Текст книги "Часы, намазанные на хлеб"

Фонарь фонаря

Это началось, когда над дверью повесили фонарь.

Или нет, когда появились зеркала. Витрины, то есть.

Или нет, все-таки началось с фонаря.

Или с витрин.

Или с фонаря.

В общем, решайте сами, с чего началось, с витрин или фонаря.

Или с того и другого.

Вот, повесили фонарь, узорный такой, под старину, сейчас таких и не найдешь. А фонарь что делает? Правильно, светится. А фонарь в витринах что? Правильно, отражается.

Что ему еще делать-то.

А с другой стороны что? Тоже витрина. А фонарь в витрине тоже что? Отражается.

И получается и с той, и с другой стороны вереница сияющих фонарей.

Улица.

Вот такая улица удивительная получилась, её нет, а посмотришь, – а вот она, есть.

Ну а где улица есть, там и люди на ней поселятся. Сначала один, два, потом десять, а там, глядишь, и вся улица людьми заселена, окна в домах светятся, по вечерам свечи зажигают, камины топят, прохожие домой спешат, снежок под ногами скрипит…

Так-то.

Ну, долго бы эта улица не просуществовала бы. Или фонарь настоящий над дверью снимут, или витрины по бокам уберут, и все, и нет улицы.

Я-то подсуетился.

Я-то вообще нос по ветру держу, знаю, где деньги из воздуха делаются. И из отражений.

Понаставил на несуществующих улицах сувенирных лавочек, построил пару замков, кинул объявление по туристическим агентствам, улица призраков приглашает.

Приходили люди. Ходили по улицам, покупали сувениры, делали снимки на память, я еще напоминал, чтобы снимали без вспышки, потому что вспышка в зеркалах отсвечивает…

Потекли денежки.

Зажила улица.

Местные, правда, ворчали поначалу, жили мы, жили, тут каких-то туристов нелегкая принесла. Потом поуспокоились, денежки-то нелишние, а хозяин вон, и школу детишкам нашим построил, и госпиталь, а то раньше-то как было, заболел – все, ложись и помирай… Люди… иногда задумываюсь, откуда люди взялись, не может же быть в зеркальном отражении никаких людей. А вот взялись. Откуда-то из тех времен, когда были камины в домах, скрипящие флюгеры, завывание ветра в дымоходах и фонарщики, которые зажигали фонари. Вот пойдешь к этим людям, спросишь – а вы знаете, какой век сейчас? – глазом не моргнут, скажут, восемнадцатый. А спросишь их – а вы посмотрите что там, за стеклом? – они и не поймут, за каким стеклом, они и не видят…

А вы приходите как-нибудь. Да что адрес, вы кого угодно в городе нашем спросите, – улица призраков, вам и покажут, куда идти. Приятно, знаете, город у нас большой, шумный, дома вверх тянутся, стекло, бетон, шум мегаполиса, пробки, поток машин, а на Улицу Призраков зайдешь, так спокойно, тихонько так, фонари, магазинчики, камины в домах загораются…

Да, приходите. Пожалуйста. А то совсем дела плохи, кризис, народ побаловался улицей призрачной, и хватит, и не до того народу стало.

А мне как жить?

А этим-то как жить, призрач….

КВА-А-А-ААА-А-А-АА!

Визг тормозов.

А дальше все как во сне, как в замедленной сьемке, вижу, как на меня на полной скорости несется автобус, и понимаю, что уже никуда не отступить, не убежать, люди с такой скоростью не бегают, даже перепуганные насмерть, и…

Сам не понимаю, как оказываюсь на тротуаре. Нет, человек не может так быстро бежать, нет, это не я сам, это…

Это…

Смотрю на человека рядом, странно как-то выглядит человек, как будто между ним и мной стекло.

– Вы смотрите, куда идете-то…

– С-спасибо. Это вы меня…

– Я вас.

Спохватываюсь.

– А… а как?

– Так. Вы же призрачный.

– Я?

– Вы. И весь этот город. Не верите?

– Шутите?

– Вот-вот, и никто не верит.

– Ну вот, за стеклом отблеск фар видите?

Присматриваюсь.

– Вижу.

– Вот, это над нашим бункером висит, освещает…

– В бункере живете?

А вы как хотели, радиация-то зашкаливает…

– Война, что ли, была?

