Текст книги "Литературный оверлок. Выпуск №2 /2021"

– Вы уже уходите?

– Да, – я отдаю книгу брюнетке, – Благодарю за сотрудничество.

– Но… – она растерянно берёт томик у меня из рук и следует за мной, – Может, вы ещё зайдёте как-нибудь?

– Возможно. В следующем месяце.

– Это… Хорошо, – она слегка мнётся, глядя как я надеваю шляпу, тщательно заматываю шею шарфом и застёгиваю плащ, – Простите… А как вас зовут?

– Никак.

– А серьёзно?

– Серьёзно. Процедура «damnatio memoriae» применена ко всем магистратам забвения прижизненно. У нас нет имён.

– Прямо как у «Людей в чёрном»?

В ответ я молча улыбаюсь и выхожу на улицу. Мокрый снег летит с неба частыми и крупными хлопьями. Они на секунду вспыхивают в плотных пучках света от фонарей и исчезают во тьме, чтобы через секунду облепить моё лицо и одежду. «Да, как у грёбаных людей в чёрном», – думаю я и закуриваю. Сколько раз я слышал этот идиотский вопрос… Жаль, что у меня в кармане зажигалка, а не вспышка для стирания памяти.

V

Печь. Она располагается в подвале нашего служебного здания. Когда-то давно это была угольная котельная, снабжающая теплом все этажи. Сейчас мы используем её для своих целей. «У нас тут нечто вроде маленького домашнего крематория для клиентов» – придумываю я шутку, вдруг вспомнив вчерашний разговор в книжном клубе, и сам невольно улыбаюсь.

Я сижу на старом стуле с металлическими ножками напротив открытой заслонки, за которой бушует оранжевое пламя. Ощущение, что смотришь прямо в Ад. Одну за другой я бросаю в огонь бумаги: выписки, счета, медицинские карточки, отдельные документы или простые записки. Всё в печь.

На этот раз я действую по протоколу, хотя это, скорее, можно назвать ритуалом. Сначала в огонь отправляются все собранные бумаги. Потом… Я достаю из кармана плаща маленький пакетик без наклеек и надписей. Потом – сам клиент. Неужели он провалялся у меня в кармане плаща всё это время? Я брезгливо выкидываю его в печь. И, наконец, в последнюю очередь огню предают карточку клиента с именем. Ту самую бумажку, которую я достаю из конверта каждый раз, когда начинаю новое дело.

Раздаётся телефонный звонок. Я встаю со стула и, всё ещё держа карточку в руке, иду к столу в противоположном углу комнаты. Мои шаги гулко раздаются в пустом подвальном помещении. Я снимаю трубку.

– Да?

На другом конце провода звучит узнаваемый чуть заикающийся голос нашего архивиста. Этот компьютерный жук недолюбливает и, кажется, немного боится меня.

– Не смог дозвониться тебе на сотовый. Решил, что ты в подвале.

– Да, я здесь.

– Послушай… Выяснилась новая подробность по твоему текущему делу, – он делает паузу.

– Ну, говори! – подгоняю я.

– У твоего клиента, оказывается, есть семья. Бывшая жена и ребёнок.

– Семья? Как такое возможно? У него были только родители. И они давно умерли…

– Брак не был оформлен официально. Ребёнок записан на фамилии матери. В большинстве баз отец не указан. Я… Просто пропустил…

– Пропустил?! – меня начинает разбирать злость, – Ты хоть понимаешь, что у бывшей жены может остаться масса материалов?! Фото, дневники, да хоть всего до чёрта лысого… И мне придётся подчищать всё за тобой! Ты идиот?

– Ну, хорошо, хорошо! Я ошибся…

– Ты идиот?

– Что? Ошибиться нельзя?

– Идиот, – я раздражённо бросаю трубку. В моей руке до сих пор находится листок с именем. Я молча смотрю него. Похоже, этот парень пока не хочет меня отпускать.

