Текст книги "В тихом городке у моря"

– Я, Ваня, хочу быть врачом. И только хирургом, не смейся!

Да он и не смеялся – почему-то сразу поверил, что у нее все получится.

– Замуж я вряд ли выйду, – грустно вздохнула она.

– Ты что, почему? – удивился Иван. – Откуда такие дурацкие мысли?

Леночка улыбнулась:

– Да посмотри на меня. Вон, толстущая, здоровая! Ручищи какие. – И Леночка вытянула руки, и вправду крупные, широкие, мужеподобные, крестьянские. – А выгляжу как? – продолжила она. – Мне только будет пятнадцать, а меня все за тетку принимают, обращаются «гражданочка». Не девушка, Вань, гражданочка! А пару раз вообще женщиной назвали. Спасибо, хоть не теткой.

Все это было чистой правдой – высокая, полная, рыхловатая Леночка выглядела… не очень, если по-честному. Ну а про возраст… Тоже права. Ей можно было вполне дать и двадцать, и двадцать пять. И даже под тридцать.

Иван принялся горячо убеждать ее в обратном, но она перебила:

– Да будет тебе! Я уж привыкла и не расстраиваюсь. Что тут поделать? Что выросло, как говорится… Эх, вот бы мне в мамку пойти! Так нет ведь – в батю! У него вся родня такая – все здоровые, толстые, высоченные. Гренадеры, богатыри. Ладно, Вань! Не утешай. Зато не буду отвлекаться на всякие глупости, а буду учиться и стану хорошим врачом! Как думаешь, получится?

– Не сомневаюсь! – горячо заверил ее Иван и душой, надо сказать, не покривил.

* * *

Неделя пробежала так быстро, что, когда настал день Леночкиного отъезда, Иван искренне загрустил. Она, мудрая не по годам его почти родная сестра, утешала брата:

– Мы же теперь есть друг у друга? А, Ванечка?

Давно, очень давно его не называли Ванечкой. Да, пожалуй, и никогда! Бабка звала Ванькой, а дед важно – Иваном. Ну или внучком, по настроению.

Уехала Лена под самый Новый год – остаться отказалась:

– Родня, как я их брошу? Не дай бог, папка «забродит», ну и тогда… Нет, я должна быть рядом с мамкой в случае чего, ты понимаешь.

Вернувшись с вокзала, Иван загрустил. На праздник, конечно, приглашали – и институтские, и Нинка. Но он отказался – не хотелось ему веселиться, что тут поделать. Сел у старенького «Рекорда», выпил пару бокалов шампанского, съел кусок невозможно сладкого и жирного торта и уснул. Вот и весь праздник. Какое там веселье, когда на душе пустота.

А первого поехал к Нинке. Тоска так хватанула за горло – хоть вешайся. Нинка, конечно, была поддатой – на старые дрожжи. Но резво накрыла стол с остатками «прежней роскоши» – ночью гуляли с «девчонками». Потом завалились и сами «девчонки», Нинкины подружки: Женька из овощного, Тамарка из молочного и Зойка из прачечной. Три несчастные, одинокие бабы, брошенные мужьями. По их утверждению, конечно же, сволочами и алкашней. Да так, наверное, и было: пил русский мужик, пил повсюду.

«Девчонки» веселились – танцевали парами под Нинкины заезженные пластинки, на которых горевали и печалились нежная Кристалинская и бойкая, загадочная и нездешняя Пьеха. О чем-то спорили, перебивали друг друга, вспоминали хорошее и плохое, припоминали застарелые и свежие обиды, ревели, смеялись, снова принимались рыдать, звенели стаканами, снова спорили, цеплялись друг к другу, вредничали, затевали скандал и тут же, с рыданиями, снова мирились.

Это было странное, немного дикое, неестественное и натужное веселье, от которого становилось еще тоскливее. А к ночи красивая, высокая и длинноногая Зойка попыталась Ивана соблазнить. Он отмахивался, смеялся, а Нинка, верная подруга, засуровела и прогнала Зойку прочь:

– Оставь моего мальчика! И вообще вали отсюда, курва драная!

Обиженная в лучших чувствах и намерениях, Зойка неохотно свалила, не забыв при этом шарахнуть дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка.