– Да нет… атмосфера-то тю-тю… климат бесится…

Киваю. Ясно. Что ничего не ясно.

– Ну и вот, а тут зеркальная поверхность… с двух сторон…

Догадываюсь:

– И фары в них отражаются?

– Ну… И кажется, что там улица за стеклом. В большом городе. В час пик.

Киваю. Начинаю понимать.

– Люди сюда ходят поностальгировать, да?

– Кто сюда ходит, никто сюда не ходит…

– Уезжаете? – спрашиваю хозяина лавочки.

– Какое уезжаем, разоряемся на хрен! Ну и уезжаем тоже…

Холодеет спина.

– И фонарь снимете?

– Какой к черту фонарь, ну его к хренам свинячьим…

Смотрю на фонарь, который отражается в стеклах.

– И сигнализацию снимете?

– Сниму, ясен пень…

– Так и стекла побить могут.

– И нехай бьют, и сам бы побил, на хрена они вообще теперь, одни убытки, блин, с лавочки этой…

Молчу.

Что тут скажешь…

– Вы же нас не оставите? Да?

Старый трубочист смотрит на меня с надеждой.

– Ну… посмотрим… я сделаю все возможное.

Посмеиваюсь сам себе, как же, сделаю я, ждите, как будто вообще можно здесь сделать что-то возможное.

Знать бы еще, что….

– …через год миллионером станешь…

Киваю. Слушаю Серегу, Серегу можно только слушать, о чем-то спросить Серегу – это нереально, трещит без умолку, тра-та-та, тра-та-та, через год миллионером станешь…

Ну-ну…

Стану, не стану, а зарабатывать чем-то нужно, деньги из воздуха я делать могу, а воздухом питаться еще не умею. Только придется уехать отсюда, а это значит….

Значит…

– Как бы стекла тут не побили…. Или фонарь не унесли.

– И кому они на хрен твои стекла нужны, а? Делать людям нечего, стекла бить, а?

Киваю. Так-то да, делать людям нечего, бить стекла. Только бьет же их кто-то, стекла, бьет же, вон, недавно в каком-то заброшенном доме разбили…

Чокаемся.

Еще по сто грамм.

Чувствую, как страхи потихоньку улетучиваются, и правда, что тут случится…

Случилось.

Ночью.

Около трех часов, когда уже спали все как убитые, а что вы хотите, день-деньской пашем как проклятые, вечером с ног валимся, у нас же теперь бизнес строительный, кстати, если кому квартира дешевая нужна, могу подобрать…

Ну да.

Так вот.

Ночью.

Просыпаюсь от звона разбитого стекла. Понимаю, вот оно, случилось, говорил я, что случится, только сам себя не слушал.

В темноте натягиваю на себя одежду, сначала две ноги в одну штанину, потом брюки задом наперед, чер-р-р-т…

Серега выглядывает из соседней комнаты.

– Ты чего?

– Звон слышал?

– Слышал звон, не знаю, где он… У нас, что ли, стекло разбили?

– Не…

– Так чего тогда вскипешился-то?

– Того…

Набрасываю куртешку, выбегаю на улицу, считаю кварталы до фонаря и витрин, сейчас как назло вывалится откуда-нибудь полицейский, а-а-а-а, документы ваши…

Не вываливается.

Сворачиваю к витринам, оторопело смотрю, все на месте, два стекла, фонарь, аллея из фонарей…

Нос к носу сталкиваюсь с фонарщиком.

– Вы… живы?

– Живы, живы мы… Это не у нас стекло грохнуло.

Зачем-то спрашиваю.

– А где?

– У вас.

– Да не, у меня в квартире нормально все.

– Да не в квартире… Ваш город…

Начинаю понимать.

– Разбился?

– Ну…

Оглядываю наш мегаполис, вернее, то, что было нашим мегаполисом, теперь от него остался осколок, трещина в стекле проходит по улице, по тротуару, ближе, ближе ко мне…

Фонарщик хватает меня за руку.

– Держитесь! Сюда, скорее!

Прыгаю на улицу Призраков, мой город за моей спиной трещит по швам и разлетается на осколки.

Перевожу дух.

– Там Серега остался… и много кто…

– Их уже не спасти…

– А мы?

– Что мы… крохотное отражение в другом крохотном отражении… ничего нам не будет…. Пойдемте… там, вроде, свободные дома есть…

– Свободные? Откуда?

