Текст книги "Бесхозные Лондоны"

Черное перо ночи

Сегодня минус три.

Нет, это не температура.

Это три человека сегодня…

М-м-м-м…

Официально значится – пропали без вести.

А неофициально…

Гхм…

Ночь идет по городу.

Заглядывает в окна.

Смотрит.

На секунду замирает у кофейни, смотрит на пирожные.

Идет дальше, приподнимает темный шлейф.

Толкает запертую дверь большого дома, входит…

Сегодня минус пять.

Это не температура, как вы уже поняли.

Да, жалко людей.

Очень жалко.

Мама вешает оберег над кроваткой Кэтти.

Красное сердечко.

Говорит, как учили:

– Да хранит тебя моя любовь.

– Ма, а я сегодня…

– Некогда, некогда…

Торопливо целует Кэтти, бежит вниз по лестнице.

Ночь наклоняется над чьей-то кроватью, отдергивает полог…

– Вызывали?

Детектив оглядывает большую залу богатого дома.

– Вы найдете её.

Это хозяин.

Тоном, не терпящим возражений.

– Её… простите… кого?

– Да как же, мою Элизабет!

– Она ваша…

– Моя дорогая супруга!

Грохает кулаком по столу.

– Она сбежала… сбежала с каким-нибудь пройдохой… кто-то вскружил голову моей Бетти…

– Когда это случилось?

– Сегодня ночью.

– Я должен осмотреть её спальню.

– Да, конечно… пойдемте… если вы её найдете, я вас озолочу…

Детектив смотрит на широкую постель. Отдергивает покрывало.

Черное перо падает на ковер.

– Взгляните.

– Это что?

– Это перо ночи…

Хозяин фыркает:

– Да бред полный, не могла она быть здесь!

– Но перо…

– Что перо, я в своей Бетти души не чаю, понимаете вы?

Детектив думает. Кивает.

– Хорошо… я поищу.

– Ну, вот то-то же, а то все ночь, ночь…

Сегодня минус пять.

Минус пять человек.

В церкви панихиду справляли.

Детектив сидит в маленьком кафе, болтает с завсегдатаями, может, скажут чего.

– …она же в Таймбург ехать хотела, певицей быть…

Это про Элизабет.

– …это он руки в боки поставил, никуда не поедешь…

Детектив понимающе кивает.

Оглядывается, ищет хозяина кафе, хочет выразить свое почтение, в жизни такого рябчика не едал, прям не рябчик, а райская птица.

Вон дверца в кафе, за дверцей комнаты хозяйские, вон хозяин у камина сидит.

А тут жена хозяина.

И дочка хозяина за пианино.

Кэтти.

Кэтти Лунную Сонату разучивает.

Плачет Кэтти.

Не хочет разучивать.

Подступает ночь.

Люди закрывают шторы.

Вешают на окна обереги в виде сердца.

Повторяют друг другу, как учили:

– Да хранит тебя моя любовь.

– А по-че-му?

Это Кэтти.

– Только любовь от ночи защитить может, что непонятно-то?

Мама сердится, маме некогда, побежала мама, у мамы сегодня клуб домохозяек, мама председательствовать будет…

В город приходит ночь.

Идет по улицам.

Поднимается по лестницам домов, входит в спальни.

Отодвигает подвешенные над кроватями хрустальные сердечки, думает, зачем они здесь…

…выходит на улицу.

Вытирает губы.

Галантерейщица слезы льет.

Муж пропал.

– А я как же?

Это Кэрол.

Обижается Кэрол.

Еще бы не обижаться, уезжает его Кэролайн, ишь чего выдумала, актрисой она хочет быть, да какая из неё актриса, то есть, актриса из Кэролайн хорошая получится, только не так видел всё это Кэрол, не так, ему-то казалось – он возвращается домой, там Кэролайн встречает, жарит барарью лопатку в очаге…

А тут на тебе.

Актриса.

Сегодня минус один.

Сын судьи.

Отец с матерью убиваются.

Детектив думает, еще важного господина за нос поводить или признаться, что не вернется его жена.

Допивает вино.

