Текст книги "Куриный Бог (сборник)"

– Почему? – Джулька уминала картошку с удовольствием.

– Потому что это Россия. Тут все на личных отношениях.

– Надо водку пить с нужными людьми, да-а?

– Да. – Он поднялся и счистил с тарелки остатки картошки в помойное ведро. Поросенка бы хоть кто держал, жалко ведь, еда пропадает.

– Ты куда?

– Сейчас вернусь, – сказал он.

На чердаке вроде все осталось как прежде. Или нет? Он не помнил. Помятая юла – она так и лежала под той стенкой? А сдувшийся пляжный мяч? Был тут раньше? Спички?

Толстенький коробок туристских спичек выглядывал из-под старого ратинового пальто. Он вдруг подумал, что, наверное, мало кто вообще помнит это слово – ратиновый.

Внизу Джулька вежливо улыбалась дяде Коле; напряженная верхняя губа открывала бледную десну. Почему-то он раньше не замечал, что, когда она улыбается, у нее видна десна. Это было неприятно, словно она показывала чужому человеку нечто очень интимное, розовое и влажное.

– Вот, Борисыч, принес, – дядя Коля был серый и тусклый, словно бы присыпанный пеплом, и голос у него был серый и тусклый, – мне чужого не надо. А то этот приедет, спросит, где телескоп. А я чего, он в саду стоял, мокнул.

Вот откуда они, интересно, все знают? Мобилы у дяди Коли ведь скорее всего нет. Или есть?

– Я думаю, не спросит, дядя Коля.

Может, дядя Коля намекает, чтобы поставили стакан? Но просто налить стакан невежливо, это уж наверняка надо сесть, налить ему, себе, обстоятельно поговорить. О чем? Что не уродилась картошка? Что при Брежневе выпекали хороший хлеб, а теперь разве это хлеб? Нет, с дядей Колей можно поговорить о том, что скоро взорвется Ригель.

Но дядя Коля не стал говорить о Ригеле, а повернулся и пошел прочь; из прорванного на спине серого ватника торчал клок серой ваты.

– Погодите!

Он заспешил за дядей Колей, который шел вроде бы медленно и неторопливо, но каким-то удивительным манером оказался уже у калитки.

– Это вот что такое, дядя Коля? Я хотел спросить – чье?

Дядя Коля без выражения смотрел на пучок длинной рыжей шерсти в его ладони.

– Не медведь? Я так думаю, длинновата она для медведя?

– Зачем тебе? – спросил дядя Коля скучно. – Ты ж уезжаешь.

Откуда он знает? Джулька сказала?

– Ну, вот просто интересно…

– Ты это, Борисыч… – Дядя Коля глядел на него сочувственно. Глаза тусклые, точно присыпанные пеплом, вертикальные морщины на щеках тусклые и серые… – Нечего тебе здесь делать. Раз собрался, так и уезжай. Пока не поздно. Хотя, может, и поздно. Вон идет.

– Здрасьте, Бабакатя, – сказал он машинально.

На резиновые сапоги у Бабыкати налипли рыжие сосновые иголки, плетеная корзина в пухлой, красной, как связка моркови, руке прикрыта серым пуховым платком.

– А вот грибочков-то, – Бабакатя суетливо поправила платок на корзине, – грибочков-то много нынче пошло. Мяста надо знать грибные-то…

Бабакатя говорила механически, без выражения, словно вела свою роль в абсурдистской пьесе.

Ему показалось, что в корзине что-то шевелится.

– Ну что, лиса? – скучно сказал дядя Коля. – Не вертеть тебе хвостом? Не хочет тебя больше хозяин-то.

Он вдруг увидел, что Бабакатя выше дяди Коли на голову и шире в плечах. Чем-то она напоминала страшных чугунных женщин на привокзальных площадях усталых районных городков.

– Тьфу на тебя! – Бабакатя выпростала из шерстяной линялой кофты другую багровую руку и махнула на дядю Колю. – Иди, иди отсюда. А ты, Борисыч, ты его не слушай, совсем мозги пропил.

– Оленку ему, выходит, подсунула? Не опоздала бы, коза. Девка мелкая, Фекла-то, тоже прошлым летом, думаешь, зачем в лес бегала, а? Кому жаловаться? И на кого?

