Текст книги "Башня"

Она развернулась и быстро, так, что сланцы, отскакивая, практически слетали с ее ног, пошла по алее в сторону выхода.

Я снова сел на скамейку. Разгладил на коленях листы, которые она мне дала, – четыре страницы, исписанные мелким почерком. Он и правда был похож на мой, только выглядел как-то спокойнее, круглее. Это, по всей видимости, были страницы из ее дневника – даже дата стояла: январь прошлого года. Я огляделся, словно боялся, что кто-то подойдет ко мне сзади и начнет подглядывать через плечо. Никого. Сквер был пуст – только в нескольких метрах от меня собирал оставшиеся после кого-то крошки голубь. В самом конце аллеи показался мужчина с зонтом наперевес, в легком летнем плаще – прошел часть сквера, то и дело поглядывая вверх, потом развернулся и пошел обратно. Небо затянуло буквально за несколько минут; все оно, сколько хватало глаз, пошло неровными, чернильного цвета, пятнами. «Скоро польет», – подумал я и натянул капюшон. «Третью неделю дождь», – писала Лара.

Глава третья

Третью неделю дождь. Он выбивает крупные пузыри на воде; когда они лопаются, жижа вытекает из них – они напоминают мне чумные болячки. Море ходит внизу отдельными лоскутами; воды в нем прибавило, и оно перекатывается из конца в конец. Я вижу, как часто и сильно его лихорадит. Дожди не перестают ни на минуту; бывает, что ночью мне не хочется спать, и тогда я могу до утра слушать эти звуки на крыше – то немного тише, то чаще и громче. В такие минуты кажется, что во всей вселенной не осталось ничего, кроме воды.

Для зимы это обычная погода. Небо начинает истерить, исходит слюной и крупными слезами. И так методично, день за днем, оно перетекает в море, пока от него – от неба, то есть – не останется одна только жалкая полоса.

Это хорошее время для мыслей. Выходишь на балкон – и никаких изменений. Только дождь. Если не слишком сильно лило, я выносила на балкон раскладной стул и читала под зонтиком. Теперь, когда крестных в башне больше нет, я легко могу это себе позволить. Больше некому одергивать меня, выхватывать книгу, кричать (кричала, правда, в основном Январь-Февраль – голос у нее как раз подходит для таких вещей: он едко-игольчатый, неровный).

– Иди сейчас же в комнату!

– Зачем? – я неохотно поднималась и складывала зонтик. – Мне и тут хорошо.

– Темно. Ты себе так зрение испортишь.

Испорчу? Хотела бы я испортить здесь что-нибудь! Сколько я ни пыталась, ничего из этого не выходило. Бывает, пока крестные не видели, я хватала ножик и начинала кромсать им стены: царапала их сверху донизу, пыталась искорежить их, исполосовать. Могла отколупнуть кусок то там, то здесь: камень в башне мягкий, легко крошится. Минуту или две я любовалась тем, что сделала, – потом порезы начинали затягиваться, и стены приобретали первоначальный вид. Я сползала на пол. Сидела, скрестив ноги, закрыв руками лицо. Беззвучно, давясь слезами – мне не хотелось, чтобы крестные услышали меня, – я плакала от бессилия. От того, что ничего не могу изменить. От того, что крестные должны неизбежно уйти, и тогда я останусь одна. Мне хотелось забыть об этом. Вернуться на несколько месяцев назад, когда я еще не знала, когда они еще не говорили мне. Закупориться. Застыть в этом состоянии неведения.

Я так и жила целый год этим ощущением – мне исполнится шестнадцать, и они все уйдут. Появятся на один день, чтобы попрощаться, – и исчезнут. Время еще оставалось, и я пыталась ухватиться за него: твердила себе, что нужно дорожить им, дорожить каждым днем. Но у меня ничего не получалось – я только злилась и срывалась на них, начинала кричать. Потом замыкалась в себе и часами лежала, уставившись в стенку.

Они, конечно, пытались меня подбодрить – кто как мог. Помню, как садилась ко мне на кровать Февраль-Апрель, трепала меня по плечу – меня раздражало это, и я отодвигалась от нее подальше.

