Текст книги "Куриный Бог (сборник)"

– Эти из настоящей курицы, – возразила Джулька, – теплые еще, и перышки налипли.

– Они обычно на помет налипают. На гуано. Деревенские яйца всегда в гуано…

Сигарета то разгоралась, то гасла, и когда она разгоралась, мир вокруг становился темнее.

– Ладно. – Он поднялся, ступенька тоже была влажная, и джинсы на заду были влажные и теперь неприятно липли к телу.

– Ты куда?

– Отнесу ей крупу. Крупичку. И хлебушка… Хлебушка серенького буханочку. Хотя он не такой, как при Брежневе.

– А печку можно я потоплю? – с надеждой спросила Джулька.

– Можно. – Он вздохнул. – Только не потоплю, Джулька, протоплю.

– Ой, – расстроилась она, – опять у меня с приставками. Потопить можно Муму, да-а?

– Потопить, Джулька, можно вражеское судно. А Муму можно только утопить.

– Русский язык все-таки такой сложный, – пожаловалась Джулька.

– А про спички-то я забыла тебе сказать, Борисыч, – в голосе Бабыкати слышался явный упрек, обращенный в его сторону, – вот те, которые прошлым летом, они как собяруться, значить, в Чмутове, так заглянут ко мне и спрашивают: а спичек случаем не надо, Бабакатя? Или, может, соли или мыла, маслица постного? Всегда спрашивали. Не надо ли чего, Бабакатя? Так вот и спрашивали.

Он ни с того ни с сего подумал, что «те, которые», надо полагать, не спрашивали, нужна ли Бабекате туалетная бумага. Наверняка она подтирается скопившимися на чердаке старыми газетами.

– По такой дяшевке продали, я им говорю, не продавайте так задешево, а они продали. За пятьдесят тыщ продали, а купили-то за все сто, Пална, когда в Ленинград переехала к дочке, свою избу им и уступила, и то по знакомству, потому как он учился вместе с дочкой-то.

– Что? – переспросил он.

– Ну, вязет тебе, Борисыч, что задешево, хороший дом, крепкий, крыша не текет, он как въехал, сам ее починил, крышу, и я его еще спрашиваю: как крыша-то, не текет? Он говорит: нет, Бабакатя, не текет больше, Пална шифер покупала еще при Брежневе, тогда плохо не делали…

Каждый информационный кластер Бабакатя дублировала, словно бы обкатывая его и тем самым утверждая прочнее в сознании собеседника. Он давно уже замечал за Homo Unreflectus такую особенность.

– Да. – Он поморщился, радуясь, что в сумерках его гримаса не видна. От сдерживаемого раздражения у него началось что-то вроде зуда. – Да, наверное. Не делали. Так я пошел, Бабакатя. Спички в следующий раз уже.

– К жене молодой торопишься, – сказала Бабакатя сладенько.

Джулька наверняка сделает яичницу, потому что это быстро, к тому же ей хочется доказать ему, что яички из-под курочки вкуснее и полезнее, чем те, которые продаются в «Алых парусах», хотя те, которые в «Алых парусах», дешевле в два раза – правда, они не такие свежие, потому что из-под фабричных кур, а их неизвестно чем кормят. Какой заразный способ мышления, это ж надо!

А яичницу я на самом деле не люблю. И Джулька ее не умеет жарить. Она вообще мало что умеет жарить, если честно.

– Ленивая она у тебя, – проницательно сказала Бабакатя. – Все они, молодые, теперь ленивые. Вот я, пока мой был жив, как придет, я ему сразу горяченькое – и супчик, и вермишельку, и котлетку.

У Бабыкати был когда-то какой-то «мой», надо же. Жизнь все-таки удивительная штука.

– Я пошел, Бабакатя, – повторил он, – спокойной ночи.

Запах неизвестного ему мокрого растения накатывал волнами из угасающих сумерек.

– И скажи ей, чтобы на закате не спала. Нельзя.

– Почему это?

– Умом тронется, – сурово сказала Бабакатя.

– Это еще почему?

– Мозг оно высасываеть, когда на закате спять.

Закат, думал он, шлепая по раскисшей тропинке и задевая плечом мокрые глянцевые ветки, лезущие через серые изгороди буйных ничьих садов, – время мистическое, граничное, прореха между днем и ночью. Тысячи поколений смотрели, как закатывается старое солнце, а хрен его знает, взойдет ли новое.

