Текст книги "Куриный Бог (сборник)"

Герцог кивнул.

– И… что теперь будет? Война?

– Рано или поздно она все равно началась бы, – герцог говорил, скорее, сам себе, – правда, лучше бы позже. Еще лет пять, и мы спустили бы со стапелей первый подводный бронированный корабль. Тогда бы… Может, они потому и торопились, что как-то пронюхали…

– У них есть шпионы, – неожиданно для себя сказала Элька.

– У всех шпионы.

– А если бы вы согласились… ну, отдать меня?

– Это ничего бы не изменило. Рано или поздно все равно произошло бы столкновение интересов.

– Он сказал, что договор принес бы нам мир и процветание.

– Он врал или обманывался… Постой. Кто? С кем ты разговаривала, Эля?

Элька молчала, уставившись в пол. Ковер был украшен повторяющимися узорами, и это почему-то раздражало. Потом, не поднимая глаз, она сказала:

– Я хочу видеть маму.

– Я не могу отпустить тебя, ты же знаешь.

– Тогда пусть приедет сюда.

Герцог на миг заколебался. Потом сказал:

– Тебе здесь одиноко. Это естественно. Сейчас у меня напряженное время. Ближе к осени я смогу уделять тебе больше внимания.

– Я хочу видеть маму, – повторила Элька.

– Эля, сейчас это невозможно. Может быть, после.

– Когда – после?

– Эля, ты аристократка. Аристократы подчиняются не своим желаниям, а необходимости.

А Элька всегда думала, что наоборот.

– Почему меня держат взаперти?

– Потому что я не знаю, что предпримут тюлени или террористы. Не хочу, чтобы ты была разменной монетой в политической игре. Кто с тобой разговаривал, Эля?

Элька продолжала молчать, уставившись в пол.

– Ладно, – вздохнул герцог, – это уже не важно.

Он, кряхтя, встал с кресла, помассировал поясницу и вышел, пропустив в дверь деловитого Калеба.

– Поговорили? – спросил Калеб, запер дверь изнутри и спрятал ключ в карман.

За несколько дней заключения Элька так привыкла к Калебу, что однажды вышла к завтраку в ночных панталонах и не заметила. Потом, правда, спохватилась. Аристократка не должна распускаться, особенно перед теми, кто ниже по рождению. Она попросила Калеба заменить сломанную печатную машину, он сказал, что попросит у господина герцога, но машину так и не заменили, старая стояла в углу и покрывалась пылью. Тогда Элька попросила поставить дальновизор – если бы она видела то, что видит в своей буфетной мамка, ей было бы не так одиноко. Они как бы смотрели дальновизор вместе. Герцог сказал, она увидится с мамой. Тюлень, наверное, ошибся. Но про дальновизор Калеб только сказал: «Не велено».

Он, правда, принес несколько книжек в бумажных обложках. На обложках были в рамочке сердечком нарисованы красивые женщины в объятиях красивых мужчин, но когда Элька взялась за чтение, оказалось, что все истории похожи одна на другую: точь-в-точь как эпизоды фильмы. Вдобавок все истории словно были написаны специально для Эльки с заведомым предположением, что Элька просто дура. Она попросила Калеба принести ей что-нибудь про тюленей, и Калеб принес толстую книжку со скучными картинками. В книжке было много незнакомых научных слов, но Элька потихоньку разбиралась.

Он спасся, думала Элька, а тюлени владеют магией, и рано или поздно он вернется за ней. Герцоговой дочкой она оказалась бестолковой, но здесь не опозорит себя.

Дни текли однообразные, тихие, и один раз, выглянув в окно, Элька увидела, что в саду появились красные листья. В воздухе что-то изменилось, словно перед снегом. И правда, на горизонте скопились тяжелые бледные тучи, а перед воротами в резиденцию выстроилась целая вереница экипажей. Калеб несколько раз выходил в коридор и с кем-то негромко беседовал, потом пришла незнакомая женщина, похожая на прежнюю Элькину компаньонку (ту Элька с тех пор так и не видела), и принесла на «плечиках» тяжелое белое платье.

– Я надену, – сказала Элька, – но зачем?

