Текст книги "Миленький ты мой"

На меня смотреть боится – чует, кошка, чье мясо съела.

Ну а я… Тарелкой шваркнула и вышла из-за стола. Демонстративно. На улицу. И дверью еще шарахнула так, что будь здоров!

Еще чего не хватало! Семейные ужины… Как вам это нравится? Дочь, зять и любимая теща! Свихнуться можно! Вот ведь пристроилась, чертова баба!

Стою на крыльце, курю. Выходит Димка.

– Ты что, Лид? Обалдела? Мать родную за стол не пускаешь? Брезгуешь с ней поесть рядом?

– Нет, Дим, – спокойно так отвечаю, – не брезгую. Просто… видеть ее… физиономию не хочу, понимаешь? Ехидную и нахальную. Не хочу в дружную семейку играть, понимаешь, Дима! Корчить из себя святую не хочу. Я такая, как есть! И изображать из себя не умею! Да и не хочу, Дима! Осуждай меня, не осуждай – дело твое. Все, что надо, я делаю. А вот остальное – извини! Заставить меня невозможно – ни полюбить ее, ни пожалеть.

Он молчал. Долго молчал. О чем мой Димка думал тогда? Что я – законченная стерва и отвратительный человек? Что он полюбил такую вот черствую гадину? Или, еще страшнее, что он меня разлюбил?

Не знаю. Ждать его реакции на свои слова я не стала. Ушла в дом, убрала со стола, перемыла посуду и отправилась спать.

И снова мне было так тошно, что хоть святых выноси…

После того вечера заненавидела я ее еще сильнее.

А Полина Сергеевна набиралась сил. Нет, я не желала ей смерти! Не приведи господи! Желать смерти кому-то – последнее дело. Это в голову мою дурную вбила еще баба Маня. «Никому не желать – даже врагу».

Но видеть ее – окрепшую, порозовевшую – мне было невыносимо.

Ужинать она больше не приходила – совесть, что ли, взыграла? Или испугалась моего гнева? Не знаю.

Сидела тихая и скромная. Мне вопросов не задавала, просьбы свои не озвучивала: что дашь – за то и спасибо.

Благодарила часто и много. Я однажды ее прервала:

– Надоело мне слышать твои «спасибки». И на черта они мне нужны! Век бы тебя не видеть! И нечего тебе на кухне торчать! Никогда ты сюда не заходила и теперь ни к чему.

Хряпнула сковородкой об стол. Ну и она тут же выкатилась.

А вот на Димку я уже злилась серьезно. Но пока держалась, скандалов не устраивала. До одного переломного момента.

Заболела я. Февраль, эпидемия гриппа… Тогда, помню, закрыли даже нашу поселковую школу – учить и учиться было некому.

Еле доползла до дома, скинула сапоги, пальто и рухнула на кровать. Даже юбку с кофтой снять не могла – не было сил.

А пить хочу – страшно! Горю вся, как в огне. Думаю только об одном: сердце не остановилось бы от этой бешеной температуры. Поминутно проваливаюсь в сон и тут же просыпаюсь. Хочу в туалет, а сил снова нет.

Тут шаркает Полина Сергеевна. Увидела меня, запричитала:

– Лидочка, доченька! Да что с тобой? Давай я тебя раздену, давай попою! Давай чаю с малинкой! А градусник? Температуру померять?

– Уйди! – шепчу я. – Рядом с тобой мне еще хуже!

Покряхтела она и убралась, слава богу. Я тут же и уснула. А проснувшись, вспомнила, как в детстве ангиной болела. Под Новый год. Страшная была ангина, тяжеленная, с очень высокой температурой.

Баба Маня поила меня простоквашей, разведенной парным молоком, – я все время просила кисленького. А лимонов и апельсинов у нас в деревне отродясь не было.

И до туалета я дойти не могла – баба сажала меня на ведро, на котором лежала обструганная, покрытая тряпочкой досочка. Все у меня болело. Было больно, и когда баба поправляла мне мокрые волосы, и когда я своей тощей попой присаживалась на доску. И когда медленно глотала теплую простоквашу. Сосед привез из города антибиотики, и меня стало чуть отпускать. А через пару дней заявилась Полина Сергеевна – гостинцы к Новому году привезла.

Температура у меня тогда упала дальше некуда – тридцать четыре и три. Баба обложила меня взбитыми подушками, и я так, полусидя, подремывала день напролет.

