Текст книги "Росток Имболка"

Не наша не Таня громко плачет

– А-а-а-а-а-а!

Наша Таня громко плачет. Ну, не наша Таня, не знаю, чья. Ну, может, и не Таня вовсе, кто её знает, как её там зовут. Ну, пусть будет Таня, раз такое дело.

Но громко плачет. Слезами заливается.

– А-а-а-а-а-а!

И взрослые вокруг, папа-мама-тетя-дядя-баба-деда-и ещё Лизочка, она папина родственница по какой-то там линии – вокруг Тани (не нашей Тани) хлопочут – да как не стыдно, да какая девочка большая, и плачет.

А как не плакать, если —

– Спать пора.

Это мама сказала.

И баба сказала:

– Спать пора.

И тетя сказала:

– Спать пора.

И даже Лизочка, родственница папина по какой-то там линии сказала:

– Спать пора.

Вот Танечка (не наша Танечка) и плачет, слезами горькими заливается:

– А-а-а-а-а-а-а-а!

Ещё бы, день кончается, день уходит, вот так уйдет он, день-то, и не будет его.

– Будешь реветь, щас на улицу пойдешь.

Это мама говорит.

– На улицу щас пойдешь, реветь будешь.

Это баба.

– Щас на улицу отправим.

Это тетя.

И даже Лизочка, родственница папина по какой-то там линии…

…нет, Лизочка ничего не говорит.

Наша (не наша) Таня (или кто она там) всхлипывает:

– На у-ли-цу-у…

Не хочет Таня спать ложиться. День-то уйдёт, был он, и нет его…

– А я пить хо-чу…

– Да ничего ты не хочешь… спать иди ложись…

Это мама. На Тане комбезик расстегивает, сандалики, хвостик распускает, у Тани хвостик есть на голове, и ещё у Тани фея есть как настоящая, она разговаривать умеет, Тане её на день рождения подарили.

А мячик… а мячика у Тани нет, был, да она его в речку уронила, только не плакала, чего тут плакать, подумаешь, мячик, папа вот Тане айфон купил, там мультики смотреть можно, только баба много смотреть не велит…

Но день-то, день-то уходит! И солнышко уже село, как только Танечка его не звала, ручки не тянула, солнышко-вёдрышко не уходи. Это баба так научила говорить, солнышко-вёдрышко, и кто его поймёт, почему оно вёдрышко…

Танечка прибегает к тяжелой артиллерии:

– А зи-вот бо-лит!

– Ничего у тебя не болит, не сочиняй уже… ой, да что за дети пошли, вчером в постель не загонишь, утром не поднимешь!

Это тетя. Или мама. Или баба. Или все вместе. Или Лизочка, родственница папина по какой-то там линии.

– Как будто сама такая в детстве не была.

Это бабушка про маму. Или про тетю.

– Да будет тебе при ребёнке-то!

Это мама. Или тетя.

И Танечка слезами заливается:

– А-а-а-а-а-а!

Наша Таня громко плачет. Ну, не наша. И не Таня.

– Кончай соседей пугать!

Это Лизочка, папина родственница по какой-то там линии.

– А сколько сейчас шумоизоляция стоит?

Это соседи.

Ревет, будто завтра не проснется вообще…

Это тетя. Или баба. Или деда. Или мама. Или папа. Или ещё кто.

И месяц уже над крышей встал, крадется по крыше, потягивается, кота увидел, на кота шипит, спину выгибает.

И Танечка… нет, не плачет, уснула Танечка.

Утро пришло.

Солнышко встало.

Птички запели.

Лето же.

И Танечка…

…а Танечка не проснулась.

Мама в комнату Танечкину поднимается, зовет:

– Танечка!

За одеяло дергает:

– Танечка!

И Танечка просыпается, потягивается:

– Ну, ма-а-а, ну ещё полежу, ну пожа-а-а-а…

– А в зоопарк кто поедет?

И Танечка с постели вскакивает:

– В зоопа-а-а-а-рк!

Только это уже не Танечка.

А кто?

А вот не Танечка.

И мама Танечку в зоопарк ведёт.

Только это уже не мама.

