Текст книги "Сказки дикой женщины. Целительные истории первозданной силы"

Мария Хомякова
Сказки дикой женщины. Целительные истории первозданной силы

Ты свет и тьма.

Дикая.

Единая.

Ты.

© Оформление. ООО «Издательство Эксмо», 2023

© Мария Хомякова, 2023

© Оксана Дернова, 2023

Каждая женщина – это особенный узор, состоящий из различных архетипов и проявлений. В любой из нас присутствуют Девочка, Дева, Старуха, Ведьма, Любовница, Мать, Героиня… Они живут в нас, наделяя своей силой, красотой и мудростью. И любая из них заслуживает пристального взгляда и чуткого прикосновения. Но эта книга посвящена особому проявлению женщины.

Ведь в каждой из нас есть она – Дикая женщина, Дикарка – та, кто является основой первозданной женственности.

Та, кто бродит по лесным тропам внутреннего мира, оставляя следы, прикасаясь к тайному и явному, пробуждая интуицию и чувственность тела.

Та, кто говорит об ушедшем, танцует о приходящем, шепчет о том, как прорастает свобода в женском беспределье.

Та, кто хранит кости и одаряет нас целительной мудростью, учит собирать знания и хранить опыт своей женской природы.

Дикая женщина в каждой из нас тоскует и пробуждается, прячется и наполняет силой, зовет и отзывается природному течению времен.

Она – первозданность и подлинность, женское естество и природная сущность.

Та, которая порождает все краски и оттенки женских проявлений.

Та, которая источник женской живой энергии, текучей, полноправной, мощной.

Та, которая рассказывает свои древние мудрые сказки.

Та, которая в каждой из нас улыбается девочкой, глядит девушкой, прикасается женщиной, говорит старухой.

Она – женская душа.

Энергия Дикой женщины жизненно необходима каждой из нас как источник первозданной феминности и как соединяющая ткань, связующая и переплетающая многогранность женских проявлений в целостный узор души.

Этой книгой мы приглашаем каждую женщину вступить в диалог со своей подлинной природой.

Читайте, слушайте, погружайтесь в сказки Дикой женщины.

Вглядывайтесь, воплощайтесь, прикасайтесь к образам женской первозданности.

Узнавайте, вспоминайте, пробуждайте свое дикое, природное, сакральное женское начало.

Творите свои дикие сказки.

С любовью, Мария и Оксана

Дикие сказки

Кочевница перевязывает натуго две длинные косы, прячет лук в соболиный кожух, рассыпает золу, чтоб умилостивить грозный степной ветер.

Шатер за спиной ее гулко запахивает полог, навек оставаясь молчаливым.

Ковыль жмется к земле, заговаривая языком змей и песчаных троп.

Земная длань разворачивает карту, подобную полотну судьбы, – испещренную ручьями да тропами, сплетенную из линий лабиринтов, перекрестков и затерянных пустошей.

Кочевница тверда в своей поступи да остра взором.

Лети, говорит, сестра-стрела, лети до узкой луны и за солнечный очаг, за край земли, за синие океаны.

Веди меня, призывай, соблазняй, напутствуй.

Я следую зову, что горит внутри.

Следую, пока глаза мои полны густой сини,

Пока в сердце поет ковыль,

Пока я – Кочевница этих земель…

И где-то там, между решительным и возможным, между рождающейся ночью и увядающим днем, она раскрывает плечи навстречу босоногим ветрам и разливает в сонный мир бескрайнее море.

Она разливается безбрежным простором – жарким, зовущим, переливистым…

Волна за волной, бирюза за бирюзой,

Между вчера и завтра,

Между звездной мечтой и осязаемой плотью,

Порывистая, живая, манящая,

Распускающая свободу дикого сердца мчаться наперегонки с ветрами южных горизонтов…

Нежная, принимающая, обволакивающая теплыми водами, точно первозданным молоком, баюкающая жемчужными сказаниями, благословляющая в путь каждую лодочку…

Буйная, неподвластная, раскатистая, пляшущая с черных глубин до пенистых поцелуев неприкрытой чувственностью многоликой жизни…

Вся она,

Вся Женщина,

Разливающаяся где-то меж выдохом и вдохом бесконечным морем.