– Ладно тебе, – сказала она мне как-то, – все пройдет. И боль выйдет в итоге, если ты позволишь ей выйти. Не будешь торопить ее и подгонять…

– Пройдет?! – закричала я, не дослушав. Перевернулась на другой бок – так, чтобы видеть ее лицо – пухлое, студенистое, с розовыми, как у ребенка, ямочками на щеках. Смотрит на меня сочувственно. Моргает. И взгляд такой растерянный, жалкий – как у собаки, когда ее пытаются побить. – Ты-то откуда это знаешь?

– Знаю, – ответила она спокойно. Встала. – И я вообще не понимаю, зачем ты начинаешь на меня кричать.

– Хочу кричать – и кричу! – голос у меня задрожал, сорвался; я подбежала к балкону и распахнула дверь.

– Куда ты? – окликнула она меня. – Там же дождь.

Я не отреагировала на ее слова никак – с силой захлопнула дверь за собой. Стекло в ней задребезжало; может, даже треснуло слегка – хотя какой мне от этого прок? Через пару минут все затянется опять, словно и не было на самом деле ничего – только казалось таким, притворялось, чтобы меня одурачить.

Дождь на улице усилился. Капли стекали у меня по лицу, спускались по телу, по волосам; море внизу вздрагивало и шло крупной рябью. Я наклонилась вниз, через перила, прикрыла, чтобы слегка расфокусировать зрение, глаза. Вода перемещалась передо мной – волны, дождь – складывалась у меня на лице мелкой сеткой. В такие минуты я становилась похожа на пчеловода на пасеке; мир передо мной – это улей с опрокинутой крышкой; стоит только опустить туда руку в перчатке, и я, казалось, смогу извлечь что-то из его глубин. Я продвигаюсь на ощупь, выискиваю что-то медленно и смутно, по частям – и в этот момент за спиной у меня раздается короткий щелчок, словно кто-то выключил свет. И сразу за этим щелчком тягучее, плаксивое почти: «Промокнешь».

Я оборачиваюсь: опять она. Щурится, прикрывает глаза от дождя; из-за двери сейчас видна только ее голова на толстой, в розовых складках, шее.

– И что? Простудиться-то я не могу.

Может, оно и к лучшему? Они все уйдут, и я наконец буду предоставлена самой себе.

– Не можешь, – отвечает Февраль-Апрель. Задумывается. – Пока. А вот выйдешь из башни, и начнешь простужаться без конца – просто потому, что мы не выработали у тебя нужных привычек.

– Ты так уверена в том, что я выйду из башни?

– Выйдешь, конечно, – она встряхивает мокрой головой. Волосы у нее рыжие, короткие, обвисли сейчас по щекам. – Выйдешь, – повторяет она энергично, – как же иначе?

Этот ее извечный оптимизм. Все наладится. Все будут любить друг друга.

– Захочу – и останусь здесь навсегда. Меня никто не будет принуждать.

– Не будет, конечно. Только зачем? Зачем оставаться, когда ты можешь выйти?

Ей не понять этого. Не понять того, как сильно я боюсь – оказаться там, снаружи, вне этих ненавистных стен – они как будто держат меня, как скелет. Не будет их, и я рассыплюсь на части.

– Мне и здесь хорошо.

– Ты просто не была там. Не знаешь, каково оно.

– Я видела сны.

– Сны и реальность – это не одно и то же.

Она смотрит на меня – ждет, наверное, пока я что-то скажу. Но я отворачиваюсь от нее; стараюсь показать, что мне все равно, и она, подождав какое-то время, уходит. Я остаюсь на балконе одна. Смотрю на дождь. Пытаюсь представить, что там – за этой стеной воды. Есть ли что-то? Или это все одна большая иллюзия? Игра? И этот мир за пределами башни, который я вижу во сне, всего лишь моя собственная проекция?

Сны снились мне всегда, сколько себя помню – черно-белые сны; в них мне показывали мою предполагаемую жизнь – скрупулезно, в мельчайших деталях. Как я вставала по утрам, запихивала учебники в рюкзак, общалась с кем-то во время перемены. Каждый мой разговор, каждый взгляд, каждый пройденный в школе урок… Следующий подобный сон мне снился через неделю, иногда через две, и я легко теряла за это время связь между тем, что в этих снах происходило. Появлялись какие-то люди, места, которые я вроде бы должна была знать, – там, во сне, я реагировала на это естественно, легко, но, проснувшись, не всегда понимала, что это такое.