Втолковывает жене трактирщика, что вы делаете, что делаете-то, Кэтти…

– Да что Кэтти, я на Кэтти жизнь положила, я для неё…

– …да не хочет она эту музыку, вы бы её хоть поиграть, побегать пустили, вон, на дерево залезть…

– Да что вы говорите такое, и речи быть не может!

Мама Кэтти сердится, мама ругает Кэтти, еще бы Кэтти не ругать, это где это она так вымазалась, вот так вот и надевай на неё белое платье…

Сегодня…

…нет, сегодня еще ничего не случилось.

Еще только вечер наступает.

Кэрол сердится на Кэролайн, еще бы не сердиться.

Колокольчик звенит на крыльце.

Кэрол и Кэролайн вздрагивают.

Кто это там.

Вечер же.

Люди добрые все дома сидят, чай пьют.

А тут колокольчик.

Кэрол смотрит на улицу – еще не село солнце, еще не зажглись фонари – еще не ночь, еще можно пустить в дом одинокого путника.

Детектив на пороге.

Ну а что, из таверны его выгнали, вот он тут на пороге теперь.

Делать нечего, гостю наливают чашку чая, сажают к очагу.

Подходит ночь.

Подбирается к городу.

Детектив на кухне увещевает хозяина, уговаривает о чем-то, Кэрол сердится, что говорите такое, и речи быть не может, и вообще, чего вы в чужую семью лезете, вас не спросили…

Детектив откашливается.

– Ночь… вы понимаете… ночь…

Кэрол хмурится, Кэрол сердится, ну еще бы, где это видано такие слова говорить в доме, – дом он и есть дом, а ночь она и есть ночь…

Детектив слушает его, не слышит, смотрит в полумрак коридора.

Скрипнула входная дверь…

…померещилось.

Нет, не померещилось, скрипнула – кто-то входит в дом, кто-то задевает пальто на вешалке, кто-то скользит вверх по лестнице…

…ночь.

Детектив ждет крика Кэролайн – уже знает, крика не будет.

Не будет.

Ночь забирает свои жертвы бесшумно.

Молча.

Кэрол спохватывается.

Слышит что-то.

Бросается вверх по лестнице, срывается на крик:

– Кэролайн!

Кэрол обнимает Кэролайн.

Ночь их не возьмет.

Никогда.

Кэрол спохватывается.

Смотрит на детектива:

– А вы-то… вы-то как…

Детектив не понимает:

– Что как?

– Ну… ночь же…

Детектив отмахивается:

– Да со мной все хорошо будет.

Кэрол и Кэролайн кивают, ну конечно, как они сами не догадались, детектив, он же не один в целом свете, у него, может, жена есть, дети, или там сестра, или там друзья какие, с которыми посидит вечером в баре, или…

Детектив уходит.

Идет по улице в тусклом свете фонарей, кутается в плащ.

В город приходит ночь.

Ночь.

Идет по улицам, поправляет черное платье.

Детектив видит ночь, целует ей руку. Ведет в закрытое кафе, наливает чашечку кофе.

Ночь затягивается сигаретой, кивает: показывайте.

Детектив ведет ночь по улицам, указывает дома.

Один, другой… проходит мимо дома Кэролов, мотает головой, нет, нет, не сюда.

Ночь понимающе кивает.

Входит в дом напротив, поднимается по лестнице.

Наклоняется над кроватью…

…выходит из дома, вытирает губы.

Бросает в ладонь детектива три золотые монеты.

Сегодня минус три.

Сестра мельника.

Угольщик.

И…

– Кэтти! Кэтти!

Мама входит в комнату Кэтти.

Черное перо на пустой кровати…

Минус три

Сегодня еще минут три.

Сегодня – это когда.

Это сегодня ночью.

Нет, это не температура. Температура была плюс один.

А минус три человека.

Вдова пастора, портной на соседней улице и дочь булочника, вот уж кого жалко так жалко, такая добрая девушка была…

Так что минус три.

Ну, в полицейском протоколе написали, вдова пастора с лошади свалилась, портного приступ хватил, а дочка булочника от чахотки померла, хотя все знают, не было у неё чахотки никогда.

Минус три человека.

– А там цветок завял.

Это маленький Бэзил говорит.

Киваю:

– Ну что поделать, осень.

– А я его оживил.

Киваю:

– Молодец.

На ночь закрывают двери, захлопывают ставни.