Под утро Иван рухнул на Нинкин диван, а подружки все продолжали «гудеть». Как сказала наутро опухшая Нинка, «страшно остановиться, Вань, так все обрыдло». Но утром – сам удивился – ему стало полегче. Впервые показалось, что Катю, свою обиду и боль, он чуть-чуть отпустил. Или она его отпустила.

Он спросил у Нинки про Митрофаныча – видятся ли, общаются?

– Ага, как же! – горько ответила она. – Бабу он привел, сволочь. Молодую, конечно. По правде, Вань, симпатичную. На кой ему я, сам подумай! Старая дура. Это ж я все сама напридумывала, я ж тебе говорю – дура была и дурой осталась! Права была тетя Маруся!

Иван стал часто приезжать к Нинке. Уговаривал бросить пить, но та сопротивлялась:

– А зачем, Вань? Что моя жизнь? Одна тоска. Так хоть легчает.

А через семь лет у Митрофаныча обнаружится рак, и его «молодая и симпатичная» сбежит в тот же день. И Нинка, верная и бестолковая поддавала Нинка Сумалеева, заберет его из больницы, привезет к себе и будет «ходить» и «смотреть» за ним верно и преданно долгих, невыносимо тяжелых восемь лет. За которые она не возьмет в рот ни капли – ни разу! И похоронит его, и горевать будет страшно, захлебываясь в слезах. И на поминках признается Ивану, что эти тяжелые восемь лет были лучшими за всю ее бестолковую и нелепую жизнь.

А после ухода Митрофаныча Нинка снова начнет пить: «А что мне держаться за жизнь, Вань? Жить стало незачем».

* * *

На пятом курсе он почти пришел в себя, боль отступила. Девицы, конечно же, появлялись, но все как-то вяло. Иван всерьез решил, что влюбиться больше не сможет. А надо было решать с трудоустройством – он мечтал о крупных заказах, о серьезной работе, но понимал, что его ждет на деле, и то в лучшем случае: вечные «кормильцы» – гипсовые Ильичи в провинциальных клубах, пионеры с горнами и девушки с веслом. Детские площадки на окраинах среднерусских городков – с традиционными и надоевшими до тошноты мишками и козликами и неизвестные солдаты на братских могилах при въезде в колхозы или совхозы.

Работу распределял скульптурный комбинат – огромное производство с мощными цехами. Каркасная, формовочный цех, литейная. Туда и поступали заказы, стекались с городов и весей. Но большие, хорошие, доставались, конечно, уже именитым. А мелочи вроде него оставались «отбросы», дешевка. Отказываться было нельзя: прослывешь капризным, тебя быстро задвинут и больше заказов не будет. Ну и к тому же человеческий фактор, знакомства: хорошие отношения и подношения чиновникам – словом, блат. Блат решал все.

Заработать можно было и другим способом – наняться подручным к известному мастеру и делать за него все. Именитый только рисовал эскиз. А вся тяжелейшая физическая работа – леса, пластилин, формовка – ложилась на «рабов». Именитый только наблюдал, поправлял – и получал гонорары.

Это была обычная, всем известная практика.

Среди именитых были люди хорошие, невредные, нежадные и некапризные. Были и другие – те, кто выезжал на горбу нищих подмастерьев и платил сущие копейки, да и те с боем.

Иван не хотел уходить в «рабство» и решил действовать законным образом – в конце концов, заказом, пусть мелким и незначительным, его обязаны были обеспечить. Не поленился, поехал на комбинат и достучался до большого начальника. Уговаривал его, убеждал, что справится, не подведет. Не получилось. Расстроенный, долго курил у входа в комбинат, когда из дверей появился бородатый, толстый мужик.

– Гром? – окрикнул его бородатый. – Ванька, ты?

Иван смотрел на бородача и не узнавал. Спустя пару минут дошло – Ленька?

– Ты, Велижанский?

Велижанский захохотал:

– Ну наконец! Ладно, не смущайся! Понимаю – борода и вес. На тридцать кэгэ разнесло! Кто тут узнает?

Да и мальчиком Велижанский был упитанным – розовощекий бутуз, с виду – маменькин сынок. Ленька всегда выглядел старше ровесников. Но чтобы так? Сейчас он выглядел лет на тридцать, не меньше. Солидный дядька с брюшком и намечающейся лысиной.