Позже, лет с десяти, стали появляться иногда цветные сны – как я понимаю, вроде тех, что обычно снятся людям. Эти сны я записывала в дневники; если хотела, редактировала спустя несколько лет. Самые любимые из них я переписывала раз, наверное, по двадцать…

Утро, около восьми часов, я еду в метро – начало вчерашнего сна вполне обыденное и ничего не предвещает. Людей вокруг много – но я, к счастью, сижу на краю скамейки и могу, когда нужно, вжаться в поручень. Справа от меня немолодой мужчина в пиджаке перелистывает газету; пару раз он задевает меня листами по лицу – они жесткие и пахнут типографской краской. Он, похоже, не замечает этого – вид у него отсутствующий. Мне кажется, сейчас он долистает газету и встанет. Выйдет на середину вагона и обратится ко всем присутствующим: «Знаете, а от меня вчера ушла жена». Люди закивают ему; выглядят они довольно равнодушно. Наверняка найдутся несколько человек, захихикавших в воротники пальто. Некоторые даже захлопают. Тогда мужчина в пиджаке снимет шляпу (ровно посередине головы у него круглая, слегка розоватая лысина) и поклонится четыре раза, на все стороны – так, чтобы всем досталось и чтобы никого не обидеть. В этот момент я подумаю, что его поклоны образуют аккуратный крест с розовой лысиной посередине. Может быть даже, мужчина окажется Иисусом, и толпа распнет его на этом кресте? Почему бы и нет? Это же сон, и мне вполне могло бы это присниться. Но не снится. Вместо этого мужчина продолжает сидеть справа от меня; от его пиджака пахнет платяным шкафом и молью. Мимо по проходу протискивается толстая женщина в куртке на синтепоне; вагон качается, и она, споткнувшись, заваливается на меня.

– Извините.

Неуклюже поднимается, встает; с двух сторон ее поддерживают за локти.

– Аккуратнее, – произношу я про себя, не размыкая губ. Людей вокруг меня все больше. Они толпятся; начинают постепенно разбухать – вытягиваются, увеличиваются в размерах. Я вжимаюсь в сиденье; еще немного – кажется мне – и они раздавят меня. Вагон в этот момент резко вздрагивает, и они начинают валиться в проход, большие, грузные, килограммов под сто пятьдесят – катятся, разгоняясь, врезаясь друг в дружку.

«Ваша станция», – объявляют по громкоговорителю, и я встаю. Протискиваюсь между лежащими телами. Снаружи, на платформе, пусто; на эскалаторе оказываюсь только я и какая-то парочка на вид одних со мною лет – стоят повыше, через три ступеньки. Я разглядываю их: они так переплелись, что напоминают сиамских близнецов. Особенно головы – они наклонены друг к другу и плотно прижаты на уровне висков; по форме это похоже на перевернутый брецель. Трудно сказать, что я в этот момент испытываю. Любопытство, пожалуй. Я вижу, как он поворачивается к ней и говорит что-то на ухо – она смеется; мне обидно, что я не слышу его слова.

Эскалатор заканчивается. Я толкаю от себя стеклянную дверь с подтеками и следами потных пальцев. Местность передо мной каменистая; ничего похожего на город – только ссохшаяся земля, густо покрытая вязью трещин, и несколько приземистых сосен. Между соснами на длинном деревянном шесте указатель – «две с половиной мили» – от времени он покосился, и стрелка повернута по диагонали вниз. Я захожу обратно в вестибюль. Справа от входа схема метро с паутиной разноцветных линий. Станция, на которой я нахожусь, называется «Большой Каньон». Немного наверх по той же ветке – «Эйфелева башня». Вот оно что – каньон, башня… Я выхожу опять, но на этот раз картинка меняется: вместо камней и трещин обычная подмосковная трава. Не могу сказать, что я расстроена – это для меня в диковинку ничуть не меньше, чем какая-нибудь Эйфелева башня или Большой Каньон. Я снимаю чулки и наступаю босыми ногами на землю. Трава на ощупь молодая, влажно-шелковая; я делаю несколько шагов, и она струится у меня между пальцев. Потом я разгоняюсь и бегу; земля начинает отскакивать из-под ног – сейчас, на скорости она кажется плотнее и жестче. Я чувствую, как ветер в ушах барабанит и вибрирует, и юбка, крахмально-хрусткая, как стаканчик из-под мороженого, надувается и проскальзывает у меня по ногам. Я смеюсь. Меня восхищает это ощущение телесности; остановившись, я еще какое-то время верчусь на месте, притоптывая и прищелкивая языком. Потом, неудачно повернувшись, я спотыкаюсь о корень и чуть было не падаю.