Особенно те, у кого дети малые есть, те и вовсе каждую щель в доме проверят.

Может, обойдется в эту ночь.

Три этажа.

Проверяю каждую комнату, каждый закоулок.

Зря, что ли, в доме живу.

Хотя сноха считает, что зря.

А брат так не считает.

Закрываю окна в кабинете, в спальне у себя, на третьем этаже, иду на этаж ниже, в детскую.

Захлопываю ставни.

Бэзил возит по полу лошадку на колесах, спрашивает:

– А за-чем?

– А так надо.

– А за-чем?!

Меня передергивает, только бы не открыли ночью…

Поворачиваюсь к Джекери, он вроде тут поумнее других будет.

– Смотри… чтобы не открыли…

– Аг-га…

Оглядываюсь, а где Конрад, а Конрада нет, а нет, вон он, на обоях что-то чертит, о-ох, попадет Конраду от снохи, то есть, ему-то она не сноха, она мне сноха…

Дом у нас большой.

Три этажа.

Нет, не так, не так, всё не так…

…дом, в котором мы жили, достался нам в наследство от родителей – он представлял собой удивительное сочетание старинной викторианской архитектуры на двух нижних этажах и чего-то немыслимого, футуристического, причудливого – наверху. Я не знал, какому зодчему пришла в голову подобная задумка, но он не прогадал. В память мою навсегда врезались ступени причудливой лестницы, ведущей на верхние этажи – сто двадцать седьмая ступенька была деревянной, потемневшей от времени, а сто двадцать восьмая – голубовато-белой, сделанной из непонятного материала…

Да, вот так.

Вот так я начну книгу о себе, когда стану знаменитым.

Когда…

– А там, на острове ураган…

Это Реждина.

Настораживаюсь:

– Это где?

– А в океане… а там пальмы… а там ураган был, и повалило всё…

Охаю:

– Да ты что…

– А я там летела…

– На самолете?

– А нет, я так, руками замахала, полетела…

– Да ты что?

– Ага… а я так руками провела – и дома все починились…

– Ну, ты молодец…

А в переулке кровь нашли.

Чью – неизвестно.

Всех по городку пересчитали, вроде, все на месте.

– Дай! Дай!

Это Беркли.

Увидел меня с окороком ветчины, несется за мной, лапами перебирает, хвостом машет:

– Дай! Дай!

Бросаю кусок ветчины.

Невестка ругаться будет.

Пусть ругается, сколько хочет. Да вон она уже рвет и мечет в детской, аа-а-а-а, уроки не сде-е-еланы, а-а-а-а, руки вам вы-ы-ы-ырва-а-ать…

Зажимаю уши.

Не слышать, не слышать, не слышать…

Закрываюсь в библиотеке, читаю.

…ближе к 13 году появится новое племя людей, способных…

Звонят в дверь.

Прислуга незнамо где, я иду открывать.

Мясник пришел.

Мясо принес.

Рассчитываюсь с мясником, стараюсь не слышать криков снохи, да вы сборище дебилов, да вас ремнем лупить надо…

А ведь Конрада отлупит, точно отлупит…

Ужинаем.

Мы в столовой, дети у себя.

Реджина хнычет, хочет с нами, сноха гонит её в детскую, по ходу шлепает маленького Уинслоу, что ты тут дрянь всякую раскидал, а ну быстро убрал, а Уислоу всего-то кубики принес…

Садимся ужинать.

Смотрим на открытые ставни, вроде не ночь еще, а боязно.

Сноха оправдывается, выговаривает мне, ну а что ты хочешь, как их к порядку-то приучить, что из них вырастет-то вообще, нас вот ругали, и ничего, людьми выросли…

Молчу.

Морщусь.

Где-то лает Бентли, дай, дай, дай…

Закрываем ставни.

Все-все.

И в детской.

Сноха рвет и мечет, уроки не сделаны…

Снова иду в библиотеку, нахожу нужную книгу, тащу к себе в спальню.

Открываю.

…им будет подвластно всё – пучины моря и просторы космоса, все четыре стихии, и…

Ночь.

Голос Бентли – дай, дай, дай – и отчаянный визг.

Подскакиваю на постели, кутаюсь в халат, спускаюсь в детскую, приглядываюсь в тусклом пламени свечи.