И Лизочка, родственница папина по какой-то там линии…

…только это уже не Лизочка. И не родственница.

…когда человек засыпает, его личность перестаёт существовать, исчезает. На место личности человека приходит новая личность, ничем не отличимая от старой, но другая. В детстве люди ещё чувствуют эту подмену, пытаются воспротивиться, в более зрелом возрасте начинают забывать…

Солнышко уходит.

День кончается.

Наша Таня громко плачет:

– А-а-а-а-а-а-а-а-а!

Ну, не наша, не знаю, чья. Ну, не Таня, может, и по-другому её зовут.

Но плачет.

И взрослые вокруг, папа-мама-тетя-дядя-баба-деда-и ещё Лизочка, она папина родственница по какой-то там линии…

Судьбастион

Моего врага нет.

Нет, он не умер. Может быть. Или умер. Я не знаю.

Сейчас мне известно только одно.

Моего врага нет.

Ещё раз оглядываю пустую цитадель, небрежно брошенную на полу шкуру медведя, погасший камин из грубо отёсанных камней (и кто его делал, камин этот, позорище одно, вот у нас я понимаю, камины так камины), узкие окна-бойницы…

А моего врага нет.

Ещё не верю себе, ещё смотрю в маленькую спальню, на разбросанные подушки на широкой постели, в кухню – похоже, и правда, мой враг собирался бежать, в кладовке хоть шаром покати – в ванн…

…отскакиваю.

Человек в комнате тоже прячется.

Осторожно выглядываю, человек за дверью тоже выглядывает, смотрит на меня…

…меня разбирает смех.

Даже вспоминаю слово – зерцало. Нет, зеркало. А ведь у самого такое же висит в зале…

А моего врага нет.

Осторожно пробую на языке слова – мо-е-го-вра-га-нет.

– Где он?

Оборачиваюсь. Смотрю на двух своих врагов. У меня их много. На двух врагов, которые ненадолго стали моим союзниками, чтобы одолеть общего врага…

Отвечаю:

– Он ушел.

– То есть, ушёл?

– То есть… ушёл.

– К-куда ушёл?

Не отвечаю. Что здесь можно ответить.

– Что он замышляет? – мой второй союзник срывается на крик, – что он, чёрт возьми, замышляет?

Молчим. Понимаем, что ответить тут нечего.

Смотрю на цитадель своего врага.

Нет, не того, который ушел.

Другого врага.

Их много – больше, чем я могу себе представить. Вижу, насколько хватает глаз – цитадели, цитадели, цитадели, холмы, холмы, холмы.

Вражеский флаг.

Там. На вершине цитадели.

Приближаюсь к вражеской цитадели, волоку за собой катапульту. Мой враг ещё не знает, что такое катапульта.

Зато я знаю.

Заряжаю своё оружие.

Пли.

Кусок стены цитадели разлетается вдребезги.

Ещё раз.

Ещё.

Что-то показывается из пролома в стене, труба, вернее, похоже на трубу, только что-то подсказывает мне, что это никакая не труба…

Грохот.

Дым.

Жар.

Наваливаются какие-то детские воспоминания, какие-то полузабытые сказки о драконах…

…умираю.

…оживаю – оживать, как всегда, больно, невыносимо больно, как всегда хочется не оживать, уснуть крепко-крепко, не просыпаться – год, два, век, тысячу лет…

Поднимаю себя.

Рывком.

Отступаю.

Понимаю, что против огнедышащего дракона мне не выстоять. Пытаюсь представить себе, из какого столетия пришел дракон – ничего не представляется, называю наугад – двадцать один.

Перехожу. Перепрыгиваю. Нет, слишком далеко взял, нельзя перепрыгиваю в будущее так далеко – надо потихонечку, потихонечку, переползать, только поздно уже, время несет меня куда-то в бездонную пропасть…

Преображается мир, преображаются цитадели, вытягиваются в бесконечную небесную высь, вспыхивают разноцветными огнями. Бегу к своей цитадели – вернее, к тому месту, где много веков назад стояла моя цитадель.

Молюсь, чтобы она стояла и сейчас.