Корня здесь раньше не было. Да и дерева тоже – видимо, оно успело вырасти, пока я крутилась на месте рядом с ним. Теперь же оно нависает надо мной, и я, подпрыгнув, ухватившись за одну из ветвей, с силой дергаю ее на себя – дерево вздрагивает, как от пощечины. Многие из листьев уже успели высохнуть и пожелтеть – теперь они начинают падать по спирали, прочерчивая в воздухе круги разной величины. Некоторые задевают мне лицо и руки. Я улыбаюсь, и внутри меня, толчками, как вода за поршнем, поднимается ощущение беспричинной любви к окружающему. Мне хочется попасть в этот мир – в тот мир – и остаться там. Листьев надо мной становится все больше; они мелькают перед глазами, сливаясь в длинный золотой серпантин. Я чувствую, как голова у меня кружится и как волнообразно накатывает внутри предчувствие совсем другой, не похожей на мою жизни. И в этот момент дерево накреняется и начинает переворачиваться вниз, на меня – внутри оно квадратное и полое. «Так это же тот самый улей, – понимаю я, – и в глубине у него по-прежнему черно и ничего не видно. И листья были не листья, а только будущие траектории для пчел, когда они выберутся, они полетят точно так же, по спирали». Я закрываю глаза и жду. Гул наверху, у меня над головой, нарастает. Я представляю себе, как крылья мелко вздрагивают и мельтешат там, в черноте. Пчелы переползают друг по другу – оставляют на спинах следы своими вымазанными в меде лапками.

Потом я открываю глаза и просыпаюсь, как обычно, внутри башни. Некоторое время я лежу неподвижно, разглядывая потолок. После таких снов мне требуется время, чтобы прийти в себя. Я вытягиваю руку и нащупываю сбоку стену. До следующей стены четыре метра – то есть около восьми шагов. Примерно столько же – до балкона. Можно было бы выйти туда и свеситься вниз – слушать, как волны набегают друг на друга, шурша по спинам. Смотреть, как проходит по ним пунктирным светом луна – та же самая луна, что и всегда, те же волны. Один и тот же вид, от которого я никуда не могу убежать – только спрыгнуть вниз, в это море, довериться ему: я же знаю, что оно примет меня и что я не должна разбиться. Я начинаю представлять это себе, и что-то сводит у меня в животе от этих мыслей. Мне трудно понять, чего я больше боюсь: самого прыжка или того, что последует за ним? Того мира, в котором я окажусь? Башни, которую я оставлю? Отпустит ли она меня, и смогу ли я ее отпустить? Я закрываю глаза и пытаюсь снова заснуть. Мне не снится почти ничего – только белые стены вокруг меня. Белый пол, потолок. Громкий – в реальности он никогда не бывает таким – шум моря за балконной дверью.

* * *

«Третью неделю дождь», – перечитывал я. Повторил про себя несколько раз, как заклинание. За окном начало светать; несколько веток, торчавших мне практически в окно, из черных стали зеленовато-серыми. Я лег на диван на кухне и закрыл глаза. Последние пять дней я плохо спал – все как-то урывками, ближе к утру, но потом, просыпаясь, странным образом почти не чувствовал усталости – только это наэлектризованное состояние, словно турбина во мне поворачивалась и вырабатывала ток.

В каком-то смысле это ее дневник меня подкосил. До этого я еще как-то держался. Балансировал. А после – не знаю даже, как так получилось, – просто пара неверных шагов, и я окончательно потерял равновесие. Поскользнулся и провалился куда-то вниз, в нее. Вернее, наоборот – я поскользнулся, и она в меня провалилась. Застряла где-то между печенью и сердцем – когда я наклоняюсь, она упирается мне в ребра. Или, стоит мне слишком резко повернуться, как она разворачивается и пинает меня ногами в живот.