– Ну и где Фекла-то? – Бабакатя прижала корзинку к груди, голос у нее стал почти мужским – с закрытыми глазами он не отличил бы его от дяди-Колиного. – И где она, твоя Фекла? В дурке твоя Фекла, вот где! Будто я не знаю.

– А ведь сбежала она! – торжествующе сказал дядя Коля, вновь проявив поразительную осведомленность. – Так что смотри, коза....

– Это ты смотри, Николаич.

Он никак не мог разглядеть, что там, в корзине, хотя и старался.

– Живешь, горя не знаешь. И по грибы, и по бруснику. Вон в прошлом году сколько пудов кооператорам сдал! А почему? Потому что Бабакатя в лес ходила за вас за всех. А тяперь, как старая стала, так что? И девкой ты меня, Николаич, не пугай. Девка – что? Девка – тьфу, а хозяин-то вон он…

– Вы это о чем?

Они оба обернулись к нему – синхронно.

– Иди, Борисыч, – дядя Коля говорил мягко, как с ребенком или слабоумным, – не твоего ума дело.

А Бабакатя, кивнув толстым подбородком в подтверждение, пробормотала что-то вроде «грибочков…».

– Бабакатя, – спросил он неожиданно для себя, – а вы правда доктор наук?

– Чаво? – Бабакатя моргнула редкими белесыми ресничками.

Байковый халат на груди вытерся сильнее, чем на животе, а на животе – сильнее, чем у подола. Он вдруг увидел, что маленькие глаза у нее холодные, пустые и страшные.

– Нет, это я так. Это так просто.

Клоуны. И она, и этот дядя Коля. Они сговорились. Свести его с ума. Выжить отсюда. У них такая игра. Они так со всеми. С приезжими. Других развлечений тут нет…

Со стороны пыльной дороги, из-за плотной стены борщевика, донесся гул мотора.

* * *

– Вы правда думаете, что она прячется на чердаке?

– Не знаю. – Заболотный устало покачал головой. – Вообще-то она любила там прятаться. Ну, как бы убежище. Домик. Но как бы она сейчас туда залезла? Вы бы заметили. К тому же… – Заболотный замолк, глядя перед собой, потом договорил: – С кошкой любила там сидеть.

Он вдруг подумал, что Заболотный – еще один их с Ванькой двойник, немолодой мужик, женатый вторым браком, бывший итээровец, что ли, походник – наверное, байдарки, костры в лесу, новая жена, новый, поздний, ребенок.

– Как она могла убежать так далеко? – Заболотный, казалось, с трудом двигал челюстью. – Она до сих пор вообще не убегала. Она вообще ничего не делала. Сидела и не двигалась. Кормят – ест. Ну и так далее. – Заболотный вновь смолк и дернул кадыком.

Он молчал. Ему было жаль Заболотного.

– Потому ее там ищут. Около лечебницы. А сюда это я так. На всякий случай. Не знаю, зачем, честно говоря.

– Ваш? – спросил он зачем-то.

Телескоп стоял в сенях, расставив ноги, словно диковинное насекомое.

– Она интересовалась астрономией, – Заболотный оживился как человек, которого насильственно отвлекли от неприятного, – вот я и… на день рождения. Тут нет светового загрязнения. Совсем. Удобно наблюдать. Она каждый вечер, когда можно… когда небо ясное. Один раз даже уверяла, что видела летающую тарелку. Представляете?

– Ну, могло показаться. Метеозонд или запуск спутника… Там, на севере, космодром ведь. Ракетный полигон…

– Огни на Луне видела, – продолжал Заболотный, не реагируя на его реплику.

– На Луне? Что за огни на Луне?

– Ну… – Заболотный с усилием вынырнул из воспоминаний, но сказал охотно и оживленно: – Это такой феномен… еще в девятнадцатом веке наблюдали. В сороковые и позже. Груйтуйзен, например. И Хадсон. Вроде как последовательные сигналы. И объекты. Непонятно.

– И американские астронавты, конечно, тоже видели?

– Да. И они. – Заболотный не уловил иронии или сделал вид, что не уловил. – Вроде было даже кодовое слово, «Аннабель», кажется, обозначавшее проявление сознательной деятельности, ну, если наблюдаемое точно не подходит под описание природного явления, а…

– Метеориты? От удара может быть вспышка, даже если…

– В безвоздушном? Да. Но эти были организованными. Последовательными. Она говорила, что… говорила, что… – Заболотный запнулся и набрал воздуху. – Цепочку огней в кратере… да, Эратосфен. Как бы движущуюся. Белые огни, как связка бус…

– Красиво.