Всматриваюсь в темноту ночи. Ни черта не вижу. Сейчас бы переброситься на пару часов вперед, ближе к рассвету – только не получится, сил на переброситься не осталось…

Смотрю на то место, где была моя цитадель.

Вот именно.

Была.

Понимаю, что здесь ничего нет, пустой холм, даже странно как-то – пустой холм… Нет, быть такого не может, быть не может, чтобы я не оставил ничего самому себе даже после смерти… Вспоминаю опять же что-то из детства, зарываю заветные тайники, оставляю знак – крест из камней.

Выискиваю крест из камней, крест, крест…

Вот он.

Рою землю. Руками. Что-то подсказывает мне, что здесь неглубоко…

…так и есть.

Открываю дверь с кодовым замком, код тоже знаю, три шестерки, три девятки, заглядываю в тёмный туннель…

…спрашиваю себя, что это за штука, которую я вытащил из туннеля. Спрашиваю себя уже здесь, в своём времени. Хотя, что тут спрашивать, инструкция должна быть, быть не может, чтобы я себе инструкцию не оставил…

А вот…

…цитадель моего врага разлетается на куски, рассыпается в прах, в пепел, над поверженной цитаделью поднимается облачный гриб.

И только сейчас понимаю – моего врага там не было.

Он ушел.

Ушел, как ушел до него предыдущий враг.

На ночь оставляю во дворе катапульту – на тот случай, если я из прошлого приду ночью за хорошим оружием.

– …пятый случай за неделю, – говорит мой враг.

Враг, который ненадолго стал союзником.

Бывает такое.

Поправляю:

– Шестой случай. Я с одним дрался, а он ушёл.

Враг смотрит на меня непонимающе:

– И… куда они все?

Пожимаю плечами.

– Вроде все времена проверил, нету их нигде.

– Вот это дело дрянь, что нигде нету, такое впечатление, что кто-то их… убирает.

– Да нет, такое впечатление, что сами они…

Мой враг возится, накрывает на стол, разливает вино, плохонькое у него винишко, ну да ладно, ещё я тут носом ворочать буду, нравится, не нравится…

– Ну… за нас с вами, и за черт с ними.

Пью. На половине глотка понимаю, что пью что-то не то, да не что-то, а не то, вот так, отравил, чер-р-рт…

Здесь хочется сказать – стреляю. Нет, не стреляю, ту всё сложнее, снять с предохранителя, взвести курок, и только потом – выстрелить.

Жду, когда враг оживет, чтобы выпустить новую пулю – не дожидаюсь, враг проваливается куда-то по оси времени, понять бы ещё, куда… даже странно, что попёрся в будущее, я бы на его месте в прошлое отступил, чтобы первыми нанести удар.

Делать нечего, спешу за ним в будущее, да как спешу – ползу, медленно, с остановками, знаю, что быстро нельзя. А он вот не знает, перепрыгнул сразу на сколько-то веков, выдохся, теперь я его в два счета одолею…

…всё-таки оглядываюсь, когда попадаю в незнакомое время – цитадели на холмах здесь есть, но какие-то призрачные, как будто и не в нашем измерении.

Оборачиваюсь – ищу своего врага, вот он, в двух шагах от меня, снова целюсь…

Враг уходит. Не уходит – исчезает, не исчезает – не знаю, как сказать… понимаю, что именно здесь они все и уходили из нашего мира в какое-то другое измерение, здесь, где по измерениям ходят, как по тротуару…

Вцепляюсь в его руку, больно, сильно, стой-стой-стой…

– Стой… ты… ты тоже решил уйти?

Он кивает.

– Но… но почему? Почему, чёрт возьми, вы все…

Мой враг оборачивается:

– Ты знаешь, что он видел?

– К-кто он?

– Он… который ушёл первый.

– Что?

Мой враг (враг?) делает шаг ко мне, говорит вполголоса:

– Он зашел куда-то… вперед…

– И?

– И… он увидел, что будет там… впереди…

– Что будет?

– Война… война, в которой не будет победителей…

Хочу спросить, а кто, в таком случае, будет – не спрашиваю.

Понимаю, что никого.

Совсем.

– Это он тебе сказал?