– Сегодня спуск на воду нового броненосца, – сообщила не компаньонка, – и вы как представитель правящей фамилии…

Наверное, герцог уже нашел преступников, подумала Элька, и больше не боится за меня. Жаль, что он ничего не рассказал мне об этом. Принадлежать к знати – это значит знать.

Платье было тяжелое, громоздкое, но Элька уже привыкла к тяжелым платьям. Она достала из шкатулки тяжелую цепь с жемчужиной и надела через голову. Одно звено зацепилось за прядку волос и больно дернуло.

– Может, без нее лучше, госпожа Электра? – неуверенно предположила не компаньонка.

– Не лучше, – сухо сказала Элька и вышла за не компаньонкой в коридор, чуть приподнимая щепотью длинную юбку.

Господин герцог ждал на крыльце. Он был в торжественном камзоле, похожем на те, что носили важные господа на портретах в парадном зале, и с тяжелой золотой цепью, но Элька, которая уже понимала его настроение, видела, что он не спал ночь и время от времени чуть заметно морщится: наверное, болит желудок.

– Хорошо, что ты его надела, – сказал герцог вместо приветствия, – этот тюлений презент. У тебя есть чутье.

Он протянул руку, и, опираясь на нее, Элька пошла к экипажу – на этот раз не к глухому, черному, а золоченому, в завитушках, и не самодвижущемуся, а запряженному парой белых лошадей. Сиденья внутри были красные, бархатные, и она сидела напротив господина герцога, который смотрел на свои руки в тяжелых кольцах, переплетенные на коленях, и ничего не говорил.

– Сударь, – тихо сказала Элька, потому что понимала, что другого случая может и не быть, – Эрик…

Он дернулся, точно от удара.

– Откуда ты… Впрочем, не важно.

– Я согласна выйти замуж за тюленя. Это же нужно для страны, правда?

– Это ничем не поможет стране. – Он вновь глядел на свои руки.

– Тогда… я выйду за него потому, что он мне нравится. Он хороший. И добрый. И вашей светлости больше не будет нужды опасаться, что я достанусь какому-то политическому авантюристу.

– Это невозможно, Эля. Ты не ребенок, не тешь себя иллюзиями. Из них никто не уцелел. Твой потенциальный жених погиб. К тому же между тюленями и народом суши скоро будет война. И мы к ней готовы, Эля.

Экипаж мягко потряхивало на рессорах – наверное, они свернули к порту. Элька помнила, там мостовая выложена крупными, тяжелыми булыжниками.

– Ты хочешь помочь стране… Хорошо… Ты хорошая девочка, Эля. Мне жаль, что… иногда мне жаль, что… былые времена прошли. Времена геройства и самопожертвования. Я иногда думаю, Эля, не потому ли… не потому ли мы наказаны? Сердце человеческое – ничто против холода этого мира, но лишь оно и противостоит этому холоду.

– Правитель – это тот, кто возлагает на себя вину за беды страны, – шепотом сказала Элька, – тот, кто готов на жертву.

– Да. – Лицо герцога было неподвижно, шевелились лишь губы. – Ты послана судьбой, чтобы мне стало стыдно. Судьба вообще паршивая, хитрая баба. И мстительная. Но я не могу отменить сделанного, Эля. Пойдем.

Только тут она заметила, что коляска остановилась и их больше не потряхивает на круглых спинках брусчатки.

Герцог выбрался из экипажа, подал Эльке руку.

И Элька ахнула.

Дорога к порту была устлана коврами, а по обеим ее сторонам стояли нарядные люди и бросали цветы, и когда она рука об руку с отцом прошла по этим коврам, цветы продолжали сыпаться, и густой, тяжелый аромат поздних роз перебил извечные портовые запахи тухлой воды и гнили.

Несколько пароходиков, стоящих в гавани, были убраны флажками, и эти флажки развевались на ветру, красные, синие, белые, и при появлении Эльки с герцогом пароходики издали торжественный гулкий рев, словно живые, и Элька слушала их, и сердце ее трепетало у горла.

Герцогская яхта стояла у причала, перила трапа были в шелковых лентах и цветах, а на мачте дрогнул и развернулся государственный флаг.