VI

Маленький симпатичный домик в пригороде. Стены недавно выкрашены в светло-зелёный цвет. Не знаю, как правильно называется этот оттенок… Салатовый? Вокруг растут ровно подстриженные кусты. Лужайка тоже обхожена. Очевидно, за домом по-хозяйски следит мужская рука. Я поднимаюсь на крыльцо и звоню в дверь. После некоторого ожидания мне открывает женщина. По виду лет 40—45, светлые волосы вьются мелкими кудряшками, поверх домашнего платья в мелкий цветочек надет фартук с жирными пятнами. Она вполне могла бы сойти за классическую домохозяйку из 50-х, если бы не жирные пятна. Я сразу показываю свой жетон.

– Магистрат забвения. Разрешите войти?

– Да… Конечно, – растерянно бормочет она и пропускает в дом. Мы заходим на кухню. На столе разложены продукты, пока ещё пустая кастрюля на плите, приготовлены разделочная доска и нож… Похоже, я отвлёк хозяйку от приготовления обеда.

– Меня интересует ваш муж.

– Он… Он сейчас на работе.

– Вот этот! – я резко показываю ей бумажку, практически ткнув в самое лицо, и по его выражению моментально понимаю, что женщина прекрасно помнит моего клиента.

– Мы расстались… Пять лет назад.

– Мам, кто это? – в проёме кухонной двери замирает мальчик лет девяти.

– Ребёнок от него? – киваю я в сторону мальчишки.

– Да, – отвечает женщина.

– Кто это, мам? – повторяет мальчик свой вопрос.

– Это из полиции. Дядя просто задаст нам несколько вопросов.

– Да, – я поворачиваюсь к мальчику, – Вы ведь живёте с папой? Он сейчас на работе?

– Да… Но это не мой настоящий папа. Он жил с нами раньше, а потом ушёл.

– Правда? А ты помнишь, как его звали? Твоего настоящего папу?

Мальчик уверенно отвечает. Он хорошо помнит его. На некоторые вещи у детей такая цепкая память, получше всякой бумажки. Он смотрит на меня своим пристальным открытым взглядом. С таким не договоришься. С детей не затребуешь подпись на протоколе о неразглашении. Их не запугаешь. Память о родителях живёт у них в генах…

Я перевожу взгляд с мальчика на мать. Кто первый? Что будет правильнее с точки зрения морали? Женщина, кажется, инстинктивно прочитав мои мысли, делает резкое движение. Это предопределяет мой выбор. Звучит приглушённый выстрел. Пуля попадает ей точно в сердце. Я резко разворачиваюсь и отправляю вторую пулю в сердце мальчика. Он не успевает вскрикнуть.

Пару секунд я стою, глядя на пистолет в своей руке. Легкий дымок выходит из ствола с каким-то смертельным умиротворением. Практически как дым из недокуренной сигареты в пепельнице. Эти мгновения тянутся непростительно долго. Нужно лечить нервы.

Я перешагиваю через тело женщины и, подойдя к плите, открываю вентиль. Газ начинает с шипением выходить, заполняя кухню. Я поднимаю гильзы, стараясь не смотреть на тела. Безоболочечные экспансивные свинцовые пули хорошо плавятся, но оставляют очень неприятные ранения.

Выхожу в коридор, оклеенный дешёвыми синтетическими обоями и пластиковыми панелями. Это будет хорошо гореть. Скоро здесь будет настоящий Ад. На вешалке оставлена маленькая курточка мальчика. Я засовываю бумажку с именем в её рукав и, щёлкнув зажигалкой, пару секунд наблюдаю, как разгорается бумага и ткань, а потом быстрым шагом выхожу из дома.