Из чердачного окна смотрело черное толстое дуло. Он вздрогнул и остановился. Потом в дуле влажно блеснуло, словно пузырь слюны в кругло раскрытом рту, и он понял, что это раструб школьного телескопа.

– Добрый вечер, дядя Коля!

Он еще в кампусе приучился здороваться со знакомыми и незнакомыми. Кампус, в сущности, тоже деревня. Или наоборот: деревня – это тоже кампус.

Он, впрочем, не совсем был уверен, что здоровается с дядей Колей, поскольку окошко было темным, а дядя Коля плохо связывался в его сознании с телескопом, даже школьным.

Дядя Коля тем не менее отозвался:

– Ты не думай, Борисыч. Если нужно, я отдам.

– Вы о чем? – не понял он.

– Да телескоп этот. Эти, которые до вас жили, съехали, я смотрю – он во дворе стоит. Я подумал, непорядок, что во дворе.

– Ничего, дядя Коля. Нам не нужен телескоп. Пользуйтесь на здоровье.

– И то правда, – согласился дядя Коля из темноты, – зачем молодоженам телескоп?

Ему почудилась в дяди-Колином голосе чуть заметная издевка, словно говорил не дядя Коля, а кто-то другой, ехидный и злой, и очень умный и хитрый, только притворяющийся для порядка безобидным дядей Колей. Кстати, а сколько ему лет? Ровесник Бабыкати? Старше? Младше? Его ровесник?

А откуда известно, что там, наверху, действительно этот самый дядя Коля? Не видно же ничего.

Ему самому стало неловко, что думает такие глупости. Потому он спросил как бы в шутку:

– Инопланетян высматриваете?

– Инопланетян? – Бледное пятно в чердачном окне чуть качнулось. – Зачем? Кому они нужны? Тут, Борисыч, инопланетяне уже у всех вот где. Нет, я вон ту наблюдаю. Вон висит.

Звезда водрузила себя на черную верхушку ели, точно рождественская елочная игрушка. В колеблющемся, прогретом за день воздухе, что поднимался от земли, ему показалось, что она шевелит лучами, словно щупальцами.

– Красивая, – сказал он на всякий случай. – Это что, Вега?

Кроме Веги, он помнил еще несколько звездных имен, все почему-то на «А»: Альтаир, Альдебаран, Антарес…

– Какая еще, на хрен, Вега? – обиделся дядя Коля. – Это Ригель.

– Красивая, – повторил он, – и название красивое.

– Бело-голубой сверхгигант, – похвастался дядя Коля, – скоро взорвется на хрен.

– Ну, наверное, еще не скоро. Я имею в виду, применительно к истории человечества.

– Вот-вот взорвется, – веско произнес дядя Коля, – я читал. Они, когда взрываются, сбрасывают оболочку. И она все расширяется, расширяется. И когда до Земли доберется, мы тут все на хрен сгорим, слышь? Может, уже взорвалась, просто мы еще не знаем. Но скоро узнаем. Ригель на расстоянии тыща световых лет от Солнца, даже меньше. Так что я вот стою, мониторю.

– На наш век хватит? – осторожно предположил он.

– Может не хватить, – сухо сказал дядя Коля. – Так не нужен тебе этот телескоп, Борисыч?

– Нет. – Он покачал головой, хотя в темноте дядя Коля этого видеть не мог.

– А раз не нужен, ты, Борисыч, иди. Не мешай мониторить.

– Если я поеду в Чмутово, что-нибудь взять для вас, дядя Коля?

– Так сегодня ездил уже, что ж не спросил-то?

– Ну, на будущее.

– Будущего, – сказал дядя Коля, – у нас нет.

* * *

– Тебе не понравилось? – огорчилась Джулька.

– Нет, почему. Очень вкусно.

У яичницы были ломкие коричневатые края, фестончиками. Джулька смотрела, поэтому он подобрал остаток желтка тяжелым серым хлебом. Хлеб был почти как при Андропове. Или при Брежневе.

– Правда, лучше, чем из супермаркета?

– Гораздо, – сказал он. Положил тарелку в помятый алюминиевый таз, прыснул «Фэйри», ополоснул. Аккуратно ладонью смел крошки с потертой клеенки, стряхнул в мусорное ведро.

Чугунная сковородка, в которой Джулька жарила яичницу, так и осталась на конфорке и теперь распространяла запах горелого.

Он помедлил, ухватил сковородку за скользкую ручку и вынес на крыльцо.