Я даже из дома выходить перестал. Уйду – а она появится в самый неподходящий момент. Постоит, пожалуй, перед дверью минут пять – и передумает. Вернется к себе в незнакомую мне квартиру где-то в нашем районе, и я окончательно потеряю с ней всякую связь. Буду искать ее. В который раз проходить по улицам, где мы с ней шли. Где мы могли бы с ней идти. Писать в соцсетях – она туда не заходит, так что это, в общем-то, бессмысленно. Познакомлюсь с кем-нибудь. Смирюсь. Может даже, обзаведусь семьей и начну регулярно пить по вечерам. Состарюсь – а она так и не появится.

Вполне возможно, я уже чем-то ее отпугнул – чем-то, что я сам сейчас не понимаю. Она держалась странно: то пыталась вроде бы приблизиться ко мне, то отстранялась, загораживалась, и я не знал, как мне все это трактовать и как вести себя с ней. Не напортачить, как я обычно делаю, не испортить это все: в таких ситуациях я начинаю глупить и теряться.

Мне сложно с девушками. Я слишком стараюсь поначалу, и они в этот момент теряют интерес (или это я у себя в голове представляю, как они его теряют). Раньше, в школе, я предпочитал отмалчиваться – это было самым верным способом не ляпнуть что-нибудь не то; говорил иногда на нейтральные темы вроде домашних заданий и контрольных. Потом и вовсе онемел – как только Лида появилась в нашем классе, неделю или две я не мог выдавить из себя ничего содержательного – только «привет».

Она сидела за первой партой, передо мной; когда откидывала голову назад, я чувствовал, как от ее волос остро пахнет шампунем. Они были недлинными, до плеч; под блузкой легко прорисовывалась ее спина, разломанная посередине пупырчатой полоской бюстгальтера. Я сутулился, почти ложился на парту – и пресловутая полоска оказывалась на уровне моих глаз. Иногда я представлял себе, как она, в очередной раз намазав это место мазью, отращивает там игольчатые крылышки. Без перьев. Без всяких этих ангельских выкрутасов – зачем это ей? Они, скорее, похожи будут на спинной плавник. Или и вовсе будут прозрачны и незаметны нам – тогда она сможет легко, как Белла у Шагала, подниматься и парить над классом.

А когда мы наконец заговорим: она – оттуда, из-под потолка, я – снизу, восхищенно вглядываясь в ее лицо, так, что дыхание у меня прерывается и замирает – когда мы сможем наконец заговорить, слова покажутся ненужными. Все будет понятно и так. Она немного спустится; протягивая руку, позовет за собой – летать над притихшим, обессловленным нами городом.

Через год она ушла из нашей школы. Я так и не поговорил с ней ни о чем, кроме домашних заданий и предстоящих контрольных работ. Взгляд у нее, когда она слушала меня, был задумчивый; она кивала, изредка произносила «да» и «нет», и мне, конечно, она казалась тогда совсем не той, кем была на самом деле. Какой она была, я так и не узнал и вряд ли теперь узнаю. И вряд ли захочу узнать. Я пострадал еще примерно год. Пару раз приходил к зданию школы, в которую она перешла, – я был там после занятий, часов в пять, когда у меня практически не было шансов ее встретить. Да и что бы я стал делать, если б встретил ее? Все так же многозначительно молчать? Задавать ничего не значащие вопросы о школе?

С девушками я еще долго не умел говорить: старался, подбирал слова, но выходило как-то неуклюже… В двадцать лет я все еще был девственником – единственный из всех своих друзей. Если не считать того случая с Катей, я, можно сказать, даже ни с кем не целовался. Я так стыдился этого, что начал постепенно привирать – сначала только какие-то намеки, которые можно как угодно трактовать. Потом, осмелев, упомянул какую-то случайную связь – друзья проглотили и это, и я больше не видел смысла сдерживать себя. Постепенно, деталь за деталью, я начал придумывать Дашу. Я так увлекся этим, что сам был готов поверить в нее – в ее зимние походы с ночевками при минус двадцати, в ее пурпурно-красные, собранные сзади в хвостик, дреды. В ручную шиншиллу у нее дома, в родителей, погибших, когда ей было семнадцать лет, и даже в этот косой шрам у нее на лице (когда авария произошла, она была с ними в одной машине).

