуем.

Тем же вечером, как по волшебству, на пороге моей камеры появился тюремный капеллан – местный священник-протестант, совмещающий сан с обязанностями по соблюдению прав заключенных на свободу исповедания.

– Хотите ли вы исповедаться, заключенная Бутина? – начал пухлый чернокожий мужчина в футболке и джинсах с большим золотым крестом на шее.

– Нет, спасибо, я, пожалуй, воздержусь, – ухмыльнулась я в ответ. – Я бы хотела, чтобы мне предоставили право на исповедание моей веры. Я была крещена в православии.

– Что ж, – пожал плечами он. – Жаль. У нас в штатном расписании нет православных священников, потому если ваш священнослужитель надумает вас посетить, ему потребуется оформить соответствующие документы как волонтеру нашей тюрьмы. На это потребуется некоторое время…

– Ясно, – ответила я, понимая, что ждать этого придется, наверное, вечность. – Я подожду. Время у меня в избытке, знаете ли.

– Ну вот и договорились, – с облегчением вздохнул он. – Предметы религиозного культа я вам предоставить не могу. Христианские нательные кресты у нас под запретом, вот если бы вы были мусульманкой, тогда другое дело – мы бы выдали вам коврик.

Это утверждение полностью соответствовало тюремным правилам, которые я уже к тому времени в отсутствие другой литературы для чтения выучила почти наизусть.

– Могу ли я получить Библию? – поинтересовалась я.

– Посмотрим, что я смогу для вас сделать, – ответил он, поднимаясь с пластикового кресла и направляясь к выходу. И я поняла, что на поиски Библии, как и на «оформление документов» для визита православного священника, потребуется бесконечность.

Цена времени

«Мы никогда не задумываемся, какое великое изобретение – часы! По ним можно просыпаться, делать зарядку, ждать событий, ложиться спать, читать, принимать пищу и еще много-много всего замерять. Теперь каждый раз заглядываю на маленький экранчик будильничка, который бережно храню на столе около кровати. Вечером смотрела время, когда закончила читать – 10:54, ночью, когда принесли завтрак – 2:53, утром, когда вставать – 7:54, когда начала – 8:10 и закончила – 8:59 зарядку, когда пришла из душа 9:18, и после завтрака – 11:04. Каждый раз с нежностью думаю о моем хранителе времени», – эту запись я сделала в своем тюремном дневнике четвертого августа 2018 года, через девятнадцать дней после моего ареста, когда в моей жизни снова появились часы, которые я купила в тюремном магазине. Цифровые часы были на экранчике маленького, меньше ладошки, радиоприемника с прозрачным пластиковым корпусом, так были видны все внутренние органы моего радио – зеленые микросхемы, микроболтики, шурупы и соединяющие их провода. В комплекте с этим чудом китайских мастеров шли, наверное, самые дешевые в мире наушники с длинным тонюсеньким проводом. Все это великолепие, которое на воле стоило бы не больше десяти долларов, в тюремном магазине можно было купить не меньше чем за сто долларов.

С помощью моего сокровища можно было с трудом поймать несколько местных радиостанций и через шум расслышать магические звуки музыки. Я нашла радиостанцию с классической музыкой, и она стала моим спасением от давящего одиночества и нападавшего временами уныния, навеваемого беспросветным бесконечным серым дождем и еще более печальным моим положением. Слушая музыку, погружаться в мечты не хотелось – будущее было слишком туманно, чтобы мечтать, его у меня забрали, а вот прошлое, мои воспоминания – совсем другое дело, их у меня забрать не мог никто. Так я стала вспоминать яркие и радостные картины из моего детства.

Вот под звуки серенады Шуберта исчезли тюремные стены, и я под покровом ночи тихо прокрадываюсь в бабушкину кладовку или, как мы ее называли, темную комнату, полную зимних фуфаек, валенок, бархатных халатов, подушек и одеял, где стоит большой сундук, а в нем – дедушкина форма старшины советского военно-морского флота – темно-синяя фланелевая рубаха, черные брюки и ремень с латунной золотистого цвета пряжкой с пятиконечной звездой и морским якорем. Я аккуратно касаюсь рифленой поверхности пряжки и будто слышу гул волн Охотского моря у берегов острова Сахалин. Я откладываю ремень в сторону, за ним – аккуратно сложенную форму, и вот под ней – желанное сокровище и цель моих поисков – большой черный бинокль в кожаном чехле на серебристой кнопке, идеально повторяющем форму предмета. Я забираю находку и так же тихо на цыпочках, стараясь обойти скрипучие половицы, крадусь в ночной огород. Вот позади крыльцо. Аккуратно, чтобы не споткнуться в темноте, я иду по узенькой асфальтированной дорожке мимо огромной раскидистой калины и наконец останавливаюсь в середине сада, достаю бинокль, навожу его на ночное небо, настраиваю резкость колесиком между окулярами, и вот моему взору предстает яркое серое грустное лицо луны, испещренное кратерами, а вокруг него миллионы звезд-бриллиантов. И я мечтаю, что однажды, как Юрий Гагарин, тоже полечу туда, далеко-далеко к звездам… «Эх, только бы мне хватило времени, чтобы осуществить мечту», – думала я.

Визиты психотерапевтов не прекращались, как и не прекращалось бдительное, «для моей безопасности» наблюдение – меня продолжали будить каждые пятнадцать минут, раздевать, держать в одиночестве и вечной мерзлоте, но результата это не давало. Я упорно сражалась против системы. Тогда администрация тюрьмы решила придумать нечто новое.

Моим надзирателям выдали небольшую серебристую палочку с кнопкой на конце. В конце каждого коридора моего отделения был установлен круглый металлический датчик, похожий на устройство, считывающее магнитный ключ домофона. При поднесении палочки надзирателя к датчику раздавался громкий писк, эхом разносившийся по пустым коридорам отделения. Это действие им полагалось совершать примерно каждые пять минут. И признаюсь, этот писк просто сводил с ума. От него не спасали ни зажимание руками ушей, ни одеяло, от писка нельзя было спрятаться или убежать. Регулярно повторяющийся звук является разновидностью пыток, направленных на дестабилизацию психоэмоционального состояния человека. День и ночь, каждые пятнадцать минут меня будили включением света, а потом, стоило мне закрыть глаза, надзирательница направлялась к металлическому датчику – и раздавался писк. Это идеально с точки зрения чистых рук и отсутствия следов на теле. Физического воздействия как такового нет, а уж что там жертва на суде будет лепетать о писке датчика в отделении – извините, это просто меры безопасности тюрьмы!

Но и это не дало желаемого эффекта. Я продолжала красными от недосыпа глазами смотреть на психиатров, сквозь зубы улыбаться и отказывалась от «помощи» магических таблеток.

На этом моим вашингтонским мучителям я, видимо, вконец надоела.