Взрыв я слышу уже с противоположного конца квартала. Огненное зарево полыхает на фоне темнеющего вечернего неба. Я закуриваю, размышляя, стоит ли вызывать пожарную охрану, но решаю не тратить на это своё время. В конце концов, дело закрыто, и я заслужил небольшой отдых. Вечер ещё только начинается и можно посидеть в «Месте»… А лучше зайти к той недотраханной брюнеточке. Она явно ко мне не ровно дышит. Например, перечитать по ролям «451 градус по Фаренгейту». А что? Неплохая книга. Я люблю Брэдбери. Ну, не читать же мне «Сказки матушки гусыни»…

Роман Всеволодов

Всеволодов Роман Сергеевич родился в 1977 году, в Ленинграде. Окончил Санкт-Петербургский Университет Московской Государственной академии печати. Активно публикуется с 1994 года. Первая книга вышла в 1998 году (сборник рассказов «Гемофилия», издательство «Дума»). С 2003 г. – член союза писателей России. Как прозаик, поэт, драматург, литературный критик, публицист имеет более тысячи публикаций в газетах, журналах, альманахах («Юность», «Балтийские сезоны», «Северная Аврора», «Невское время», «День литературы», «Пять углов», «Искорка», «Питер», «Молодой Петербург», «Молодой Санкт-Петербург», «Аврора» и др. Автор книг «Переплетение», «Зарисовки», «Любить людей», «Моя королева», «Ты больше не моя женщина», «Живые мишени».

Живет в Санкт-Петербурге.

«Какое счастье быть среди людей!»

Из дневников Франца Кафки

1

Я должен стать убийцей, обратить в пепел собственную жизнь.

В толпе я не так чувствую чужое дыхание, как в пустой библиотеке, потому что настоящая жизнь человека для меня воплощается в книге. Я слышу, как дышат слова на бумаге. Но мой друг уготовил мне роль палача своих слов. Я должен собственноручно отвести их на гильотину небытия,

Видеть казнь живого человека мне было бы легче, чем бестрепетно созерцать, как бесследно исчезают из этого мира рукописи великих творений, о которых ведает лишь несколько человек, и первый из них – я.

«Ну, что вы хотите, госпожа: что не способно жить, должно умереть…»

Я до сих пор слышу этот елейный полушёпот, обращённый к моей матери. Учёный муж взывал к её разуму и смирению. Он, к которому она пришла за надеждой, объяснял, что медицина бессильна, и я обречён. Он не думал, что я стану случайным свидетелем его приговора мне, четырёхлетнему мальчику, чей позвоночник вдруг поразила жестокая болезнь.

Я не мог больше веселиться, бегать, прыгать, играть с другими детьми. Я постоянно чувствовал себя наказанным, поставленным в тёмный угол, только не родителями. А согнувшей, переломившей меня болезнью.

– Ну, что вы хотите…, – этот омерзительный шёпот лукавой доброты я помню до сих пор.

Учёный муж действовал, как опытный, циничный соблазнитель, только не плоти моей матери он желал. Он вовлекал её в заговор против собственного сына, он жаждал не её, а её смирения, она должна была покорно отдаться мысли, что меня не станет, что болезнь победит меня, и я умру.

– Госпожа, то, что не способно жить, должно умереть…

Он подробно осмотрел меня прежде, чем сказать моей матери эти слова. Пальцы его касались моих позвонков, как пальцы утомлённого бухгалтера – костяшек счётов. Я не был для него живым ребёнком, для этого учёного мужа души во мне было меньше, чем в увядающем цветке.

– Нет, нет! – выкрикнула мать, отказавшись участвовать в келейном заговоре.

Больше всего она хотела надеяться на то, что её ребенок не умрёт, не станет немощным изгоем, и потому не верила больше ни в какие учёные степени. Она отдала меня на поруки самоучке-ортопеду, пользовавшемуся дурной славой. Многие окрестили его колдуном. Он промышлял сапожным ремеслом, но порой чинил не только сапоги, но ещё и людей. В отличие от вальяжного доктора, что касался меня, как досадной, поломанной вещи, мой новый опекун и к сапогам, что оказывались в его руках, относился, как к живым. Я, ребёнок, наблюдал, как ловко спорится его работа, и казалось мне, что это не требующая починки обувь, а настоящее представление марионеток, в целый спектакль превращалась починка сапог.

«Колдун», которого многие обходили стороной, починил и меня. Он создал специальный, им самим придуманный, корсет, и строго следил за тем, чтобы я не расставался с ним ни днём, ни ночью.