– Протру золой, – пояснил Джульке.

С крыльца была видна дальняя полоска леса, выгрызающая край зеленоватого неба, и три медленно заворачивающихся внутрь себя полупрозрачных облачка. В одном из облачков, подсвечивая его как бы намеком, как бы не всерьез, висел этот самый Ригель. Светлый самолетный след, чуть розовея, перерезал небо наискосок.

Он вздохнул и спустился с крыльца. Прямоугольник матраса так и остался лежать в траве, уносить его в дом не было никакого смысла. Зола, которую он зачерпнул проволочной мочалкой, тоже была мокрой и смешалась с землей. Надо будет устроить площадку для костра, камнями ее обложить, что ли… Он тер сковородку, морщась каждый раз, когда мочалка скрипела по чугуну.

Руки были сплошь в саже и пригоревшем жире; он долго отмывал их под тоненькой струей, льющейся из смешного умывальника с пимпочкой, извел почти треть бумажного полотенца, но когда сел за комп, пальцы все равно липли к клавишам. Особенно почему-то к delete.

«Википедия» очень, очень нахваливала Ригель. Яркая околоэкваториальная звезда, â Ориона, бело-голубой сверхгигант, диаметр около 95 млн км (то есть в 68 раз больше Солнца), абсолютная звездная величина –7^m; светимость в 85 000 раз выше солнечной, а значит, это одна из самых мощных звезд в Галактике (во всяком случае, самая мощная из ярчайших звезд на небе, так как Ригель – ближайшая из звезд с такой огромной светимостью). Ригель вроде бы и правда имел некоторые шансы стать сверхновой, в этом случае его наблюдаемая светимость стала бы сопоставима со светом полной Луны. Кстати, древние египтяне связывали Ригель с Сахом – царем звезд и покровителем умерших. Ну, понятно, древние египтяне всегда знали, что к чему.

Лампочка под дощатым потолком несколько раз мигнула. Это с ней время от времени случалось.

В почте ничего не было. Даже спам иссяк, словно адрес стерли из всех ресурсов общечеловеческой памяти.

– Есть новости?

Он не очень-то любил, когда Джулька заглядывала ему через плечо, но боялся сказать – вдруг обидится.

– А как же, – сказал он жизнерадостно, – скоро взорвется Ригель.

– Это звезда? – уточнила Джулька.

– Да. В созвездии Ориона. Она вот-вот станет сверхновой. Может, уже стала, просто мы еще не видим, свет не дошел.

– Мы сгорим?

– Не обязательно. Она довольно далеко. Зато будет светить на все небо. Представляешь зрелище?

– Я думаю, – сказала Джулька, – это будет очень страшно. Когда две луны – это страшно. Это неправильно. Это как во сне. Ты куда? Зачем на чердак?

– Рыжая, нам же надо на чем-то спать. Матрас совсем мокрый, а я на чердаке одеяла видел. Сложим пару одеял, уже легче.

Хотя одеяла эти тоже наверняка отсырели и прогрызены мышами.

На чердаке пахло слежавшимся прошлым. Здесь, утрамбованные в картонные коробки из-под телевизора «Рубин», из-под обуви «Скороход», из-под вентилятора с резиновыми лопастями и камина-рефлектора, спали печальные обломки кораблекрушения, реликвии утонувшей в толще исторических вод страны… Оловянные солдатики, поздравительные открытки с Первым мая и Седьмым ноября, ржавая, вихляющая, если кому придет в голову ее запустить, юла, фотографии с фестончатыми краями, пудовые резиновые сапоги, черно-зеленые, как тулово морского змея… И журналы, пахнущие мышами, иногда даже чуть-чуть обгрызенные по углам, с желтоватыми разводами сырости.

Как-то, застряв осенью в дождь на родительской даче, уж сейчас и не вспомнить, почему (то ли с Натахой опять поссорился, то ли отец болел, то ли мама), он вот так, сидя на чердаке, перелистывал старые номера «Юности», вглядывался в серенькие офсетные фотографии молодого губастого Вознесенского и молодого аскетичного Евтушенко. Бог мой, что за дичь мы тогда читали и даже помнили наизусть!

И все это как бы ждало, что еще когда-то сможет пригодиться, – и эти страшные резиновые сапоги, и вентилятор с пластиковыми лопастями, и старый гамак, и пальто с торчащими из прорех клочьями ватина. И все это могло пригодиться только в случае всеобщего обрушения, вселенской катастрофы, гибели цивилизации.

