Текст книги "Кровь не вода (сборник)"

Самые лучшие мальчики курса, да и других курсов, старших и даже выпускных, старались познакомиться с ней и если не «зароманиться», то хотя бы задружиться.

Многие из тех, с кем романы случались, потом становились ее друзьями – почему-то никто и не думал обидеться на коварную Мессалину, ей все прощалось легко и быстро.

На третьем курсе она наконец влюбилась. Ну и, конечно, все по сценарию – в преподавателя.

Евгений Аркадьевич Самоваров был самым красивым мужчиной на факультете. Импозантный – так про него говорили. Высокий брюнет с синими глазами и мягкой улыбкой.

В Самоварова были влюблены и студентки, и преподавательницы, и лаборантки, и уборщицы. И аспирантки, и библиотекарши – все!

Он был одинаково вежлив со всеми, галантен и в порочащих связях был не замечен.

Он был женат, и женат был давно – еще со студенчества. Имел уже взрослую дочь. Про жену его было известно мало – после института она не работала, воспитывала дочь и была жизнью довольна – никаких амбиций вообще. Говорили, что внешне она хорошенькая, но не более. Милая, чуть полноватая блондинка с голубыми глазами и пышными формами.

Самоваров был большим франтом – к зданию института ловко подкатывал на голубых «Жигулях», вылезал неспешно, с достоинством, с модным портфелем из черной замши. Вылезал и оглядывался – все ли заметили? Рубашки носил светлые, голубых оттенков, которые шли к его синим глазам и хорошо оттеняли густые, темные, красиво подстриженные волосы.

Девицы замирали, когда он, оставив после себя шлейф хорошего одеколона, проходил мимо, приветливо кивая знакомым. Он был и вправду хорош, этот Самоваров, – придраться практически не к чему.

Да и вообще – не к чему, что говорить!

Когда Эмма влюбилась в него, она снова почувствовала острую необходимость в сестре. Конечно, а кому еще она могла рассказать о своей неземной любви? Сокурсницам? Ну естественно, нет.

Это была ее тайна, а еще больше – страшная тайна преподавателя Самоварова.

Они с Эллой сидели в темном подвале кафе, и Эмма говорила горячо, без остановки, то и дело прикуривая одну сигарету от другой, и бесконечно пила черный несладкий кофе.

– Нет, ты только подумай, – взывала она к сестре, – полюбить человека по фамилии Самоваров! Разве можно было придумать подобную пошлость?

Элла тяжело вздыхала и беспомощно разводила руками.

– Ты понимаешь, – продолжала Эмма жарким шепотом, – он вообще не мой вариант, вообще! – тут она сделала «страшные» глаза. – Ну, сама посуди – во‑первых, он преподаватель. В этом уже есть какая-то пошлость. Женат – во‑вторых. И это снова огромная пошлость.

Элла послушно кивала.

– В-третьих, нарцисс. Понимаешь? Самый типичный, банальный нарцисс. Когда он проходит мимо зеркала, я боюсь рассмеяться. Он оглядывает себя с трех сторон! Лево, право и еще, обернувшись, слегка со спины! Он поминутно поправляет волосы! Можешь себе это представить? И у него в портфеле, с собой, есть любимый одеколон. Разумеется, Франция. Привозной, прямо оттуда. Пахнет, конечно, роскошно. Дальше – костюм. Тоже оттуда. Говорит, что привозит из Польши – нашим не доверяет. Рубашки, галстуки – все отменное, самое модное и только импорт. И еще – ну, ты сейчас упадешь. – Она наклонилась к сестре и прошептала: – Носки. Носки тоже оттуда! – Она откинулась на спинку стула и, ожидая эффекта, спросила: – Ну? И как тебе эта картинка?

– Ну-у-у! – протянула Элла, не понимая, что нужно ответить. Осудить? Восхититься?

– Да, – Эмма снова подалась вперед, – забыла. Белье! Совсем не то, что мы видели. Ну, у отцов, например. Сатиновые, до коленей, кошмары. А здесь… Эластичные трусики белого цвета, и так облегают!.. Ну, ты поняла…

Элла, конечно, не поняла, но кивнула. На всякий случай.

