Текст книги "Зигзаги судьбы"

Всякие жизненные перипетии

Приближалась летняя сессия, и мы с Егором уехали в Москву. Намерения возвращаться у меня не было. В эту же весну мама с Алешей за какую-то смешную сумму купили в Белоруссии дом. Это была старая, но просторная изба с русской печкой, сенями и небольшим хлевом. Вокруг росло несколько яблонь и большая старая липа. Все это находилось в брошенной деревне под названием Березовка, посреди чистого поля. Вокруг простирались бескрайние просторы с небольшими перелесками. В деревне было два жилых дома: в одном жила одинокая старушка, в другом – пожилая пара с двумя взрослыми придурковатыми сыновьями. До ближайшего поселка было пять километров. Вот в эту Березовку нас с Егором и отвезли мама с Алешей налаживать хозяйство. «Поднимать целину» было для меня уже делом привычным. Мы дружно раскопали огород, посадили туда все, что только можно, вспахали поле под картошку, посадили клубнику и кусты смородины, всякие цветочки… ну, в общем, завели хозяйство и даже задумали построить баню. У нас появилась «дача».

Оставив Егора родителям, я уехала в Москву на летнюю сессию. Володя уволился из заповедника и тоже вернулся в Москву с намерением начать новую жизнь и даже поступить в тот же институт. В институт он поступил, и мы вместе отучились эту сессию и отработали практику, только он был на курс моложе. Было радостно вместе заниматься, появилось общее дело и интерес.

Казалось, что жизнь налаживается – у нас была своя квартира, Егорка пошел в детский садик, я устроилась лаборантом в Ботанический сад МГУ, а Володя опять начал работать таксистом. Он очень старался. Иногда мы ездили в гости к его родителям. Володин отец сорок лет проработал на заводе. Он был худой и немногословный. Мать, пышнотелая, шумная, с громким низким голосом, работала бухгалтером на том же заводе. Ко мне они относились настороженно, я была «не их поля ягода». К нашему приезду накрывался стол, на котором всегда стояла бутылка водки. Выпить рюмку-другую перед обедом для них было святым делом.

Вскоре оказалось, что я опять беременна. Володя воодушевился, поклялся, что немедленно и насовсем бросит пить и даже курить, и, вообще, будет обо мне заботиться. Но продлилось это недолго. Помучившись, я решила сделать аборт.

Дожидаясь в больнице своей очереди, я передумала много разных мыслей и, когда подошла моя очередь, поняла, что не могу этого сделать, и ушла. Придя домой, позвонила родителям, рассказала им все. Мама с Алешей меня поддержали и сказали, что, чтобы ни случилось в моей жизни, они всегда помогут мне вырастить этого ребенка.

Беременность протекала трудно, отношения не ладились. Володя пил. Как-то придя в очередной раз домой пьяный, он стал приставать к маленькому Егору, который сидел в своем стульчике и ел кашу. Я попыталась заступиться за ребенка, но Володя меня грубо оттолкнул и начал вытаскивать Егора из стула. Егор испугался и заплакал. Тут внутри меня как будто развернулась пружина, видимо, сработал какой-то инстинкт: последовали два резких удара, и Володя медленно сполз по стенке на пол, потеряв сознание. Ни до, ни после я никогда никого так не била. Во мне все оборвалось. Я поняла, что это конец. Наутро Володя очухался, пощупал челюсть и сказал: «Надо же, как ты меня вырубила! Я тебя аж прямо зауважал». Было обидно, что уважение мужа нужно было зарабатывать таким путем, но мне было уже все равно… Я собрала вещи, подала на развод и на седьмом месяце беременности ушла с Егором жить к родителям. Через два месяца нас развели, так как были на то веские основания. Сразу после суда родители уложили меня в роддом под наблюдение врачей, а сами, забрав Егора, уехали на майские праздники в Белоруссию. Был конец апреля. Срок мне поставили – первую декаду мая. Очень не хотелось, чтобы день рождения ребенка выпал на один из майских праздников. Таким образом, 1–3 мая отпадали, 9 и 10 тоже. Я наметила себе день – 7 мая. Накануне попросила у нянечки ведро и швабру и вымыла на этаже все коридоры. Потом перед сном сделала двадцать приседаний. Ночью начались схватки, и на следующий день, как и было задумано, у меня родилась девочка. Я назвала ее Машенька, это имя было уже как-то привычно.