Полина Сергеевна глянула на меня хмуро:

– Ну вот! Вздумала болеть под самые праздники!..

Это было такое вот ее утешение. Я вздрогнула и расплакалась. Почему-то мне стало очень обидно. Наверное, я каждый раз ждала, что она подойдет ко мне, обнимет, прижмет к себе и что-то шепнет мне в ухо – нежное, родное, трогательное, ободряющее… Как мать, когда утешает своего родного ребенка.

Но Полина Сергеевна включила телевизор погромче и уселась смотреть «Карнавальную ночь». У меня разболелась голова, и я позвала бабу.

Баба вздохнула, вышла в зал и телевизор выключила.

– Устроила тут… Кинотеатр! – буркнула баба дочери. – Сидит, лыбится еще…

Полина Сергеевна начала возмущаться:

– Подумаешь, барыня какая! Ну, сказали бы, я бы звук убавила. Даже здесь не могу почувствовать себя дома! – горько крикнула она.

Я тогда не очень поняла эту фразу, но запомнила ее навсегда.

Спустя годы я обдумывала ее и понимала, что там, в замке Королевы, она все же была на задворках. Нет, все понятно – прислуга. И все же… Это был крик души: «Даже здесь я не дома!»

А ведь чистая правда – дома у матери уже не было. Там – все понятно. А здесь… Да тоже, конечно. Баба ее не простила, я ненавидела. Мужа не было. Перекати-поле – вот кем была Полина Сергеевна.

А кто виноват?

Наутро, совсем рано, Полина Сергеевна укатила. Вечером шептала бабе, что надо торопиться – запечь гуся, пирогов напечь, соорудить торт, убрать квартиру и подготовить наряд для Королевишны.

Я лежала и представляла себе этот наряд. Мне виделся наряд Золушки – пышное платье с оборками, бантиками и рюшами. Маленькие хрустальные туфельки с золотой пряжкой. Хотя при чем тут Золушка и Королевишна?

Полина Сергеевна уехала, оставив на столе новогодние подарки: два кулька конфет, полпалки полусухой колбасы, две селедки, кусок сыра, два лимона, три больших апельсина и маленького пластмассового пупса – для меня.

Смешно! Мне было тогда лет девять – какие пупсы? Я мечтала о кукле: с «настоящими» золотистыми волосами, с длинными ресницами, с глупым и симпатичным лицом деревенской продавщицы.

Я даже знала, как ее назову, – Наташкой. Ах, как мне нравилось это имя! А мое – вот совсем не нравилось. Что-то в нем было дряхлое, доисторическое. Так сейчас девочек не называют. А меня вот назвали. Почему? Да все просто – в честь Королевы.

Ах, какую честь мне оказали…

Баба, вздыхая, убирала подарки. Почистила мне апельсин, разломила на дольки.

Я сосала апельсин и плакала. Как же мне хотелось и жареного гуся, и пирожков, и студня! Как же мне хотелось рядом… иметь свою маму! Наряжать вместе елку, печь пироги. Смотреть «Огонек» по телевизору. Боже мой, разве это такое огромное, неисполнимое для ребенка желание?

Тот Новый год был обиднее и хуже других. Впрочем, все наши праздники с бабой были не очень веселыми: ребенок да старуха – какое уж тут веселье? А тогда баба испекла мне пирожков, с кислой капустой. Дрожжей у нас не было, пирожки пеклись из простого теста на простокваше. И утром они были твердыми, как камень.

Я укусила пирожок и заплакала…

«Миленький ты мой!

Возьми меня с собой…»

После той болезни я стала еще… жестче, что ли? Ничего в моем сердце не екало. Ничего. Только стала еще сильнее осознавать, как она мою жизнь заедает.

Больше всего меня бесила несправедливость: пропела лето, как стрекоза, прожила жизнь, как пожелала, и вот, на старости лет, все вокруг нее крутятся – дочка, зять. Лекарства, врачи, свежие фрукты. Димка мой совсем спятил – таскал ей из города мандарины, виноград с рынка, по дикой цене.

Я злобилась и только фыркала. Видела: муж меня не одобряет. Как объяснить ему, детдомовскому, что не всякая женщина – мать? Не всякая может так называться? Не всякая имеет на это право?

Помню, как он мне сказал:

– Ох, Лидка! Если бы моя мама была жива… Я бы мир для нее перевернул!

Вот и переворачивал мой добрый муж мир для Полины Сергеевны.