А сестра продолжала:

– Элка! Это вообще наваждение. Морок какой-то. Словно заколдовали. И меня, и его! Мы – как в горячке. Ничего не понимаем, никого не видим вокруг. Ничего не слышим. Ходим с воспаленными глазами, туманом в голове и шумом в ушах. У него – то же самое. Я спрашивала его. В голове только одно – чтобы стремительно, мгновенно оказаться на необитаемом острове и… рухнуть в объятья. Замереть на минуту и – снова туда! Ну, ты поняла… – со вздохом повторила она и надолго притихла.

Элла опять не поняла ничего, но снова кивнула – на всякий пожарный. Эти разговоры, откровения так будоражили ее душу и сердце, что после этих снова ставших такими частыми встреч она долго не могла уснуть и шла на работу с головной болью и сердечной тоской.

– Или вот! – оживлялась Эмма, припомнив что-то. – Вот, послушай. Мы ищем квартиры, любые углы, которые могут нас приютить и где мы… Ну, сама понимаешь. И нам всегда мало времени. Всегда! Хотя… Его и вправду катастрофически мало. Что там – час или два? Или даже четыре? Мне кажется, если бы нам отпустили год или два – мы не смогли бы наесться всем этим! Он говорит, что я – дикая кошка и что у него ничего подобного не было. Опять пошлость, да? Вот именно – пошлость! Но я все принимаю. Все от него принимаю и со всем соглашаюсь. И у меня тоже ничего подобного не было. Хотя это понятно. Все эти мальчики с их пространными разговорами о смысле жизни, они всегда робеют, эти мальчишки. Всегда. И поэтому нагоняют пафоса и делают умный вид. А у самих – потные руки! Трусливые зайцы. Во всем! А он – взрослый, поживший мужик. Ему сорок два. И бабы, как ты понимаешь, были всегда.

– Он… всегда изменял? – осторожно спросила Элла. – В смысле – жене? Что, всегда?

Эмма уставилась на нее с удивлением.

– Да какая, собственно, разница? Ты вообще о чем? Это что, нас должно волновать? Да и потом – почему такой, как он, должен достаться одной?

– Ну, а потом? – робко осмелилась поинтересоваться Элла. – Что будет дальше?

– В смысле? – нахмурилась Эмма.

– Ну… – совсем растерялась сестра, – он… разведется?

Эмма равнодушно пожала плечами и повторила:

– Разведется? Да вряд ли, наверное… Там – дочь и жена. Его, я полагаю, все это устраивает. Привычка и прочее. Дом, общий круг. Родители. Общая жизнь. А я… я – это… Ну, как объяснить? Я – тоже жизнь, но другая. Тайная, яркая, полная страсти и чувств. Наверное, так.

Элла кивнула.

– Но… Нет, я все понимаю. И все же… Что дальше? Тебе… надо замуж, – наконец выпалила она, – семью…

– Скажи еще – детей! – недобро усмехнулась та. – Семью? А зачем? Зачем все эти… – она помолчала, перебирая пальцами, – ну, эти штуки… семейные? Быт, носки и рубашки. Бигуди и крем на лице. Ночная сорочка и тапки. Завтрак и ужин. Котлеты и суп. В гости к родителям, грядки на даче. Все это – зачем? Нет, ты объясни. Приведи хоть какие-то доводы «за» против того, что я сказала!

Элла вздохнула, пожав плечами.

– Так… все живут. Бабушка с дедом, наши родители, их друзья и соседи. Разве не так? Так вроде бы надо.

– Так… Разумеется, так! Только я, – тут Эмма засмеялась, – я – это не все! Поняла? И все это «надо» лично мне не надо категорически! Да и потом – посмотри на наших. Давно грызутся, как мыши, раздражаются. Всегда недовольны друг другом. Пусть по пустякам, мелочам. Но… А ведь какая любовь была! Разве не так? Все просто устали – друг от друга устали. Быт заедает, проблемы. Болячки. Нехватка денег, рушатся планы, умирают желания.

– Ну, а одной? – осмелилась уточнить Элла. – Одной разве лучше? Решать проблемы, болеть? Встречать старость?

Эмма рассмеялась и махнула рукой:

– Где еще та старость? Вот именно – далеко-далеко. Вместе с болезнями. Пока до нее доползем… Вся жизнь впереди – такая огромная. Долгая жизнь! Элка! Живем мы сейчас, а не завтра. Сейчас и сегодня! Любим, страдаем, мечтаем…

Элла кивнула и слабо улыбнулась.