И герцог рука об руку с Элькой поднялся по трапу.

Светописцы зажигали свои белые огни – это было похоже на праздничный фейерверк. Матросы в белых блузах стояли шеренгой у борта яхты, и герцог за руку привел Эльку на носовую палубу, и двое матросов встали по бокам, и мышцы под белыми робами у них были как у Калеба.

Капитан (наверняка капитан, потому что он был в фуражке) подал герцогу громкоговоритель, и тот поднес его к губам.

– Сограждане, – сказал он тонким и высоким голосом, как всегда говорил, когда волновался, – я знаю, чего вы ожидали от меня, от своего правителя. И я знаю, что должен делать каждый правитель на переломе тысячелетней зимы. Я верю древним хроникам. Раз за разом тысячелетняя зима наступала и губила наши поля и цветущие сады. Раз за разом спускались с гор лавины, уничтожая шахты и рудники. И каждый раз лишь царская жертва заставляла ее отступить. Ибо зачем нужны правители, как не для того, чтобы заплатить самую высокую цену, когда это от них потребуется! И я отдаю в жертву лучшее, что у меня есть.

Элька ощутила, как оба матроса, справа и слева, взяли ее за локти. Она не могла бы пошевелиться, если бы захотела. Но она не хотела. Она просто стояла и смотрела на толпу, которая разом ахнула, но не удивленно, а восторженно.

Толпа знала, что будет, подумала Элька. А она, Элька, – нет. Наверное, поэтому ей и не разрешали смотреть дальновизор. И не давали газет.

Это плохо. Принадлежать к знати – это быть тем, кто знает.

– Мою старшую дочь, лучший цветок моей крови. – И герцог обернулся к Эльке.

В его глазах она увидела тревогу – боялся, что она будет кричать и отбиваться, поняла Элька. Но Элька стояла, глядя ему в лицо и плотно сжав губы.

– Прости меня, Эля, – сказал герцог. – Или нет… не прости. Хотя бы пойми. Политика – жестокая штука, а Лидушка – такая слабенькая.

Элька разлепила губы.

– Я понимаю, – сказала она.

– Тебе объяснят, что нужно делать.

– Хорошо, – согласилась Элька. – Скажи этому, пусть отпустит мне руку.

– Отпусти ее, – сказал герцог.

И Элька, почувствовав, что чужая хватка больше не мнет ей предплечье, развернулась и ударила господина герцога по лицу. Он прижал руку к щеке, потом, сгорбившись, стал спускаться по трапу, а Элька, больше не обращая на него внимания, повернулась к толпе и помахала рукой. И так она стояла на носу и махала, пока трап не убрали, паруса не подняли и яхта не вышла из порта в открытое море, где ветер срывал барашки пены.

Капитан хотел увести ее в каюту, но Элька сказала:

– Нет. – И добавила: – Не бойтесь, я сделаю все, что надо. А что надо?

– Ну… – Капитан, как подумала Элька, тоже был кем-то вроде Калеба, только рангом повыше. – Вас доставят на некий остров. И оставят там. Это все, что я знаю.

– А потом? – спросила Элька.

– Никто не знает, что будет потом. Нам дан приказ сразу отчалить.

– Поражена вашим мужеством, – сухо сказала Элька.

– Это приказ, – повторил капитан. – И все же позвольте проводить вас в каюту, госпожа Электра. Становится холодно.

– Это тоже приказ?

– Да.

Элька пожала плечами и, держась за поручень, спустилась в роскошную каюту, в точности такую, как она себе когда-то воображала, всю в бархате и красном дереве, с медным хронометром на стене. Она села на красный плюшевый диван и попробовала заплакать, но не сумела. Тогда она накрылась пледом и заснула, прямо в белом жестком платье. Ей снились гостиница и окно с наметенной синей полосой снега.