– Да, красиво.

– И вы видели?

– Нет. Когда я добежал до… они уже погасли. Не повезло.

– Да, – согласился он, – не повезло. Скажите, а… там, в лесу… с ней ничего не случилось? Такого?

– Случилось, – Заболотный погас, словно внутри повернули выключатель, – такое.

– Простите.

– Уже ничего. Я, пожалуй, заберу его. Телескоп. Не возражаете?

– Нет, конечно. Что вы.

– Добрый де-ень. – Джулька стояла в дверях, бледными тонкими руками в мелких коричневых родинках прижимая к себе Бабыкатину корзину. Пухового платка, прежде накрывавшего корзину, впрочем, не было.

– Это моя жена, – пояснил он зачем-то Заболотному, – она славистка.

– Очень приятно, – равнодушно сказал Заболотный.

– А это бывший владелец нашего дома.

– Яитчницу хоти-ите? – Джулька улыбнулась, вновь показав розовую десну.

Она всегда так улыбалась, а он не замечал?

– Нет. Я, пожалуй, пойду, – Заболотный, сидевший на корточках, продолжил сосредоточенно свинчивать ноги телескопу, – к Ивану.

– Вы друзья? – спросил он зачем-то.

– Он сложный человек. – Суставчатые ноги телескопа сложились, и Заболотный подхватил его под мышку. – И как бы это сказать… материально озадаченный… У него вряд ли есть друзья. Но я лучше там.

Он смотрел, как Заболотный идет к машине. Телескоп торчал у него из-под руки, как гранатомет у Терминатора.

– А ты буде-ешь? Яитчницу?

Может, подумал вдруг он, она бессознательно нацелена на то, чтобы вывести меня из себя, чтобы я сорвался, наорал? Может, у нее просто такая внутренняя потребность – быть униженной? Эта ее тяга к русской классике. И поэт-резидент… Он заставил себя несколько раз вдохнуть и выдохнуть.

– Опять Бабакатя яичками торгует?

– Это… свободно? Ну, как… даром, в подарок, да-а? Она добрая на самом деле. А зачем он приезжал?

Дядя Коля знает. Бабакатя знает. А она не знает. Сам же не хотел ей говорить, не хотел тревожить. И Бабакатя ей не сказала?

– У него сбежала дочка, – проговорил он неохотно, – маленькая. Он приехал ее искать. Это раньше был их дом. Ты ее не видела, девочку?

– Откуда? – Джулька помотала рыжей головой. – Зачем девочка? Не видела. Ты куда?

Он натянул свитер и куртку и уже собрался сунуть ноги в резиновые сапоги.

– Надо же, – сказал он неуверенно, – помочь.

– Они тебя звали?

– Нет, но…

– И не позовут, – сказала Джулька.

– Почему?

– Они сами по себе. Мы сами по себе. Они не позовут.

– Но девочка…

– Ванька-то нас на самом деле не лю-юбит.

Ему вдруг показалось, что акцент у Джульки то исчезает, то появляется.

– И Алена не лю-юбит. Зачем – ты? Зачем – они? Надо вызывать… nine-one-one… Эм-Че-Эс, да-а? Почему он не вызовет? Эм-Че-Эс?

– Наверное, вызовет.

– А тебе нельзя в лес.

– Почему?

Джулька приблизила к нему треугольное лицо. Глаза у нее были светлые, почти прозрачные, в бледных рыжих ресницах, белки яркие, аж голубоватые, а кожа на лице нечистая, в черноватых порах. Это из-за воды, наверное, тут и умыться как следует проблематично. И нету этих их лосьонов, в Штатах полно всего, индустрия красоты, а в России нет настоящей косметики, одна подделка, он читал.

– В лесу стра-ашно, – шепотом сказала Джулька.

В окне стояло багровое распухшее небо – словно Ригель уже лопнул. На фоне небесного огня все зеленое казалось синим, островерхие деревья на кромке неба металлически темнели, точно зубья гигантской пилы. Потом из алого сияния всплыл полупрозрачный вращающийся диск, и он на какой-то момент решил, что видит летающую тарелку, но это был просто встающий из-за дальнего леса вертолет. МЧС или так, случайный?