– Ты, наверное, права. Только…

Сестра перебила:

– Знаешь, обойдемся без «только». Сегодня мы просто – живем!

«Счастливая Эмка, – думала Элла, – «просто живем»! Как четко и ясно. Действительно просто. А я… я так не умею. Просто жить и получать удовольствие. Вообще не умею получать удовольствие. И где они, эти удовольствия, я просто не знаю. И будут ли?»

За сестру она переживала – добром все это не кончится. Такие связи в конце концов… приносят одни страдания. Этот Самоваров семью не бросит, а вот Эмку – наверняка. Перегорит. Сухие дрова страстей горят ярче, сильнее, но и сгорают быстрее. И что будет с Эмкой?

Все знания были из книг – а уж там все про страсти написано! Больше, чем про все остальное. Про страсти и про страдания после этих самых страстей.

Но что поделать? Эмка всегда была своевольной. Всегда самой смелой и умной. И нет для нее авторитетов – нет и не было. Сами с усами. Кого и когда она слушала, наша бесшабашная Эмка?

А на душе было муторно. От беспокойства за Эмму и еще – за свою тоскливую жизнь.

Через два года Элла поступила в Институт культуры, на библиотечный, разумеется, факультет. А все мечты про журналистику, литературную деятельность канули в Лету. Рисковать больше не захотела, сколько можно ходить в абитуриентках? Пусть хоть так, чем никак.

В институте тоже была тоска – одни девицы, озабоченные только устройством своей личной жизни. Готовы были пойти за любого, но особенно ценились военные – зарплаты приличные, а в гарнизоне для библиотекаря всегда найдется работа. Для жены.

Эммин роман продолжался. Самоваров даже умудрился съездить с ней в Ригу на конференцию – на три дня. И Эмма говорила, что они «разрушили Ригу». Потом подвернулся Краснодар, а оттуда махнули в Сочи – на три ночи, как в песне поется.

– И Сочи разрушили? – осторожно спросила Элла.

Эмма удивилась подобной остроте и подмигнула.

– А ты как думала? Сочи в руинах!

Было странно – Эмма, худющая, яркая, с горящими глазами и стремительная, стала почти красавицей – не зря говорят, мол, влюбленная женщина…

Она была похожа на кошку – гибкую, гладкую кошку, которую правильно кормили – только отборным мясом и рыбой. С блестящей, лоснящейся шерстью, с острыми, молодыми и опасными зубками.

Элла видела, как на сестру обращают внимание – в метро, в кафе и на улице.

Она гордилась сестрой – как всегда, немного завидовала ей, тоже, впрочем, как всегда. Восхищалась ею и по-прежнему бесконечно любила. Так, что отдать жизнь – пустяк!

А однажды задумалась – а любит ли ее Эмма? Ну, так же, как она ее? И тут же решила, что да. Разумеется. Только… слегка по-другому. Как умеет. Но жизнь за нее не отдаст.

Вот это – точно. На сто процентов. Категорически не отдаст. И правильно сделает. Эмма не дура.

Во время одного из своих откровений Эмма вдруг замолчала и потом, вздохнув, сказала:

– Господи, и кому я про это рассказываю! Ты ж у нас девственница!

Элла покраснела, опустила глаза и ничего не ответила.

В тот год умер дедушка. В Сочи послали телеграмму. Эмма ответила, что билеты достать не смогли – самый сезон, вы о чем, родственники?

Илья прочел ответ дочери и, вздохнув, сказал:

– Врет. Все врет. Как обычно. По таким телеграммами обеспечивают. Всегда. Это закон. Просто… не захотела свой отпуск ломать.

Все дружно вздохнули, но никаких комментариев.

Отношения с Самоваровым продолжались долго, лет восемь. За это время они много раз бурно расставались, рвали категорично и «навсегда», мучили друг друга с остервенением, упрекали, оскорбляли, но… все же держались друг друга.

Эмма давно работала в каком-то КБ, работу свою откровенно ненавидела, а вот коллектив хвалила – поэтому и держалась там. Коллектив был мужской, все вокруг пляшут и восхищаются, говорила она: «Ну, а когда я в фаворе, мне на все наплевать!»

Она стала еще суше, еще циничней и острей на язык. Она уже совсем не лестно говорила о своем любовнике, обвиняя его в малодушии, приспособленчестве и трусости – за столько лет ничего не решить! И это мужик?