* * *

Островок торчал посреди рябой водной поверхности, точно обгорелые руины какого-нибудь старого замка, и лодка, отчалившая от корабля, скользила тихо, потому что матросам было страшно и они даже весла старались опускать в воду бесшумно. Элька сидела на носу, кутаясь в плед. Господин герцог, снаряжая ее, не подумал, что ей может быть холодно, он вообще о ней не думал, но плед был теплый и ничем не хуже меховой горжетки госпожи герцогини. Потом лодка чуть ощутимо проскребла килем по дну, и рулевой сказал:

– Вылезайте, барышня.

– Что, прямо в воду? – спросила Элька.

– До берега близко? – сказал рулевой.

– Боитесь? – спросила Элька равнодушно.

– Боимся, – согласился рулевой.

Элька подумала, моряки должны вернуться и отчитаться, что оставили ее тут как положено, а иначе господин герцог с них спросит.

Она скатала плед, сунула его под мышку и переступила через борт, даже не пытаясь поднять повыше платье. Подол тут же намок и стал серым. Элька сделала несколько шагов – здесь и правда было мелко – и выбралась на скалистый берег. Кроме обломка скалы, немного защищающего от ветра, тут ничего не было. Белый помет чаек заляпал выступы и грани, и от этого очертания скалы казались чуть смазанными. Когда Элька повернулась к морю, лодка была уже далеко, а яхта дрожала от нетерпения, словно испуганное животное. Элька отвернулась и больше не смотрела в ту сторону.

Потом она стащила с себя платье, разложила его на относительно сухом клочке суши, придавила камушками, чтобы не улетело, завернулась в плед и стала ждать.

– Эля!

Она вздрогнула и обернулась. Солнце ушло, красная полоса над морем догорела, и в темном небе встали привычные бледные занавески. Скоро они станут ярче и надолго повиснут в зимнем небе.

– Так я и думала, – сказала она.

Тюлень стоял у кромки воды, что-то в его очертаниях было неправильным, и, приглядевшись, она поняла, что одной руки у него нет. По плечо.

– А как ты теперь плаваешь? – спросила она.

– Плохо плаваю, – согласился тюлень.

– Сейчас ты мне скажешь, что пришел меня спасти.

– Я не могу тебя спасти, – сказал тюлень. – Он тебя не отдаст. Он ходит на глубине вокруг острова. Он голоден. Я пришел умереть с тобой.

– Кто он такой?

– Древний, – сказал тюлень, – страшный.

Он сел рядом с Элькой, подтянув под себя ноги. Зеленые и красные полотнища разворачивались в выпуклых карих глазах.

– Зачем меня ему отдали? Погоди, не говори. Это жертва.

– Да. Древняя жертва. Раз в тысячу лет, когда земля слабеет и остывает, ему отдают девушку царской крови. И он отдает земле свою милость. И холод отступает, зима слабеет, земля просыпается в цвету. Это тоже брак моря и суши, Эля. Не двух народов – всего мира. Двух его стихий.

– Что он со мной сделает?

– Не знаю. Возможно, отпустит. То есть вероятности мало, но… Ведь ему подсунули подделку. Его надули, Эля. Раньше, давным-давно, цари с радостью шли на жертву. И на жертву растили дочерей. А сейчас век политики. Век пара и электричества. И «герцог» на самом деле – выборная должность. И Лидушка – слабенькая девочка. Когда политика выступает против древних сил, древние силы остаются в дураках, Эля.

– Я не дочь герцога, – спокойно сказала она.

– Нет.

– Но это не значит, что я не царской крови.

– С чего бы это? – удивился тюлень. – Я хорошо знал твою семью. Ты дочь Ларисы Яничковой, буфетчицы, и рыбака Йонаса. Ты хорошая девочка, но фантазерка.

– Аристократ – это тот, кто знает. – Элька подтянула плед к подбородку. – Тот, кто идет на жертву без радости, но с готовностью. Вот и все.

– Ты воистину царской крови, Эля, – сказал тюлень. – И я люблю тебя.

– Правда? – спросила Элька.

– Правда.

– Это хорошо. Потому что мне нужно тебе кое-что сказать. Господин герцог… он ведь очень умный человек, знаешь… но он проговорился. Он строит бронированные подводные корабли. И скоро спустит их на воду. Если этот… отдаст земле свое тепло, и климат изменится, и опять придет рыба… герцогу не нужно будет ни с кем делиться, понимаешь? Ваши шпионы об этом знают?