Даже в дискуссию со мной вступил:

– Она же тебя не в детдом сдала! С родной бабкой оставила! А сама – деньги зарабатывала!

Ох, Дима… Наивный ты человек! Как объяснить тебе, что меня она не любила? Что в ее сердце жила Королева! Все! Никому больше уголка не досталось – ни мне, ни бабе, ни мужу. Что развалила она нашу жизнь… А ведь когда-то была семья… А про все остальное? Про то время, когда баба Маня ушла? Про Тоньку? Про все мои слезы? Про то, как я ее умоляла – не бросать меня… остаться со мной…

Димка бросил однажды:

– А ты жестокая, Лида! И такая злопамятная!..

Да, я – не плюшевая собачка. И тявкать научилась, и зубы показывать. Все она – учительница-жизнь. Она постаралась. Вместе с Полиной Сергеевной.

Она дожила до весны. Вернее, до самого начала весны, до середины марта.

Помню, как ныла:

– Ох, доченька! Мне бы до лета кое-как доскрипеть. Хоть до июня!.. Чтобы в последний раз увидеть, как зацветет наш сад! Не налюбовалась еще…

А кто же тебе, милая, мешал это видеть всю свою жизнь? Кто же мешал любоваться?

Десятого марта Димка уехал в Москву – на какой-то семинар по ветеринарии.

Зашел к Полине Сергеевне:

– Мама, я ненадолго!

Она заревела. Он гладил ее по руке и спрашивал, что ей привезти из гостинцев.

Полина Сергеевна захотела зефиру.

Димка уехал рано утром, часов в пять. В шесть я встала, поставила чайник и сделала себе бутерброд. С тоской посмотрела на печку – в доме было прохладно, нужно было подтапливать. Вспомнила, как баба моя говорила: пришел марток – надевай трое порток!

И вправду, на улице было холодно. Хотя солнце днем уже пригревало по-настоящему – сугробы плавились, медленно оседая и теряя в весе. У крыльца уже появилась прогалина с прошлогодней травой.

Большая луковица, жопкой опущенная в банку, выпустила тонкие, бледные корни и зеленые, мягкие, мелкие стрелки.

Ночью с крыши сползал подтаявший снег – падал громко, пугая кота. Кот выгибал спину и начинал злобно шипеть.

Я брала его на руки и клала рядом с собой на постель.

Муж мой заметил:

– Кота ты жалеешь! А вот людей…

– А Васька мне зла не делал! – откликнулась я. – Зло приносят только люди!

– И как ты только детей учишь? – пробурчал Димка. – Не понимаю…

Я выпила чаю, съела бутерброд и, тяжело вздыхая, пошла в комнату Полины Сергеевны.

Этот утренний ежедневный поход был для меня моей Голгофой.

В комнате было тихо. Я подошла к кровати и наклонилась.

Она еще дышала, моя мать. Я уловила ее слабое, почти неслышное и редкое дыхание.

Я тронула ее за плечо – она не реагировала. Я потрясла сильнее.

Она чуть повернула голову и приоткрыла глаза. Мне показалось, что она не узнает меня и смотрит куда-то насквозь.

– Есть будешь? – спросила я. – Или чай?

Она наконец сфокусировала свой взгляд и чуть качнула головой. Что-то попыталась просипеть. А что – я не услышала.

Наклонилась ближе:

– Что? Что ты хочешь? Воды?

Она закрыла глаза.

– Ну, тогда спи! – сказала я и вышла из комнаты.

Мне нужно было торопиться к первому уроку. Быстро собралась, накрасила глаза, оделась и у порога притормозила. Заглянуть еще к ней? А что я там увижу нового? Уснула, наверное. Она сейчас все время спит, без перерыва.

Поменять простынку? Я глянула на часы: время поджимало.

«Вернусь – поменяю, – подумала я. – Сегодня у меня три урока. Быстро вернусь, переживет. Ей уже… все равно!..»

В школе я задержалась на полчаса – заболталась с завучем. А когда вернулась…

Я не сразу зашла в ее комнату. Я понимала, что ее уже нет? Наверное, да.

Не знаю. Боялась? Наверное, и это тоже. В голове моей было пусто. Я поставила щи на плиту и села на стул.

– Нет, надо идти, – вздохнула я и… пошла.

Полина Сергеевна умерла. Конечно, она умерла! Это было понятно и так. Мне было все ясно еще с самого утра, когда я к ней заглянула.