Джекери, Бэзил, Конрад, Реджина…

…Уинслоу нет.

Утро.

Холодное, октябрьское, когда не хочется вылезать из-под одеяла.

Входит старый слуга, разжигает огонь в очаге.

Вспоминаю то, что было ночью.

Выхожу на террасу, вздрагиваю.

Отворачиваюсь.

Старый слуга убирает обглоданные кости – всё, что осталось от Беркли.

Сноха на крыльце бледнеет, закрывает лицо руками.

– Кто это сделал? Да я вас всех…

Прохожу по лестнице мимо детской, понимаю – она их всех.

Всех.

Врываюсь в комнату, выпаливаю:

– Это Уинслоу.

Чувствую, что краснею.

– Чего ты брешешь, не я это!

Это Уинслоу.

Вздрагиваю. Сноха набрасывается на Уинслоу, да как ты смеешь, да извинись немедленно, да…

– А к вам мясник сегодня приходил?

Это соседка спрашивает.

Припоминаю:

– Вчера приходил.

– А к нам сегодня обещал… не пришел…

Развожу руками, ну мало ли что, бывает, приболел, может, или еще чего…

– А он и печь в доме сегодня не топил, дыма не было…

Развожу руками, ну мало ли, может, кто из родных заболел, или беда какая случилась, вон, в прошлом году у снохи тетка заболела, сноха в Букбург на неделю уезжала…

– В Букбурге, говорят, демона изловили…

Вздрагиваю.

Не ожидал, что она так открыто – про демона…

Удары хлыста.

Там, в сарае.

Это сноха.

И Уинслоу.

Мой брат молчит. Он вообще много молчит. Курит и молчит. Еще с детства помню, брат, долговязый, мрачный, стоит, молчит, хоть бы сказал чего, хоть бы заступился за меня когда, или наоборот, наябедничал, или гадость мне какую подстроил, или наоборот, помог с чем, а тут ни-че-го…

– Вот времена пошли, чего дети себе позволяют…

Это старый слуга вздыхает.

Мой брат кивает, верно, что за времена.

– Вот мы-то в их годы…

Мой брат кивает, верно, мы-то в их годы…

Пожимаю плечами, ну что вы хотите, времена меняются, восемьсот тринадцатый год на дворе…

– А я сегодня ночью летал.

Это Джекери говорит.

Киваю:

– Молодец.

Листаю книгу:

…испокон веков считалось, что в душе человека живет демон, и если его не изгнать, человек вырастет дьяволом.

Перелистываю.

Шум внизу.

Спускаюсь.

Слуги нервно переговариваются, понимаю – тело мясника нашли…

Ну как тело…

Служанка шепчет, хоронить будут в закрытом гробу.

Понимаю.

Обглоданные кости.

Вечереет.

Тридцать первое октября.

Старшие из школы пришли, веселятся, радуются.

А как же.

Тридцать первое октября же.

Чуют старшие, какой день сегодня, какая ночь.

Мы тоже по молодости чуяли.

Я как-то у отца спросил, скольких я в детстве… вот так…

Думал, он юлить будет.

А он вот так.

В лоб.

Троих.

До сих пор не знаю, что за люди были.

Не спросил.

Сноха детей ругает, да если еще раз узнаю, что по крыше сарая прыгали, да я вас убью всех…

Хочу возразить, а что такого, прочная крыша у сарая.

Вспоминаю тех троих.

Не возражаю.

Бэзил спрашивает:

– А… а почему нельзя?

Сноха бледнеет от ярости, срывается на крик:

– Потому что… потому что… нельзя!

Мысленно киваю, ну как она им скажет…

Поднимаюсь к себе, ступеньки, ступеньки, ступеньки, сто двадцать четыре, сто двадцать пять, сто двадцать шесть… сто двадцать семь, деревянная, покрытая лаком, а следующая – светло-голубая, из неизвестного материала…

Двери в комнате сами открываются, пропускают меня вперед.

Закрывают ставни.

Везде.

На ключ.

Маленький Уинслоу хнычет, ну не наа-а-адо – оо, ну пожа-а-а-луйста, – сноха отвешивает ему затрещину.

Вспоминаю тех троих.

Ничего не говорю.