– Нет, – сказал тюлень, – нет… Бронированные подводные корабли… Вот старая лиса!

– Ты расскажешь своим? Он ведь выпустит тебя? Ему нужна я, не ты.

– Я не хочу, чтобы ты встретила его одна, Эля.

– Почему? Я должна. Может, это не так уж страшно. Давай действовать по правилам. Им несколько тысяч лет, этим правилам, они не могут ошибаться. – Она протянула из-под пледа руку и погладила его культю. – Почему ты стал моей единственной сбывшейся мечтой? Я ведь так хотела, чтобы ты приплыл сюда и чтобы я тебе все это рассказала.

– У тюленей своя магия, – сказал он.

Она слабо улыбнулась:

– Это, конечно, объяснение. Все, ступай. А то я буду плакать, и у меня нос покраснеет. Что этот подумает? Подсунули какую-то уродину.

Она простилась с ним у кромки воды, потом, не стыдясь никого, скинула плед, подняла с камней подсохшее белое платье, натянула его на себя, поправила на груди тяжелое тюленье украшение, села на самый высокий камень и стала ждать.

Лианы, ягуары, женщина

Эдуарду Беленькому не повезло с именем и фамилией.

Когда какой-нибудь новый знакомый в ответ протягивал ладонь и называл себя, Эдику казалось, что собеседник едва сдерживает улыбку. На всякий случай Эдик припас несколько ответных шуток, но так и не воспользовался ими. Никогда. Никому до его имени и фамилии не было дела, как и до самого Эдика, и это было особенно обидно.

Мама, давшая ему звучное имя в честь романтического Эдуарда Фейрфакса Рочестера, прятавшего взаперти на чердаке родового гнезда свою безумную супругу, придумала не блиставшему особыми талантами робкому рыхловатому сыну загадочную неизлечимую болезнь, какие-то тоны в сердце, шумы, полупостельный режим, вследствие чего Эдик много читал и много мечтал. Он воображал себя путешественником, натуралистом или археологом и в своих воображаемых приключениях всегда был удачлив и надежен. Не раз он спасал от опасностей ученых друзей, в том числе невысокую бледно-смуглую девушку, дочку профессора, которая сначала презирала его, а потом прозревала, какое доброе и отзывчивое сердце кроется за этой молчаливой загорелой оболочкой.

Мир снаружи, куда Эдик время от времени выныривал из своих странствий, делался все более невыносим. Эдик мешком висел на брусьях, одноклассники при нем обсуждали поездки на родительские дачи, и Эдику, которого туда не приглашали, воображение рисовало развязные картины чужого веселья. Бледно-смуглая невысокая Ритка Полякова, которая, как считал Эдик, обязательно должна его полюбить, хихикала на переменках с прыщавым Жоркой Лепскером. Она как-то вдруг вытянулась и повзрослела, и Эдик в своих мечтах увидел дочь профессора долгорукой и долгоногой, с маленькой, почти мальчишеской грудью. Но дочь профессора никогда бы не стала так вульгарно и резко хохотать.

Из-за того что Эдик много времени провел под теплым одеялом, прислушиваясь к собственному телу, он довольно рано созрел, но эротические мечты его были довольно робкими, словно в голову был встроен некий цензурный ограничитель. Спасенная от кровожадных туземцев (туземцы на деле оказывались хорошими, добрыми, просто их натравил на экспедицию коварный проводник, тайный торговец археологическими редкостями) дочь профессора бросалась ему на шею, прижимаясь своим горячим телом к его горячему телу, но не более того. Иногда он испытывал во сне приятные содрогания, но, просыпаясь, маялся от тоскливого стыда, хотя сверстники уже хвастались друг другу успехами, а Ритка Полякова, не скрываясь, ходила с Лепскером, и Эдик отворачивал лицо, чтобы не видеть их вдвоем. Зато, забравшись в теплую постель, он видел то, что хотел. В резком, чужом, прямом солнечном свете видел он смуглое лицо профессорской дочери (ее звали Майя, потому что профессор занимался этим вымершим народом), очень светлые глаза, высокие скулы, чуть заметные тени под ними и одну белую тонкую морщинку, как лучик уходившую вверх от самой середины пушистых строгих бровей.