А потом сообщила – так, между делом, что от Самоварова ушла. Точнее, бросила его. «Ну сколько же можно, Элка? Сколько лет на него угроблено – самых прекрасных! Сколько потрачено сил! И все – в никуда».

А спустя совсем немного, месяца два, Эмма сообщила, что выходит замуж. Ну? Каково?

Элла как-то видела его лет пятнадцать спустя – этого уже давно бывшего красавца, не сразу узнала и очень удивилась, признав наконец. Самоваров к тому времени ушел с кафедры, перебивался случайными заработками и выглядел потерянно и жалко. Углядела она его у мясного прилавка, где Самоваров просил взвесить ему кусок поменьше, «можно с костями».

Взволнованная Элла позвонила сестре, а та, громко позевывая, прокомментировала это так:

– Жалко? А что ты хотела? Жил человек в свое удовольствие. Ни с кем не считался. Получал все, что хотел. Вот и расплата – а что, справедливо.

– И тебе совсем его не жалко? – удивилась Элла.

Эмма снова зевнула.

– Не-а, нисколечко. Кто он мне теперь? Так, бывший знакомый.

Элла положила трубку и мысленно повторила, прикладывая эти слова к сестре: «Жил в свое удовольствие, ни с кем не считался, вот и расплата. А ты как хотела?»

Вот именно, расплата! Да что там считать чужие грехи. Эмма, по крайней мере, имела от своих прегрешений хотя бы… удовольствие, что называется! А я? И моя такая правильная и безгрешная жизнь? Коту под хвост, кобыле туда же.

Эммин муж родне представлен не был. «Много чести, – фыркнула она, – да и кому это надо?»

Через три года после смерти деда ушла и бабушка Рая. Жить «после мужа» ей совсем расхотелось. Собрали семейный совет – что делать со стариковской квартирой? Продать и поделить деньги?

Решили, что будут сдавать. Все подспорье уже немолодым отцам, получающим сущие копейки. Илья еще как-то держался в своей лаборатории, А вот институт Семена прикрыли – «за недостаточностью средств на содержание». Семен остался на улице. Помещение института было варварски раздроблено и сдано мелким фирмочкам. В те годы безработный Семен пошел работать курьером – развозил по домам лекарства. Денег было немного, но иногда давали на чай, да и времени свободного было навалом.

– Беру чаевые, – грустно шутил он, – дожил, старый дурак! Унизительно, а беру. Себя ненавижу, а в руки смотрю! А потом… сдохнуть охота.

Сложные были времена. Но на том семейном совете подала голос Эмма. Объявив, что выходит замуж, и она, именно она с мужем, переедут в квартиру бабули.

Кто-то попробовал возразить, кто-то предлагал «что-нибудь придумать, чтобы всем было хорошо». Но Эмма твердо сказала:

– Туда перееду я. Все, точка. Дебаты закончены. Вы что, обалдели? Так хоть одна из нас устроит личную жизнь!

Первым голос подал Семен, задумчиво сказав:

– А ведь детка права.

Все вздохнули и разошлись.

Свадьбы как таковой не было – Эмма плюс жених, плюс друг жениха, плюс Элла – вчетвером пошли в ресторан.

Увидев Эмминого жениха, Элла остолбенела – этот задохлик Шурик! После Самоварова, господи, даже нынешнего Самоварова! Жалкого и старого!

Шурик был и вправду смешным – маленького, почти крошечного роста, длиннорукий, как обезьяна, отчаянно кривоногий, подросткового веса, с прядями редких темных волос, прилипших к полупрозрачному темени, с «ленинским» лбом, пучеглазый, носатый и – очень веселый.

Он был похож и на гнома, и на диковинную птицу, и на старичка-лесовичка, и на сказочного волшебника (доброго или злого?). Но все же больше всего – на обезьяну. Правда, с очень умным лицом.

Эмма тут же дала ему кличку – примат.

Умный Шурик не обижался – в Эмму был страстно влюблен, а про себя все понимал.

Он был и жалкий, и несуразный, и смешной. Но взгляды он точно притягивал – любопытные и удивленные, что ли?

Было в нем что-то животное – внешность, ужимки. Все это было как-то… неприятно, но Элла гнала эти мысли, всегда помня фразу «лишь бы человек был хороший».