Одеяла лежали в углу, он помнил. Он, как приехал сюда, первым делом сунулся на чердак в поисках не пойми чего. Быть может, того времени, когда мама и отец были живы, а Натаха после очередной ссоры чувствовала себя виноватой и опять все налаживалось… Но это был чужой чердак, тут все было другое, он вляпался сначала в паутину, потом в мышиный помет, крохотное окошко было сплошь засижено мухами – и что делать мухам на чердаке?.. И воняло сырыми тряпками, а не старой бумагой.

Голая лампочка, свисающая с перекрученного провода, еле тлела рубиновым сердечком – то ли собиралась перегореть, то ли с проводкой что-то…

Два шерстяных одеяла, сложены вчетверо. Одно – коричневое с бежевыми полосками; другое, под ним, – красное, с бежевыми цветочками. Вроде лежат немножко не там, где он помнил. Вроде бы. И примяты посередине, как если бы кто-то легкий сидел на них, а потом быстро и легко встал и ушел.

Он присел на корточки и потрогал одеяло, словно оно еще могло хранить тепло того, кто легко встал и быстро ушел. Шерстяное одеяло и правда было теплым, шерстяные всегда теплые. Под завернувшимся уголком того, что сверху, и выпрямленным уголком того, что снизу, белело.

На выдранном из тетради листочке в клеточку цветными фломастерами была изображена страшная оскалившаяся баба с окровавленным ножом. Маленькая пушистая (очень маленькая и очень пушистая) мертвая кошка лежала у широко расставленных, носками наружу, ног в огромных ботинках. За спиной у страшной бабы лепестками расцветали языки пламени. В самой их сердцевине чернел дом с двумя косыми окошками.

Тихо тикало невидимое насекомое. Пильщик? Древоточец?

Скатав одеяла, он неловко спустился по лестнице. Одеяла кололись.

Джулька так и сидела, обхватив колени руками и уставившись в темное окно. Это ему не понравилось.

– Хочешь зажечь печку? Валяй, – великодушно разрешил он. – Только окно открой.

– Нет, – Джулька мотнула рыжей головой, – она опять прилетит.

– Я поставлю завтра сетку на раму. Правда. У Ваньки должна остаться еще сетка, – соврал он, – я видел.

– Тогда почему он тебе сразу не дал?

– Ну… может, думал, у нас есть. Ты погоди, я сейчас.

Был давным-давно такой скринсейвер: уютный домик, то одно, то другое окно загорается, появляются и исчезают в окнах темные силуэты, из трубы вдруг вырывается тоненькая струйка дыма, луна медленно движется по темному небу, иногда ее пересекает летучая мышка… Потом началось повальное увлечение заставками, одна другой круче – рыбки какие-то, коралловые рифы… потом как-то быстро сошло на нет… Та, с домиком, была самой лучшей.

* * *

Посреди горницы стоял верстак, и Ванька что-то деловито на нем выпиливал. У Ваньки всегда были хорошие руки. Приятно пахло свежей стружкой.

– А… Алена где?

– К Бабекате пошла. Банки Бабекате ставить. Бабекате банки ставить-то пошла. Спину прихватило у Бабыкати.

– Она ж Бабукатю вроде терпеть не может.

Ванька пожал плечами:

– Это деревня. В деревне надо со всеми ладить. Не умеешь ладить – вали.

– Но Бабакатя…

– Вот откуда у тебя это чистоплюйство? Бабакатя как Бабакатя. Она тут знаешь, может, тоже не всю жизнь жила. Она, может, только на старости лет сюда перебралась. Она, может, доктор наук на самом деле, Бабакатя. Филолог.

– Что?

Бабакатя – доктор наук? И вся эта ее страшная тупая повадка – просто маска? Но зачем?

– Пошутил я. – Ванька сдул с дощечки нежнейшие белые стружки. – А ты и поверил. Дурачок.

– Да ну тебя, – сказал он сердито.

– А ты чего вообще пришел? – дружелюбно спросил Ванька. – Чего надо?

– Слушай… – он помялся, – дай-ка мне телефон Заболотных.

Ванька перестал делать вжик-вжик и, прищурившись, посмотрел на него:

– Зачем?

– Кое-что хочу спросить у них.

– Что?

– Ты знаешь, мне показалось… кто-то ходил у нас там, что ли. И картинка детская. Вот. – Он вытащил сложенный вчетверо листок из кармана ветровки.