– Нет… я сам понял… мы все… поняли…

Он снова шагает в темноту – не выпускаю его руку, иду за ним…

Тишина.

Тишина, такая непривычная здесь.

Молчат пустые цитадели.

Молчат холмы.

Ветер гонит опавшие листья.

Он появляется снова.

Он.

Идет к своей цитадели, где грубо сложенный камин и зеркало в ванной.

Хорошее зеркало.

Привез из девятнадцатого века.

Из окна спальни оглядывает свои владения – насколько хватает глаз.

Три бара

Первый раз я увидел её в баре «У Пенроуза»…

Её.

Кого её.

Не знаю.

До сих пор не знаю её имени, а может, нет у неё никакого имени, сейчас всё больше думаю – имени нет.

 
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне…
 

Синие волосы. Вот это я хорошо помню, синие волосы, платье черное, перчатки до локтей, хотя нет, вру про перчатки… и про платье вру…

– А кофе можно?

Это она спросила. Помню, ещё заметался за барной стойкой, еще бормотал:

– А вам какой?

– Что, простите?

– А вам какой… кофе?

– А какой есть?

– Латте, эспрессо…

– А мне латте.

Перебираю меню, холодеет спина.

– А латте нет. Только эспрессо…

Она смеется.

– Да латте это же эспрессо с молоком!

Она снова смеётся, наливает молоко в эспрессо, кляну себя, чёрт, чёрт, когда уже запомню все эти названия, дёрнул чёрт открыть бар…

…просыпаюсь.

Оглядываю бар «У Пенроуза», смотрю на раскрасневшиеся рожи, в дальнем углу какая-то перепалка, но вроде, ничего серьезного, да кто их знает, тут от лёгкой перепалки до поножовщины полшага…

 
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!» кричат…
 

Ищу незнакомку, нет, не было тут никакой незнакомки, откуда бы ей здесь взяться…

Качаются фонари за пеленой дождя…

Я увидел его в баре «У Эшера» в половине десятого…

…как я вообще попал в этот бар, не должен я был попасть в этот бар, я вообще к себе шел, в свой бар, «У Пенроуза», здесь он, на перекрестке двух улиц, дом номер три, дробь четырнадцать, хорошее место…

Смотрю на пересечение улиц, вон они все, прямёхонько под прямым углом, все четыре. И фонарь у входа, всё при всём, и номер под фонарем, три, дробь, четырнадцать, вращается дверь…

Вхожу, только сейчас замечаю вывеску – «У Эшера», не понимаю, почему «У Эшера», у какого Эшера, «У Пенроуза» же…

– Чего изволите?

Оглядываю незнакомый интерьер, незнакомого человека за стойкой. Ладно, Эшер так Эшер…

– А мне бы… полегче чего-нибудь…

Изучаю винную карту. Хочется напиться и забыться, только не здесь, не сейчас, в незнакомом баре, взявшемся неведомо откуда…

– Парень, подзаработать не хочешь?

– А?

– Подзаработать, говорю, не хочешь?

Бармен заговорщически наклоняется ко мне.

– А чего надо? Наркотики через границу перевезти?

Бармен вздрагивает.

– Ну что ты так сразу… не-е, тут другое… девочку одну убрать надо…

На этот раз передергивает меня.

– И-и-и, не просите даже, чтобы я ребенка…

– …да нет, ей двадцать лет, девочке…

Хочу спросить – красивая, не спрашиваю.

– Двести штук устроит?

Не понимаю:

– Двести чего?

– Тысяч, чего…

Даже не говорю, что я отошёл от дел, давно отошёл, новую жизнь начал, вот, даже бар открыл, У Пенроуза называется, а куда он делся, а почему на его месте Эшер, какой Эшер, откуда…

Откашливаюсь:

– Половину…

– …без проблем. Хоть всё сразу переведу.

Пытаюсь возразить:

– А я деньги возьму, и…

– …и чёрта с два вы от меня куда-то денетесь… вот… держите…

Отсчитывает банкноты, смотрю, как во сне, да почему как, это во сне и есть, не бывает такого наяву, не бывает…

…стряхиваю с себя сонное оцепенение, оглядываю бар, вот он, родимый, «У Пенроуза», треугольная люстра под потолком, блики на стенах…

 
Вдали над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.
 