Веселиться он начал с порога, развлекая сестер анекдотами – «свежачком», как он говорил.

Балагурил он весь вечер, посмеиваясь и над невестой, и над «мероприятием», и над собой.

Он был довольно остроумным, скорее очень остроумным, но… Утомлял.

Ей-богу, здорово утомлял.

Пил он много и часто, не пьянел, но вдруг отключился и уснул, откинув голову назад и широко открыв широкий губастый рот.

Эмма резко встала со стула.

– Я в туалет. Ты со мной? – коротко бросила она сестре.

Смущенная Элла тут же поднялась и засеменила следом.

У зеркала в туалете Эмма внимательно разглядывала себя. Потом долго и тщательно красила губы.

Наконец Элла не выдержала и почти выкрикнула:

– Боже мой, Эмка! Зачем тебе… все это нужно?

Эмма усмехнулась, поправляя волосы, и ответила:

– Замуж! Ты же первая говорила, что нужно замуж. Чтобы семья! Или я путаю?

Элла молчала.

– Так вот, – продолжила Эмма, – я иду замуж. А ты что, думаешь, у меня очередь под окном? Или я выбираю? Нет, дорогая! Мужиков, конечно, полно, – тут она снова вздохнула, – только вот… в загс никто не торопится. А этот готов. Да ты не волнуйся. Он же не всегда… балагурит. Он очень начитан, образован. Интеллектуал, каких мало. А после Самоварова, а? – который был серьезен только у зеркала. Да, кстати. Он из прекрасной семьи. Папаша адвокат и мамаша дохтур. Квартира огромная в центре, а там… добра! Мы с тобой такого не видели. Сплошной антиквариат. Люстры, мебель, полы. Да и вообще – я от противного. Самоваров и Шурик – по-моему, очень смешно!

– Не очень, – осмелилась вставить Элла, – по-моему, не смешно.

– И вообще, – Эмма прищурилась и посмотрела на сестру, – он мужик обалденный. Ты поняла, о чем я? Даже Самоварову фору даст, а? Как тебе? А знаешь, какие у него были бабы? У него, у такого урода? Не знаешь. А были – сплошные красотки. Не мне чета, Элка. Поверь! Ну, как? – повторила она.

Элле было «никак». Точнее, это снова ее смутило, встревожило и расстроило.

Друг Шурика, вялый и белесый Вадим, все время ел и помалкивал. Он был похож на спящую, вчерашнего улова, огромную снулую рыбу – с полузакрытыми глазами и нечетким, методично жующим ртом.

Он был настолько индифферентен, что казалось, попал не на свадьбу лучшего друга, а так, случайно – ну, пригласили к столу, а он не отказался, зачем, если можно поесть?

Спящего Шурика тащили втроем – он почему-то оказался страшно тяжелым. Выгрузили у входной двери, внесли в квартиру и положили на бабулин диван.

Элла пошла домой, унося с собой все свои печали – в квартире любимых людей, на родном старом диване, лежит это, и теперь это будет тут жить!

Ей почему-то совершенно расхотелось в то время общаться с сестрой. А та и не настаивала. Почти не перезванивались, встречались пару раз случайно, у остановки. Пару фраз ни о чем и – разбегались в разные стороны.

В июне Элле выделили путевку в Одессу. Мама купила ей три летних платья, новый купальник и босоножки. Заставила сделать педикюр с ярким лаком и проводила на вокзал, бросив на прощанье странную, совсем не типичную для нее фразу:

– Ну, заинька, ты там… не теряйся! Ты меня поняла?

Элла смутилась, покраснела и была очень рада, что объявили отправление поезда.

Комнату дали на двоих, в соседки попалась бойкая харьковчанка Людмила. Людмила тарахтела без остановки – выяснилось, что она замужем, но детей не родила: «Муж шибко болен на эту тему». Мужик хороший, малопьющий и нежадный. Но и еще раз но – Людмила хотела родить. Сказала честно: «Я сюда за этим приехала».

Элла растерялась, почти испугалась – что там ждет впереди? Эта Людмила напомнила ей сестру – натиском, напором. Такие идут к своей цели прямолинейно и четко. И от планов своих не отказываются.

Но страхи оказались напрасны – соседка пойти «погулять на пару часов» не просила, возвращалась поздно, света не включала, со стуком сбрасывала босоножки, долго пила из графина воду и ложилась поверх одеяла. Долго не засыпала, вздыхала тяжело, ворочалась и успокаивалась только с рассветом.