Ванька развернул листок, отстранил, вгляделся. Похоже, у Ваньки-Каина портится зрение. Возрастное.

– На чердаке нашел, – пояснил он на всякий случай.

– Может, она там с прошлого лета лежит? – предположил Ванька.

– Может, – согласился он неуверенно.

– Думаешь, убежала девчонка? – Ванька вернул ему листок и рассеянно отряхнул треники от древесной крошки. – Сюда? Сама на поезде, потом пехом? Это вряд ли. Да где бы тут она… сам видишь, все на виду.

– Ну, – все так же неуверенно сказал он.

– А только телефон я тебе не дам. Сам позвоню. Мало ли. А то еще напугаешь. Они сейчас, знаешь…

– Позвони, узнай, ага? И мне звякни сразу. И вот что… у тебя сетки нет? Ну, от комаров, бабочек.

– В «Алых парусах» была, – укоризненно сказал Ванька, – что ж не купил?

– Забыл, понимаешь…

– Ну так нету у меня сетки.

Показалось или в голосе Ваньки прозвучало что-то вроде торжества?

– Да? – Он вздохнул, потоптался еще немного. – Жаль. Так звякнешь?

– Звякну, – сказал Ванька и опять сделал «вжик».

– Так я пошел?

– Валяй. Кстати, еще один объект обнаружили. Здоровущий. Прямо за Солнцем, – сказал Ванька ему в спину.

* * *

Девчонка, как ее звали (Фекла? ну и дурацкая теперь мода на имена), могла прятаться на чердаке еще прошлым летом. Дети любят прятаться.

Точно, прошлым летом. Потому что как бы она сейчас туда пробралась? В доме все время ведь кто-то есть.

Он, правда, уезжал в Чмутово, но Джулька оставалась. Ну да, Джульке ночью мерещилось, что кто-то ходит, но дом старый, половицы скрипят, нагреваются, охлаждаются, сохнут, набухают… К тому же мало ли какая живность тут водится? Звери на самом деле не так боятся человека, как нам кажется.

И вообще, зачем прятаться в жилом доме? Пустых полно. Собственно, почти все дома пустые, а тот, второй дом, который прикупил себе Ванька-Каин, еще и протоплен, и вроде Ванька забросил туда какие-то дошираки, супы в пакетиках, и лавка есть, и матрас на лавке… Он, вообще, хозяйственный, Ванька.

Гостевой Ванькин дом стоял, отражая окнами темное переливчатое небо. На миг ему показалось, в одном из окон блеснуло, вроде как фонарик или что…

Он глубоко вдохнул нежный сырой воздух.

А вдруг сюда все-таки забредают бомжи, какие-то пришлые люди? Хотя вот Ванька уверял, что нет, слишком далеко от железки.

Надо Ваньке сказать, но это опять идти к нему за ключом или звонить, а он пошлет, он злой, и вообще плохо Джульку так надолго одну. Утром скажу.

От темной изгороди отделился кто-то темный, и он вздрогнул. Но тут же расслабил мышцы.

– Алена?

Шурша штормовкой, она прошла мимо, чуть задев его плечом. Широко раскрытые глаза казались темными ямами.

Шла она медленно, тяжело, точно пьяная. Но она вроде не пьет. То есть ну как не пьет?.. Как все нормальные бабы.

– Тебе нехорошо? Может, помочь? – окликнул он ее уже в спину.

Она не ответила, а, все так же широко расставляя ноги, словно моряк на палубе, прошла к Ванькиному дому.

Он пожал плечами. В конце концов, Ванькина Алена, пускай Ванька и разбирается. Еще немного постоял, вглядываясь в темные окна гостевого дома, и пошел к Джульке.

* * *

– Не будем топить печку?

Он незаметно выдохнул: вот же, все в порядке.

– А будем что?

Наверное, Джульке все-таки скучно. Слишком простая жизнь, никакого места для всяких тонкостей и душевных извивов: приготовили, поели, помыли посуду, спать легли…

– Ну, спать будем, – сказал он, стараясь, чтобы голос звучал весело и ласково.

– А если не хочу-у?

– Ну, садись поработай, – он кивнул на ее маленький серебристый Sony, – ты ж хотела закончить к осени.