Скачет остроносой лисицей, огненной стрелой петляя меж хребтов заснеженных гор, меж спящих дубов, по чащобам да ельникам, тропы которых устланы бурыми мхами…

Прячется в скальниках, мигая зеленым глазом, хохоча и плутая злобным эхом меж льдистых расщелин, пронзающих бесконечность молчаливых озер…

Крутится непоседливой егозой в норах, шмыгая в лютые беспросветные пещеры…

Распутывая узлы, качаясь на лунных лучах, прыгая до созвездия Гончих Псов, задирая, хихикая над этими глупыми звездными собаками…

Заметает следы хвостом, играет с папоротниковым цветом, ловко сбивая путеводные клубки с широких листьев золотника.

Клубки разбредаются немыслимыми тропками, теряясь и находясь, цепляясь за коряжки, сворачиваясь в сказки, закручиваясь в узоры…

А потом лисица прыгает в приоткрытое окно, меняет цвет шкурки на серебро да и сворачивается клубком на женском животе.

Сквозь сон женщина гладит ее по шерстке, улыбается, поворачивается на бок. И вновь снится, как интуиция ее оборачивается лисицею и огненной стрелой петляет меж хребтов…

Все начинается там, где волосы распускаются волнами, лучами да нитями, рассыпаются, убегая в глубины земли, к жар-сердцу.

Все начинается там, где распускается шатер из папоротников, манящий каждую деву крутить спирали эпох и мгновений.

Все начинается там, где пламень охоч и бесстыден, невинен, как дитя, и оглушен жаждою, где пламень ласкает землю изнутри, обещая каждому ростку встречу с солнечным дождем.

Все начинается там, где ступает Она зыбким шелестом, юной пряностью, закатом, увидевшим нежный рассвет…

Там, где Она запускает пальцы в черную как смоль землю и прижимается щекой к плодородной гуще…

Там, где Она и дитя, и дева, и мать, и женщина, единая и иная, новорожденная и испещренная опытом, полная чувствительности, как августовский колодец – звезд…

Все начинается там, где Она прорастает своею природою, каждым ростком и семенем, каждой мандалой папоротниковой спирали,

Дикою своей породою,

Безграничьем и зачинанием,

Простой девичьей магией,

Творящей где-то в папоротниковом шатре солнечный дождь да мелодии жар-сердца…

Она мнет табак, раскуривает трубку, толкает тебя морщинистой рукой на пустошь многоликой тьмы.

Пеленает молчанием.

Накрывает тишиной.

Сворачивает, точно паучиха, в белоснежный саван собственных иллюзий… Стой.

Будь здесь, коль сдюжишь.

Коль не сбежишь, не отринешь…

Будь.

Говори, что принесла в недрах заплутавшей души.

Не юли, здесь не перед кем.

Клубы дыма обволакивают зияющую бесконечность…

Руки ее морщинисты и сухи, испещрены мольбами да заветами тех женщин, что дерзнули спуститься в самую глушь оголившимися и пустыми, молчаливыми и темными, подобными Вселенной…

Будь здесь.

Плачь. Вой. Молчи.

Вспоминай себя. Гляди в себя. Чувствуй.

И Она отбрасывает капюшон, открывая все то, за чем приходит сюда каждая…

Сухие корни уходят в землю, спешат проститься с солнечными объятиями и прильнуть к груди земляной колыбели.

Свет истончается до невидимой легкости соколиного пера и до последней капли, проникающей из звенящего ручья в засыпающую землю.

И вот там, у краев зимнего натиска и колыбели всех неведомых сновидений,

Я стою босая и одинокая,

Прижимая к груди

Свою птицу.

Отогревая и баюкая,

Бережно да ласково,

Всею чистотой сердца своего,

Всею нежностью,

Что дарована мне с рождения,

Всею любовью

Я грею раненую хрупкость

Своей птицы,

Своей златокрылой жар-души,

Чтобы потом,

Там, где зимнее безмятежье встречает раскудрявую весну,

Моя птица распахнула окрепшие крылья да взвилась ввысь сияющей радугой,

Вольная, пламенная, звучащая каждым перышком.

Чтобы озарила небосводы да глубины океанов, чтобы рассыпала перья-искры на ночной покров новыми всполохами звезд, чтобы зачерпнула огня у солнца да полакомилась мерцанием луны…

А пока на краю зимы, в колыбели всех миров

Я грею свою птицу.

Что ж…

Старуха отворяет дверь и глядит не мигая.