Через три с половиной месяца мне пришлось с ней порвать – как раз тогда, когда один мой друг пригласил нас к себе на день рождения. Мне посочувствовали: ну, что поделаешь, бывает – не сошлись. Будь они тогда постарше, просекли бы, конечно, что я им вру; а впрочем, они и так, наверно, просекли, но, чтобы не обижать меня, не подавали виду.

Я думаю, взгляд должен был меня выдавать – ищущий взгляд, то, как я впивался глазами в каждую свободную девушку. Я слишком сильно старался понравиться – хоть кому-то, хоть с кем-то наконец переспать; и Лена (она была старше лет на пять – на семь) вполне могла это заметить. Ну, или же я просто ей понравился – почему бы не потешить этим себя? Она ведь сразу села рядом со мной… Ни до, ни после этого я не видел ее; я даже не помню толком, кто пригласил ее к Саше на дачу.

Нас было, кажется, семь или восемь парней и столько же девушек – все примерно одних со мной лет, и мы отчаянно, по-подростковому, хорохорились друг перед другом. Я начал что-то рассказывать – все реагировали вяло, и я достаточно быстро замолчал. Сидел, поглядывая на остальных – ни в коем случае нельзя задерживаться на одном лице, – подкладывал хворост в костер; все так же молча, с безучастным видом пил вино из стаканчика.

Мы все уже порядком выпили к тому моменту, как она пришла – в цветастом платье, в позвякивающих браслетах на руках.

– Привет, – сказала она громко, издалека, и все повернулись в ее сторону, – я Лена.

Она оглядела нас всех по очереди, досконально и не торопясь, и, подвинув кого-то – чуть ли не отпихнув – села рядом со мной – так близко, что мы касались друг друга локтями. За все то время, что мы сидели с ней у костра, обмолвились буквально парой слов: она периодически просила подлить ей вина, и я, расплескивая его неровной рукой, кивал и всякий раз повторял: «Пожалуйста». Говорила она в основном с другими. Смеялась, обнажая зубы, – и было в этом что-то манящее, вызывающее, словно она начинала стягивать платье с плеча.

Я старался слишком часто на нее не смотреть; когда она отворачивалась, я поглядывал в ее сторону украдкой. Потом положил ей руку на талию – пальцы в этот момент у меня были противно-липкие – и некоторое время сидел так, не шевелясь. В висках у меня глухо стучало. Когда я наконец посмотрел ей в лицо, взгляд у нее был грустно-голодный. От нее сильно пахло духами, и позже, когда она придвинулась ко мне и наклонилась, – мятными леденцами и вином.

– Пойдем отсюда, – сказала она вполголоса. Встала и потянула меня за собой.

Я кивнул. В животе у меня что-то оборвалось. Двигался я медленно, как во сне, и, поднимаясь, задел кого-то коленкой. За спиной у меня раздались сдавленные смешки; я пошел быстрее, чуть ли не бегом, догоняя идущую в нескольких метрах Лену. Она остановилась и подождала меня; мы вместе вышли за пределы участка. В конце улицы дорога поворачивала и углублялась в лес. Шли мы молча, слегка пошатываясь от вина; я снова попытался положить ей руку на талию. Она остановилась и резко развернула меня к себе; мы долго, по-прежнему не говоря ни слова, целовались. Потом она постепенно, шаг за шагом, отступала в лес. Становилась темней – я видел ее мелькающий перед собой силуэт; ударяясь друг о друга, позвякивали на ней браслеты. В какой-то момент она села на землю, потянула меня на себя. Засмеялась приглушенно, натянуто – меня раздражал этот смех, но я не знал, как ей об этом сказать; начал целовать ее в губы, и она замолчала.

Все остальное произошло как-то сумбурно-быстро – совсем не так, как я себе это представлял. Я перевернулся на спину; трава была высокой, щекотала мне лицо, и что-то мелкое, вроде жука, проползло у меня по подбородку. Я все пытался понять, что должен сказать или сделать сейчас – но в голове было пусто, ни одной здравой мысли.