Лицо ее было спокойно и безмятежно – словно она наконец отдыхала. Наверное, так и было – она отдыхала. От болей, страданий, от жизни. От мук совести?

Я села на стул возле ее кровати. Поморщилась, когда представила все предстоящие хлопоты. А расходы? Господи, мы ведь копили на отпуск! Как мы мечтали о море!.. Я и Димка, вдвоем! Я никогда не была на море, ни разу…

А как я могла там побывать? Кто бы свозил меня на море? Баба Маня? Тонька? Или… Полина Сергеевна?

Кстати! Она рассказывала – с восторгом, взахлеб, – как Королева однажды взяла ее в Сочи.

Ах, Сочи! Ах, темные ночи! А море? А пляж? А шашлыки? А вино? А фрукты какие? Персики, груши! Вы таких и не нюхали! Сок течет по рукам, чистый мед!

Вы – это мы. Баба Маня и я. Мы слушали ее и молчали.

– А чо ж ты девке груш не привезла? – спросила ее баба. – Тех, что чистый мед?..

Полина Сергеевна захлопала ресничками и что-то залепетала. Невнятное. Баба ее прервала:

– Хорошо, что хоть ты, Поля, наелась!

Нет, она привезла! Сувенир. Мне. Розоватая ракушка на дурацкой подставке. Подставка эта крошилась и пачкала руки. Ракушку я расколола – специально. Помню, на ней была надпись: «Привет из Сочи!»

Взяла молоток и расколола. И баба меня не ругала.

Больше, насколько я помню, в поездки ее не брали. Сидела в Москве и сторожила квартиру.

А я море представляла отлично! И мне казалось, что я даже слышу, как оно пахнет! Правда, чем – объяснить не могла, мне казалась – арбузом. А как хотелось поплавать ночью по лунной дорожке, по черной воде. И чтоб мой Димка плыл рядом…

А на берегу целовал мое мокрое и счастливое лицо и гладил загорелые плечи.

Еще мне хотелось срывать виноград – прямо с куста. Длинный, тяжелый, прозрачный. И кормить им моего Димку…

Я вздохнула и вышла из комнаты. Надела пальто и пошла к соседке.

Тетя Галя была в этих вопросах спецом – ее всегда звали обмыть и подготовить покойника. Делала она это с большим удовольствием, и не за вознаграждение, а по призыву души. Денег не брала, а вот «благодарности» принимала.

Помню, как она готовила мою бабу. Потом Тоньку. А вот теперь пришел черед и Полины Сергеевны.

Тетя Галя сидела за столом и чистила гречку – горка грязной, горка очищенной. На носу очки. Так же чистила гречку и моя баба…

Смотрит на меня и хлопает глазами:

– Че пришла, Лидка? Надо чего?

– Надо, – киваю я, – Полина Сергеевна… Померла.

Тетя Галя вскочила, захлопала руками, как наседка крыльями, и затарахтела:

– Как же так, Лидка? Как померла? Ох, Полечка-Поля! Куда ж ты поторопилась? И чего ж тебе не жилось?

– Хватит, теть Галь! – прервала я ее. – А то ты не знаешь! Чего не жилось… Рак у нее был! Вот и сожрал! Как ему и положено. И ты не трынди! Пойдешь со мной, поможешь? Я ж в этом деле…

Тетя Галя тут же угомонилась, строго кивнула и стала натягивать резиновые сапоги.

– Помогу, Лидочка! Как не помочь? Дело-то тонкое, хоть и житейское! Все надо знать – чтоб по-хорошему! И как, и куда…

Накинув платок, она остановилась и строго посмотрела на меня:

– У батюшки была? У отца Алексея?

Я вздохнула и покачала головой. И мы двинулись в путь.

Димка должен был приехать на следующий день. Слава богу! Как я его ждала! Без него мне было совсем тяжко. Да еще в доме с покойницей…

Хоронить решили после приезда Димки, на следующий день. Перед похоронами – отпеть в церкви.

Я отнеслась к этому… довольно скептически. Где Бог и где Полина Сергеевна? Просто смешно! Еще до Димкиного отъезда они обсуждали приход священника – Полина Сергеевна попросила.

– Лида договорится, – обещал Димка.

Я про себя посмеялась: при жизни надо бы было… а не на краю…

Вот ведь, опять про себя думает – что б ей грехи отпустили. Для спокойствия в будущей жизни. Да я уверена: она и не чувствовала себя виноватой. Не такова наша Полина Сергеевна. Как говорится, хочется в рай, да грехи не пускают.