Подобравшись в воображении к особенно острому приключению, он медлил, смакуя подробности. Пахнут лианы после тропического ливня, кружатся над цветами крохотные яркие колибри с размытыми ореолами крыльев, девушка идет впереди, полукруглый вырез майки открывает смуглый ряд позвонков, покрытых золотистым пушком, и он смотрит на нее, на эту беззащитную спину, и сердце сжимается от любви и нежности, и тут с ветки… Тут он засыпал, словно захлопывал книгу на самом интересном месте, чтобы растянуть удовольствие, а следующей ночью начинал с того же эпизода, проживая по капельке отпущенное ему в воображении время. Так, в череде коротких ярких вспышек ночной жизни, он незаметно окончил школу, незаметно поступил в университет (со второго захода, но это не имело особого значения, поскольку у него определили в конце концов дефект митрального клапана), незаметно его окончил. Он выбрал минералогию, потому что полагал, что она станет воротами в прекрасный и яркий мир с колибри, чудаковатыми профессорами и коварными проводниками-убийцами, но минералогия оказалась скучной, размеренной наукой, в экспедицию он съездил один раз – в Хибины, где было сыро, и мошкара залетала в рот, и стало плохо с сердцем. Кончилось все тем, что в экспедиции начали отправлять других людей из других отделов, а он сидел, разбирая образцы, в каком-то подвале, оказавшемся торжеством обыденности, прошитой, чуть только он закрывал глаза, бьющими наотмашь сквозь листву стрелами тропического солнца.

Что-то, разумеется, происходило: умерла тетка, оставив комнату в коммуналке, коммуналку расселили, и у него сама собой образовалась однокомнатная квартира. Квартира ему не нравилась и район не нравился, но это было не важно, потому что ночами он карабкался по крутой горной тропе и Майя шла за ним, а он выбирал дорогу, ощупывая каждый камень осторожной, но уверенной ногой. Однажды он ненароком женился и так же ненароком расстался. Мужчина, к которому ушла его молодая жена, был похож на повзрослевшего, заматеревшего Жорку Лепскера, и злодей-проводник, передавший их экспедицию в руки наркомафии, окончательно оформился, получив крючковатый семитский нос, залысины и сросшиеся мефистофельские брови. Уйдя от Эдика, бывшая жена сильно раздалась, спина у нее стала широкой и плотной, а под подбородком появилась складка. Когда они случайно сталкивались в коридорах института, он смотрел на нее и вспоминал Майю, ее чуть хмурую настороженную улыбку, один зуб чуть повернут, стоял чуть боком, но это ее не портило, а, напротив, придавало особый шарм. Она-то не менялась. Время там, внутри, текло иначе, и пока женился, жил с женой, расходился, он еле-еле успел окинуть взглядом с вершины холодного горного плато руины затерянного города, который скрывал в своих поросших лианами лабиринтах нечто тайное, пугающее и прекрасное.

Распада огромного государства Эдик почти и не заметил, но мельком подумал, что выезжать за границу теперь будет легче. Один раз он и правда отправился в отпуск через турфирму в какую-то страну к каким-то чужим, вежливо улыбающимся людям, но, наверное, это была неправильная страна. Вдобавок от острой непривычной пищи разболелся желудок, а жара чуть не довела до обморока. Вернувшись в родной город, где словно круглый год стояла глухая осень, он вздохнул с облегчением, потому что под чужим южным солнцем Майя побледнела и отодвинулась, а тут вновь налилась своим собственным светом и стала осязаемой, как никогда.