Закурили, разговорились, и оказалось, что Велижанский здесь на большой должности – конечно, пристроил папаша. Ленька трепался, что Строгановку бросил, потому что разочаровался в искусстве в целом, ну и в частности в себе.

– Халтурить неохота, а гений – это не про меня. Да и вообще, – Ленька хитро прищурился, – здесь совсем неплохо, поверь! Я – царь и бог! Хочу – дам, а хочу – ам!

– И что, нравится? – недобро усмехнулся Иван. – Ну, властвовать и распоряжаться?

– Ага, – беспечно ответил тот. – А что тут плохого? Лучше как ты? С протянутой рукой?

Иван хмыкнул. Ленька все понял, но не обиделся, обидчивым он точно не был, любимая присказка: «Да ладно тебе!»

– Не всем быть творцами! Должен же кто-то и на земле остаться, – философски изрек он.

– Твой выбор, – согласился Иван.

– Ну пойдем ко мне, порешаем? – Велижанский смотрел на него с усмешкой. – Или как? Мы сегодня опять гордые?

– А мы вообще гордые, – нахмурился Иван.

– Да помню. Ладно, пойдем по кофейку. А там посмотрим.

Кабинет у Велижанского был солидный – большой стол, кресло, ковер на полу. Стены в картинах – дары благодарных? В маленьком предбанничке сидела секретарша, которая моментально оценила ситуацию и через пару минут доставила две чашки кофе, сливки и сахар.

– Важная ты птица, Велижанский! – усмехнулся Иван.

Ленька притворно вздохнул и развел руками – дескать, прости, так получилось.

Ленька рассказал, что папашка – а он называл его именно так – от творчества давно отошел и теперь он только чиновник. По-прежнему разъезжает по заграницам и заседает в комиссиях, в том числе и в приемных – забронзовел окончательно и бесповоротно. Рассказал и о том, что мать его умерла два года назад, и, увы, никакие папашкины связи и прочее не помогли. Через три месяца после смерти Ленькиной матери папашка женился – взял молодую, красивую и наглую, как обычно бывает. Ну и пусть мается, старый дурак. Девка эта крутит им, как белка колесо: шубы, бриллианты, машины.

– Да бог с ними, пусть живут, мне-то что? – скривился Ленька. – Папашка меня из квартиры погнал, но на улицу не выбросил, купил кооператив. Так что я, Вань, при личной жилплощади. Правда, свободы, Ванька, ни-ни, – грустно вздохнул Велижанский. – Я, мудак, рано женился. И уже папаша. Дочка у меня, представляешь? – Казалось, Ленька и сам в это не очень верит.

Иван вспомнил его родителей на выпускном: красавица мать, высокая блондинка на огромных каблуках в невероятном платье, и важный папаша – пузатый, с блестящей, словно надраенной, лысиной. Вспомнил и то, как директор и завуч перед ним лебезили и приседали.

Поговорили о работе…

– Местечко теплое, – сказал Велижанский и посмеялся. – К Ю. ходил? Ну это зря! Он вообще не ку-ку. Надо было сразу ко мне.

Иван смутился и начал оправдываться:

– Откуда я знал, что ты здесь? Думал, что все решает Ю., директор.

Велижанский посмеялся и велел прийти в понедельник – со всеми документами: диплом, фото дипломных работ, ну и паспорт с пропиской. Иван колебался – это называлось «его величество случай», судьба. Но все же было противно. Получалось, что он здесь по блату. И снова Ленька! В училище Ленька и здесь.

Конечно, трепач Ленька свои возможности преувеличил, но в целом не обманул – работу Иван получил. Конечно же, не самостоятельную – из молодых скульпторов сформировалась команда, три человека. Заказ был неплох – панно «Сабантуй» на Казанском мясокомбинате в столовой. Сабантуй, как выяснилось, означало «праздник».

Важным начальственным голосом Ленька вызвал на собеседование к себе в кабинет молодых специалистов. Иван удивился, увидев не только смуглого коренастого парня, но и молодую, симпатичную женщину.

Ничего себе, а? Женщина-скульптор явление не частое. Нет, конечно, есть всем известные имена: Анна Голубкина, Вера Мухина, Камилла Клодель. Из здравствующих – Инге Кинг, Анна Малер, Зинаида Иванова. И все-таки Иван растерялся.