Он не знал.

Но звонить Ваньке и спрашивать не стал.

* * *

– Джулька!

Джулька сонно пошевелилась у него под боком. Небо погасло, последняя рубиновая полоса потемнела и растворилась в синеве, Ригель болтался в нем такой же, как всегда, белый, далекий, чистый.

– М-ммм?

– Кто-то ходит.

Под окном трещали ветки кустарника. Он слышал тяжелые шаги. Мягкие. Нечеловеческие. И еще что-то. То ли рык. То ли стон.

– М-ммм? – Джулька повернулась во сне. Жесткая рыжая – сейчас, в темноте, черная – прядь скользнула по его щеке, и он отдернул голову так резко, что сам удивился.

Медведь? Он в книжках про Арктику читал, что белые медведи любят рыться в отбросах, в мусорных кучах, а потом, когда смелеют, начинают нападать и на людей, поэтому зимовщики никогда не выбрасывают мусор рядом с домом, чтобы не приманивать, всегда оттаскивают подальше, даже если мороз или пурга. Так то в Арктике. Тем не менее страшно – если этот вдруг ломанется сюда, что́ его остановит?

Дядя Коля говорил, тут есть медведи.

И Ванька вроде говорил.

Впрочем, дядя Коля уверял, что инопланетяне тоже есть.

Ему и в голову не приходило, что здесь может понадобиться оружие. Он вроде занес топор в сени. Это хорошо.

Бревна заскрипели, словно кто-то тяжелый снаружи терся об углы.

Не хотел пугать Джульку, не хотел ее будить, но все же придется. Он нащупал в темноте ее худое прохладное плечо, оно на ощупь было чуть клейким, как будто она спала на жаре.

– Джулька! Проснись же!

Джулька подобрала ноги и села, ее профиль чернел на фоне дерева; казалось, ветки вырастают у нее прямо из волос.

– Да-а?

– Слышишь?

– Что?

– Ну вот же…

– Тебе приснилось, – сонно сказала Джулька и вновь рухнула на кровать, – плохое. Спи.

Она завозилась, устраиваясь так, как любила, коснулась его острыми коленками, и он невольно отстранился – футболка, его футболка, в которой она любит спать и которая ей велика, была влажной и холодной. А подол – так и вообще мокрым.

– Ты чего такая мокрая?

– На двор ходила…

– Не ходи больше. Это опасно. Ходи в ведро.

Господи, а вдруг ему не померещилось, а вдруг там и правда кто-то есть? Хорошо, что все обошлось.

Он лежал и слушал, но было тихо, Джулька ровно посапывала под боком, и теплый, золотистый сон начал одолевать его. Только что-то скребло и тревожило, какая-то неправильность… Ну да, «на двор» – так бы сказала Бабакатя, не Джулька.

Не в том дело, что снаружи кто-то ходит и стонет, хотя и в этом тоже, дело в том, что слышать его можно только поодиночке. И когда взорвется Ригель, каждый будет смотреть на взрыв из тюрьмы своего тела, своего неслиянного, одинокого «я».

– Джулька?

– М-ммм?

– Скажи «тыща». Пожалуйста.

– Чаво? – сонно пробормотала Джулька.

* * *

На выгоревших обоях плясало пятно холодного чистого света, на вытертых досках пола еще одно – он опустил в него ноги, и волоски на икрах зажглись золотом.

Джулька спала, подложив ладонь под щеку; она была розовая, теплая, ухо, чуть подсвеченное, в золотистом пушку.

Он вышел в сени и увидел, что никакого топора там нет – наверное, все-таки забыл его у поленницы. Зато там было полным-полно муравьев, причем крупных. Они лезли из всех щелей. Когда он присмотрелся, увидел, что у них крылья. Муравьи суетливо толкались и карабкались друг на друга. У некоторых крылья были обломаны.

Частокол света сам собой воздвигся меж яблонь, паутина, растянутая меж перилами, дрожала и переливалась, как это бывает на неправдоподобных глянцевых фотографиях, типа «чудеса природы». Хотя, если вдуматься, что может быть хорошего в паутине?

И тут тоже были муравьи, везде были крылатые муравьи, словно кто-то там, в темной глубине земли, дал им команду: готовность номер один всем постам! Всех свистать наверх!