– Я боюсь, к осени не полу-учится. – Она вздохнула глубоко и прерывисто и тут же зевнула. – Тут нет литерату-уры…

Ну вот модем же есть, она вроде какой-то блог завела, чтобы практиковаться, первое время писала про Россию, как бы взгляд со стороны, всякие смешные детали, моменты, но потом охладела как-то, мало кто ей отвечал и читал мало кто – наверное, потому, что все-таки нет легкости, в языке нет легкости, а люди это чувствуют.

– Я чай сделаю. Хочешь чаю?

– Хорошая мысль, – сказал он.

Здешний чай, стоило ему чуть остыть, пускал по поверхности радужную пленку. Если разбить ложкой, она так и плавала, кусками, норовящими соединиться. И пачкала чашки. Наверное, из-за воды, в Америке такого вроде не было.

Он полез в Гугл, набрал «обнаружили объект солнечная система». Действительно. Кто-то вроде наблюдал что-то такое. Но месяц назад, и не подтвердилось.

Он вышел в сени, прикрыл за собой дверь, позвонил Ваньке.

Ванька мялся и подбирал слова, и ему стало неприятно в животе.

– Убежала? – спросил он шепотом.

– Черт ее знает.

Ванька, похоже, злится, что у Заболотных все плохо, – он не умел разбираться с чужими неприятностями. И со своими-то не очень умел.

– Она вроде в санатории. Ну, или не в санатории. Что-то такое. Они звонят туда, выясняют. Но ведь ночь.

– Они тебе перезвонят, когда выяснят?

– Утром, – сказал Ванькин голос злобно, – все утром. Что я тебе, Чип и Дэйл, чтобы круглые сутки на посту?

– А… Алена как?

– В каком смысле? – уже отчетливо сквозь зубы проговорил Ванька.

– Ладно, – сказал он, – ладно. Проехали.

Сложенные одеяла все же были тоньше, чем матрас, сетка врезалась в тело, легонькой Джульке хоть бы хны, а он ворочался, прислушиваясь, но не слышал ничего, кроме шуршанья и тиканья насекомых и слепого шороха листьев за окном. Луна, заглядывающая в окно, раздулась и сделалась багряной, потом побледнела до нежно-розоватой, полупрозрачной, потом укатилась. Если Ригель взорвется и станет светить, как эта луна, это же хрен знает что будет, подумал он, засыпая.

Утром на крыльцо пришел здоровенный кузнечик и умер, было такое впечатление, что кузнечик по каким-то своим причинам сделал это нарочно. Кузнечик лежал, встопорщившись всеми своими шипами и острыми телесными углами, и, как и вся тутошняя жизнь, походил на механизм, сейчас, впрочем, вышедший из строя. Пока Джулька не увидела, он аккуратно подсунул под тельце яблоневый листик и выбросил все это в буйные заросли у штакетника, мимоходом подумав, что там, наверное, уже целое кладбище крохотных мертвых телец, заложившее основу какой-то новой питательной жизни, копошащейся, влажной и неприятной.

Как они тут ухитряются ходить босиком, когда между пальцами продавливается черная жидкая грязь, как избавляются от живых и мертвых насекомых, мышей и тикающих невидимых домашних тварей?

Джулька вышла на крыльцо, вся в бледных мурашках от утреннего холода, и сонно терла кулачком глаза. Даже не девочка-подросток – кроха, заблудившийся ребенок… Кстати, насчет девочки…

Позвонить Ваньке не получалось – он не хотел понапрасну, а может, не понапрасну пугать Джульку, а Джулька все время терлась рядом. Матрас он развесил на турнике, который, видимо, поставил папа Заболотный. Матрас за ночь промок еще сильнее, надо было занести его в дом все-таки. Ну и вонял бы себе сырыми тряпками, тут все воняет, зато бы уже немного просох к утру, а днем бы он его досушил.

Небо было мутное, сизоватое, но он уже знал, что такая дымка на самом деле предвещает хороший теплый день: в какой-то момент она уплотнится, точно войлок, а потом сваляется комками и разбежится, открыв бледное чистое небо. А когда тепло, в саду пахнет смородиновым листом и полынью, и надо бы, кстати, нарвать полыни и бросить ее под кровать – говорят, насекомые ее не любят. Вдруг уйдут загадочные ночные пильщики и он сможет бестревожно спать?

Дождавшись, когда Джулька скроется в деревянном сером сортире в дальнем углу сада, он присел на крыльцо, как раз на то место, где умер кузнечик, и позвонил Ваньке-Каину.

– Ну, как бы непонятно, – сказал Ванька, помолчав, – как бы не могут найти. Серега выехал уже.