А вместе с ней засыпала и Элла.

Город был прекрасен, но переполнен отдыхающими, на пляже было трудно отыскать свободное место, кормили отвратительно, а в магазинах продуктов не было вовсе. Элла хорошо загорела, и яркие, цветастые платья так шли ей, что она впервые застревала у зеркала с удовольствием, неведомым ранее.

А однажды к ней на скамейку подсел мужчина – внешности неяркой, заурядной, но приятной. Разговорились – о том о сем, о процедурах, питании – обычный разговор отдыхающих. Мужчина представился, сказал, что живет и работает в Калининграде. Женат и имеет двух дочерей.

Как-то сложилось, что после ужина он пригласил ее в кино, она, разумеется, пошла – без всякой задней мысли, просто от тоски и одиночества. В кино сходили, потом прогулялись по парку, посидели на скамеечке, болтая по-курортному, по-свойски.

Ну, так и повелось – Иван Александрович теперь опекал ее, занимал место в столовой и кинозале, угощал шоколадками и однажды принес букетик ночных фиалок – невзрачных, но пахших так, что кружилась голова.

Их первое и последнее интимное свидание случилось довольно скоро, день на седьмой после знакомства. Элла пошла на это намеренно, сильно робея, но любопытство был сильнее – что ж там такого, что так крутило и ломало Эммину жизнь? Да и пора, что говорить! «Очень пора» – и давно!

Ничего такого ей не открылось – во всяком случае, никаких потрясений и шока. Иван Александрович был нежен, заботлив, внимателен. А после того, что между ними произошло, с испугом уставился на Эллу и, потрясенный, спросил:

– Как же так? Я не понял. Ты… вы… еще… не того?

Элла ничего не ответила, вздохнула, кивнула и стала натягивать платье.

У двери она обернулась и вдруг рассмеялась:

– А что, вы сильно расстроились?

Он, бледный и потерянный, только махнул рукой и пожал плечом.

После этой истории Элла как-то вдруг успокоилась – ну, наконец все случилось. И ей будет не стыдно перед сестрой.

А ночью – ночью случился кошмар. В комнату влетела Людмила и, подбежав к Элле, уже почти блаженно уснувшей, стала бить ее босоножкой по спине и плечам, громко крича:

– Ах ты, стерва! Ах ты, гадина! Тихая такая! Коза драная! Я этого Ваню две недели пасу, а она… Нет, вы подумайте!

Элла накрылась с головой одеялом, увертываясь от тычков, и молила только об одном – чтобы не проснулись соседи и не разразился скандал. Боже, какой ужас! Какой позор!

Устав, Людмила рухнула на кровать и зарыдала.

Рано утром Элла тихонько собрала свои вещи, выскользнула в коридор, затем на улицу и взяла такси на вокзал.

«Бежать! – стучало у нее в голове. – Бежать, и все. Подальше от этого ужаса!»

Она бежала, унося с собой отчаянный позор, безмерный стыд, некоторое удовлетворение, освобождение, познание – и еще пока, разумеется, неопознанную беременность.

Когда все открылось, вернее, дошло до нее, она, конечно же, бросилась к сестре.

Эмма слушала ее не перебивая. С удовольствием затягиваясь, попивая любимый кофеек и слегка усмехаясь.

Дослушав сестру, спокойно спросила:

– Так, ну, все хорошо. Что было – то было. Было – и слава богу! Но ты была у врача? В смысле точного срока?

Элла замотала головой.

– Так неловко, знаешь. Будут спрашивать, замужем ли я. Ну, и вообще.

– При чем тут «вообще»? – разозлилась Эмма. – Я про то, чтобы не прозевать, поняла?

– Что не прозевать? – переспросила непонятливая Элла.

Эмма вздохнула.

– Господибожемой! Нет, ты и помрешь с психологией девственницы. Аборт не прозевать, идиотка!

– Почему аборт? – прошептала Элла. – Зачем? Я… буду… рожать.

Эмма уставилась на нее немигающим взглядом.

– Ро-жать? – повторила она. – От кого? От Иван Иваныча?

– Александровича, – одними губами поправила ее Эмма. – Да, буду рожать. Шанса больше не будет. Ты что, не понимаешь? А так… Так я буду уже не одна!