Он нащупал в кармане ветровки телефон – гладкий и прохладный, и это было приятно. И еще там был коробок туристских спичек, тот, с чердака. Он что, положил тогда коробок в карман? Он не помнил.

– Уехал, – Ванька ответил сразу, но как-то коротко, рассеянно. – Ночью уехал. Нашли девчонку.

– Спасатели? – Он был приятно удивлен.

– Какие спасатели? Врачи и нашли. Пряталась на чердаке.

– На чердаке? В больнице?

– Там, знаешь, тоже чердак есть. Слушай, ты Аленку не видел?

– Аленку?.. Нет.

– Куда-то пропала, не пойму. Может, к вам пошла?

– Может.

– Ты как увидишь, отзвонись, ага?

Джулька стояла на крыльце босиком – узкие ступни, розовые круглые пятки; слишком просторная футболка, ворот сполз на плечо. Сонное розовое лицо, рыжие волосы на солнце вспыхивают почему-то не только алым, но и синим, зеленым. Красиво.

– Ага, – сказал он, – отзвонюсь.

Увидев, что он на нее смотрит, Джулька улыбнулась ему, показав влажную розовую десну, и разжала детский розовый кулачок. Бледная ночная бабочка, косо порхнув, упала в разросшиеся кусты бурьяна около крыльца.

– Борисыч! – крикнула Джулька с крыльца. – Ты куда?

– Сейчас, – отозвался он уже от калитки, – сейчас вернусь. Спички-те я Бабекате забыл. Забыл я Бабекате спички. Сейчас занесу спички-те и вернусь.

Солнцеворот

За волноломами шевелились темные волны, приподнимая на себе ледяную крошку. Три рыболовных бота стояли на приколе у мола, вмерзнув в зеленоватый припай; причальные канаты провисли, и на них наросли маленькие колючие сосульки. Элька отломила одну и лизнула – сосулька оказалась пресной и отдавала на вкус мазутом.

По ночам в небе ходили, переливаясь, зеленые занавески, крупные зимние звезды просвечивали сквозь них, и можно было расслышать тихий шорох, непонятно откуда идущий. Это было почему-то страшно, словно что-то очень большое пыталось поговорить с тобой на своем языке, но язык этот не предназначался для человеческого уха, и потому большое злилось и кусало за нос и в глаза.

Но комбинат работал; в безветренные дни его окружал тошнотворный запах рыбьего жира, перемешанный не с таким противным, но въевшимся во все запахом коптилен.

Рыжеволосые близняшки Анхен и Гретхен, как обычно отиравшиеся в крохотной гостиничной кафешке, в отсутствие клиентов часами сидели напротив дальновизора, разглядывая городские моды и отпуская веселые комментарии. Солидные господа и дамы таращили глаза в увеличительной линзе, напоминая при этом рыб в круглом аквариуме. Элькина мать близняшек не гнала – они покупали кофе и присыпанные сахарной пудрой булочки, а больше никто. Иногда она и сама выходила из-за стойки, подсаживалась к близняшкам и, подперев голову рукой, смотрела какую-нибудь фильму про утерянных наследников и разбитые сердца. Хотя летом она близняшек гоняла, говорила, что здесь приличная гостиница, а не дом свиданий.

Элька заходила в кафе со шваброй и ведром, тоже пристраивалась в углу и таращилась в дальновизор, пока мать не спохватывалась и, утирая ладонью слезы после особенно душещипательного эпизода, не начинала кричать: «А ты что тут делаешь, горе ты мое?!» Тогда Элька хватала швабру и торопливо шаркала ею по полу, оставляя мокрые разводы. От холодной воды лапы у нее сделались красные, как у гуся, и на них высыпали цыпки. Приплачивали за уборку матери, но не могла же она одновременно быть в двух местах, а работа за стойкой требовала ответственности и внимания. Они и жили при гостинице, в пристройке рядом с кухней и котельной, и Эльке казалось, что все вокруг пропиталось запахом угля и супа, угля и супа, угля и супа…

Суп Элька носила деду, он работал сторожем при купальнях, сейчас закрытых на зиму. Купальни постепенно приходили в упадок; цветную плитку, украшавшую стенки бассейна, изъела зеленая плесень, по мраморным ступеням вились трещины, но Эльке тут нравилось. Она воображала себе нарядных кавалеров и дам, прогуливающихся вдоль балюстрад и толпящихся у веселых фонтанчиков. Дамы и господа брезговали гостиницей и останавливались в летних павильонах, сейчас тоже закрытых на зиму. Вообще купальни были отдельным миром, загадочным и праздничным, а то, что они на зиму были закрыты, придавало им очарования. Не может праздник длиться вечно – иначе какой он тогда праздник?