Лена лежала рядом со мной, на спине. Закурила, выпуская дым колечками, в небо.

– Хочешь сигарету?

– Хочу.

А взгляд все такой же – голодно-грустный. Глаза темные, как будто провалившиеся, и мелко подрагивают.

Я поцеловал ее в веки. Она отвернулась, дернула плечом несколько раз и вдруг заплакала. Громко так, озлобленно, хватая воздух ртом.

– Что случилось? Я что-то сделал не то?

– Нет, это не ты.

Она повернулась ко мне: под глазами двумя треугольниками лежала тушь.

– У меня этого не было… уже давно. С тех пор, как муж ушел.

Она вдохнула в себя дыма и закашлялась.

– Так ты замужем… была?

– Была.

– И что случилось?

– А как ты думаешь? Другую себе нашел… В общем, ничего оригинального.

– Мне очень жаль.

– А уж мне-то как жаль.

Я кивнул ей, хотя она все равно не смотрела на меня. Некоторое время мы лежали молча.

– Хочешь, чтобы он вернулся?

– Уже не знаю. Раньше хотела. А теперь… теперь уже сил не осталось. Пусть проваливает ко всем чертям.

– Давно это было?

– Уже год почти.

– Тогда не жди его.

– Да я и сама знаю, – она выбросила окурок в траву. Я нащупал его – он уже окончательно потух – и положил в карман.

– Пожары же, – промямлил я, поймав ее взгляд – как-то виновато, словно оправдывался.

Она пожала плечами. Перевернулась на бок, лицом ко мне.

– А я все думала: обойдется. Погуляет и вернется ко мне. Бросится в ноги просить прощения.

– И ты бы простила?

– Простила. Я же любила его, дура, – она опять заплакала. Я притянул ее к себе и поцеловал.

Какое-то время мы лежали, обнявшись; она опустила голову, и у меня по рубашке расползалось пятно ее слез. Я осторожно погладил ее по спине; она вздрогнула, словно очнулась от чего-то. Потом резко встала и одернула платье.

– Пойдем. Пора уже.

– Да, пойдем.

До участка мы шли молча. Перед костром осталось трое парней; они сидели спинами к нам и тянули какую-то пьяную, бесконечно-длинную песню. Я так и заснул под эти звуки: забрался в какой-то спальник на веранде и улегся прямо под стол. Лена ушла в дом; когда я проснулся, ее уже не было.

– Уехала, – ответил кто-то на мой вопросительный взгляд. – На первой электричке.

– В Москву? – спросил я зачем-то.

– В Москву.

Больше мы с ней не виделись. Я даже лица ее вспомнить не могу – только детали. Этот ее взгляд изнутри, из облака растекшейся туши. Потрескавшиеся губы. Глаза в темноте как две маслины – кажутся совершенно черными и матовыми. И запах – цветочных духов – терпко-сладкий. Леса. Листьев. Влажной от пота кожи. И это чувство свое на утро, когда она уехала, – облегчение что ли. Неловкость. Как будто мы раскрылись в чем-то больше, чем нужно – в чем-то совершенно не том.

Если бы я захотел тогда, мог бы, конечно, разыскать ее через общих друзей – кто-то же ведь пригласил ее к Саше на дачу. Но я и не пытался – да и вряд ли она захотела бы видеть меня. Две недели я просидел, почти не выходя из дома. Писал рассказы и мрачные, немного в духе Байрона, стихи; в перерывах планировал свою поездку в институтский лагерь. Со мной должен был ехать однокурсник по имени Гриша: он знал чуть ли не пол-института и прекрасно сходился с людьми; я понимал, что мои перспективы познакомиться с кем-нибудь в его присутствии резко возрастают.

За два дня до поездки он передумал – сказал, что останется в Москве. «Что-то случилось?» – «Да нет. Неохота просто ехать. Будет опять какой-нибудь тухляк… Ты это… получается, едешь один?» – «Ну да». – «Ничего. Вольешься там в какую-нибудь из компаний».

Вольюсь? Это маловероятно. Я набрал с собой побольше книжек, несколько тетрадей для стихов. Успокоился в каком-то смысле, смирился: вряд ли встречу там кого-нибудь.