Ту ночь я не спала. Нет, покойников я не боялась. Просто опять вспоминала свою жизнь. Плакала. Жалела себя. Снова жалела. А под утро мне вдруг стало плохо: разболелась голова и закрутил живот. Потом затошнило. Я еле добежала до помойного ведра. Исторгла из себя всю эту муть, перемешанную с моей болью, и мне стало легче. Словно вместе со всем этим вышла из меня моя обида и злость.

Потом я уснула. Проснулась поздно, часов в десять. Для деревенского человека это непозволительно поздно.

Но куда мне спешить? От уроков меня освободили, делать мне было нечего. К ней я не заходила.

Я ждала Димку.

В одиннадцать ворвались соседки и стали расспрашивать про поминки. Кому блины печь, кому варить кутью. Мне достались салаты и горячее.

Шинкуя салаты, я вдруг поняла, какое это мудрое дело – поминки. Человек отвлекается на дела житейские, рядовые – отварить, порезать, перемешать, заправить. Отвлекается от своего горя. Впрочем, мне отвлекаться от горя не нужно было – никакого горя у меня не было.

А Димка не ехал! Я смотрела в окно и на часы. Оставался еще один автобус – самый последний, семичасовой. Конечно, было тревожно: вдруг что случилось? Димка должен был приехать к обеду. Успокаивала себя: пошел побродить по Москве, в кино или стоит за чем-нибудь в очереди. Обычное дело! Но на сердце было тревожно.

Он не приехал и в девять. Тогда я и запаниковала.

Ночь была страшная! В соседней комнате покойница, муж ко времени не вернулся, меня опять рвало – упорно и долго, кишками наружу. Под утро я лежала без сил: зеленого цвета, с черными подглазьями, мутным взглядом. Не краше Полины Сергеевны! Нет, правда, ей-богу!

Усмехнулась про себя: подумают, что по матушке сильно тоскую. Смешно…

Но в девять утра почтальонша Светка принесла телеграмму – от Димки.

Муженек мой золотой заболел, с высокой температурой валяется в гостиничке.

Я и успокоилась, и снова распсиховалась: жив, слава богу! Но болен и один! Кто принесет лекарство, горячий чай? Первой мыслью было – рвануть в столицу и спасать мужа.

Но тут… эта. И ее похороны. Господи, опять она нам мешает! Даже теперь, когда умерла! Уехать? На все наплевать? Да, конечно, уехать! Ее похоронят и без меня! Соседи! Не бросят – отпоют и зароют. А Димке сейчас очень плохо, если уж он не приехал и написал, как ему туго…

Я хорошо знаю своего мужа: если бы он мог стоять на ногах – точно приехал бы!

Я быстро оделась, бросила в сумку паспорт и деньги, закрыла дом и побежала к тете Гале, к соседке. Она все сделает правильно – я и не сомневалась. Да и было мне на это, если по-честному, глубоко наплевать…

«Живые важнее!» – шептала я, подходя к ее дому.

Тетя Галя, разумеется, удивилась:

– Не проводить мать? Да как это можно? А муж твой никуда не денется! Или… – она сощурила блеклый глаз, – или ревнуешь? Боишься, что нашел в столице красотку, и – побежала?

Я просто задохнулась от гнева:

– Спятила, что ли? Болеет! Плохо ему! Какая красотка?!

Ладно, ссориться с ней мне не с руки. На нее вся надежда. Сунула я ей в руки деньги и ключ, чмокнула в рыхлую щеку:

– Теть Галь! Ну, выручайте! Очень прошу!

И не дождавшись ответа, махнула рукой и бросилась к остановке.

– Плохо все это! – крикнула вслед мне тетя Галя. – Плохо, Лидка! Не проводить, не попрощаться… Мать все-таки! Не собака!..

Я сделала вид, что не слышу. «Мать все-таки…» – именно так! Все-таки…

То, что я с ней не попрощалась, дошло до меня только в автобусе. Ну, и ладно! Я-то свой долг весь отработала: в приют не сдала, в больничку тоже. Кормила, поила. Меняла и подтирала. Гроб оплатила. Все будет по-людски – и отпевание, и поминки. Все, как у хороших людей.

А мне надо ехать в Москву и спасать мужа. Вот так! Это для меня куда важнее, чем все остальное. И людская молва – в том числе.