Но прошлым летом небольшой катер, фыркая трубой, высадил с десяток старух – и все. Старухи, хоть из столицы, только корчили важных шишек, они пили сернистую воду и говорили, что в былые годы вода была вкуснее и гораздо, гораздо целебнее. Мать и Элька носили им еду из гостиничной кухни, потому что летнюю кухню ради нескольких старых кляч пан Йожеф, управляющий, решил не ставить. Еда старухам не нравилась. Потом старухи уехали, и пан Йожеф велел заколотить павильоны, чтобы туда не шастали парочки. А сейчас, в холод, туда и парочки не сунулись бы: над купальнями висел пар и пахло тухлыми яйцами.

Пока Элька дотащила судок, суп успел остыть, но дед не жаловался, а скреб оловянной ложкой по дну, выбирая разваренную крупу. Дед вообще ворчал редко и больше для порядка.

Вот и сейчас, доскребывая остатки, он сердито сказал:

– Чего ходишь, дева?

Элька бродила вдоль стен, рассматривая мозаику: рыбы, голубые и желтые, играли в синих волнах, а на самых больших рыбах сидели морские девы с длинными желтыми волосами и трубили в завитые раковины.

– Скучно, – честно ответила Элька.

Море и летом было серое, свинцовое – где художник и видал-то такое? И таких рыб?

– Скучно ей, – сказал старик беззлобно. – Это, дева, тебе не лето. Летом пани с белыми парасольками, кавалеры…

– Дед, – шмыгнула носом Элька, – какие еще кавалеры? Старухи одни. Слышал, чего пан Йожеф сказал? Он сказал, если и наступным летом не приедут, будем лазни закрывать. Невыгодно.

– Невыгодно им, – горько сказал дед. – Если каждый будет думать о своей выгоде, куда мы придем, дева?

– Куда? – спросила Элька, чтобы поддержать разговор. Она старалась оттянуть неизбежное, поскольку знала, что, как только вернется с пустым судком, мать заставит ее, во-первых, мыть судок в холодной жирной воде, а во-вторых, проветривать постели в гостинице. Никто не живет, но постели раз в неделю все равно надо проветривать. Есть приятные работы (например, таскать дрова и подкладывать полешки в плиту), а есть неприятные. Почему, интересно, ведь и то и то – работа?

– Так и до конца света недалеко. Под конец света всегда портятся нравы. – Дед говорил так, словно лично наблюдал несколько концов света и успел сделать выводы. – Накоптят за зиму рыбы вонючей, весной торгашам сплавят… А раньше тут золотые реки текли. Приедут господа, слуги – в павильонах ковры, на террасах ковры, кое-кто со своими поварами, портными, конюхами, матросы с яхт, всем есть-пить надо… Сам герцог приезжал… Яхта с вымпелом, белая как лебедь, матросы все в белом, капитан в кителе, пуговицы на солнце так и блестят, герцог по трапу сходит, а тут уже флажки развешаны и девушки букеты подносят…

Эльке странно было, что дед, вот такой, в тулупе и валенках, видел самого герцога, а она, Элька, нет. Впрочем, дед про герцога рассказывал часто и все время путался – может, привирал для важности.

– А какой он из себя, дед? – спросила она на всякий случай.

– Высокий. Стройный. Капитан яхты уж как пыжился, сверкал своими пуговицами, а ему до герцога далеко. Господин герцог посмотрит вот так, рукой поведет, и все… и все исполнять кидаются. Сразу видно – порода. И вежливый. Никогда голос не повышал. Пан Йожеф наладил самых красивых девок, чтобы в павильонах прислуживали. Хм… – Дед задумался, уставив бесцветные глаза в стену, на которой застыли в своей бесконечной игре цветные рыбки. – Лариска, мамка твоя, совсем еще девчонка пустоголовая, тоже там убиралась. Так она возьми и вазу разбей… Дорогущую, фарфоровую. И пан Йожеф ее выгнать хотел. А господин герцог заступился, видно же, что нечаянно.