Смотрю на посетителе й, откуда их столько набилось сегодня, а ну да, дождь на улице, вот они все и собрались, вспугнутые дождем.

Оглядываюсь.

Только сейчас понимаю, что у меня на стуле под рукой что-то… что-то…

Не понимаю, откуда здесь взялись деньги, десять тысяч, двадцать, тридцать…

…и чёрта с два вы от меня куда-то денетесь…

Замерли под дождём круглые фонари, затерялась луна среди фонарей, ходит по улице песочный человек, ищет луну…

…как бы сказать ему, что я до сих пор её не нашёл.

Кому ему?

Ему.

Подозреваю, что имени у него тоже нет. И ничего я ему не скажу, ничегошеньки-ничего, потому что его я тоже до сих пор не нашел.

Да его и не было.

Не могло быть.

Только двести тысяч, которые непонятно как не превратились наутро в рыбью чешую.

Иду домой, легко сказать, иду домой, где он, дом, бар на перекрестке четырёх улиц, – а чёрт его знает, где он. Опять полнолуние, опять город закрутился немыслимой лентой Мёбиуса, запутался сам в себе.

Шаги.

Там, за спиной.

Прислушиваюсь – их трое, это плохо, что трое. По привычке нащупываю в кармане парабеллум, не нахожу, вот чёрт, помню же, как клал в карман, помню…

Ускоряю шаг.

Шаги тех троих ускоряются вслед за мной, раз-раз-раз-раз-раз-раз…

Здесь надо бежать. И нельзя бежать. Или делать вид, что ничего не происходит, легко сказать, делать вид…

Не выдерживаю.

Оборачиваюсь:

– А где бар «У Пенроуза», не подскажете?

Щелчок взведенного курка.

Бегу – уже понимаю, бежать некуда, подстрелят к чёрту, и дело с концом…

Бегу.

Хлопают выстрелы.

Качаются фонари в такт ветру, свешиваются откуда-то из ниоткуда, из пустоты…

Ночь ставит мне подножку, швыряет на мостовую, тёмный силуэт разряжает в меня всю обойму.

Замирает сердце.

И…

…ничего не происходит.

Три человека мечутся по улице, ищут меня, не видят, только сейчас замечаю, что они идут по другой стороне улицы, под углом к моей стороне, вот я, а вот на вертикальной стене – они…

Они меня не видят.

Не видят.

Иду к бару, как кажется мне – к бару, вот здесь арка, а потом аллея из фонарей, и здесь, на перекрестке четырех улиц, каждая под прямым углом…

Вот он, бар, «У Шредингера», стоп, у какого Шредингера, у Пенроуза должен быть…

Ладно, провались оно всё. Вхожу под вывеску с котом, наполовину живым, пушистым, наполовину истлевшим, мертвым, оглядываю полумрак зала.

– Вечер добрый.

Смотрю на незнакомку, её зовут…

…а да, никак её не зовут, нет у неё имени, вернее, это мне так кажется, что у неё имени нет…

 
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна…
 

– Э-э-э… добрый.

– Что заказывать будете?

– А… что у вас есть?

Она смущается:

– А ничего нет, сегодня не завезли ничего…

Смеёмся.

Она становится серьезной, внезапно, ни с того, ни с сего, смотрит на меня в упор:

– Они вас не ранили?

– Да нет…

– Вот чёрт… чего они вообще на вас ополчились, говорила я им не трогать никого…

– Так это ваши?

– Мои… Меня, видите, убить хотят…

Последние слова произносит шепотом, придвинувшись ко мне.

Киваю:

– А я даже знаю, кто… в баре… «У Эшера»…

– Вы… вы его видели?

– Ага… он мне ещё вас заказать хотел.

– Так вы…

– …не бойтесь, ничего я вам не сделаю, пальцем не трону… пусть он свои двести штук засунет себе куда подальше…

…ветер качает фонари, убаюкивает, вполголоса напевает им что-то, фонари не хотят засыпать, светят во всю мочь.