Несмотря на радость от рождения ребенка, в роддоме мне было очень тоскливо и одиноко. Ко всем женщинам приходили и стояли под окнами радостные родственники и счастливые папы, которым мамы гордо показывали в окно своих младенцев. Им приносили цветы, фрукты, конфеты и прочие вкусности. Ко мне мало кто приходил. Родители были в отъезде. Один раз пришла сестра, принесла цветы и немного еды. Я лежала в палате и в промежутках между кормлениями думала горькую думу: двое маленьких детей, мужа нет, неоконченный институт, жить негде (Володя отказался выезжать из принадлежавшей мне квартиры, так как был там прописан). Будущее казалось беспросветным и было окрашено в серые цвета.

Через несколько дней подружка забрала меня из роддома. Я должна была немного прийти в себя и потом уехать в нашу деревню в Белоруссии.

В это время объявился Володя, узнав, что я родила. Он стал меня терроризировать и испробовал все методы, пытаясь меня вернуть: приносил цветы, давал всякие обещания, умолял, писал стихи, потом стал приходить пьяный и угрожать, что перестреляет всех моих настоящих и будущих любовников, и, вообще, не даст мне спокойной жизни. Я перестала открывать дверь и отвечать на звонки. У меня начались страхи и панические атаки, нарушился сон. Через две недели я уехала в деревню. Этот отъезд был для меня спасением.

Березовка

В деревне было хорошо, это была моя привычная стихия. Там были все: сестра с ее маленьким сыном, мама с Алешей и их сыном Алешкой, и Егорка. Машенька оказалась на редкость спокойным ребенком. Она подолгу спала на улице в коляске, а когда просыпалась, то могла два-три часа тихо лежать и разглядывать свои ножки и ручки. Очень помогала кошка Мурка, принадлежавшая соседской бабушке. Этой кошке было семнадцать лет. На ее веку родилось и выросло несколько детишек – внуков бабушки, и кошка всегда их «нянчила». Она повадилась приходить к нам в дом и, увидев распеленутую Машу, ложилась рядом с ней так, чтобы та могла чувствовать ее шерсть и тепло, и начинала мурлыкать. Маша замирала и тихо лежала с кошкой, или начинала радостно брыкать ее ногами и руками, и Мурка это терпеливо выносила.

Вообще, эта кошка оказалась какой-то уникальной. Рано утром она приходила под окно, возле которого я спала, подпрыгивала вверх и стучала лапами в стекло, чтобы я открыла ей дверь. Иногда она приносила мышей или наполовину съеденных крыс и клала свои дары возле моей подушки. Однажды эта кошка, идя по комнате, упала в открытый подпол, и только тогда мы поняли, что она совсем слепая. Никакое другое ее поведение это не обнаруживало.

Другой Машиной нянькой был соседский дурачок Вася – старший из сыновей, лет двадцати семи, который любил приходить к нам в гости. Он радовался любому угощению и был совершенно безобидный – всегда улыбался, радостно на все мычал и все время стоя раскачивался. Завидев Машу в коляске, он с готовностью принимался ее качать, пока она не засыпала. Он относился к этому делу очень ответственно, не спускал с нее глаз и веточкой отгонял комаров и мух. Я знала, что Маша под присмотром, и могла спокойно возиться в огороде или по хозяйству. Когда Маша просыпалась, Вася приходил и отдельными словами и жестами давал мне понять, что «девка проснулась».