– А вы как хотели, улица-то бесконечная…

Здесь нужно что-то говорить, знать бы еще, что, я их бросил, я их предал, а они меня спасают…

Спасают…

Начинаю чувствовать, что здесь что-то не так.

Не выдерживаю.

– А вы что замышляете-то?

– Да кто ж вам сказал, что мы замышляем?

Смотрю на него, понимаю – замышляет, посмеивается, уводит меня по призрачной улице, в свет фонарей, уходящих в бесконечность, вот и дом ваш, пустой стоит, берите уж сразу этот, двухэтажный, а то мало ли, женитесь, детишек заведете, что за дом без детишек-то…

Синдром Золушки

– Мой нулевой министр…

Не слышит меня, оживленно болтает с кем-то из приближенных.

Ну да. Есть первый министр, он главный, а то еще есть нулевой министр, он самый главный. После Повелителя.

– Мой нулевой министр… все готово.

Даже не оборачивается. Правда что, на хрена ко мне оборачиваться, подумаешь, церемониймейстер, эка невидаль, что мы, церемониймейстера не видели, что ли…

Повторяю чуть громче:

– Мой нулевой министр… все готово.

Оборачивается. Смотрит, посмеивается.

– Вы так думаете?

– Да, мой нулевой министр.

– Или опять будет как в прошлом году?

– Не будет, мой нулевой министр.

– Вы в прошлом году тоже так говорили, а потом что было?

Чувствую, что начинаю краснеть. Люди смотрят на меня насмешливо, ну-ну, что скажешь? Мысленно бью самого себя под зад, ну не молчи уже, говори уже что-нибудь…

– Обещаю, этого не повторится, мой нулевой министр.

Нулевой министр хлопает меня по плечу.

– Молодец, молодец… ну ладно, поехали.

Иду за нулевым министром. Сколько живу, столько не знаю, церемониймейстер должен идти за нулевым министром или перед ним, дорогу показывать. На кинохрониках такие моменты не показывают, вот и думай…

Выходим на улицу, в снег, белый, пушистый, в город, нарядный, праздничный, сверкающий огнями, на экране напротив – до Нового Года осталось три часа.

Чувствую, как сжимается сердце.

Молюсь, чтобы в этот раз ничего не случилось. Хотя сомневаюсь, что мои молитвы до кого-нибудь дойдут. Оно меня не спросит, оно случится. Как всегда, с последним ударом часов. Знать бы еще, что именно случится. Хоть бы не как в прошлый раз, когда автомобиль нулевого министра превратился в тыкву. Хотя в позапрошлый раз было еще гаже, когда официант подавал эклеры и с последним ударом часов превратился в крысу, поднос на пол, эклеры врассыпную. До сих пор помню, стою, как дурак смотрю на крысищу эту, она сидит, эклер жрет, дамы вокруг, я думал, они визг поднимут, а они к крысе со смартфонами своими тянутся, щелкают, утибоземой, ми-ми-мии-и-иленькая… И нулевой министр на меня надвигается, рожа красная, глаза навыкате, пальцем тычет:

– Это что, а? Это что?

И валится на меня, я думал, он меня ударить хочет, а его самого удар хватил, пена изо рта, пальцы судорогой свело, вцепился мне в воротник намертво, так и не разжали пальцы потом, резать пришлось…

Аминь.

То был предыдущий нулевой министр, этот, новый, вроде ничего, у него машина в тыкву превратилась, он только посмеялся, потом, правда, всю охрану под трибунал отправил, меня премии лишил…

Смотрю на машину, вроде машина как машина, обыкновенная. На всякий случай похлопываю по капоту, машина оживает, откликается визгом. Нулевой министр кивает, проверяйте, проверяйте, ну что, ехать-то можно?

Еле выжимаю из себя:

– Можно.

– Ну, смотрите…

Сажусь в машину. По протоколу, рядом с шофером, а нулевой министр сзади. Думаю, что случится на этот раз, платье на первой леди превратится в лохмотья или министр чего-нибудь-там станет свиньей.

Поднимаемся по ступенькам дворца, где уже лежит туфелька. Нулевой министр довольно кивает, чтут традиции, молодцы. Оглядываю дворец, не превратится ли он в избушку на курьих ножках, оглядываю здоровенную елку на площади, а ведь она тоже может превратиться в какую-нибудь дрянь, и хорошо, если просто в высохшую палку.