Мамка прислуживала герцогу? Это было что-то новое. Обычно дед иссякал на пуговицах и капитане.

– У него была такая специальная кружка, из которой он пил целебную воду, – продолжал дед, – серебряная, в виде головы оленя. Он ее на цепочке носил, у пояса… Тонкая работа, чеканка. А так одевался скромно. В черное сукно, никаких шелков-бархатов…

Про скромность герцога Элька уже слышала.

Назад, в гостиницу, она брела, так углубившись в себя, что два раза сошла с тропы, зачерпнув полные валенки снегу. Элька считать умела. Первый и последний раз герцог приезжал без одного пятнадцать лет назад. Она родилась весной, в марте, а значит… Элька давно подозревала, что она не на своем месте. Она, правда, полагала, что ее похитили цыгане, а потом подбросили семье рыбака. Или вообще… были обстоятельства. Бывают же обстоятельства? Иногда даже не крадут, а просто отдают в бедную семью, потому что предсказание такое или рок… Обычно в таких случаях должно быть что-то – родимое пятно (у Эльки его вроде не имелось) или батистовые пеленки с вышитой короной (тоже не обнаружились, но ведь их могли спрятать или уничтожить). Но быть незаконной дочерью герцога, в конце концов, тоже неплохо.

Мама за шитьем любила петь жалобную песню: муж-угольщик рассказывает своей женке, что ихнего молодого короля в лесу растерзал дикий вепрь, а потом уходит в ночь жечь свой уголь, а женка его бросается к детской кроватке, будит дочку и глядит в ее серые глазки. Может, мамка это не просто так? Спросить, что ли? Ну, не то чтобы спросить – еще даст по уху, а так, намекнуть?

Убираясь в гостиничном номере, Элька теперь внимательно рассматривала себя в мутном зеркале. Глаза не серые, а желтые в крапинку, но ведь и у герцога неизвестно какие глаза. Может, желтые?

Дальновизорная линза иногда показывала герцога, перерезающего ленточку у заново отстроенного оперного театра (старый сгорел прошлой зимой) или разбивающего бутылку шампанского о борт нового парохода. Но как разглядишь, какого цвета глаза? К тому же, если честно, герцог не производил впечатления бабника. Его почти всегда сопровождали моложавая симпатичная жена и двое детишек: сын лет семи и дочка чуток постарше. Ну, он и не должен быть бабником, говорила себе Элька. У них с мамкой было серьезно. У них была любовь. Но их разлучили злые советники. Понятное дело, так всегда бывает.

Эльку немножко смущали красные, в цыпках руки и тощие, совсем не аристократические коленки, но по дальновизору как раз шла фильма про девушку, которая, как там говорилось, «в одночасье расцвела», так что Элька вполне могла надеяться, что тоже расцветет в одночасье. Аристократы созревают поздно.

В сознании своего аристократического происхождения Элька стала задирать голову и говорить слегка в нос, пока в конце концов мать не спросила, чего это она так гнусавит, не простыла ли.

– Не-а. – Элька помотала головой, а потом осторожно спросила: – Ма, а чего ты никогда не рассказывала, что убиралась в лазнях, когда господин герцог приезжал?

– Да я ж рассказывала, – удивилась мать, – сколько раз. И чем ты слушала? Они все свое привезли – и ковры, и скатерти, и белье постельное… сгрузили с яхты… Скатерти белые, расшитые. И повара своего привезли, и даже котлы и сковородки. Он ходил, нос задирал, колпак белый… Вы тут, говорит, даже рыбу нормально приготовить не можете, а господин герцог любит, чтобы тонкий вкус.

Повара она, похоже, помнила гораздо лучше, чем герцога. Это несколько настораживало, но Элька отмела возможные подозрения.

– А какой он был, герцог?