Мне было тяжело, неудобно, неуютно. И тогда мой добрый колдун рассказал мне сказку, героем которой был я сам. Я жадно внимал рассказу, но оборвал он его на самом волнительном повороте сюжета.

– Продолжение сказки зависит от тебя, – услышал я строгий голос.

Но я не боялся уже этого голоса, он был куда милей мне, чем подлая доброта учёного мужа.

– Тебе предстоит великое сражение. И враг твой – не огнедышащий дракон, не коварный маг, а болезнь, которая, пожалуй, будет пострашнее, чем они. Ты теперь не ребёнок, не маленький мальчик, а рыцарь. Этот корсет – твои доспехи. Только они защитят тебя от врага. Болезнь, как твой самый опасный враг, будет, не смыкая очи, ходить за тобой и ждать. Ждать и надеяться, что ты устанешь, снимешь корсет и останешься без доспехов. Ты ведь не хочешь, чтобы победил твой враг?

Конечно, я не хотел. И силы мне придавало то, что я видел лицо своего врага. Мне казалось, что я легко могу подружиться с огнедышащим драконом, я представлял, как весело и беззаботно смеются ведьмы, но я твёрдо знал: единственный, кто на всю жизнь останется врагом моим, – тот учёный муж, который объяснял моей матери, что я никогда не выздоровею. Каждый день я сражался с ним.

Впоследствии конвенциональная медицина рассматривала мой случай, как феномен, как настоящее чудо. Я победил своего врага.

А теперь я сам должен стать убийцей, палачом, геростратом. Мне предназначено сжечь всё, что написал мой сокровенный друг. Потому что он просил меня сделать это после его смерти.

2

Я не мог предположить, что Кафка станет мне таким близким человеком, когда впервые увидел его. Это страсть может вспыхнуть от одного лишь взгляда. Настоящая дружба – чувство более сильное и глубокое, чем любовь между мужчиной и женщиной.

Ни одну женщину в своей жизни я не ждал так терпеливо, как Франца, ни одну из них не прощал так легко за долгое опоздание. А Франц всегда опаздывал. Чаще всего мы ждали его вдвоём, вместе со старым двуглавым имперским орлом на торце отделения налоговой службы на углу переулка Хибернер. Пороховая башня была постоянным местом наших встреч, когда мы заканчивали работу почти одновременно. Но я всё время приходил раньше. Франц постоянно где-то задерживался, и я начинал ревновать его к другим людям, злился на то, что опять что-то отвлекло его, тогда как мне уже казалось, что не может быть ничего важнее, ценнее, незаменимее наших ежедневных встреч, задушевных разговоров, увлекательных споров.

Я говорил с двуглавым имперским орлом, пока ждал своего друга, сетовал на его неисправимую непунктуальность, злился, но каждый раз, когда появлялся Франц, происходило какое-то чудо, мир оживал, и имперский орёл взмахивал своими крыльями, приветствуя его. А он, в порыве вины за своё опоздание, бросался мне навстречу, как к самому близкому, родному человеку, приложив руку к сердцу, так, будто готов был отдать мне его.

Я не думал, что мы станем друзьями, когда впервые увидел Кафку. Начало нашего знакомства совпало с началом нового, двадцатого века. Я только поступил в Университет, а Франц уже учился на третьем курсе.

Я выступал с докладом в «Читальном и учебном Зале для немецких студентов», том, что находился на улице Фердинанда. Мой доклад был посвящён двум философам – Шопенгауэру и Ницше. Первого я обожал, боготворил, второго презирал. Я доказывал собравшимся, что почитаемый многими, Ницше, – не великий мудрец, а всего-навсего мелкий жулик, шулер, достающий из рукава надуманные фразы, словно краплёные карты.

Я говорил страстно, чувственно, я был поглощён своей речью и почти ничего не видел вокруг себя. Но тут я наткнулся на взгляд одного из слушателей, это был совершенно особенный взгляд. Я почувствовал в нём силу, единственную, которая могла в тот вечер остановить меня. Взгляд этот принадлежал неприметному студенту. Я мельком видел его раньше, и он ничем не привлекал моего внимания, он не выделялся среди других: всегда молчаливый, одетый в элегантный, но неизменно неброский, сдержанный костюм. Я не мог предположить, что у него окажется взгляд такой силы. Я, готовый ниспровергать, топтать Ницше, вытирать ноги об его имя, вдруг запнулся, стал осторожнее в словах, потому что столкнулся с этим взглядом. Я, страстный обличитель презираемого мной философа, был покорен этой силой, почти повержен.