Эмма встала, потянулась, прошлась по комнате, постояла у окна – все молча, пугая этим притихшую Эллу.

Потом развернулась, внимательно разглядывая сестру, и наконец сказала:

– Та-ак… А теперь – все и по пунктам!

Пункты были такие – что ты знаешь про этого своего Иваныча, старого сладострастника? Кто он, откуда? Чем занимается? Какие болезни у него в роду? Может быть, шизофрения, эпилепсия или, не дай бог, недолеченный сифилис? Какая профессия? Возможно, он облучен и у него отвратная кровь. А, ты не знаешь? А может быть, его мамаша провела остаток жизни в дурдоме? Или брат заключенный? Убийца, к примеру? Или сестра-алкоголичка? Или все вместе? Нет? Неизвестно? А от кого, позволь узнать, ты собралась рожать? Молчишь? Вот и подумай! Кто у тебя может родиться? Не знаешь, правильно. Плюс твои далеко не юные годы. И что в остатке? Да! Еще не забудь – мама и папа! Все это их просто убьет. Дочь понесла – от кого? Неизвестно. Дальше – квартира. Две смежные комнаты. Родители не молодеют и часто болеют. Денег в доме нет – все еле сводят концы. Значит, так, ты сидишь дома, с ребенком этим. Ребенок орет, родители не спят, денег нет. А знаешь, что есть? Не знаешь? Есть позор, нищета и вселенский ужас. Есть полусирота, у которого никогда не будет хорошей одежды, приличных игрушек, моря и частных преподавателей. Да что там все это – у него никогда не будет отца! Родители, сломленные окончательно, – мало им бед и проблем, – когда-то уйдут. Ты снова засядешь в своей дурацкой библиотеке на свою крошечную зарплату, а он, твой ребенок, будет тебя ненавидеть. За все: за крохоборство – а как выжить иначе? – за неполную семью, дай бог, если он еще будет здоровым… От этих Иван Иванычей… Черт знает их душу!

– Я… так хотела… родить, – повторила Элла. – Ну, чтобы… быть не одной!

– Ну, то, что ты идиотка, всем известно давно. Разве ты одна? А я? Разве меня у тебя нет? Ты что, Элка? Свихнулась? Мы же с тобой… Ближе нет. Кровные узы, родная!

Она подошла к сестре и крепко обняла ее, приговаривая:

– Мы с тобой не одни, Элка! Мы есть друг у друга. Ты и я. Самые близкие, самые родные. И никто из нас не предаст друг друга. Никто не подставит. Разве не так, милая моя? Разве не так, сестренка?

Элла плакала, прижимаясь к узкому и острому плечу сестры. Плакала, счастливая и несчастная одновременно.

Почему несчастная – это понятно. А почему счастливая? Да тоже понятно. Эмма сказала, что они есть друг у друга. Что они – не одни. И всю жизнь, до самой березки, как говорится.

Эмма сказала ей то, что она всю жизнь мечтала услышать, – сестренка!

– Но… у тебя же есть Шурик! – всхлипывая, просипела Элла.

– Шурик? – рассмеялась Эмма. – Ну да. Сегодня есть, а завтра – тю-тю. Шурик, не Шурик – какая разница? Да и вообще, при чем тут Шурик? Ты не поняла, что я сказала?

Поняла! Конечно же, поняла!

И сердце наполнилось счастьем.

Аборт сделали через неделю, все прошло спокойно и, если так можно сказать, хорошо.

Правда, Эмма в больницу «не забежала». Сказала, что «забежит», а потом… Не сложилось. День рождения брата мужа вроде.

Элла не помнила что.

Бывает. Элла поплакала – тихо, почти неслышно, собрала вещи и поехала домой. На метро. Денег на такси у нее не было – после отпуска… все знают, как это бывает.

А дальше все было обычно – обычная жизнь, обычные хлопоты. Жизнь текла монотонно, блекло, не радуя, но, слава богу, и не особенно огорчая. Или огорчая слегка. Как положено. Родители болели, старели, капризничали. Тетка с дядькой от них не отставали, тоже не забывая капризничать, стареть и болеть.

А Эмма снова выкинула очередной финт – Шурик спустя лет шесть был отправлен «по месту прописки», и возник новый муж. Эдвард.