С последним ударом часов.

Музыка.

Свечи.

Большие люди с большими деньгами говорят тосты.

У меня в кармане дрожит телефон, знаю, дочка звонит, не понимает Катюшка, что не будет папы дома в новогоднюю ночь, не будет, работает папа, следит, чтобы карета Золушки не превратилась в тыкву…

С последним ударом часов.

Оглядываю столы, стулья, рассматриваю полуодетых дам, да точно ли это люди, а не заколдованные жабы или крысы, вон у той лицо какое-то ненастоящее, да они у всех ненастоящие, понаколят себе ботокса и радуются. Разворачиваюсь, врезаюсь в кого-то, вино из моего бокала проливается на чей-то белоснежный манжет.

Поднимаю глаза.

Смотрю на нулевого министра.

– Вы… вы что?

– Я… это… проверяю… чтобы ничего не превратилось… ни во что…

– Не бойтесь. Не превратится.

– А?

– Больше не превратится. Никогда.

– Но…

– Я запретил чудеса.

– Вы…

– Я запретил чудеса, – говорит нулевой министр, – официальным указом.

Пол проваливается под ногами, еле успеваю его поймать. Холодеют руки, ставлю бокал, чтобы не расплескать то, что в нем осталось.

Вот оно. Случилось. То, чего боялись. То, о чем говорили не более чем в сердцах, когда власти запрещали шуметь после девяти или пить после восьми, и интернет взрывался комментами, а-а-а-а, скоро дышать запретят или вообще чудеса запретят…

Запретили.

– Но…

– Что такое?

– Это же… жизнь наша. Традиции наши…

– Какие традиции, хотите, чтобы из-за этих традиций весь мир к чертям полетел?

Молчу. Тут лучше молчать, у меня жена, у меня Катюшка, еще не хватало, чтобы папку с работы вышвырнули. Хотя если девочка без новогоднего чуда останется, тоже ничего хорошего, вот так припрусь под утро, и Катюшка ко мне кинется, па, а чудо где?

Вот тебе и чудо…

Предводитель во главе стола поднимает бокал, видеокамера ловит каждое его слово, с новым годом, с новым счастьем…

Аплодисменты.

Сжимается сердце.

– Па, а чудо будет?

– Будет, будет…

Потираю ладони, по гостиной скачет северный олень с серебристой шерстью, позвякивает колокольчиками, Катюшка визжит, еще, еще…

Это было в прошлый Новый Год.

Было…

Нулевой министр отстегивает манжет, меняет его на новый, чистый, кивает мне.

– Поехали.

Мне кажется, я ослышался.

– С-сейчас?

– Ну да.

Выходим на улицу, спускаемся по лестнице, откуда сбегают девушки, оставляют на ступеньках туфельки. Считаю, сколько осталось до Нового Года. Всего-ничего.

Садимся в машину, по привычке смотрю, да точно ли машина, тут же одергиваю себя – чудеса кончились.

Страшно так, набатом в сердце – чудеса кончились.

Садимся, я впереди рядом с шофером, нулевой министр – сзади. Едем. Люди на улицах обнимаются, они еще не знают, что чудеса запретили.

– Па, а чудо будет?

Сжимаю зубы.

Понимаю, не могу я так, пропади оно все…

Пропади.

– Господин нулевой министр… так нельзя. Вот какие-то чудеса вам доставляют неудобства… и вы говорите, давайте запретим все чудеса. А у нас дети, дети ждут чуда… вы сейчас скажете, что детям чудеса опасны, да не опасны они, обращаться с ними надо уметь, с чудесами-то… Вон, за рубежом чудеса изучают, разбираются, что к чему, а вы вот так разом… запретить…

Ищу слова, не нахожу, это же так очевидно, что должны быть чудеса, просто… просто потому, что должны быть. Потому что… не знаю, почему.

Лихорадочно соображаю, что мне делать дальше. Куда бежать, если еще куда-то можно бежать, хватать благоверную мою, Катюшку и ехать, вон, хоть в Фальсландию, где чудеса на каждом шагу…

Бой часов.