А я сегодня цветок оживил…

А я вот так руками сделала – и всё починилось…

…все четыре стихии будут подвластны им…

Прислушиваюсь к тишине.

Спускаюсь по лестнице – двести, сто девяносто девять, сто девяносто восемь…

На сто двадцать седьмой ступени покалывает в пальцах.

Так всегда бывает.

Бесшумно пробираюсь в детскую, открываю ставни.

Крик.

Среди ночи.

Накидываю халат, бегу по ступенькам вниз, двести, сто девяносто девять, сто девяносто восемь…

Распахнутая дверь детской, сноха на пороге.

В комнату не заглядываю, уже знаю:

Там никого нет.

Сноха поворачивается ко мне:

– Ты… ты…

Показываю раскрытую книгу:

– Смотри… сама смотри… вот… а ты их запереть хотела! Как демонов!

Брат выхватывает книгу. Читает. Вздрагивает.

– Это в каком году, говоришь, будет? В каком?

Вздрагиваю. Неужели ошибка…

– В тринадцатом до События.

– А сейчас какой?

– Так тринадцатый же.

– Ты идиот. Сейчас восемьсот тринадцатый до События!

– А…

Только сейчас понимаю, что натворил.

– Что… что делать-то… – сноха спрашивает в пустоту. Просто так спрашивает, уже понятно, что ничего сделать нельзя.

Ночь.

Часа три.

Смотрю на распахнутые окна, за которыми виден город, думаю, что там сейчас в городе, – лучше не думать.

Сноха закрывает ставни.

Рассвет.

В дверь стучат.

Сноха горестно вздыхает, служанка ей вторит – дурные вести принесли, не иначе.

Брат спрашивает:

– Кто там?

– Пап, это мы.

Брат бледнеет. Сноха бросается к двери, брат сжимает её руки:

– Нет… нет!

– Па-ап, ма-ам!

Это за дверью.

– Ма-ам, а нам страшно! А тут эти…

Сжимается сердце.

Эти…

Ну конечно, ночь-то какая… думаю, во что в эту ночь превращаются те, кого мы называем своими детьми.

Снова стук в дверь.

Отчаянно соображаю, что-то не так, что-то, что-то…

А, ну да.

Конечно…

Хлопаю себя по лбу.

– А на верхнем этаже у нас что?

На меня смотрят как на психа, ишь чего вспомнил, про этажи какие-то…

– А что там за материалы?

На меня снова смотрят как на психа, до того ли сейчас…

– А ничего, что ничего подобного больше в городе нет?

Брат хмурится:

– М-м-м… новейшие технологии…

– Новейшие? Или еще не существующие?

– Ты хочешь сказать…

– Ну, конечно. Тринадцатый год уже наступил. Там. Наверху.

Кидаю еще какие-то доказательства, которые, уже, впрочем, не нужны, вспоминаю какие-то ураганы на каких-то островах, – сноха открывают дверь, дети бегут в комнату, что-то тащат, птичек каких-то, мышек летучих, конфеты какие-то, ну да, день-то какой, первое число… рассказывают что-то, а в городе жена бакалейщика пропала, а еще три лошади пропали, их кости нашли…

Киваю.

Ночь-то какая была…

Идем завтракать.

Сегодня баранья лопатка.

И пирог с тыквой.

Брат трогает меня за плечо.

– А?

– Ты смотри… а детская… она до сто двадцать седьмой ступеньки… или после?

Хочу ответить.

Понимаю, что не знаю.

Топот ног за спиной.

Дети.

Сжимаю в кармане осиновую спицу.

Отчаянно вспоминаю, где детская – выше или ниже сто двадцать седьмой ступени…

Верхний город

Пушок греется у кровати.

Пушок, это кот такой, его кухарка приютила.

А родители спят.

Свет лампы на окне.

Третий этаж.

Дом, увитый плющом.

Дом у Бетти крайний на улице, вон кончается улица над обрывом, а тут дом Бетти стоит.

Бетти смотрит вниз, где нижний город расстилается, ну, всё понятно, город внизу, потому и нижний.

Темные крыши, закутанные в ночь.

Редкие огоньки в окнах гаснут и гаснут один за другим.

Фонари качаются на ветру вдоль по улицам, один, другой, третий…

Ведьмина гора.