Эдвард оказался финном. Познакомились они в Питере, куда любили завалиться его соотечественники – погулять от души, покуражиться. Эдвард этот был огромным детиной – белесый, безбровый, краснолицый. Об интеллекте речи быть не могло – он был простой строитель и, видимо, отчаянный выпивоха.

По-русски он говорил кое-как, с большим трудом, и с Эммой они общались на странной смеси английского, немецкого и русского.

– Как ты его понимаешь? – удивлялась Элла. – Лично я – ни бум-бум.

– А что мне его понимать? – смеясь, отвечала та. – Ничего умного я все равно не услышу. Да и слава богу, что не понимаю. Мне этот бред мужской надоел, хуже некуда! Интеллект не интеллект – на выходе, поверь мне, одно – все они дураки.

– Шутишь? – пугалась Элла. – Шутишь, конечно…

– Ага, шучу, – вздыхала та, – куда уж как весело от таких шуток.

– А зачем он тебе? – осторожно спросила Элла. – Вы же… такие разные с ним. Самоваров – я понимаю. Молодость, страсть. Даже Шурик – понять могу. Как ты говорила, экзотическая и умная обезьяна. Но этот Эдвард… Прости!

– Эдвард, детка, медведь. Неповоротливый, наивный, добрый – если сыт, разумеется. В жизни не смыслит, да это ему и не надо – им там вообще это не нужно. В смысле – кумекать, как нам. Выживать. Живи и работай – и все. А все остальное тебе обеспечат – страховки, кредиты, экологию и отсутствие криминала. Думать не надо – просто будь честным и законопослушным. Все, понимаешь? Но… У него в Лахте дом. И сад. Прекрасный дом, надо сказать, и замечательный сад. Он прекрасный садовник, ты представляешь? Там просто рай абсолютный. Море цветов. И дом – он построил его сам на месте старой избушки. Все с нуля – фундамент, стены, кровля, отделка. Любит его, как ребенка. А может, и больше. С первой женой сто лет в разводе, есть взрослая дочь, но та устроена – живет в Швейцарии за богатым банкиром. А он одинок. Хочет тепла. Говорит, что финские бабы – хуже кошмара не сыщешь. Страшные, мужеподобные – бр-рр! Пьют наравне с мужиками и, не стесняясь, выпускают за столом… ну, ты поняла! А я для него – что-то такое, чего он и не видел.

Элла ужаснулась и покраснела.

– Ты что, все это – серьезно?

– Вполне! – засмеялась Эмма. – Да ты в голову не бери. Все будет нормально.

И Эмма засобиралась в Финляндию.

– А старики? – забеспокоилась Элла. – Я ведь не справлюсь одна.

Эмма посмотрела на нее холодно.

– А что мне прикажешь делать? Ломать свою жизнь? Ведь она только-только, – и в Эмминых глазах заблестели слезы, – только-только! Ты понимаешь? Самоваров этот… Сколько было угроблено лет! Шурик. С ним вообще… один ужас. Друзья его бесшабашные, бабы, шуточки дурацкие! Всю жизнь он, примат, мне изменял. Боже мой! Я всегда была с ними несчастна! А тут – счастливый билет. Ты понимаешь? В мои-то годы, и так! У молодых баб не случается ведь. И что ты прикажешь мне делать? Послать Эдика, дом, сад, Финляндию? Счастье и покой на исходе лет? На закате жизни? Из-за чего? Из-за того, что родители не молодеют? И это говоришь мне ты, моя сестра? Человек, ближе которого у меня нет?

Всю ночь Элла не спала. «Какая же я эгоистка! – думала она, обливаясь от стыда холодным потом. – Бедная Эмка! Бедная! Ведь действительно – шанс. А он и вправду славный, этот Эдик. Эдакий медведь косолапый, а любит цветы. Чудеса!»

Все дни до отъезда она утешала печальную Эмму – успокаивала, что будет все хорошо. Старики под присмотром – благо близко живем. Справимся, не волнуйся! Я тебе обещаю.

Только за пару дней до отъезда осмелилась спросить про квартиру:

– Элка, ну, ты ж понимаешь. С ними так трудно. И тесно ужасно. Ни телевизор посмотреть, ни… вообще ничего. Я перееду к тебе? Ну, в бабулину квартиру? А? Я так мечтала пожить одна – ну, хоть сейчас, хоть немного!