Глаз горит бирюзой,

В ухе серьга полумесяцем, тяжеленная, точно сама луна днюет в космах ее.

Старая шикает на скрипучий ветер, и тот юркает под ее подол.

– Что ж, – повторяет Старуха, и взор ее синеет каждым словом, – говори, кто така? Кто ты есь?..

Когда край колыбельки становится слишком малым,

И все сказки рассыпаются по небу метеоритами да искрами обрывочных легенд,

Она кладет в глубокий карман маленькую тряпичную куколку и прощается со слишком хорошей матерью.

Встает спиной к лесу, глаза долу, косы срезает жестким захватом серпа.

Готова.

Ныряет в хмельную хвойную чащу, чтоб плутать меж сосен, благодарить мох за сонные постели, чтобы силы пытать да лихо отвадить, чтоб предстать с чистым сердцем и грязными стопами пред домом той,

Что истлела в труху и проросла корнем жизни, – и так бессчетное количество эпох.

Она обнимает его всею собой,

Руками, ногами, волосами, словами, мыслями.

В дымке утренней зари открывает то место, что нарекли солнечным сплетением, берет ладонь его да и прижимает так, что поначалу жжется, а потом греется.

Гляди, милый, гляди…

Она закрывает ему глаза и молвит тихонько и нежно.

Гляди в меня, любимый,

Гляди ладонями – пусть чуют они, сколь кожа моя иссушена, умаслена, напоена медом…

Гляди, милый, стопами – пусть обретают опору они рядом со мной, пусть вбирают твердь и решимость…

Гляди спиной – пусть знает, что в шатре моем сладость да слабость вольны растекаться, снимая доспехи да латы, давая отдых…

Гляди губами – пусть чувствуют вкус мой, что полон жизни, смерти, любви да вечности…

Гляди, милый мой, сердцем да плотью – тебе ведомо, как пронзать бездну, как заполнять хаос и останавливать время…

Гляди.

И Мужчина обнимает Женщину всем собой, и солнце на небосклоне встречается с луной, и миг тает в бесконечности, и любовь сворачивается спиралью в том месте, что нарекли солнечным сплетением…

Время отпускать белогрудых горлиц и призывать вольнокрылое вороньё.

Становиться в самую гущу смоляного вороньего вихря, закрывать глаза, что полны усталости, что мóчи не чуют уж глядеть в постылое, красивое, ненастоящее…

Закрывать глаза да распахивать грудину алым сердцем, пустившимся в жадный пляс свободолюбивой песни, распахивать жар женского тела, танцующего каждой кровяной жилкой внутри…

Время слышать, как поет кровь, уходящая реками в подземье нутра женского.

Время слушать, что за слова каплями ладят узор феминных историй.

Время оборачиваться вольнокрылой черненою птицею да распахивать крылья зову странствующих ветров.

Время оборачивать свою реку к алому океану

Да и стряхивать капли с парящих крыл…

Время освободить свое.

Алое.

Черное.

Живое.

Однажды тропка в лес порастает диким лимонником, выстилается мохнатым хвощом. Ягоды наливаются алым маревом, полнясь день ото дня, ночь от ночи пульсируя живым лесным зовом, – ступи же, вспомни-ка…

Девица ставит на землю плетеную корзину, мнется, блуждает взглядом – как же пройти, можно ли?..

Трогает трепетными пальцами напоенные соком ягоды лимонника, жмется щекой к листам —

Пусти, хранитель лесной, дай шагу разойтись, позволь страх подле корзины оставить, благослови мудростью, научи, как своей тропой сердцем ступать, ноги опорой чуять, плечи открывать ветру да интуицию почитать,

Пусти в лес,

Пусти.

Так разве держу… – лишь ветерок шмыгнул сквозь лимонниковый шатер.

Что дальше приключилось, наверно, каждой девице знакомо да ведомо.