После моего выступления он сам подошёл ко мне, как будто уже имел какую-то власть надо мной. Мы, до того вечера почти незнакомые друг с другом, возвращались с моего доклада вдвоём, потому что то, что я поначалу хотел сказать всем собравшимся, касалось уже прежде всего нас двоих, и если мне и нужно было что-то доказывать, то прежде всего было необходимо убедить этого человека с таким пронзительным взглядом.

По дороге мы говорили о многом, и чтобы не обрывать завязавшийся разговор, Франц дошёл со мной до моего дома. Мы спорили не только о Ницше, мы вооружились именами любимых писателей, как щитами и мечами. Я готов был драться до крови, я желал взять реванш перед осуждающим мою горячность взглядом незнакомого студента.

Мы говорили о литературе, и здесь наши мнения также разошлись. Я прочитал наизусть отрывок из обожаемого мной Майринка, решив заворожить опасного собеседника красотой слов о крыльях бабочки, похожей на открытую волшебную книгу. Но это сравнение не вызвало у Кафки никакого восторга. Он вдруг остановился и обратился ко мне так, будто мы были не случайные собеседники-спорщики, а связанные единой судьбой заговорщики.

– Писать нужно по другому, – сказал он мне.

«Сырым камнем пахнет пол этого дома», – произнёс Франц строчки из Гофмансталя, как какое-то заклинание, как слова, после которых всё становится ясно не только о литературе, но и вообще о мире.

Восхитившую его своей простотой строчку из сочинений австрийского писателя он произнёс как сокровенную молитву, возвышающую нас обоих над землёй. Он смотрел на меня уже совершенно другими глазами. Он как будто доверил мне какую-то очень важную тайну.

В тот вечер я стал посвященным.

3

Разумеется, мы не сразу стали друзьями с Кафкой после того вечера, когда он, увлёкшись спором, проводил меня до самого дома моего. Но мы уже не были чужими людьми. Мы больше не проходили равнодушно мимо друг друга, случайно столкнувшись в Университете. Мы останавливались, чтобы поговорить, и каждый раз разговор наш длился всё дольше.

Я начинал чувствовать какое-то тяготение к этому человеку, и мне уже хотелось, чтобы мы виделись чаще. В Университете студенты могут часто видеться, если учатся вместе. Два курса разделяли нас, но я предложил в одном из разговоров, когда оба мы, сбившись, не смогли процитировать Платона в оригинале, вместе заняться древнегреческим. Франц сразу согласился. Думаю, он тогда чувствовал себя одиноким и нуждался в друге.

Учиться мы решили у книг, потому что никто третий нам не был нужен. Мы запаслись словарями и сочинениями античных авторов. Чаще всего я приходил к Францу домой, в его комнату в родительском доме на Цельтнергассе.

Комната его была похожа на скромный гостиничный номер, который он вот-вот собирался оставить, поэтому и не старался обставить своё жилище чем-то драгоценным, он как будто совсем не думал об уюте дома, в котором жил. Репродукция картины Ханса Тома над небольшим письменным столом, шкаф, кровать, да гипсовый слепок античного барельефа на стене.

Я чувствовал себя, словно в гостиничном номере, но не обращал внимания на некоторую неуютность жилища, потому что мне были дороги наши встречи с Францем, он всегда был увлекательным, живым, ироничным, и при этом одновременно тактичным собеседником. Я всё больше привязывался к нему.

Франц был чуть старше меня, но я уже хотел оказать ему покровительство, когда он обмолвился о том, что послал свой рассказ в газету. До этого я и не подозревал, что он что-то пишет. Сам я уже не только печатался, у меня вышла книга новелл, «Смерть мертвецам».