Егор очень заботливо относился к Маше. Когда она начала ползать и все время норовила свалиться с дивана, я могла оставить ее на попечение Егора. Он одной рукой возил по дивану свои машинки, а другой рукой автоматически блокировал край дивана, к которому подползала Маша. Или учил сползать самостоятельно – разворачивал ее ногами к краю и говорил: «Сначала ножки спусти, вот так, а потом сползай». Когда она тараном вползала в его постройки из кубиков, он не сердился и говорил: «Машенька, ну, посмотри, что ты наделала, все сломала. Мне теперь надо заново строить». Егорке тогда было четыре года. И потом, позже, он всегда за ней присматривал, если мне надо было отойти, и я была спокойна, что у них все будет нормально.

Когда Маше исполнился год и два месяца, а я уехала в Москву на летнюю сессию, мама с Алешей решили научить ее есть самостоятельно. По их рассказам, они сажали ее в стульчик, давали ложку, ставили перед ней миску с кашей и выходили из комнаты. Сначала каша оказывалась размазанной по столу и по всему, до чего Маша могла дотянуться. В рот попадало очень мало. Другой еды некоторое время не давали. Со временем площадь размазывания каши уменьшалась, и видимо, остальное стало попадать в рот. Когда я вернулась из Москвы, моя пятнадцатимесячная дочь умело орудовала ложкой. Проблема запихивания в ребенка еды закончилась, не успев начаться.

В какой-то момент нам пришла идея завести корову. И мы ее завели. Это была большая радость. Корова была очень симпатичная, и звали ее Калинка. Хлопот прибавилось. Корову надо было доить и что-то делать с большим количеством молока. Еще ее надо было водить к быку, что было волнительным событием для всех членов семьи – «покроется, не покроется». На зиму нужно было заготовить довольно много сена. Так что, вооружившись косами, вилами и граблями, мы с Алешей этим и занимались. Мы договорились с женщиной из соседней деревни, что она будет на зиму забирать корову вместе с сеном, оставлять себе за это теленка, а весной отдавать нам корову обратно на все лето. Это всех устраивало.

Взяв очередной академический отпуск в институте, я плотно занялась сельским хозяйством.

Одной из достопримечательностей нашей «дачи» был большой профессиональный батут. Когда-то мы с мамой ходили в батутную секцию в МГУ, и тренер по старой дружбе подарил маме этот списанный батут.

Его привезли в Березовку и поставили на поляне перед домом. Этот батут стал любимым местом всех взрослых, детей и гостей. На нем можно было прыгать до умопомрачения, крутить сальто и выделывать разные трюки, читать, загорать, лежать ночью на спине и смотреть на звезды, или просто спать. Маша, еще не начав даже ходить, уже с удовольствием на нем подпрыгивала. Удивительно, как одна такая вещь могла принести столько радости людям всех возрастов.

Однажды к нашему дому приехал трактор с прицепом, нагруженным доверху яблоками. Молодой тракторист был в стельку пьяный и заплетающимся языком сообщил, что он совсем заблудился, не понимает, где находится, и что ему просто необходимо сегодня сдать в совхоз эти яблоки, а то его уволят. И еще успел сказать, что зовут его Эдик, после чего упал на руль и заснул.

Надо было что-то делать. Ни трактор, ни пьяный тракторист нам не были нужны возле дома. Я закинула в прицеп свой велосипед, растолкав и потеснив тракториста, забралась в кабину, подергала ручки (благо их было не много) и велела Эдику держаться и постараться не выпасть из трактора. В то время я еще ничего не умела водить – ни машину, ни тем более трактор. К счастью, кругом были поля и пустынная проселочная дорога. Трактор завелся, и мы каким-то образом поехали и благополучно доехали до поселка. Узнав родные окрестности, Эдик от удивления протрезвел и стал спрашивать, как мы сюда попали. Я объяснила. Он удивился еще больше и сказал, что сейчас сдаст яблоки и сам отвезет меня обратно. Так мы подружились, и Эдик иногда к нам заезжал, что-нибудь привозил или помогал с заготовкой сена.