 
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино…
 

Оглядываюсь, узнаю знакомый перекресток, вот и бар мой, вот он, родимый, «У Пенроуза», фонарь качается над входом…

Спешу домой, нет, всё, больше в жизни из дома в полнолуние не выйду, хоть что со мной делайте. Дождь идет за мной, прячется за углами домов, когда я оборачиваюсь.

…оборачиваюсь…

Вижу позади вывеску «У Шрёдингера», боюсь обернуться, боюсь потерять из виду собственный бар, краем глаза вижу ещё один, третий бар, «У Эшера», вот они, все три бара по разные стороны треугольника на пересечении улиц, улицы сплетаются под какими-т немыслимыми углами друг к другу… три бара, три бара…

Три бара.

Всплывает в памяти что-то почти забытое – трибар.

Смотрю на хитросплетение улиц, переплетенных под немыслимыми углами.

Три бара.

Три бара.

Трибар.

Хозяин «У Эшера» смотрит на меня, понимающе усмехается, ну-ну…

…и чёрта с два вы от меня куда-то денетесь…

…смотрит на хозяйку «У Шрёдингера», целится из чего-то массивного, чёрного…

Наконец-то нахожу свой парабеллум, разряжаю в своего нанимателя.

Поздно.

Он уже выстрелил в незнакомку, он уже…

Мир замирает.

Пули пролетают сквозь стены баров, сквозь стойки, сквозь тела – не оставляя следов, проходят, как сквозь туман…

Невозможный треугольник распадается, – то есть, нет, он и не складывался никогда, потому что он невозможный.

Стою один на пороге своего бара, смотрю на далёкие огни, которые пробиваются сквозь туман.

Три бара.

Три бара.

Трибар.

Иногда вижу огни соседних баров.

В полнолуние.

 
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль…
 

Думаю, как вывернуть пространство, чтобы сложить из улиц невозможный треугольник…

Три бара…

Три бара….

Третий кубанд

Глава первая
Про побочную линию

Когда я был маленький, я спрашивал:

– А что такое побочная линия?

Мне отвечали…

…или нет, не так.

Я никогда не был маленьким.

Я должен был быть маленьким.

Но не был.

А я спрашивал:

А что такое побочная линия?

Мне не отвечали.

Никто не знал.

Нет, нет, снова не так.

Все знали.

Знали, но не могли мне объяснить.

А все, это …, и …, и ещё …, а также …, и еще …, и я забыл упомянуть …, ну, этих-то трудно забыть…

Кого трудно забыть?

Не знаю.

И никто не знает.

Нас не было – и в то же время, мы были.

И была побочная линия.

Глава вторая
Про тест

Этот тест широко распространен для выявления психических заболеваний у новобранцев. Испытуемому предлагается последовательность картинок, по которым он должен составить рассказ.

Пограничник с собакой шёл по границе.

Вдруг собака почуяла след.

Пограничник и собака побежали по следу.

Вскоре они увидели нарушителя.

Нарушитель выстрелил в пограничника и ранил его.

На звук выстрела прибежали ещё три пограничника.

Они задержали преступника и оказали пострадавшему помощь…

…не так, не так, всё было не так, совсем не так. Кричу – безмолвно кричу, знаю, что меня никто не услышит.

…на основании теста делается вывод о психическом здоровье испытуемого…

Всё было не так, не так, не так, не так, всё было…

– Он его убил.

– А?

– Убил он его, с-сука…

Это сказал Тирс.

Смотрю на то, что было Спринтером, да что значит, было, он и есть Спринтер, хотя нет, никакой это уже не Спринтер, этот Спринтер никогда не встанет, не отряхнется, не скажет – ну всё, еще часика два, и домой, водку пьянствовать.

Что такое водка, думал я.

Придумайте сами рассказ по этим картинкам.

Два пограничника услышали выстрелы.

Они побежали на выстрелы.

Вскоре они увидели ещё двух пограничников, живого и убитого, и ещё убитого нарушителя границы.

Они похоронили своего товарища…

Вот тогда я и доказывал врачу, что всё было не так, не так, не по картинкам его окаянным, а вот так, как я рассказываю…

…психических отклонений нет, обследуемый находится в состоянии сильного шока, вызванного гибелью товарища…