Сидя с ними за одним столом, чувствовал себя немного не в себе – смуглый парень по имени Саид был хорошо знаком с женщиной, которую звали Майей. Они перебрасывались шутками, подкалывая друг друга, а Велижанский, устав изображать из себя босса, спустя минут двадцать подключился к словесному пинг-понгу и тоже ржал во весь голос. Ну а Иван был пока чужаком – молчал, хмурился и никак не мог влиться в веселую компанию. «А они славные, – думал он, – веселые, юморные, задорные. Кажется, доброжелательные. Неужели это все происходит со мной?»

Майя, чернобровая и сероглазая Майя, ему понравилась. Да и она бросала на него заинтересованные взгляды. И совсем не подкалывала. Сколько ей лет? Тридцать, тридцать пять или больше? У таких красавиц сразу и не поймешь. Смущался, сталкиваясь с ней взглядом. Она, видя это, чуть заметно усмехалась – знала, что красавица, или было смешно, что этот младенец туда же?

Оказалось, что ей почти сорок. Через два месяца отмечали ее день рождения. У красавицы Майи был муж, тоже скульптор, и довольно известный. Он промышлял в Узбекистане и был любимчиком Рашидова, засыпавшего его большими заказами. В Москве появлялся редко, раз в полгода, не чаще. Но мастерская у мужа имелась, хорошая, на Кировской. Там Иван и соавторы и работали.

На Майином юбилее в кафе на Сретенке народу было полно – актеры, художники и прочие представители творческой интеллигенции. Но именно Ивана именинница взяла за руку и вытащила на середину зала. Красный от смущения, он танцевал с ней, осторожно нюхая ее гладкие смоляные волосы, и чувствовал запах ее смуглой кожи и горьковатых духов. Еле сдерживал дрожь – ах, как же ему хотелось провести рукой по ее тонкой и напряженной спине! Конечно же, не посмел.

После банкета ловили такси, усаживались по трое, по четверо. В последнее – я же хозяйка! – всех отправив, села сама юбилярша, и, высунув из окна голову, окликнула Ивана:

– Эй! Давай подвезу!

По счастью, было темно и не видно, что он залился пунцовой краской и, разозлившись, бросил сквозь зубы:

– Я на метро!

– Залезай! – настойчиво повторила она. – Ну что застыл? Какой адрес? Давай, называй!

Он торопливо назвал свой адрес, плюхнулся рядом с ней на заднее сиденье, отодвинулся подальше, мучительно раздумывая, что будет дальше: зачем она это сделала? Может, им по пути? Да нет, он вспомнил, что она живет в центре, кажется, у Киевского вокзала. Тогда зачем? Нет, подумать об этом страшно! Его пробил холодный пот. Он и она? Невозможно.

Майя, отвернувшись, спокойно и равнодушно смотрела в окно. С Иваном она не заговаривала. Машина остановилась у его дома, он медленно вышел, растерянно достал кошелек, думая, как это глупо и по-дурацки, наклонился к открытому окну, чтобы с ней попрощаться.

– Ну? – усмехнулась Майя. – Что встал как вкопанный? Руку давай, руку! Эх ты, кавалер! – И протянула обалдевшему Ивану руку. Накинулись друг на друга они уже в лифте. Так сцепились, что с трудом выбрались из него. Дрожавшими руками Иван долго не мог отпереть дверь. Войдя в квартиру – нет, не войдя, ворвавшись, – стали срывать друг с друга одежду. Раздался треск – и он понял, что порвал ее нарядное платье – красивое, шелковое синее платье, сшитое к юбилею.

– Наплевать! – хрипло бросила она и обвила его шею руками.

Так начался их роман, протянувшийся почти пять лет. Изнурительный, утомительный, измучивший их обоих. «Не роман – канитель», – говорила Майя. Мучили они друг друга страшно. Сходились и расходились. Ругались, не разговаривали друг с другом неделями. Делали вид, что почти незнакомы. Не здоровались, случайно сталкиваясь в разных местах – на комбинате, в Доме художника или на выставках. Искренне считали, что вот теперь, сейчас, все закончилось, и, слава богу, они наконец расстались. Но снова раздавался звонок в дверь, Иван вздрагивал, холодел и медленно шел открывать, точно зная, что это она.