Да и корзине, что так и лежит между лесом и тишиной…

Это она виновница, она чаровница, затейница, скрытница, молчунья…

Она говорит, да не показывается,

Манит, да не дается,

Молчит, да каменья кладет в свой прямой ясный взор…

Это она в незваной ночи распускает стаю обезумевших птиц,

Чтобы пронзали они дневную мглу зычным хохотом, чтобы резали перьями глупое молчание и тени, что появляются в полдень немыми фигурами и исчезают, будто и вовсе не случалось их…

Это она забирается февральской ночью под одеяло и зудит о свободе да о племенных плясках у древних костров, о лесных валежниках и глухих болотных полянах…

Это она мелькает в витринном отражении всякой городской хищницы, когда та стремглав несется с одной встречи на другую…

И стоит лишь женщине ухмыльнуться, замереть у отражения,

Проснуться февральской ночью да пуститься в пляску диких птиц,

Как Та,

Что и виновница,

И чаровница…

Показывает миру свое лицо.

Черной россыпью угольных звезд, что катятся в колодцы мерцающих вселенных, вечерняя мгла стелется, обещая земле бережные сны.

Вечерняя мгла искрит да поблескивает, и женщина, что ступает в это темноокое беспределье, протягивает ладони в искрящуюся ночь, и мелкие звезды жемчугами да крупинками вьются по запястьям ее, ложатся в ключицы, целуют сиянием живот, бедра, вплетаются в волосы древним мерцанием бесконечности…

Женщина ступает в самую густоту ночного безвременья, и следы, что оставляет она, тяжелы и трепещущи, звездным светом подсвечены и молчанием связаны…

В самом сердце угольно-звездной россыпи женщина распахивает руки, взвивает волосы, закрывает глаза да и оборачивается серебристой полною луной.

Сыплет полнолунное мерцание в колыбели женских сердец.

 
Полнись, милая, округляйся,
Ты есть сила земная, подлунная,
Ты целительна, полноправная,
Ты вольна делать так, как поманится,
Как захочется да как сшепчется,
Все случится да все получится,
Полнолунными тропами сложится,
Даром ночи в груди укачается…
 

Так и сыплет всю ночь мерцание то ли женщина, то ли луна полная…

Еще долго потом сияют и сердца женские, и звездные россыпи.

Дикая женщина роняет слова в колодец и слышит, как океан волнуется в недрах подземной бури…

Дикая женщина сеет грозы наперекор ветрам, бросая их над кедровыми рощами…

Дикая женщина чует, как под ногами поет всякий росток да травинка,

как спящее будущее сочетается ровным стежком с неизбежным настоящим,

чует, как волны океановы да древние подземелья зализывают раны седых времен…

И тогда, когда на миг, что тоньше лисьего нюха, стихает все вокруг, она достает из складок алой юбки лунный бубен, пробует отзывчивую шероховатость,

Сотрясает первым звуком мир…

И вновь своим ритмом меняет всё.

Однажды она забывает, как нарекли ее в тот день, что дрогнул от первого ее крика.

Задирает подол до сухих колен, садится на камень, ждет.

Достает из волос гнездовья синих птиц, прогоняет белую сову,

Рассыпает седые волосы в свободу ночного плена.

Вонзает стопы во влагу земли, выдыхая гортанно, зычно, знающе.

Здравствуй, мать, добре.

Каждый раз ворочáюсь, каждый раз здесь… Ворчу да брякаю костьми, что мешком с деревянками… уж какую тысячу зим, какую треклятую ночь…

Дай услады мне полны уста, чтоб напиться прошлым да утереться будущим, чтоб безвестье да беспамятье иглу вонзили в новый подол… да чтоб червленой ниткой, не иначе… чтоб бубенец в люльку, да звезд в глаза, да песню меж позвонков…

О сединах старух, что баюкают время между ночью и днем… добре, мать, добре.

Долго шепчет Старуха, долго.

Однажды она забывает, как ее нарекли, но чует, зачем она здесь.

Утро пронзает первый дитячий крик. Девочка. Повитуха повязывает ей красную ниточку на запястье да кладет в колыбельку маленький бубенчик.

Она достает с чердака плетеную корзину, открывает настежь все окна,

Вытряхивает мерцание звезд прямо в сумеречную перину молочной ночи.

Скрывается в подвале, сверкнув белоснежными лодыжками под иссиня-черной юбкой, поправляет пояс,

Переставляет с места на место баночки с вареньем.

Земляничное – чтоб нежность знала, как дорогу к сердцу найти, – к февральской стуже.

Вишневое с косточкой – чтоб не забыть о твердости в суровые ночи – для ноября припасти.

Облепиху с медом – для вечерней зари да разговоров особенных – в дальнем уголке обосновать…

Оставляет простор для глубокой кадки, гладит ладонями землицу в ней, слов нездешних шепчет спящим семенам, смеется себе, лукавится.