Тогда я думал о Франце, как о начинающем авторе, которому могу дать дружеский совет, помочь что-то опубликовать. Только несколько лет спустя он решил прочесть мне один из своих рассказов. Я уселся слушать, не сумев сдержать покровительственной позы. Но по мере того, как он читал, ничего не оставалось от моей самоуверенности. Я был ошеломлён, потрясён, сбит с толку, растроган, растерян. Я, который мнил себя настоящим писателем, вдруг понял, что мне нужно не покровительствовать и давать советы начинающему автору, а учиться у него мастерству.

Я выходил на охоту за словами, шёл по следу, сражался с ними, как с опасными хищниками, а Франц приручил этих хищников, саблезубые тигры стали для него ласковыми кошками.

Я боролся со словами. А он повелевал ими.

4

Люди умирают, и этого не избежать. Но всегда есть те, к чьей смерти ты оказываешься совершенно не готов. О календарный день их ухода спотыкаешься и падаешь, как бы крепко ни держался на ногах. Они не просто уходят. Со смертью самых близких людей небытие берёт тебя в залог, и чтобы жизнь выкупила тебя обратно, нужно чтобы произошло чудо.

Макс Бойман стал моим другом ещё в младшем классе гимназии. У нас было одно детство на двоих. Как-то я сказал ему, что он похож на того, кому дают держать пряжу когда мотают её в клубок, «и если мне нужно расправить пряжу, я снимаю её с твоих рук». Во всём, что я сочинял, придумывал, совершал, мне помогал Макс. Заботливый ум его, добрая, услужливая память всегда приходили мне на помощь. Он был бескорыстным соавтором всего, что я делал.

Однажды, когда я писал очень важную для меня книгу, и вдруг почувствовал, что могу не закончить её, что жизнь моего сокровенного замысла в опасности, я провёл целый вечер с Максом. Мы говорили с ним о моих героях и о том, что я уже успел написать. Это не был простой, досужий разговор. Я боролся за спасение своей книги. Я был хирургом, совершающим операцию над собственным Словом. А Макс стал моим ассистентом, и от его надёжности, верности, опыта, мастерства, зависело, сможем ли мы спасти мою книгу. Он вспоминал мои же собственные, когда-то давно произнесённые фразы, мысли, и подавал мне их, как подают скальпель и другие инструменты хирургу во время операции.

Макс помнил всё, что я когда-либо говорил, потому что ему казалось важным каждое моё слово. Конечно, вдвоём мы спасли моих персонажей, вдохнули в них новую жизнь, и я дописал книгу. На обложке её стояло имя одного автора. Макс, ко всему прочему, был ещё и очень скромен.

Мы ни на минуту не расставались, когда учились вместе, но потом я поступил в Университет. А Макс в «Юннион-банк» потому что ему надо было содержать своего тяжело больного отца. Измученный изнурительной службой, он всегда находил время для встреч со мной. В полдень (его обеденный перерыв) мы успевали обменяться тем, что случилось с нами утром, вечером мы шли в театр, на концерт или допоздна гуляли по Малой Стране.

Макс умер от порока сердца. По сей день могила его на пражском Еврейском кладбище хранит вызолоченную надпись, которую сочинил я. Я написал о Максе, как о волшебном зеркале небес, которое разбилось. Я смотрел в его глаза чаще, чем на небо. Он был не просто другом и помощником мне, а целым миром для меня. Когда уходят такие близкие люди, вдруг осознаёшь, что многие твои органы чувств зависели напрямую от их жизни. Их нет больше на земле, и острое зрение вмиг сменяется подслеповатыми глазами, слёзы мешают видеть мир, еда теряет вкус, резвое сердце готово замереть навсегда, даже запахи перестаешь чувствовать. И тогда должно случиться чудо, чтобы ты вновь ожил. Ты ждёшь если не нового воплощения, то хоть малейшего отзвука жизни того, кто был тебе так дорог. Я ходил теми улицами, что помнили нас двоих, слушал нашу с Максом любимую музыку, брал в руки книги, которые он читал незадолго до смерти, но никакого чуда не происходило, он не воскресал ни на мгновение.