Она и стояла на пороге – а кто же еще? – бледная, с измученными глазами, с черными от бессонных ночей подглазьями, с плотно сжатыми губами и какой-то просительной, жалкой мольбой во взгляде.

– Ты дома? – облегченно выдыхала она. И тут же усмехалась, фыркала, как кошка: – Ну! Отомри! В дом-то пустишь? Тоже мне, гостеприимный хозяин!

Он пускал. И все начиналось по новой.

Майя комплексовала. Как она комплексовала! «Зачем я тебе, старая кляча! Брось меня, к чертовой матери! Не трать на меня время. Тебе нужна девочка, хорошая девочка. Семья, ребятишки. А что тут, со мной? Только теряешь время, Ваня. Брось меня, а?»

Она лежала на его плече – смуглая, словно мулатка, мокрая от пота, узкая, без единого угла, как змея, и гибкая, как змея. Горячая, сумасшедшая, ненасытная.

Иван шептал, что любит ее. Майя, умница, не верила, посмеивалась и отмахивалась, фыркала – глупости, не смеши.

– Не любишь – присох. Я все про себя понимаю. И про тебя понимаю – так у тебя в первый раз. Но надо расстаться, надо! Тебе устраивать жизнь, а мне приходить в себя. Иначе подохну.

Когда приезжал Майин важный муж, ничего не менялось – она по-прежнему приезжала в Беляево, только не оставалась ночевать. «Неприлично как-то, – вздыхала она, – хотя он, конечно, все понимает. Да и сам… Я знаю, что там у него баба. Ну да бог с ним, – шептала она, – бог нам судья».

А Ивану было неловко перед этим мужем, но он уговаривал себя – ему-то какая разница, раз у них так заведено? Но подумывал, если честно, как все это поскорее закончить. Потому что устал. От горячки ее, от темперамента. От ее ненасытности. Понимал, что все это не любовь, нет. Все, что угодно, – испепеляющая животная страсть, горячка, исступление, одержимость, как пишут в любовных романах. Но не любовь. Потому что любовь – это нежность. А здесь было одно сплошное, дикое исступление. А как ему хотелось любви!

Как-то в курилке на Жолтовского услышал разговор:

– Майка Нефедова? О да! Эта любительница, – рассмеялся один, – хотя нет, профессионалка!

– В смысле? – не понял второй.

– До этого дела, – ответил коллега, – ты что, не в курсе? Леонид Сергеич, например, Велижанский. С ним крутила. С Ю. тоже, говорили. И с самим С.! А может, и сплетня. Но я, знаешь, верю, сразу видно – горячая баба.

Иван вздрогнул, но в разговор не вступил. Резко бросил сигарету и вышел из курилки. Ну а при очередном свидании поинтересовался, правда ли, что у нее что-то было с Велижанским.

– Уже донесли? – усмехнулась Майя. – Тебе нужна правда? Ну, было. И что, запрещается? И это, заметь, до тебя! – Привстав на локте, она заглянула Ивану в глаза: – Что, теперь не возьмешь меня замуж?

– Ты вроде замужем, – растерялся он.

– Вроде… Очень точное слово.

* * *

В июне, в день рождения Велижанского, поехали в Раздоры на шашлыки – это было традицией. Имелась там у их коллектива любимая полянка – среди высоких сосен, прямо у речки. Расстелили покрывала, разожгли мангал, женщины хлопотали с посудой, мужики насаживали мясо на шампуры.

Майя появилась внезапно, и не одна – рядом с ней шел высокий, представительный седовласый мужик.

Все замерли и переглянулись. Над поляной повисла неловкая тишина. Не смутилась одна Майя – весело и задорно приветствуя «дорогих коллег». Смутился даже наглец Велижанский, хотя, казалось бы, ему-то что? Иван обалдел, заметался по поляне, разбил банку с маринованными огурцами, ползая по траве, собирал их, извинялся, кому-то наступил на ногу и собрался было сбежать.

Велижанский прихватил его за локоть и отвел в сторону.

– Чего забегал, как заяц? – усмехнулся он. – Угомонись. Если уж ей по барабану! Возьми себя в руки.

Но праздник был безнадежно испорчен. В голове крутилась одна и та же мысль: «Зачем она это сделала?»

Кстати, этот муж оказался вполне симпатичным и компанейским человеком и очень Ивану понравился. Но чувство стыда и неловкости не пропало – он чувствовал себя жуликом и вором.