Даже отсюда слышу бой часов, бом, бом-м-м, бом-м-м-мм, двенадцать раз, девушки сбегают по ступенькам, роняют туфельки, парни бегут за ними, подбирают, двое парней хватаются за одну и ту же туфельку, спорят о чем-то, она меня любит, нет, меня, она мне туфельку оставила, нет, мне, девушка оборачивается, кричит им что-то, смеется…

– Видите, они все чуда ждут…

Бьют часы.

Нулевой министр не отвечает.

– Господин нулевой министр?

Тишина.

Машина тормозит у министерского дома.

– Господин нулевой министр?

Водитель оборачивается, коротко вскрикивает.

– Что там?

Смотрю.

Не понимаю.

– Господин нулевой министр!

Оторопело смотрю на пустую тыкву на заднем сиденье, тыква скалит зубы на вырезанной роже, смотрит на меня пустыми глазницами. Что-то шуршит на заднем сиденье, вижу залитый вином манжет, который медленно превращается в тыквенный лист…

Бом-м-м-м…

Водитель подбирает под сиденьем ботинок нулевого министра, несет к крыльцу…

Кусок путешествия

Добрый день, дорогие читатели, сегодня мы с вами поговорим о таких вещах, как экономия путешествий. Да-да, о таких, казалось бы, банальных вещах.

Вспомните, пожалуйста, что вы делаете, когда распаковываете новое, свежее, долгожданное путешествие? Правильно, вы надкусываете Турцию или Мальдивы раз, другой, третий, и… распаковываете новое путешествие. Я скажу вам более того: накануне нынешнего Рождества я сам был свидетелем сцены, когда маленький мальчик развернул путешествие, подаренное родителями и с криком – у-у-у, опять Лондон! – бросил на пол. О том, что путешествия могут биться, ему не говорили.

Всем известен и другой момент, когда турагентство открывает кран с путешествиями и идет за сосудом для клиента. Сколько путешествий так вытекает зря? А ведь сэкономленные путешествия можно было бы отдавать людям, которые в силу своего низкого достатка не могут себе позволить съездить в Париж или Венецию?

К счастью, сейчас люди всерьез задумались о происходящем. Во многих городах на улице стоят контейнеры, куда туристы могут бросить остатки своих путешествий, чтобы их подобрали те, кому путешествия не по карману. Возможно, в будущем такая практика станет повсеместной.

Как спят люди

По-разному спят люди. Знал я одного человека, который спал в позе летящей птицы – потому что в следующей жизни он должен был стать птицей и летать по небу.

Знал я и другого человека, который в следующей жизни должен был стать камнем. Он и спал, как камень, без сновидений, неподвижный, и никакая сила не могла его разбудить. Так было до того момента, пока кто-то не сказал ему, что камни разговаривают с далекими звездами и прокручивают через свое сознание нить времени.

А вот мой брат спит стоя, и при этом тянется вверх, – потому что в следующей жизни он будет травой.

Так что по-разному люди спят. Бывает, посмотришь на человека, лежит, во сне чуть руками взмахивает, и не поймешь, то ли птицей будет, то ли рыбой.

А я… а я сплю в позе буквы К. Потому что в новой жизни буду буквой К в имени любимой женщины. Только это между нами, вы ей не говорите, она замужем все-таки…

Пряничный домик

Падает снег за окном.

Это он может.

Звонят.

Снова.

И снова.

Не так, как звонят какие-нибудь Счетчик-Проверить-Квитанции-Газ-Телефон, резко и нетерпеливо. И не так, как звонят Здравствуйте-Мы-В-Сорок-Седьмую-Квартиру-Откройте-Пожалуйста– (авыкогдаключсвойкупитедапошливывсе) … И не так, как тетя Глаша-Паша-Каша, кто там еще из родни моей благоверной, врываются с мешками снеди, пропахшие чем-то цветочным, цитрусовым, ой, чмоки-чмоки, а Натуся где, ой, а вы обои новые поклеили, да у нас эти обои уже сто лет висят…

Ну да.

Так вот, звонят не так и не так, а как-то… раньше так не звонили. Никто так не звонил.

Открываю. Задним числом вспоминаю какие-то правила безопасности, спросить кто там, посмотреть в глазок, поздно, поздно…

Ого, тут целая семья нагрянула, почтенный отец семейства с бородой, то есть, это отец с бородой, а не семейство с бородой. Жена в переднике и чепчике, нет, не на голое тело, на ней еще платье серое, и много еще чего. И дети. Трое. Девчонка постарше, мальчик помладше, тащит за собой деревянную лошадку на палочке, я такую в детстве хотел, мне не купили… И еще одна девчушка, совсем маленькая, смотрит на меня доверчивыми глазами, хочется сказать – незамутненными разумом, только тут не разум, тут другое что-то…

– Вечер добрый.