И вдруг я увидел Макса там, где совсем не ожидал его встретить. Ко мне навстречу шёл улыбающийся Франц Кафка, и улыбка его вернула мне моего умершего друга. Я понял, что Макс, который ни за что бы не оставил меня одного на этой земле, нашёл в чём воплотиться.

Франц стал не просто моим новым другом, он связал два мира, он был теперь мостом между мирозданиями. Макс, умерев, остался жить, благодаря ему.

5

Как-то Франц, придя ко мне домой без предупреждения, разбудил своим неожиданным визитом прилёгшего отдохнуть на диване, моего отца. Тот удивлённо воззрился спросонок на нежданного гостя. Но Франц протянул ему навстречу руки особым, успокаивающим жестом: «Пожалуйста, не беспокойтесь, – сказал он моему отцу, – я всего лишь небольшая часть вашего сна».

Я мог бы улыбнуться, зная, что Франц часто старался оживить разговор какой-нибудь шуткой или парадоксальным высказыванием, но мне вдруг стало страшно. Я представил, что Франц и правда всего лишь сон, моё спасительное наваждение, за которое я ухватился после смерти моего любимого друга, Макса.

Все годы нашего с Францем знакомства, всё время нашей близкой дружбы, я отчаянно боялся, что он растворится, исчезнет, я боялся проснуться остаться один, настолько наше общение стало важным для меня.

Я прекрасно помню, как взволновало меня письмо, полученное мной от Франца в октябре 1912 года. В нём он прямо говорил мне, что хочет покончить с собой. Признавшись мне в своём намерении, он одновременно пытался развеселить меня, но я уже давно знал, что Франц не кричит, а смеётся от боли, его улыбка – это его крик.

Франц писал мне о том, как, стоя у окна, прижавшись к стеклу, боролся с искушением броситься вниз и «испугать своим падением сборщиков пошлин на мосту». Даже о своей смерти он думал, как о гротеске, его забавляли воображаемые испуганные физиономии людей, которых упавший им на голову самоубийца отвлечёт от мыслей о деньгах.

Я знал, что Франц не дорожит своей жизнью и действительно может покончить с собой. Несколькими годами раньше Франц поддержал меня в моих собственных душевных смятениях, когда я страдал от невозможности очередной раз сделать выбор между двумя женщинами. Но страдания самого Франца в тот раз не имели никакого отношения к любви, он хотел покончить с собой не из-за женщины.

Старшая сестра Кафки, вышла замуж за богатого торговца, Карла Германна. Став членом семьи, Карл открыл в пригороде Праги (в Жижкове) асбестовую фабрику. Утомлённый родительскими упреками в том, что он зарабатывает слишком мало, Франц согласился с их предложением участвовать в новом предприятии, и даже взял для его развития деньги у отца. Франц получил не только немалую сумму, но и определённый кредит доверия. Моему близкому другу казалось тогда, что он сможет наконец доказать отцу, от мнения которого он так сильно зависел, свою состоятельность. Отцу не было никакого дела до того, что Франц занимается каким-то там сочинительством, сын мог приобрести уважение отца, только став успешным предпринимателем.

И Франц поверил в то, что у него наконец-то появился шанс заслужить доверие и даже похвалу отца. Теперь Франц был для отца не беспомощным, непутевым сынком, а совладельцем фабрики, то есть серьёзным, солидным человеком. Однако, кредит доверия очень быстро исчерпал себя. Кафка оказался совершенно не готов к своей новой роли. Чтобы стать успешным предпринимателем, нужно было посвящать новому делу всё своё время, с утра до ночи, а он не мог думать о нём ни минуты. Вместо похвалы отца, Кафка дождался его строгого осуждения. Тот корил его за нерадивость, за «ветер голове». Из солидного совладельца фабрики Франц превратился в беспомощного мальчишку, которого родители силой заставляют учить домашнее задание по предмету, в котором он ничего не смыслит.