Мне давно на нее наплевать! И мнение мне важно одно – моего мужа! А все остальное – труха.

Я тряслась в автобусе и мне опять было плохо. Снова тошнило и болела голова.

Наверное, заболеваю – март, он коварен! А я выскакивала на улицу без пальто и платка…

Гостиницу, где лежал мой муж, я нашла не сразу. Какая-то окраина, совсем дальняя, почти деревенская. Не гостиница – общежитие для командировочных. Туалет в коридоре, душ там же. Вокруг голая степь – Кольцевая дорога.

Димка спал, скинув с себя одеяло. Подошла и потрогала лоб – горячий. Разыскала какую-то тетку, служащую, и выпросила чаю с лимоном. Дала и аспирин, спасибо ей большое.

Увидев меня, Димка мой удивился и не поверил:

– Снится, что ли? Откуда ты, Лидка? Ну, ты даешь!..

А сам был доволен. Счастлив был просто!

Это я видела. Сварила ему кашу на электроплитке – манку и кастрюлю дала та же тетка. Она же дала и матрас. После аспирина температура упала, и мой любимый уснул. И я уснула – на матрасике рядом. Счастливая, как…

Как счастливая, вот!

Про Полину Сергеевну я ничего не сказала – пусть приходит в себя, ни до чего ему сейчас. И так тяжко.

Перед сном Димка спросил:

– А с кем мама? С тетей Надей, да?

Я что-то буркнула и громко зевнула. Ну а он был слишком слаб, чтобы вдаваться в подробности. Ночью я вставала и трогала его лоб. Целовала. А он во сне улыбался – чувствовал…

Так счастливой я и уснула. И счастливой проснулась. Но… ненадолго.

Потому что – вот дура! – чувствовала, что хорошим это не кончится. Как в воду смотрела…

Как я ругала себя за это потом, как корила! Почему я не рассказала ему все сразу? Чего испугалась? Хотя… А что б изменилось? Он все равно узнал бы – такое не скроешь.

И вот этого он мне не простил. Мой «поступок» и мою ложь – так и сказал…

И в тот день наша с ним жизнь завершилась. Да что там – в этот день кончилась моя жизнь.

Точнее, жизнь моя закончилась ровно через день. Когда мы возвратились домой.

Домой заторопился Димка. Как я его уговаривала побыть еще пару деньков в Москве! Отлежаться. А на третий – съездить на Красную площадь, сходить в цирк на Цветном… Все детство я мечтала увидеть диких зверей – тигров и львов. И еще воздушных гимнастов. Цирк вообще был моей сладкой мечтой.

Но Димка торопился домой. Волновался за тещу и за работу. К тому же из общежития нас попросили. Я сбегала в магазин и купила – вот повезло! – свежий торт «Фруктовый» и бутылку сухого вина – отблагодарить ту славную женщину, работницу нашей гостинички. Мне очень хотелось этого торта – глянцевого, блестящего, с розоватым желе и прозрачными, янтарными цукатами. Но денег у меня уже не было. Все деньги ушли на похороны и поминки.

Ну что ж!.. Я облизнулась, понюхала этот прекрасный торт и… только вздохнула.

По дороге домой мы почти не разговаривали. Димка дремал, а я смотрела в окно и боялась. Что ждет меня там, дома? Одно было ясно: ничего хорошего.

Ну что ж, будь что будет! Сама виновата – сама и отвечу!

Господи, я опять виновата!.. И опять перед всеми: перед Димкой, перед соседями и незабвенной Полиной Сергеевной.

По дороге от остановки к дому мы, слава богу, никого не повстречали.

Я долго возилась с замком, он давно заедал. Но я еще и тянула время. Оттягивала, так сказать, время казни.

Ну и наконец мы вошли. В доме было холодно – печь-то никто не топил. Димка испуганно посмотрел на меня:

– Как же там мама? Что, тетя Надя рехнулась? Холод какой!..

Я молчала. Мы отворили дверь в зал, и Димка увидел зеркало, затянутое черным бабы Маниным платком.

Он посмотрел на меня:

– Что это, Лида?

Я только пожала плечами:

– Это траур, Дима. Наверное, так.

Он все понял. Точнее, сначала не все. Он не понял, что с похорон я смоталась. К нему. А поначалу он стал возмущаться, что я его не известила.

Я вяло оправдывалась:

– Ты был в Москве, потом заболел. Адрес я твой сначала, до телеграммы, не знала. Ну и так далее.