– Серега?

– Ну, Заболотный.

– А куда выехал?

Крыльцо было мокрым. Еще не высохло с ночи, черт.

– Сюда, – неохотно ответил Ванька.

Он подумал, что Ваньке вся эта история неприятна еще и потому, что нарушает образ идеальной деревни, который можно впарить доверчивым покупателям.

– Ванька, – сказал он, – а ты во втором своем доме давно был?

– Позавчера был, – Ванька насторожился, – второй этаж там доделать надо. Пол настелить. А что?

– Знаешь, я, когда шел от тебя…

– Ну?

Джулька вылезла из сортира и приближалась по дорожке, стараясь увернуться от цепких стеблей пырея, хватавших ее за голые ноги.

– Там, может, кто-то был.

Получалось, он вроде как струсил: не зашел, не проверил.

– Ты определись. – Голос у Ваньки стал тоньше. Когда он злился, у него всегда голос становился тоньше. – Где она, по-твоему, прячется? У меня или у тебя?

– Ванька, – сказал он тоскливо, – я не знаю. Ну как она у нас может на чердаке? Мы ж все время… Слушай, вон Джулька идет. Давай, что ли, я выйду тебе навстречу? И мы вместе посмотрим?

– Зачем?

– Ну, не знаю. На всякий случай.

Он слышал, как Ванька вздохнул с какой-то обреченной покорностью.

– Прям с утра, что ли?

– А когда?

– Что там? – Джулька подставила ладошки под пимпочку умывальника. Смешной умывальник. Старый. Наверное, еще до Заболотных тут был, а они так и не повесили новый.

– Ванька просит… помочь ему там… с ремонтом. Немножко.

– А! – Джулька вытерла руки мокрым полотенцем, висевшим на гвоздике, и тут же затрясла пальцами, потому что в полотенце запутался крупный комар, карамора. – Я с тобой, да-а?

– Нет, – он сурово покачал головой, – это для больших мужчин. Это мачистское шовинистское дело. А ты, Джулька, диссертацию свою совсем не пишешь, это плохо.

Сперва сидела за своим лэптопом, азартно тюкала, потом опять же охладела – оказалось, что архивы, без которых никак, не оцифрованы, нужно в Ленинку или куда там еще, в ИМЛИ, что ли. Она еще пыталась что-то писать, но он видел, как ускользает, расплывается ее азарт.

– Наверное, да, – худенькие плечи поднялись, опустились, – наверное, я буду сейчас писать диссертацию.

– Только знаешь что? – сказал он. – Ты вот что… пока я не приду, посиди дома, ладно? Не ходи никуда.

– Почему-у?

– Ну так. Для меня, ладно?

* * *

А чего, собственно, я боюсь, думал он, пока Ванька-Каин возился с ключами на чистеньком белом крыльце. Маленькой девочки? Или, наоборот, за маленькую девочку? Но ведь девочка свихнулась вроде, и чего ждать от нее, непонятно.

– Псих ненормальный, – ворчал Ванька, открывая двери, – примерещилось ему.

А в гостевом Ванькином доме пахло стружкой, свежим деревом. И никакой сырости, никаких старых обоев, рукомойников, помойных ведер – все крепкое, чистое. И евроокна. Надо же, евроокна.

– Кулак ты, Ванька, – сказал он горько.

И биотуалет, наверное…

– Руки надо иметь, – Ванька охлопал стену, как охлопывают добрую лошадь, – и голову на плечах. Пол сделаю на втором этаже – сюда переберемся. А тот потихоньку ремонтировать начну.

Он вдохнул чистый, прекрасный запах стружки.

– Ванька, сколько на самом деле стоил мой дом?

Ванька смотрел на него, сузив черные и без того узкие глаза. Было и правда в нем что-то разбойничье, диковатое…

– Ты сказал мне, что оформлять будем на пятьдесят, а остальные сто они просили налом, без оформления, чтобы налог меньше. Сколько на самом деле ты им отдал?

Ванька молчал, только выдвинул почему-то челюсть.

– Потому что ты лох, – сказал Ванька с неожиданной, удивившей его злобой. – Грех лоха не надуть. Приехал, дезодорантом воняешь, американ бой. Мы тут в дерьме, а он весь в белом… утю-тю… уси-пуси…

– Ты ж мне вроде друг…

– Откуда теперь друзья? Нет теперь друзей. Где ты был, пока за мной рекетиры бегали с утюгом наперевес?