В институте, вдруг ставшем каким-то невнятным предприятием с ограниченной ответственностью, платили сначала непомерно много, потом все меньше и меньше. Пришли новые люди и вынесли ящики с образцами на близлежащий пустырь, где они мокли под дождем, и Эдик Беленький однажды увидел, как дети катают по грязному асфальту гладенькие керны с подмокшими аккуратными наклейками. Один керн, самый красивый, розово-серый, полосатый, он все-таки поднял, аккуратно отер от грязи, принес домой, положил на подоконник и больше об этом не думал. К тому времени он уже стал подрабатывать переводами технической и популярной литературы. Языки он тоже выучил как-то незаметно: у Майи были русские корни (благодаря ей он кое-что знал о парагвайской русской эмиграции и вообще о Парагвае – удивительной стране с несостоявшимся будущим), и она говорила по-русски с трогательным чужеродным акцентом, но ведь надо было как-то общаться еще и со злодеем-проводником и испаноязычными туземцами…

Мир делался все более тусклым, около киосков с пластиковыми зажигалками и батареями пивных бутылок копошились бомжи, асфальт покрывался трещинами, хотя его то и дело с грохотом и лязгом вспарывали отбойными молотками, с сырых домов осыпалась лепнина, Эдик торопился домой, включал свет, включал компьютер, открывал файл с переводом, ставил у локтя тарелку с бутербродами и чашку кофе и работал, пока не начинали слезиться глаза. Тогда он сохранял файл, проверял напоследок почту, убивал спам, съедал еще один бутерброд с луком и колбасой (жене не нравилось, что от него воняет луком, и когда она ушла, Эдик с облегчением вернулся к любимой еде), забирался в постель, немножко читал и возвращался к руинам заброшенного города. Он уже добрался до пирамиды, где на стенах сохранились странные, ни на что не похожие иероглифы, но тут профессор, потомок парагвайских белоэмигрантов, пропал при загадочных обстоятельствах. Профессора, скорее всего, похитили черные археологи, и Эдик вместе с Майей пробирался по темным коридорам, грозившим того и гляди обрушиться, пробирались, чтобы разведать, где, в каких заброшенных руинах злодеи свили тайное гнездо. Что он будет делать, разведав местоположение гнезда, Эдик пока не знал, и каждый раз, прежде чем заснуть, ему удавалось еще немного продвинуться к решению…

Один раз он попробовал поиграть в «Лару Крофт, расхитительницу гробниц», но ничего хорошего из этого не вышло, потому что Лара Крофт с ее упругими выпуклостями оказалась совершенно не похожа на Майю, а лабиринты, тайные ловушки и артефакты изображены были совершенно смехотворно.

Свои сорок Эдик мимоходом отметил на работе, наскоро выпив с чужими, равнодушными людьми, потом долго ехал к маме в сыром, битком набитом троллейбусе, потом обратно в пустом. Размытые огни за стеклом на миг стали солнечными вспышками, пробивающимися сквозь листву лиан, оплетших развалины, Майя стояла у него за спиной, и он ощущал затылком ее неровное частое дыхание. Вот-вот должно было что-то случиться, что-то страшное и прекрасное, и Эдик чуть не проехал свою остановку. По пути он задел какого-то типа, вытянувшего ноги в проход, и тип обложил его матом, а он не нашел ничего лучше, чем сказать: «Сам дурак!» Плохо – ведь буквально минуту назад он был большим и сильным, мужественным и умелым, и все, что он говорил и делал, было правильно и хорошо. Наверное, подумал Эдик, он протупил просто потому, что выпил больше, чем обычно себе позволял.

Свет фонарей сделался острым и резким, пошел дождь, и Эдик Беленький с необычайной отчетливостью увидел лужи, сразу и темные, и блестящие, истыканные крохотными рытвинами, увидел черные деревья, черные высокие дома и черное, тускло светящееся небо над ними. Уйма домов, уйма людей, укрывшихся под крышами, и никому никакого дела до Эдика Беленького. Он никак не мог понять, хорошо это или плохо.

В подъезде, как всегда, стоял унылый дух овощехранилища, у мусоропровода кисла банка с окурками, грязно-зеленые стены были исписаны всякой пакостью. Эдик подростком никогда не испытывал потребности малевать на стенах, и его всегда удивляло, почему это кому-то может доставлять удовольствие.

В темной прихожей он торопливо нашарил выключатель и облегченно перевел дух. Квартира была защитной оболочкой, неказистой, но надежной, подходящее обиталище для рака-отшельника с мягким беззащитным брюшком и ярким хрупким миром, упрятанным в круглой голове.