А потом и вовсе – пояс долой, волосы в пол, пятки огнем сверкают, отплясывая,

Песня в спирали ладится да мчится искрою сквозь рассыпанное мерцание звезд…

Все в доме сдвигается, путается и обретает иной ритм.

К утру она отворяет дверь, берет древнее рукоделие и не молвит больше ни слова.

На порог является серебристый заяц.

Она гладит его округлый лунный бок, собирает шерстку в нить,

И дает полотну новых троп да узоров…

Она достает из груди кость и делает из нее лук.

Точит, обтесывает, заостряет.

Отламывает кусочек луны и царапает на кости руны.

Руны переливаются заклинанием древних троп – тем, что нерушимо и неподвластно иным словам.

Она выдергивает из косы волос, переплетает его с льняной нитью да и прилаживает тетиву.

Просит у соколихи три пера, капает сосновой смолой – запечатывает накрепко.

Она мчится на самую дальнюю сопку, вытягивается в рост, достает лук,

Прямая, вострая, зычная,

Звучащая гласом утробным,

Отпускающая песнь свою с тугой тетивы

Сорваться неукротимым скакуном,

Накрывающим собою всю тайгу…

Ай ли, руны серебрятся,

Ай ли, перья соколичьи куражатся,

Ай ли…

Она возвращается босой и косматой, бухается спать. И сердце мирно бьется о кости грудины, и тайга чуть слышно поет свою лунную песню…

Когда жмет корона, Женщина раздевается до кости и идет к морю.

Она молча льнет к песку, позволяя волнам проникать меж костей.

Проникать, облизывать, оглаживать, оттачивая каждую косточку.

Пока всякая кость тела не наполнится первобытными океановыми песнями… о жизни, что никогда не кончается и не имеет начал, о мудрости, что каждая баба носит в телесах своих, о ночах, приходящих вослед каждому дню, дабы поведать о благости смертельных объятий и колыбельной тиши мироздания…

Так и лежит женщина, так и поют кости в такт океановым мантрам.

Времена сменяются зимами, зимы разбиваются соцветиями.

Миры шагают в пропасть с орбит и возвращаются весенней капелью.

А потом…

Череп, обласканный песком и морем, поднимается и обрастает жизнью…

Приходит кровью маковой по заре последней,

Пьет с ладоней воду колодезную,

Смывает забытое, колкое,

То, что норовит под кожей обосноваться, вонзиться ящерками, прижиться будто свое, литое…

Сумеречной тропкой, по рассыпанной росе, женщина ступает за двор, за ворота, за крапивную хмарь, что опутала своим кружевом… идет.

Идет женщина, прижимая ладонь к нетерпеливому сердцу, спешит, не останавливается до тех пор, пока не падает легким телом в маковую перину.

Ночь-полночь, а огни вкруг – чудеса…

Алые, желтые, красные, точно кровь…

Пульсируют, ворожат, нашептывают…

Пей, мол, девица, воду колодезную, кунайся по сами локотá, глаза да щеки омывай, не медли, да и не спеши.

Бери, девица, маковый цвет, пробуждай танец крови своей, убирай во грудь сияние макоцветное, живое, родимое…

Поминай, кто ты така,

Выкорчевывай чуждое,

Плачь-вой,

Возвращай себя…

Рассвет щекочет робкие облака.

Женщина ворочается, и крапива, что обступила задний двор, расступается да ластится к ногам ее.

…И тогда не остается иных просторов, кроме как глаза в глаза, оскал в оскал…

Хриплым, рвущим глотку дыханием встречать во тьме личного хищника…

Того, что неотступно идет по пятам, бросая под ноги заклятия и страшные слова.

Те самые, что каменным мороком треножат всякую женскую душу, твердя шипяще и напирающе:

– Не чувствуй, так нельзя, кто ты такая вообще, стань как другие, скрой себя, молчи, терпи, только так и выживешь,

Слушай да подчиняйся,

Все так живут… все-е-е-е-е…

А она, обернутая три раза сгущенной мглой, закрывает глаза да глядит меж ребер,

Глядит в нутро жаркое,

Утирает слезы,

Встает с колен оскальным неукротимым чудищем,

Скидывая тьму с нагого тела,

Украшая себя личинами луны да ночи,

Безобразная, неотвратимая, живая…

Дикая женщина, что первобытность свою славит да празднует.