Как-то мы с сестрой копались в огороде, когда в небе появились большие вертолеты. Они летели очень низко, из опущенных вниз носов зловеще торчали пулеметы. Вертолеты летели прямо на нас. Потом появились какие-то боевые машины. Корова, задрав хвост и высоко взбрыкивая задом, в ужасе унеслась вдаль вместе с цепью и колом. Мы решили, что началась война, а мы тут сидим в своей деревне и ничего не знаем. И что тут-то нам всем и придет конец. Вертолеты приземлились и из них высыпали солдаты. К нам подошел командир, отдал честь и сообщил, что в нашем районе несколько дней будут проходить военные учения, чтобы мы не пугались и обращались, если с чем-нибудь надо помочь.

Солдаты оказались очень вежливые. Мы угощали их молоком, а они в свободное время кололи нам дрова и ворошили сено.

Московская жизнь

На зиму я возвращалась с детьми в Москву. Володя вернул мне половину денег за квартиру, и родители, доплатив, купили нам двухкомнатную квартиру в их же доме. Я продолжила учебу в институте и опять вышла на работу в МГУ, устроив Машу в тот же детский сад, куда ходил и Егор. У меня стали появляться друзья. Как-то гуляя в обеденный перерыв по ботаническому саду, я набрела на двух молодых ребят, пытающихся колоть дрова возле какой-то подсобки. Зрелище было довольно плачевное. Понаблюдав за этим некоторое время, я попросила у них топор и, вспомнив все свои байкальские и беломорские навыки, быстро переколола все чурки. Вообще-то, я очень любила колоть дрова. Ребята в оцепении наблюдали за процессом, а потом позвали меня пить чай в подсобку.

Мы подружились, и так я оказалась втянутой в компанию туристов и гитаристов. Мы ходили в небольшие походы, пели песни у костра, ездили на слеты КСП (клуб студенческой песни). Иногда я брала на такие вылазки и детей. В пеленках и домашнем хозяйстве появился просвет.

Я вышла из неудачного брака с сильно поврежденной самооценкой. Под конец нашей совместной жизни Володя мне внушал, что я плохая женщина, жена и мать. В молодом возрасте критика людей, и особенно близких, воспринимается очень болезненно и кажется правдой, а не отражением их собственных проблем и внутреннего неблагополучия. Пытаясь выживать, учиться, работать и растить детей, я как-то потерялась во всем этом, доказывая окружающему миру, что я чего-то стою. Эти три года с момента рождения Маши были для меня очень значимыми. У меня появилось общение, я заметила, что нравлюсь мужчинам, что ко мне прислушиваются и ценят мое общество. Все это было для меня ново и в каком-то смысле целительно.

Как скоро выяснилось, Маша оказалась совсем не «садовским» ребенком. Походив день-другой в садик, она заболевала на неделю, и я все время сидела на больничном. Пришлось уволиться из МГУ и забрать Машу из сада.

Тогда я устроилась работать дворником в соседней школе, и там же – ночной уборщицей. Уложив детей вечером спать, шла чистить снег и мыть школьные кабинеты. Мне очень помогала моя двоюродная бабушка. Она приезжала и оставалась с детьми, когда мне было нужно, включая и летнюю сессию.

Я уже заканчивала институт, и предстояла сдача экзаменов. Самыми страшными были История КПСС и Научный коммунизм. В школе у нас тоже была история КПСС, и у меня к этому предмету с тех пор развился стойкий иммунитет. Я не воспринимала ни одного слова, не запоминала ни даты партийных съездов, ни фамилии партийных деятелей. Этот предмет вообще не имел для меня никакого смысла. Наш преподаватель в институте был довольно старый и наполовину глухой. Мы быстро просекли, что если что-нибудь бойко, но не очень громко говорить, иногда вставляя слова «съезд партии» и какие-нибудь даты, то он удовлетворенно кивал головой и ставил четверки. Таким образом, этот предмет мне как-то удалось спихнуть. Дальше предстоял Научный коммунизм. Что это такое, я не имела никакого понятия. Это словосочетание меня так напугало с самого начала, что я не была ни на одной лекции, не открывала учебник и преподавателя в глаза не видала. Настал час расплаты, и надо было идти на экзамен. Надеяться было не на что. Войдя в кабинет, я увидела симпатичного мужчину лет сорока, с голубыми глазами. «А можно было бы и походить на лекции», – мелькнула мысль. Я села.