Он переоделся, мельком взглянул на себя в зеркало, не понравился себе и пошел на кухню сооружать бутерброд с колбасой и луком, чтобы успеть до свистка чайника, сообщающего, что пора заваривать зеленый чай с жасмином, коробочку с которым заранее достал из кухонного шкафа.

Именно из-за свистка он не сразу понял, что звонят в дверь. А когда понял, почувствовал неприятную тяжесть под ложечкой. Без предупреждения приходят только люди из ЖЭКа и милиция. И еще всякие типы, предлагающие купить задешево разные подозрительные штуковины.

Торопливо нащупав босыми ногами тапочки, он поспешил к двери, без всякого удовольствия заглатывая кусок бутерброда. Лампочка на лестничной площадке еле светила, и в глазок удалось разглядеть лишь темную колеблющуюся фигуру, судя по силуэту – женскую.

– Кто там? – спросил Эдик встревоженным и оттого тонким голосом.

– Это я. – Женщина чуть задыхалась, словно от быстрого бега. Может, какие-то мерзавцы гонятся за ней и она позвонила в первую попавшуюся квартиру?

Эдик торопливо повернул ключ и отступил на шаг. Ему еще никогда не доводилось спасать женщину. То есть в воображении – сколько угодно, а на самом деле – нет.

Но разглядев гостью в освещенной прихожей, он понял, что она вовсе не выглядит испуганной. Мало того, в ней было что-то смутно знакомое, словно он знал ее, да забыл. Длинные руки, длинные ноги, тонкая талия, перетянутая черным блестящим поясом черного блестящего плаща, доходящего до щиколоток.

Ритка Полякова, он знал, вышла за какого-то бизнесмена, к которому прилагался обязательный в таких случаях набор: загородный дом, «лексус» и беспокойная деловая жизнь. Быть может, беспокойная деловая жизнь оказалась слишком беспокойной и бизнесмена грохнули? Были такие слухи, что он ходит по лезвию…

И Рита пришла к нему, к Эдику? Вот так, прямо к нему – за помощью и поддержкой? Перешептывалась с подругами, хихикала над ним в школьных коридорах, а сейчас пришла. Потому что он, Эдик, надежный и верный. Он не предаст, не бросит.

Женщина поставила на пол дорожную сумку, развязала пояс черного плаща, бросила плащ на калошницу. В джинсах и белой блузке она казалась совсем юной: не располнела, не обабилась, не то что его бывшая. То ли тренажеры и косметические салоны, то ли счастливая наследственность. И еще она была загорелой, словно только что с Го а или куда там сейчас модно ездить.

– Ритка, – сказал Эдик осторожно.

– Ну и ну! – Гостья всплеснула худыми руками. Говорила она с чуть заметным акцентом, мягким и пленительным – в женщинах, говорящих по-русски с акцентом, вообще есть что-то неотразимое. Интересно, а, предположим, англичанам нравится, когда женщина по-английски говорит с акцентом? Русским, например, или французским?

Меж бровями вверх у нее тянулась тонкая белая морщинка.

– Майя? – спросил он неуверенно.

Она улыбнулась. Чуть повернутый боком зуб придавал улыбке что-то мальчишеское.

– Наконец-то, – сказала она и обхватила его шею тонкими загорелыми руками.

– Майя, но… – Он попытался подвигать шеей, но Майя держала крепко. Мысли прыгали, словно капли в дождевой луже, и самая отчетливая была: «Так не бывает».

Авантюристка, какая-то афера, что-то с жилплощадью? Кто-то прознал о его мечтах, нашел похожую женщину и сделал ей пластическую операцию?.. Нет, это невозможно. Значит, он сошел с ума? Стоит в пустом коридоре и разговаривает с призраком? Или, что еще хуже, с реальным человеком, принимая его за другого, выдуманного, – ну, скажем, соседка пришла за солью? Никогда не приходила никакая соседка, а тут взяла и пришла.

– Какой мерзкий климат. – Майя встряхнулась, брызги с гладких темных волос попали ему на щеки, и он дернулся, точно от удара током.