Дела на фабрике шли плохо, и отец обвинил в этом Франца, он дошёл до того, что заявил: эта фабрика создавалась его любимым зятем только ради Франца, чтобы тот мог наконец проявить свои деловые способности, стать мужчиной, поскольку у Карла хватало других забот и доходов. Но неблагодарный Кафка, вместо того чтобы ценить такой значимый шаг ему навстречу, переложил все заботы о фабрике на плечи зятя. Как будто фабрика была нужна ему, а не Францу.

Мать тоже не раз высказывала Кафке, что тот должен заниматься этой фабрикой (которую уже давно ненавидел) хотя бы ради спокойствия отца. И если Кафка не появлялся там, то приходил теперь к родителям, как школьник, прогулявший уроки. Как непохоже всё это было на чаяния Франца стать в родительских глазах состоятельным, независимым человеком!

Фабрика стала не радостью, а виной. «Ты виноват в её создании», – упрекали его отец и мать. Теперь он думал не о доходах, не о прибыли, а только лишь о том чтобы «отбыть наказание», приходя на эту треклятую фабрику. Родители при этом не уставали подчёркивать, что сами они, не в пример сыну, очень много работают, всё время посвящая, кроме основной работы, ещё и открытию нового ресторана.

«Сегодня вечером, – писал мне Франц, – мать снова начала упрекать меня. Она обвинила меня даже в том, что отец заболел из-за меня, так сильно я его огорчил. „Он переживает за фабрику, которая осталась без присмотра. Ему стыдно за тебя перед Карлом“, – сказала мне мать. Моя любимая младшая сестра Оттла, единственная в семье, кто всегда понимает и поддерживает меня, на этот раз отнеслась ко мне с чудовищным непониманием и жестокостью, она встала на сторону матери и стала повторять мне её слова. Всё моё тело наполнилось горечью. Может быть, это была просто желчь, не знаю. Я слушал мать и сестру, и думал о том, что у меня есть теперь только два выхода: или ближайшие две недели ежедневно ходить на фабрику и в контору зятя, или же когда все лягут спать, выброситься из окна».

Я испугался, прочитав это письмо. Я знал, что Франц действительно может это сделать. Я, втайне от него, встретился с его матерью, и показал ей письмо, присланное мне её сыном.

Я взял с неё обещание, не говорить Францу, что я приходил к ней.

6

Слова, сказанные мне Францем много лет назад, я помню отчётливо, как будто услышал их мгновение назад, они всё ещё хранят своё живое дыхание, между тем как важные какие-то факты его биографии я могу воспроизвести лишь в общих чертах.

После окончания Университета он попал к одному пражскому адвокату. Францу нужно было пройти обязательную стажировку: сначала земельный, потом исправительный суд. Он был очень утомлён учебой и надеялся за время стажировки найти подходящую работу, не связанную ни с адвокатурой, ни с литературой. Для него в поисках работы было важно только одно – чтобы она заканчивалась как можно раньше. Он хотел выкупить свою свободу у родителей: должность нужна была для того чтобы они не попрекали его бездельем, но мысль о том что ему придётся посвящать работе всё своё свободное время, казалась невыносимой.

Благодаря помощи своего сокурсника, родственным связям его, Францу удалось устроиться на работу в «Общество страхования рабочих от несчастных случаев», в котором он освобождался в 14 часов.

До того, в другом агентстве, «Assicurazioni Cenerali», у Кафки был невыносимый для него восьмичасовой рабочий день, и Франц, поначалу воодушевлённый (хотя бы тем что его начальник, близкий родственник литератора Павла Эйснера, очень хорошо разбирался в литературе), не мог вынести того, что каждый день он столько времени должен быть несвободным.

Мне передалось это отчаянное желание Франца бежать от всякой зависимости. И я, желанный гость любых редакций, под влиянием Кафки отказался от литературной работы. Он убедил меня в том, что нельзя смешивать искусство и ремесло. Сам он не мог представить, как призвание может граничить с заказной работой. Я тоже искал работу, которая оставит мне свободу, которая не будет обращать в ничто прожитые дни.

Мы оба отчаянно боролись за свою свободу, мы отвоёвывали у мира счастливые мгновения, словно занятые неприятелем территории.