Преподаватель задумчиво на меня посмотрел, видимо что-то прочел в моих глазах и задал неожиданный вопрос:

– У вас дети есть?

– Есть, – ответила я.

– Сколько?

– Двое.

– Давайте зачетку.

Поставив в ней четверку, он протянул мне зачетку и сказал:

– Можете идти. Не нужен вам научный коммунизм.

Не веря своим ушам и глазам, я вышла из кабинета. Возникла мысль спросить: «А если б было трое, то была бы пятерка?» – но я не стала искушать судьбу.

Все остальное сдавала по-честному, много готовилась, писала конспекты. И вот институт закончен, и я стала законным учителем биологии и химии. Но в школе мне работать не хотелось. Как всегда маячила мечта – уехать жить куда-нибудь в лес, на природу.

Когда-то у Олега Куваева я прочитала, что у каждого человека есть «свое место» на земле, и его можно найти и узнать. Это было мне очень понятно, и я искала это «свое место», знала, что оно где-то есть и что я его сразу узнаю, по внутреннему ощущению. Там должна быть чистая нетронутая природа, подальше от больших городов, небольшая дружная коммуна людей-единомышленников и подходящая компания для моих детей, чтобы они не превратились окончательно в Мауглей и Тарзанов, а росли хоть в какой-то цивилизации и имели нормальное общение. Заповедники казались самым подходящим местом для подобных поисков. Мечта долгое время может оставаться просто мечтой, но иногда она превращается в цель, и я к этой цели упорно шла. Теперь я вижу, как в течение моей дальнейшей жизни этот поиск постепенно трансформировался в поиск «своего места» внутри себя. Но тогда я этого еще не понимала.

Маше шел четвертый год, Егор в сентябре пошел в первый класс, а я временно устроилась работать в школу в группу продленного дня для четвертых классов. Туда я брала с собой Машу, и это было удобно. Тем временем стала думать, в какой бы заповедник мне поехать.

Сборы

Уже не помню почему, но выбор остановился на Юганском заповеднике. Находился он в Западной Сибири, в Тюменской области. Я списалась с директором и получила ответ, что для меня есть ставка младшего научного сотрудника. Также он обещал выделить дом, и сообщил, что для детей у них есть школа и детский сад. Я воспряла духом и начала готовиться к отъезду. Впереди ждала новая жизнь. Я уже была не лесником или лаборантом, а молодым специалистом с дипломом.

За осень нашла жильцов в свою квартиру, которым договорилась ее сдать, и начала упаковывать вещи. Я знала, что еду в глушь, где ничего нет, поэтому брать с собой надо было практически все.

К этому времени я уже нажила некоторую обстановку. У меня были письменный стол, книжная полка, заполненная книгами, пианино, проигрыватель с кучей пластинок, появилась стиральная машина «Вятка», которая весила семьдесят килограммов, угрожающе тряслась и прыгала по полу, отжимая вещи, но очень облегчала жизнь. Но главной ценностью была красная раскладная тахта, которую я с трудом приобрела и очень ей гордилась. Она придавала вполне цивилизованный вид моему жилью. И вообще, в то время (1984 год) купить тахту было не так просто. Вещи, книги, пластинки, посуду и некоторые детские игрушки я упаковала в коробки, вместе с мебелью запихнула все это в контейнер и отправила по железной дороге в Сургут. Бабушкино пианино пришлось оставить, оно бы не вынесло такой транспортировки. Взяла с собой только гитару. Отпраздновав в Москве Новый год, я подхватила детей и в начале января 1985 года отправилась вслед за контейнером в Сибирь и в новую жизнь.