– Бледный вроде, – неуверенно сказала мать, – желудком маялся. Повар так и велел, чтобы ничего острого и на хорошем масле. И сюда приехал желудок лечить. Воду серную пил… У него была такая кружка серебряная, будто бы голова оленя…

Больше ничего Элька добиться не смогла, зато у нее оставался простор для воображения. Герцог приедет летом пить целебную воду и увидит, как она, Элька, поливает вазоны на галерее, вся такая задумчивая. «Кто эта прекрасная девушка, расцветшая в одночасье?» – спросит тогда герцог, а когда ему скажут, что, мол, дочь такой-то, побледнеет и велит: «Подойди сюда, девочка». Потом возьмет ее твердой рукой за подбородок и посмотрит ей в глаза. «У нее мои глаза!» – скажет он. Дальше Элька еще не решила, заберет ли он ее с собой и ее будет травить и мучить злая мачеха, или оставит здесь и даст ей тайный знак, какую-нибудь брошь или, скажем, кружку в виде головы оленя, чтобы она обратилась к нему, когда будет в крайней нужде. И когда настанет крайняя нужда…

– Что с ней делается, не пойму, – жаловалась мать близняшкам, которых в сезон и за людей не считала, – ходит как сонная муха, на все натыкается, под нос бормочет.

Тайна поселилась внутри у Эльки и приятно грела. Даже насмешки других учеников и язвительные замечания пани Ониклеи она переносила спокойно, потому что они не знали, а она знала. Она даже начала ходить в поселковую библиотеку и читать подшивку журнала «Модная женщина», чтобы знать, как себя вести, если что. И тренировалась держать вилку в левой руке, а ножик в правой – несколько раз, правда, роняла куски на скатерть, но потом наловчилась. Мама несколько раз украдкой щупала ей лоб и тяжело вздыхала, но Элька смотрела высокомерно и загадочно. Точь-в-точь как пани с картинок в «Модной женщине».

А темным зимним вечером Элька услышала плач в море.

Она как раз выносила помои – их выплескивали на задах гостиницы, где уже образовалось пестрое застывшее ледяное озеро. Помои выплескивала не только Элька, и каждая новая ледяная лужа была ближе предыдущей. В общем, Элька ступала осторожно, на цыпочках, чтобы не загреметь вместе с ведром. И услышала плач. Он шел со стороны моря. Тихий-тихий.

Если бы она шла быстро, наверное, и не заметила бы.

Было похоже, что плакал ребенок, – в деревне любили петь жалобные песни о выброшенных после крушения на берег младенчиках, к которым никто не пришел, потому что бедные рыбацкие вдовы принимали их плач за вопли чаек или вскрики ветра. Элька, слушая эти песни, очень переживала и уж точно не хотела такого камня на совести. Она поставила ведро и, оскальзываясь, заспешила к берегу. Каменная насыпь, над которой высилась гостиница, обледенела, и Элька пару раз приложилась задом к холодным булыжникам. Под насыпью лежала полоса темного песка, а ближе к морю – такого же темного льда, разве что в нем отражались крупные страшные звезды, висящие в зеленоватом небе. В этом искрящемся льду было черное пятно. Слишком большое, чтобы обернуться младенчиком.

Она все же подошла, сдерживая дыхание. В кухонном окне кто-то раздернул занавеску, и на лед упал квадрат света.

Тюлень лежал на льду и сопел, выкатив круглые карие глаза, в каждом по крохотному освещенному окошку. Элька подумала, что он нечаянно выбросился на берег и не может уползти обратно в море. То, что тюлени по суше худо-бедно способны передвигаться, от неожиданности не пришло ей в голову.

Секунду она колебалась, потом решила поступить, как подобает благородной пани. Подошла к тюленю и пнула его ногой. Нога была обута в валенок, и пнула тюленя Элька, чтобы откатить к воде. Тюленю было не больно, но обидно, он раскрыл рот с мелкими зубами, гавкнул, точно как собака. И не двинулся с места – Элька разглядела, что тюлень как бы погрузился в лед и теперь со всех сторон прихвачен черной коркой. Корка была черная, потому что на боках тюленя были глубокие порезы.

Тюлень сопел и смотрел на нее круглыми глазами.

– Ох ты, горе мое, – сказала Элька по-взрослому, – и что мне с тобой делать?

Она вытерла нос рукавом и задумалась.

Один раз Элька видела, как рыбаки убивали выброшенного на берег тюленя, и это зрелище ей не понравилось. Она вообще тяжело переживала чужую боль, пускай даже и всякой животины.

– Сичас, – сказала Элька и, загребая валенками, чтобы не поскользнуться, побежала обратно, на пригорок к оставленному ведру.