Хищник прижимает уши и скрывается в сумеречной тиши…

Однажды она оборачивается волчицей и уходит в леса.

Теряет принадлежность, облик, человечье, бытное, опознающее…

Ту, которой надобно было предстать в час, равный людской прихоти.

Теряет ту, что встречала рассвет, чтобы отдавать сердце немилому делу,

Ту, что знала, как нарядить себя да подать на златом блюде…

Волчица в ней потягивается скрипящими костяшкам, вспоминает мхи да травы – как пахнет болотный дым и куда ведут кабаньи тропы.

Вспоминает, как чуять все свое тело единой струной и мягкостью и ловить каждый вдох, нырять в каждый свой след,

Свободно, прыгуче, играючи…

И весь мир – точно огромный зеленый дом.

И луна сменяет солнце,

И нет ничего краше этого древнего танца.

Однажды она оборачивается волчицей,

И следы ее озаряются лунным сиянием,

И хребет ее полнится соками славных песен, что выли дикие женщины, открывая сердца природному зову…

В зеленой чаще, средь папоротников и соболей, стоит домик. Крыша мхом поросла, ставни настежь. Заходи да располагайся. Протягивай ладони к жаркой печке, угощайся пирогами, снимай свою ношу. Прячь ноги в разноцветные носки, грейся. Грейся до каждой косточки, до каждой мысли. Грейся нутром и духом. Отдыхай.

Старая ведьма шалью накроет да добрых слов вместе с травами в чай насыплет.

Отдыхай, говорит, дитя,

Дай векам налиться тяжестью сладостной,

Дай телу покоя…

Пущай сон сбросит оковы мудреные, дела суматошные, скороделье нелепое…

Отдыхай, дай телу памяти, дай развернуться огню женскому,

Дай напеть травам да рассыпать семена свои…

Побаить тебе, что ты дитя природы Матери,

Что ты очаг и огонь,

Ты сама жизнь,

Сама жизнь…

Старуха берет старый гребень и расчесывает волосы гостье.

Отдыхай, милая, потом пойдешь…

…И тогда она пластается на земле,

Бесстыдная, оголенная, злая…

Врастает костьми, высасывает соки могучей древности.

Вставай, будоражится кровь,

Вставай,

Ты женщина черного солнца,

Танцующая в пламени, прóклятая тысячу раз и сгоревшая на всех кострах…

Ты святая и падшая,

Восходящая звезда и прожорливая пасть сгущающейся тьмы…

Ты чрево и темнейшая из пещер,

Ты обещание райского сада,

Зной и пепел,

Прохлада весеннего дня и стужа, уходящая когтями в мягкую земную плоть.

…И когда она слышит в груди этот голос, когда слышит это шипение, шуршание и шепоток,

Она одним лишь движением обращает планеты в прах,

Одним лишь взглядом завершает бег бесконечных спиралей и колес…

Она пластается по земле и всем своим телом дает начало новой жизни.

Она вешает на пояс два медных бубенчика, затягивает копну волос в тугую косу и идет к утесу.

Океан ворочается древним чудищем, жалуясь на боли в спине и прочие недуги…

Она молча садится на камень, увитый лиловыми водорослями, достает из кармана травы да порошки. Высыпает в ладони, перемешивает.

Закрывает глаза да нашептывает.

Слова вздымаются скорыми искорками и блекнут на ветру.

В ладонях пляшет пламя, меняя свой цвет от солнечных соцветий до фиолетовых гроз.

Океан воет протяжно и жалобно.

Она встает во весь рост, и ветер стихает на единый миг. И этого достаточно, чтобы разжала Она пальцы, чтобы выпустила из ладоней колдовские слова да искристые травы.

Этого достаточно, чтобы могучий Океан склонил свои расслабленные плечи в мирном покое.

Теперь не болит.

Она снимает один бубенчик и бросает его в воду.

Распускает косу.

И уходит прочь.

Полночь не заставляет себя ждать.

Женщина бежит из дома прочь, белоснежной легкой фигуркой мелькая меж тонких деревьев.

Морская вода солона и встречает ее любовным объятием. Дождалась.

Женщина падает в пучину всем телом, отдаваясь, не мешкая, отпуская все земное и бренное…

И вот уже черный лощеный бок блестит в серебристом свете луны.