Там.

На горизонте за темным лесом.

А на горе чер…

– А мы с вами, уважаемые туристы, подходим к такой удивительной достопримечательности, как Чертова Башня на Ведьминой горе. Ну-ка, кто скажет, почему гора называется ведьминой?

– Там ведьма жила!

– Не совсем так, уважаемые туристы. Башня на этой горе была построена по приказу покойной королевы, которую в народе считали ведьмой. Конечно, это не более чем легенда…

Бетти фыркает. Никакая не легенда, всё так и было, и королева ведьмой была…

– Я тебя со свету сживу, дрянь ты такая…

Это королева.

Это она Бетти говорила, да.

Почему говорила?

Да это она всем молоденьким девушкам говорила, ох, завидовала их красоте…

Ночь раскалывается от боя часов – часы отбивают полночь.

Крохотная фигурка соскальзывает со шпиля, хватается за фонари на башне, исчезает из поля зрения.

Бетти представляет себе, как Берти спускается по переходам, лестницам, анфиладам; как злая ведьма ворочается в своей постели, просыпается проклятущая ведьма с последним ударом часов, расправляет крылья…

Бетти ждет.

Веревочную лестницу спустила, чтобы…

…чтобы…

А что – чтобы – Бетти никому не скажет. Только прошепчет тайком про себя:

Берти.

Берти. Где-то там. В темноте ночи.

Фонарь погас.

Еще один.

Еще.

Это всё ведьма проклятая…

– Покойная королева приказала построить на горе самую высокую башню в городе… то есть, нет, тогда она, конечно, еще не была покойной…

А Бетти не согласна, Бетти знает – была, была, еще как была, она же сначала померла, злая ведьма, а потом уже башню построить приказала, тогда же она и Бетти со свету сжить обещала. Никогда не забудет Бетти крючковатые пальцы с полусгнившей плотью, темные пятна на впалых щеках, вытекшие глаза, зловещее бормотание – я тебя со свету сживу, дрянь ты такая…

– Королева повелела, чтобы во всем городе не было ни одного здания выше Чертовой Башни. С тех пор прошло много веков, и что вы думаете? В город пришел двадцать первый век, остановился в этой гостинице, решил построить здесь высотные дома, офисные центры… И все они, как один, рушились недостроенные. Люди уже всё проверили, может, почва плохая, или землетрясения бывают, или еще что – нет, ничего, а дома падают и падают…

– Ведьма шалит!

– Вот-вот, именно так и говорят местные жители – не дает ведьма строить выше, гневается… Вот такая легенда.

Бетти сердится – и вовсе не легенда, и никакая не легенда, и все так и было. Вон, колокольню строить начали, а когда уже всё готово было, ночью на верхушке колокольниной королеву покойную видели. Потом башню какую-то строили для тела, так и сказали – тело-башню, и тоже рухнула, и… и… и много еще чего И.

Пушок греется у кровати.

Пушок, это кот такой, его кухарка приютила.

А родители спят.

Свет лампы на окне.

Третий этаж.

Дом, увитый плющом.

Бетти ждет.

Еще один фонарь погас.

Еще.

Здесь, совсем рядом, совсем-совсем рядом, и радостно Бетти, и боязно Бетти, еще бы не радостно, Берти совсем-совсем близко, только и ведьма совсем-совсем близко, рукой подать…

– Принимайте работу!

Это Берти.

Улыбается широко-широко, солнечно-солнечно, так только Берти улыбаться умеет. Показывает дом – красивый дом получился, уютный – улыбается:

– Принимайте работу.

Отец Бетти смотрит недоверчиво на дом над обрывом:

Скажите, молодой человек… а этот дом ваш…

– …он ваш.

– А этот дом, он не выше Чёртовой Башни?

Мать Бетти спохватывается, одергивает отца, ну что ты в самом деле говоришь такое, большой человек, а суеверия какие-то слушает…

И Берти головой мотает:

– Что вы, что вы, не выше.

А сам смотрит на Ведьмину гору.

Еще два фонаря гаснут на Пряничной улице – большие фонари, нарядные, сами как печатные пряники.

Бетти ждет.

Пушок греется у кровати.

Пушок, это кот такой, его кухарка приютила.