На Майю старался не смотреть – и зол был, и раздражен. Зачем она это сделала? Но, случайно столкнувшись взглядом, опешил – она смотрела на него без смущения и даже с интересом, как на подопытного кролика: а как он выкрутится из этой ситуации? Как проявит себя?

Иван здорово разозлился, взял полбутылки вина и пошел в глубь леса. Сел на поваленное дерево и сделал глубокий глоток – стерва. Все они стервы, как ни крути. И его святая Катя – в их числе. Он был здорово пьян и зол – вот, кажется, только тронь его.

Майя нашла его минут через сорок – увидев ее, он вскочил с бревна и побежал. Дурак! Мальчишка! Чуть не плакал от унижения – зачем она это сделала? Хотела, чтобы он заревновал?

Она догнала его, обхватила руками и дотянулась до его рта.

– Ваня, Ванечка! Не бросай меня, умоляю! Я не смогу без тебя! Прости за этот спектакль. Ну дура, не спорю! Хотелось тебя растормошить, что ли! Дура, да! Полная дура! Прости меня, слышишь? Я же жить без тебя не могу!

Иван скинул ее руки и зло рассмеялся:

– А я могу, слышишь? И очень даже могу! И вообще, оставь меня ради бога. Неужели не видишь, что…

– Что? – перебила она.

Он обернулся.

– Да надоела ты мне! Не заметила?

Качаясь и спотыкаясь, он пробирался сквозь чащу, путался в поваленных ветках, падал, порвал рукав куртки, зацепившись за ветку. Колючие еловые лапы хлестали его по лицу, а он все шел, почти бежал, пока не рухнул в бессилии на землю лицом, отплевываясь от еловых иголок.

К своим не вернулся: слышал, как они аукали, кричали, звали его – не отозвался. Проспал пару часов, а потом двинулся на шум электрички. Было уже темно, часы показывали половину восьмого, болело расцарапанное лицо, ныла ушибленная нога, и невыносимо хотелось пить. Он вышел к какой-то деревне, увидел колонку с водой и чуть не крикнул: «Спасибо, господи!» Пил долго и все никак не мог напиться. Но полегчало, и, шатаясь от усталости, он, спросив дорогу у какой-то бабульки с бидоном, довольно быстро дошел до станции. А через пару часов был уже дома.

Назавтра было воскресенье, и он целый день провалялся в постели. Телефон, по счастью, молчал. В понедельник, смущенный и растерянный, он поехал на Сретенку. Майи там не было, только Саид, но оба сделали вид, что ничего не случилось. И все пошло в рабочем режиме.

Майя на Сретенке не появилась – он слышал, что она позвонила Саиду, и услышал его короткое:

– Поправляйся.

Вопросов Саиду не задавал. Тот тоже молчал.

Ивану Майя не звонила. А через неделю – конечно, об этом все тут же узнали – она позвонила Велижанскому и сказала, что уезжает к мужу в Гулистан: и помощь нужна, да и вообще, семья.

А Иван с Саидом уехали в Казань на монтаж и установку: работа была почти готова. Честно говоря, он был счастлив – избавился, да еще так легко!

Именно тогда пришло письмо от Кати – достав из почтового ящика конверт, он долго не мог понять от кого. Кто мог написать ему из-за границы – в Стране Советов такие конверты и марки не водились. Иван нетерпеливо разорвал конверт, и на пол упала фотография. Он поднял ее, но снова ничего не понял – возле длинной серебристой машины, опершись на капот, стояла молодая женщина в узких коротких брючках, в свободной майке и в больших, на пол-лица, темных очках. Узнал он Катю по волосам – темным, густым, волнистым.

– Нет, невозможно! – прошептал он.

Взбежав по лестнице, он открыл дверь в квартиру, плюхнулся на диван и дрожавшими руками развернул полупрозрачный, тонкий, немного хрусткий, голубоватый бумажный лист.

Ваня, здравствуй! Да, это я. Понимаю, как ты удивлен. Но я решила, что должна тебе написать. Для чего? Наверное, чтобы все объяснить. И еще извиниться.

У нас все хорошо. Бабуле наконец сделали операцию, и она в порядке. Мама и папа работают, причем по специальности, что тоже почти чудо.