Это глава семейства говорит. Голос низкий, глухой.

– Э-э-э… добрый.

– Мы у вас будем жить.

Вздрагиваю. Этого еще не хватало. Нет, так-то в квартире место найдется, два этажа все-таки, уж если родню моей благоверной квартира вмещает, так этих-то и подавно вместит. Только… только беженцам помогать я как-то не вызывался, ну там разве что деньгами помочь, или вещами какими, но чтобы в дом пускать…

– Ну, показывайте, хозяин… где у вас тут расположиться-то можно? Вы не беспокойтесь, мы вас не потесним, уж где скажете, там и расположимся…

– В-вот… – открываю одну из комнат, – здесь у нас для гостей… и здесь тоже.

– Вот спасибо, хорошо, тут мы с Мартой устроимся, тут детишки наши будут…

Вздрагиваю.

– Все вместе, что ли? Мальчики с девочкой?

– Ну а как же? Эх, это у вас тут все разделено, у нас по старинке все… У вас у самого детишки-то есть?

– Сын. Восемь лет.

– А-а-а, вот хорошо, играть вместе будут… или ваши дети не играют уже, в эти свои смотрят… яблоко там еще надкусанное…

Не выдерживаю.

– А чего, собственно, ко мне-то?

– Ну, вы же дом наш сломали.

Вздрагиваю. Так, началось. В деревне утро. Говорил я работягам своим, тридцать три раза проверять, когда дома сносят, не-ет, мы же самые умные. И жильцам тоже тридцать три раза говорил, предупреждал, съезжать, съезжать, сносить будут, не-е-ет, до последнего ждут непонятно чего. Или вообще цыгане какие-нибудь поселятся в доме под снос, хорошо еще если вместе с цыганами дом не снесут…

Этого я всего не говорю, понимаю, у людей горе. Под Новый Год.

– Ну… очень сожалею, обещаю, что ваша проблема будет решена в ближайшее время. Мы обеспечим вам новое жилье…

– Вот за это спасибо, добрый человек. А мы пока у вас перекантуемся…

Сжимаю зубы. Уже тянусь к телефону позвонить Михалычу, пусть обустраивает их где хочет – спохватываюсь, Рождество все-таки, надо делать добрые дела, кому надо, непонятно.

– Так-то, хозяин… вам вот развлечение, весело вам, традиции у вас новогодние… а нам-то теперь где жить?

Не понимаю, о чем он. Ребятишки уже перебирает вещи в комнате, старший хватает пульт от телевизора, младшая девочка тянет на себя, мне, мне, мне-е-е, мать хлопает обоих по рукам, а ну положили на место, или заповедь восьмую забыли, не укради, или десятую заповедь забыли, не возжелай вещи ближнего своего?

Меняю гнев на милость. Щелкаю пультом, ставлю Никиткин любимый канал с мультиками, сидите, смотрите. Дети восторженно ахают, кидаются к экрану, младшенькая тянет ручки к нарисованному зайцу. Первый раз вижу, чтобы дети так к телевизору тянулись, не видели его, что ли, никогда… странная семейка, ничего не скажешь…

Снег за окном.

Падает.

Осторожно предлагаю.

– Ну… пойдемте, что ли… чай пить…

– Вот за это спасибо, добрый человек, совсем озябли на улице-то… вот так, вам развлечение, а у нас же дома…

Сжимаю зубы, можешь и не повторять про дома свои.

– Повторяю вам, мы решим эту проблему.

Щелкаю чайником.

Выискиваю в холодильнике, что осталось еще с нового года, нет худа без добра, хоть есть кому доест салаты, и что еще там осталось. Вытаскиваю пряничный домик, Никитка есть не стал, больше всех ныл, па-а-ап, купи-и-и, па-а-а-п, купи-и-и, и нате вам…

Достаю то, что осталось от пряничного домика.

То, что осталось…

То…

Ловлю на себе их взгляды.

Их.

Всех пятерых.

Прыгает сердце.

Бормочу какие-то извинения, честное слово, не знал, и все такое…

За окном снег.

Падает, падает, падает…