Вот уже хищный оскал пронзает черную бездну, повинуясь зову, разрывающему грудь, пульсирующему в крови, —

Чуй тело свое, проникай, скользи во глубь, устремляйся…

И черная косатка вонзается в толщу вод, грузным телом погружаясь во мрак, выбрасывая себя в свет луны над морским покрывалом, несется, пламенея сердцем и забывая о рассудке…

Только могучая плоть,

Горячая кровь,

Животная живая страсть,

Только полночь и морское, бескрайнее беспределье…

Свобода. Дикая. Хищная.

Женская…

Она закрывает глаза и глядит в свое сердце.

Больше нет звуков, больше нет слов – миры, звучавшие раньше фанфарами да бисерным златом, вдруг затихают и катятся мимо громадными колесами.

Она глядит в свое сердце.

Словно в раковину, что покоится в океанической впадине и хранит в себе чудо воплощения – жемчужину небывалой красоты.

Словно в гнездо большекрылой неизвестной природе птицы, поющей в закатных лиловых волнах и укрывающей птенцов длинными перьями.

Она глядит в свое сердце, словно в колодец с мириадами звезд, комет и созвездий,

Движущихся в орбитном танце небывалых траекторий.

Она глядит —

И слышит разум своего сердца,

Слышит глас и зов,

Чует,

Постигает…

И в особый час она открывает глаза.

Она надевает браслеты до самых локтей. Звенит бусинами слоновьей кости, медвежьими костями, монетами с глубин аквамариновых морей.

Она надевает на запястья планеты, закручивает галактики, вплетает хвосты непослушных комет и юрких метеоритов.

Она надевает браслеты и делает первый шаг.

Первый звук.

Первый звон.

Первый х-ш-ш-ш проносится в немой полночи…

Она надевает браслеты и начинает свой танец.

Медленно, плавно, соединяя тело с воздухом, вползая линиями и изгибами в пространство, точно огромная змея…

Еще миг – и вот уже пятки ускоряют ход земли, и вот уже бедра наливаются тяжестью и задают тряску, пробуждая жар внизу живота…

И вот уже пламя резвыми языками прорывается из груди, вот уже руки-лианы рисуют спирали и океанические течения,

Вот уже волосы звездной копной взмывают ввысь…

Она надевает браслеты до самых локтей

И танцует великую пляску жизни,

Обнаженная,

Единая,

В сердце всех миров…

Когда маска каменеет настолько, что ее становится невозможно держать,

Когда хорошая девочка внутри закрывает глаза и произносит тихо и четко: «Я так больше не хочу».

Когда вдруг во взглядах окружающих повисает нервный вопрос: «Что это с тобой случилось?»

Когда…

Когда женщина остается один на один с собой и узнаёт, что больше нет смысла прятаться за болью и бравадой,

Что есть большее и меньшее, и всему этому находится место внутри ее сердца,

Узнает, что она сама и дева, и старица, и дитя, и можно не делать выбор в пользу только того, что приемлемо внешним миром…

Вот тогда она обнажает свой дух,

Закрывает глаза,

Выпускает чернокрылых ласточек…

Вот тогда она обнимает свет и тьму

Внутри себя.

Лунорогая древняя Мать-Тьма однажды замолкает, накрывая города да села сумрачной тишиной.

В тишине той теряются мысли и клубки, что когда-то обещались разбегаться верными дорогами.

В тишине время теряет свой ритм и сыплется песчинками, не спеша и не медля.

В тишину однажды ступает она – та, что обрела свое солнце.

Ступает осторожно, идет наугад, освещая сомнения, цепляясь ясными лучами за паутинки иллюзий…

И мнится ей, что солнце-то горячит с каждым шагом.

А у порога Матушки-Тьмы так и вовсе пляшет солнечным жаром – да так, что, кажется, тишина начинает вибрировать, потрескивать, кряхтеть…

Лунорогая еще не открывает глаза, но уже начинает песню.

Древнюю, далекую, ту, что знает каждый младенец, шевелясь в материнской колыбели.

Та, что обрела свое солнце, вдруг вспоминает каждое слово и поет вместе с Матерью-Тьмой…

Мир никогда не станет прежним, шепчет ей ветер, теребя непослушные седые волосы,

Теперь никогда не станет.