Новый Ванька испугал его. Это был совсем чужой, незнакомый Ванька. Чужая полупустая деревня с чужими, незнакомыми людьми посреди чужой, незнакомой земли. И они с Джулькой. И деваться некуда.

– Как же мы теперь с тобой? – растерянно спросил он. – Как же мы будем?

– А вот так и будем. – Ванька отряхнул руки, словно избавляясь от чего-то ненужного, раздражающего.

– Знаешь, Ванька, мы, наверное, уедем отсюда, – сказал он и сам обрадовался, что наконец-то эта простая мысль пришла в голову.

– Ну и вали, – сказал Ванька равнодушно, – дом продавай и вали. Или не продавай. Как знаешь.

– Но… ты не поможешь?

– Нет.

– Думаешь, хорошо устроился? – Он услышал свой собственный голос, и голос этот был чужим. – А ведь не получится, Ванька. Ригель взорвется. Он сбросит огненную оболочку, и она будет расширяться и расширяться. И охватит полнеба. Ригель сожжет нас всех. Думаешь, тут, в лесах, от него можно укрыться? От язвящего пламени его, от жара, дующего в лицо, от белого его, голубого, синего света?..

– Псих, – брезгливо сказал Ванька. – Псих, слюня. Всегда был таким. Пшел отсюда.

И чуть толкнул его ладонью в грудь, не сильно, но он почему-то не удержался, пошатнулся и почти вывалился на крыльцо.

Ванька вышел следом и теперь, стоя к нему спиной, деловито запирал дом.

– Ванька… – Он прочистил горло. – Что это?

– Ну, шерсть, – сказал Ванька, лязгнув напоследок засовом.

– Откуда?

– Ну, зацепилась. Собака пробежала и зацепилась. – Сообразив, что тут нет собак, Ванька добавил: – Или лиса.

– На такой высоте?

Клочок шерсти, зацепившийся за оконную раму (он потом разглядел еще один, чуть ниже, словно кто-то терся об угол дома, а после заглянул в окно), был темно-бурым и довольно длинным; как пучок водорослей… почему водорослей? При чем тут водоросли?

– Медведи здесь водятся, – с некоторой даже гордостью сообщил Ванька. Стычка в доме, казалось, позабылась, он был деловит и дружелюбен.

Под окном пышно рос бурьян.

На дорожке вроде бы остались вмятины, но они с Ванькой и сами тут ходили. На пыльных тропинках… далеких планет… останутся наши следы. Хорошо, что я сказал Джульке сидеть дома. Можно, например, попроситься к тете Тане. Тетя Таня зануда, и Джулька ей не понравится. И она – Джульке. Она же не Народ, а просто старая противная тетка. Ничего. Стерпится – слюбится. А потом как-нибудь устроимся. Почему я с самого начала не подумал? Ванька уболтал? Гипноз какой-то, ей-богу. Джульке сначала тут нравилось. А теперь и непонятно.

– Ну, я пошел. – Ваньке надоело стоять на одном месте, он вообще не отличался терпением. – Ты это… заходи как-нибудь. Если что.

– Если что, – согласился он.

– Уеха-ать? – удивилась Джулька.

– Ну да. Через пару дней где-то.

Как только прояснится с девочкой, подумал он. Хотя какое ему, собственно, дело до девочки? Может, наоборот, лучше уехать, пока не прояснилось с девочкой?..

– Заче-ем?

Ему вдруг показалось, что Джулька растягивает гласные как-то утрированно, словно притворяется, что говорит на неродном языке. Нарочно, потому что это кажется трогательным?

– Тебе диссертацию нужно писать, – напомнил он, – ты же хотела. В библиотеку.

– Да, – плечи опущены, глаза опущены, рыжие волосы висят прядками, – диссерта-ацию.

Слово «диссертация» было сухим и ломким. Точно щепки.

– А где мы буде-ем жить?

– Сначала у тети Тани. Ну, мамина сестра, я говорил тебе. Потом подыщем что-нибудь.

Он заправил картошку магазинной сметаной, покрошил вялый магазинный укроп. Джулька хотела огород, чтобы лук и молодая зелень, но теперь уже не получится, наверное.

– Знаешь, – сказал он, – чтобы куда-то устроиться, вот так, по мейлу, нельзя. Не получается. Надо самому все время вертеться. Заходить, спрашивать. Контачить. Ничего не выйдет вот так, по мейлу.