Юганский заповедник

Лететь нужно было до Тюмени, а потом до Сургута. Оттуда на вертолете или маленьком самолете можно было попасть в Угут – центральный поселок заповедника. Наземных дорог туда не было, кругом расстилались бескрайняя тайга и болота.

Директором заповедника был Н.И. Петункин, недавно заступивший на эту должность. Он приветливо нас встретил и временно поселил в общежитии, сказав, что дом еще не готов, но скоро будет закончен.

Мой контейнер пока не прибыл, что было даже кстати. Стоял мороз, за -30 градусов, но у нас были с собой необходимые вещи и теплая одежда.

По ходу также выяснилось, что ставка младшего научного сотрудника пока занята, и меня временно оформили лаборантом в научный отдел и поручили разбирать и приводить в порядок заповедную библиотеку. Егор начал ходить в местную школу, а Машу я попыталась устроить в детский сад. Но это оказалось не так-то просто. Почему-то нужна была местная прописка, и чтобы ее получить, мне надо было выписаться из Москвы. Этот вариант отпадал. Я стала брать Машу с собой в библиотеку, и пока я работала, она играла на полу, рисовала или рассматривала книжки. Игрушек никаких не было.

Руководителем научного отдела был в то время Феликс Робертович Штильмарк. Его жена, Надежда Константиновна, помогала мне в библиотеке, и мы быстро подружились. Это были милые интеллигентные люди, которые всегда помогали и поддерживали меня в трудные моменты.

Через месяц мне сообщили, что дом достроили и туда можно переезжать. Это было радостное известие. Но радость продлилась недолго, так как дом оказался очередным общежитием с тремя маленькими комнатами, одну их которых нам и выделили. Размером она была 3x4 метра, в ней была печка, сложенная из сырого кирпича, место для двух кроватей и небольшого стола. И это все. Сквозь бревна и кое-как уложенного между ними мха светилась улица. Я попыталась затопить печку – из всех щелей повалил удушливый дым вперемешку с паром. Тяги не было, да и быть не могло. Все было сырое и промерзшее. В течение недели я ходила и подтапливала печку, чтобы она просохла. Постепенно появилась тяга, и дым стал идти в трубу. После работы я отводила Машу к Надежде Константиновне, а мы с Егором собирали возле магазина картонные коробки, раскладывали их и привозили на санках к дому. Этими картонками мы обивали стены комнаты изнутри, предварительно затолкав в щели мох. Это были наши «обои» и заодно изоляция от холода. Я попросила соседских мужиков сколотить нам топчаны. Детям пришлось сделать двухэтажный. Больше места ни для чего не было. Я с ужасом ждала прибытия контейнера. Он должен был приехать в Сургут, откуда мне надо было как-то перевезти его на вертолете в Угут.

Быт у нас был очень простой. Еду готовили на печке, портящиеся продукты хранили на полу за дверью, воду возили из колонки. Я сажала Машу на санки, перед ней ставила флягу, и мы ехали на колонку. Это было место встреч, обмен новостями и сплетнями. Вокруг колонки была скользкая площадка, а под самой колонкой из-за постоянно льющейся воды образовалась большая круглая ванна изо льда, наполненная водой и ледяной шугой. В очередной раз приехав за водой, я разговорилась с женщинами, а Маша колобком крутилась вокруг. На ней была толстая овчиная шубка, шерстяные рейтузы, валенки, толстая вязаная шапка и теплый шарф, закрывающий пол-лица. Было очень холодно. В следующий момент я увидела, что из ванны торчит Машина шапка, а следом всплыла и она. Она так быстро кувырнулась внутрь, что никто даже и охнуть не успел. Вид у Маши был испуганно-удивленный, она даже не плакала. Видимо толстый слой одежды не успел сразу и везде промокнуть. Я выдернула ее из воды, посадила на санки и бегом кинулась домой. Пока мы добежали до дому, Маша превратилась в сплошную хрустящую сосульку. Дома я быстро ее раздела, закутала в пуховой платок, напоила горячим чаем. Она даже не заболела.