– Хочешь, я тебе дом построю выше Ведьминой горы?

– Да ну тебя совсем, хочешь, чтобы ведьма нас с тобой погубила?

– А пусть только сунется!

– Смеешься, что ли, и сунется, и еще как сунется! Она знаешь, какая…

– А вот не сунется. Спорим, не сунется?

– Да ну тебя!

– А… а если сделаю так, что не сунется, ты за меня выйдешь?

Бетти готова за Берти хоть прям щас выйти, правда, прям щас воскресенье, в воскресенье жениться нельзя. Только пляшет маленький чертик в глазах Бетти, не хочет Бетти прямо сразу уступать, хочет Берти помучить.

– А согласна! А давай! А по рукам!

И тут же мысленно бьет себя по губам, что она наделала, что наделала, это ж надо ж было такое устроить, Берти, он же такой, он же слов на ветер не бросает, он как скажет, так и сделает…

…но жертвой королевы-ведьмы становились не только юные девушки. Досталось и одному молодому парню: легенда гласит, что он был мастером на все руки, мог построить дом. И вот ему-то королева и заказала сделать башню…

Последний фонарь качается на ветру, фонарь на Кленовой улице.

Тени на стене.

Шорохи в темноте ночи.

Две тени, одна тонкая, шустрая, вторая массивная, скрюченная…

– Предатель! Предатель! Предатель!

Это Бетти наскакивает на Берти, кричит:

– Предатель! Предатель! Предатель! Ей, значит, дом построил, а нам когда?

Берти сердится:

– И тебе построю! Выше Ведьминой горы построю, ишь, какая!

Качается на ветру последний фонарь.

Бетти ждет, погаснет, не погаснет.

Не гаснет…

…легенда гласит, что королева позвала молодого архитектора строить дворец, а сама надеялась женить парня на себе. Но не тут-то было – юноша предпочел молоденькую девушку, которая жила с родителями на чердаке старого дома. Парень построил для них особняк в верхнем городе, в самой высокой его части, и новый дом получился выше королевского замка – вот так символично молодой строитель показал, что любит свою Бетти гораздо больше, чем королеву. Старая ведьма, конечно же, не смогла стерпеть такого оскорбления, она вознамерилась погубить девушку и её возлюбленного…

Я тебя со свету сживу, дрянь ты такая…

Это королева.

Это она Бетти говорила, да.

…фонарь не гаснет.

Бетти бросает веревочную лестницу, ждет.

Лестница натягивается под чьей-то тяжестью…

– И как вы думаете, что сделал парень?

– Убил ведьму!

– Не-ет, ведьма к тому времени уже много веков как умерла. Так что же он сделал?

– Сломал дом девушки!

– Ну что вы, он любил девушку. А парень поступил вот как. Темной ночью с четверга на пятницу тринадцатое он…

Берти там.

Наверху башни.

Бетти его не видит, но знает – Берти там.

На секунду из-за темных туч появляется полная луна, Бетти видит на верхушке ведьминой башни одинокую фигурку, которая поднимает над башней шпиль…

…и вот благодаря этому шпилю Чертова Башня снова стала самой высокой в городе…

Ночь раскалывается от боя часов – часы отбивают полночь.

Крохотная фигурка соскальзывает со шпиля, хватается за фонари на башне, исчезает из поля зрения.

Бетти представляет себе, как Берти спускается по переходам, лестницам, анфиладам; как злая ведьма ворочается в своей постели, просыпается проклятущая ведьма с последним ударом часов, расправляет крылья…

Берти торопится по лабиринту улиц, которые запутываются сами в себе. Берти замирает – когда перекрестки и переходы сворачиваются в совсем уж немыслимый клубок – тут же бежит вперед, улицы расплетаются, вспугнутые стуком его шагов.

Еще фонарь…

Еще…

Да сколько же здесь этих окаянных фонарей, только и успевай подбирать обломки булыжной мостовой и разбивать звенящие стекла – одно, два, три… а как не разбивать – светят, светят проклятые фонари, не видно из-за них свет в любимом окне. И все бы ничего, если бы не окаянная ведьма, упорно зажигает фонари, мерзко хохочет…

Ничего, ничего, немного осталось, последний фонарь на Кленовой улице, только бы ведьму опередить…