И тут дверь распахнулась и ворвалась тетя Галя. Заорала с порога:

– Лидка, слышь! Все было отлично! Маманьку твою похоронили честь по чести! И батюшка отпел хорошо – дай ему боже! И яму мужики быстро вырыли – земля-то уже потекла, подтаяла. А если б в феврале, а, Лидк? Да не дай бог! И по́минки прошли хорошо! Еды всем хватило и водки хватило. Дядя Вася Калинкин нажрался в… Да кто удивился? Он так всегда! И Танька Пронина ужралась! И песни запела!

Тетя Галя хихикнула.

– Но я за Польку слова сказала! – продолжила она свой рассказ. – Помянули – все честь по чести! Пусть спит спокойно твоя блудная мать!

Я кивала и благодарила. Тетя Галя шарила глазами – видно, ждала из столицы подарков.

Поняв, что подарков не будет, наконец убралась.

Димка сидел на табуретке и молчал. Смотрел в стену.

– Обедать будем? – спросила я. – Сейчас картошки нажарю, консервы откроем…

Он не ответил. Молча встал и молча вышел во двор.

Сел на крыльце и закурил.

Я вышла к нему. Димка плакал. Ну и я, стерва, не удержалась:

– По теще горюешь?

Он поднял на меня глаза и мотнул головой:

– Нет, Лида. Горюю я по тебе. И еще по нашей семейной жизни.

– Да ладно тебе! – ответила я небрежно. – Пошли лучше в дом! Сидишь тут… на сыром. Зря я тебя, что ли, выхаживала?

Я попробовала шутить. Но… Димка меня не услышал.

Он молча кивнул, встал со ступеньки и прошел в дом. Я бросилась за ним. «Господи! Пронесло! Слава богу!» – подумала я.

Мой муж подошел к шкафу, открыл его и начал выуживать свои вещи.

– Постирать? – спросила я неуверенно.

Он молчал. Потом взял рюкзак, покидал туда шмотки и наконец, тяжело дыша, опустился на стул.

Поднял на меня глаза. Я стояла, прижав к груди полотенце – ни жива ни мертва.

– Дим! Может, баньку? – робким и дрожавшим голосом спросила я, понимая, что происходит.

Димка встал, громко вздохнул и наконец произнес:

– Значит так, Лида! Чтобы ты не удивлялась – на развод я подам сам. Ты получишь повестку. Вещи свои я собрал. Поеду пока в совхоз и попрошу на время жилье – хоть в доме колхозника. Ты поняла? – спросил он, смотря мне в глаза.

Я что-то залепетала, бросилась к нему, упала ему на грудь и заревела.

Он решительно отодвинул меня и снова спросил:

– Ты все поняла, Лида?

Я, кажется, закричала.

Хватала его за руки, пытаясь удержать. А он вырывался и отталкивал меня.

Помню, что я голосила:

– Что я сделала, Дима? Объясни! Умоляю тебя! В чем провинилась? За что ты бросаешь меня? За что презираешь?

Еще я кричала, как сильно я люблю его, что он для меня – единственный человек на всем свете, что я одинока и несчастлива, что я делала для нее все, что могла. Но… Полюбить ее я не смогла! Но разве в этом мое преступление?

– Значит, ты ничего не поняла, Лида, – вздохнул Димка. – Ну хорошо! Я тебе объясню. Точнее – постараюсь тебе объяснить! Ты сядь и успокойся, Лида, – увещевал он меня, – иначе у нас ничего не получится.

Я быстро кивала, присела на край табуретки и неотрывно смотрела на него как на икону.

Димка помолчал немного и начал. Суть его объяснения была такова: я – не женщина. У женщин всегда есть сердце. Я жестока и злопамятна. Я не умею прощать и не умею жалеть. Я не умею любить. Я вообще не человек, а бесчувственная колода. Ему страшно жить рядом со мной. Ему страшно со мной спать и есть. Ему невозможно представить, что я рожу ему ребенка. Он… боится меня! Не понимает, что можно от меня еще ожидать.

В общем, вот такой это был монолог. Еще Димка добавил, что все решил и уговаривать его и отговаривать – просто смешно. Он желает мне счастья, хотя… Тут он задумался… Он не совсем понимает, что есть счастье в моем представлении: ведь я не люблю людей и презираю их в целом. У меня нет сердечных привязанностей, нет и не было подруг. Я живу в своем недобром мире и не желаю открывать свое сердце. Словом, я – эгоистка и дрянь.