В первый же день, только приехав, я познакомился с Юлей.

То есть, строго говоря, она со мной. Ехали мы, как оказалось, в соседних вагонах. Я видел, как она выволакивает на платформу чемодан – он грузно шлепнулся за ней об асфальт, и что-то, кажется, хрустнуло или разбилось внутри.

– Холодно здесь, – сказала она громко, с явным расчетом на то, что я это услышу. Повернулась ко мне вполоборота: одета она была по-курортному, совсем легко – шорты и топик с открытой спиной; она то и дело поводила плечами, чтобы согреться.

– Вы же в лагерь приехали? – спросил я. Поднял свою сумку и подошел к ней.

– В лагерь. В институтский, – она заулыбалась мне, и я заметил, что зубы у нее в одном месте были измазаны помадой.

– Хотите куртку?

– Спасибо, – она накинула ее на плечи; заулыбалась еще шире. Чувствовал я себя немного странно – с чего бы ей, такой симпатичной, мне улыбаться? – Меня, кстати, Юля зовут, – сказала она.

– Очень приятно. Андрей.

– А мы с вами, получается, ехали в соседних вагонах!

– Получается, да.

Какое-то время я молчал – думал, что еще на это можно было сказать; пока подбирал слова, увидел, как из поезда выгружается семья из четырех человек – больше здесь не выходил никто. Двери захлопнулись, и поезд уехал.

– Холодно. Дети замерзнут, – сказала жена. Вздохнула. – Вот и приехали отдыхать…

– А что ты хочешь? Четыре утра, – ответил муж.

Дети, сонно моргая и растирая пальцами глаза, смотрели на море.

– Какое-то оно серое, – сказал мальчик.

– Вы сказали, оно будет как васильки, – завторила ему девочка, маленькая, лет пяти. Широко раскрыла рот, подготовилась, набрав побольше воздуху, – и заплакала.

– Ну, что ты, Ксюша, оно еще посинеет. Солнышко выйдет – и оно посинеет.

Но Ксюшу уже было не остановить. Плечи ее сотрясались, как в конвульсиях.

– Бедная! – Юля присоединилась к сюсюкавшей вокруг семье. – Хочешь конфетку?

Мальчик, стоявший немного в стороне, стрельнул глазами в сестру, опустил голову и тоже заплакал.

Взрослые – все втроем, включая Юлю, – сгрудились вокруг них, залопотали что-то вразнобой. Я старался держаться от этого подальше. Наконец, из-за поворота показалось такси; семья загрузилась в него, и машина, натужно пыхтя, начала взбираться по грунтовой дороге в гору.

– Нам, получается, тоже туда? – спросила Юля. – Наверх?

Я кивнул.

– Не думала, что здесь так далеко, – она мученически закатила глаза.

– Помочь вам донести чемодан?

Думаю, она на это и рассчитывала, когда заговорила со мной. Она радостно закивала; несколько раз звякнули сережки у нее в ушах: одна изображала дельфина, другая – попугая-какаду, последний то и дело злобно сверкал на меня своим единственным, ярко-красным, глазом.

Вечером того же дня мы целовались на пляже. Было темно; только время от времени проходящий поезд отбрасывал вниз длинные, как ленты, огни, и тогда лицо Юли становилось полосатым, черно-белым. Глаза ее загорались на пару секунд, поймав свет, совсем близко от меня; они были большие, зеленовато-карие.

После этого вечера я начал влюбляться в нее; не так, как в Катю – все было проще, легче; когда нам не о чем было поговорить, мы целовались или, размякнув от соленой воды, лежали, касаясь друг друга, подтаивая на солнце. Когда она вставала, на ее теле оставался змеевидный след от гальки; она бежала в воду, размахивая руками и смеясь, – пропадала в поднявшихся брызгах. В этот момент мне начинало казаться, что это все привидевшийся мне мираж, но вскоре она выныривала, тряся мокрой головой, розовато-пятнистая от солнца, смеющаяся. И тогда все становилось настоящим, ощутимым, несмотря на это легкое кружение в голове. Я нырял и плыл за ней; открыв под водой глаза, мог различить ее колышущееся, в тонких прожилках света, тело.