Она ухмыляется себе под нос, отряхивает передник от золы, потирает сухие ладони, ощущая, как тепло некогда жаркого огня разбегается искрами вдоль локтей,

освобождает волосы от гребня, снимает амулеты с запястья, шагает босыми ступнями вперед, оставляя валенки у седого пепелища…

Она оборачивается златовласой девой, забирается на огромную черепаху, обнимая ее ласково да нашептывая:

– Мир опять ждет простых чудес, Бабушка Ао…

Черепаха кивает и ступает в звездный простор.

Дева открывает сердце, и мир вокруг наполняется сиянием новых песен да новых слов, разбегается птичьими стаями, рыбьими волнами, змеиными лентами,

Взрывается красками новых плетущихся нитей…

А на черепашьем панцире появляется еще один диковинный узор.

Однажды она укрывается всею землей, уносит в снежную колыбель бусины своих сновидений, нанизывая их одну за другой, прощаясь и сотворяя иные грезы…

Однажды она закутывается в перину, сотканную метелью и белоликой пургой, усмиряет танец своего сердца, рассеивает мысли в вороньи стаи, чтоб летели они сквозь зимние океаны, мрачные, ищущие, решительные…

Однажды она обнимает себя волосами, свободой и тишью, бережными заветами и зароками, бабушкиными сказками и мамиными оберегами,

Легендами женщин, что цвели в роду ее,

Что плели вороньи крылья из мыслей ненасытных,

Что роняли слезы в почву плодородную,

Что стелили к зиме большую колыбель,

как и она сама…

Однажды она укрывается своею зимою

И греет землю любовью всех женщин, что приходили до нее…

…И когда гибельный мрак обрушивает стальные челюсти,

Когда сумрак полнится липкими чуждыми обещаниями,

Когда я сама вдруг – хрупкая несмышленая девочка…

Закрываю глаза и отворяю благость, искрою томящуюся в сердцевине души,

Солнечноокое сияние,

Девичье,

Невинное,

Тонкое,

Само сердце-солнце,

Сотканное любовью да звездной россыпью, лунными рукавицами и сиянием северных хребтов…

Закрываю глаза и вижу, как золотыми искрами разбегаются тропки, как пустотелая луна кренится и не обещает лишнего, как густая чащоба раскидывает ненастное, отдавая мраку то, за чем пришел.

Сердце-солнце жжет и щекочет, нашептывает на наречии древних дев о естестве и искре, что в каждом девичьем имени пылает краше всякой звезды,

Что в каждой дитячьей повадке сияет пуще любой премудрости,

Что каждой женской душе

Путь укажет

В час

Мрака гибельного…

Раскидала да рассыпала, ножкой притопнула, рукавом махнула, закинула, даже и не глянула, не сразумела…

Ягоды калиновы перемешала с облепихою, малину кинула к семенам тыквенным, жаром печным обошла весь дом, кочергой пристукнула.

Воды родниковой не пожалела – плеснула до самых небес,

Откинула матрасы да и травушку сочную пригладила,

Земляничной поступи дала вольную,

Радугу дугой закинула на тот край света,

Откуда и кометы не возвращались…

Навьюжила-наколдовала

Раскатистых гроз да сияния полярного,

Искристых раковин да рыб гладкобоких,

Шумных горных ручьев да водопадов,

Солнечных лепешек, что полнятся теплом бабьих рук,

Рогатых оленьих упряжек, да и быстрых маленьких ножек…

Наворотила, завертела колесо.

Сама подбоченилась, хохочет.

А потом закрывает глаза, обнимает все живое и тихонечко поет самую первую колыбельную.

Оттого что дар у нее таков.

Любить.

Она склоняется так, что ее непокорные волосы обдают его лицо ароматом лаванды и розмарина. Шепчет ему свое истинное имя.

Запомни, хохочет, запомни, иначе не сыщешь меня да и не узнаешь вовсе…

И пропадает.

Он остается растерянным в лавандовом тумане, в объятии желания, в думах…

Найти ее, вернуть, не отпускать.

Имя ускользает из памяти, точно огромная рыбина, зашедшая в сети, знаючи, что порвать их может в любой миг.

Вернуть ее, обнять, оставить с собой.

Где-то в самом его сердце слышится ее хриплый смех, видятся глаза ее, зеленые, с прищуром, обещающие вернуться, любить, быть только для него всецело и полностью…