Димка проговорил все это, попрощался, уточнил еще раз, что его не нужно искать. Повторил, что решение его продуманно и изменению не подлежит. Слезам моим он не верит – крокодиловы слезы…

После всего этого Димка встал, сказал «прощай!» и вышел прочь из дома.

А я осталась сидеть на краю табуретки. Окаменевшая, оледеневшая, приклеенная и прибитая к ней, словно гвоздями.

Я ничего не понимала тогда, в голове вертелись только три фразы: мой Димка меня бросил! Он ушел от меня! Я снова… осталась одна.

У меня не было сил побежать вслед за ним. Да и хотела ли я? Я, кажется, осознала, что он ушел… навсегда.

И вот это и было страшнее, чем все остальное.

Я не помню, как прожила ту неделю. В дверь кто-то стучался – я не открывала. Слышала, как топтались у крыльца то тетя Надя, то Танька Пронина. Кто-то тарабанил в окно и звал меня – кажется, Галя.

Я не зажигала свет, не топила печь. Я лежала одетая, укрытая двумя одеялами… Нет, я не спала. Просто лежала. Или спала? Я не помню…

Я умирала.

«Вот смех, ей-богу! – вдруг подумала я. – Вот сейчас и я сдохну! И лягу в аккурат рядом с Полиной Сергеевной – вот уж кино так кино!»

Наверное, эта мысль и подняла меня – такого исхода мне не хотелось.

Я скинула тяжеленные одеяла, медленно сползла с кровати и принюхалась – в комнате сильно пахло мочой. Я увидела ведро, наполненное до половины. Значит, я все-таки вставала и какие-то процессы жизнедеятельности у меня происходили! Значит, жива.

Есть мне не хотелось, но раз уж я осталась на этом свете… И я сварила себе картошку. Как только я проглотила кусок картошки, меня вырвало.

Господи, да за что мне такие муки?!

А потом я снова легла. И вот тогда во мне поднялась такая злоба на Димку! Я просто задыхалась от злости.

Чистоплюй! Ах, мамочку я свою милую не возлюбила! Ах, сочувствием к ней не прониклась! Ах, на могилке не порыдала! Змея подколодная, стерва такая!

Да и черт с тобой, Дима Савинков! Черт с тобой, милый муж! И вправду, как жить нам с тобой, если ты меня не понимаешь? Если ты жалел совсем чужую тетку, а на свою жену наплевал? Если тебе, моему дорогому, были важнее твои личные принципы, а не мои переживания, боль и страдания? Тебе ведь было на них наплевать! И твои детдомовские комплексы по поводу мамы – ты их перенес на меня. В этом все дело! Если бы у тебя, Дима, были мать и нормальная семья… Ты бы не перевернул все так, как тебе показалось.

Ты бы понял, кто есть Полина Сергеевна и каково мне было жить без нее. Но ты мечтал о маме! О любой маме – лишь бы была! И всю мою историю ты перенес на себя: как бы это ты… ну и так далее. Только это моя история, Дима!

И ты тут ни при чем! И эту… Ты узнал ее больной и немощной. А ту, здоровую, наглую и равнодушную… ту чужую тетку с холодными глазами… Мечтающую поскорее убежать, свалить и больше никогда нас не видеть…

Ты, Дима, не знал ее такой. Так что утри сопли и – будь здоров, дорогой! Удачи тебе и попутного ветра!

Я храбрилась. Я очень храбрилась. Я убеждала себя в том, что он – трус и предатель. Нюня и молокосос. Невротик и психопат.

Я убеждала себя, но… Я так скучала по нему! Как я скучала…

Так закончился март. На улицу я вышла в начале апреля. И пошла в школу. Каникулы закончились.

В школьном дворе меня опять затошнило, и я бросилась к забору, чтобы…

У двери в здание я увидела медсестру Нинку Коваль из сельской больнички. Нинка приходила к нам на прививки. Увидев меня, она замахала руками.

Я вытерла рот и подошла к ней.

– Залетела? – радостно спросила Нинка. – Давно пора! Сколько лет замужем-то!

Залетела? Господи… Это мне в голову не приходило… Наша с Димкой интимная жизнь в последнее время была… Редка и бедна. Мы часто цапались, были недовольны друг другом, в соседней комнате лежала Полина Сергеевна. Эта часть нашей жизни была тогда так незначительна, что я, признаться, о ней позабыла…