Я окончила курсы – это было необходимо для полноценной работы здесь, наш диплом не очень-то ценится. Обучилась я на операционную сестру – это прекрасная и хорошо оплачиваемая работа.

Работаю в National Jewish Health – это довольно большой госпиталь, конечно потрясающе оснащенный, – мечта, просто другая планета. Собираюсь замуж за своего коллегу, врача. Извини, но думаю, что скрывать это не стоит, правда?

Живем мы в пригороде Денвера, конечно квартиру снимаем.

Район зеленый, и у нас нет производств. Америка – прекрасная, свободная страна. Каждый человек, включая нищего или бездомного, пуэрториканца, китайца или черного, чувствует здесь себя уверенно и комфортно. И, как понимаешь, здесь изобилие, такое, что советскому человеку не может и присниться. От продуктов до всего остального.

Нам очень нравится здесь, в этой стране. И это, конечно, было решением правильным и единственно верным – теперь я в этом уверена.

Я понимаю, как ты был обижен моим скорым отъездом и тем, что мы не простились. Но и это было правильно – видеть тебя я тогда не могла, говорить с тобой тоже. У меня бы просто не хватило сил и мужества посмотреть тебе в глаза. Но сейчас, по прошествии времени, я понимаю, как мама была права – во-первых, бабушка и ее здоровье. Во-вторых, все остальное. Тебе, наверное, это сложно понять. Но ты просто поверь мне, и все. Мои родители очень много пережили, им пришлось через многое пройти. И они были вправе распоряжаться не только своей, но и моей судьбой.

Мы с тобой были детьми, неразумными, малыми и глупыми, наивными детьми, вряд ли готовыми к взрослой жизни. Думаю, теперь, когда все успокоились и все обиды забыты, ты с этим согласишься. Что бы у нас получилось? Как бы мы выжили? Да еще и ребенок!

Все, хватит об этом. У всех новая жизнь – и у тебя, и у меня. Значит, такая судьба. Но я ни о чем не жалею – я тебя очень любила. Надеюсь, ты меня тоже.

Но извиниться перед тобой все же хочу, понимая, как некрасиво все тогда вышло. Но мне было так плохо, что я вообще мало что понимала. Не сердись! Значит, так было надо.

Мне очень хочется знать, как ты и что. Как у тебя все сложилось? Я почти уверена, что ты мне не ответишь, и я на тебя не обижусь, ей-богу, ты имеешь на это полное право.

Ваня! Еще раз прости меня и не держи зла на мою семью. Обнять и поцеловать тебя, даже в письме, я не решаюсь.

Просто желаю тебе всего самого лучшего! Будь счастлив.

Катя

Он перечитал письмо тысячу раз. Снова и снова разглядывал фотографию. Нашел увеличительное стекло, с которым почти ослепшая бабка читала газеты. Но даже через стекло ничего не разглядел – Катя на фото была мелкой, отдаленной. Да еще эти очки, закрывающие пол-лица. Ничего не разобрать – один силуэт. Наверное, так оно и лучше? Он не видит ее глаза. Смотреть в них было бы невыносимо. Перед ним не его Катя – перед ним чужая женщина, иностранка. К тому же чужая невеста.

Зачем она написала ему? Мучила совесть? Да столько лет прошло! Похвасталась? Но это совсем не в ее стиле. Хотя… Что он знает про нее теперешнюю? Теперешнюю Катю, чужую, незнакомую?

Иван крутил в руке фотографию. Порвать вместе с письмом? Чтобы больше никогда не вспоминать? Он положил письмо и фотографию обратно в конверт и засунул в старую обувную коробку, где хранились старые бабкины письма от ее подруги из Вязьмы и от его отца. Он знал, что никогда не станет их перечитывать – писались они не ему. Получается, что хранить незачем? Но выбросить их он не мог. Это была часть жизни его семьи.

И это письмо выбросить он не смог – это тоже была часть его жизни. А часть жизни, ее кусок, вырезать, сжечь, уничтожить и выбросить нельзя, все равно не получится.

Слухи и разговоры про Майю скоро затихли.

И больше ни разу Иван не услышал ее – чему, надо сказать, был несказанно рад.

А с Велижанским снова образовалась дружба. Они часто встречались и шли посидеть. Денег у Леньки было полно, человеком он был широким и в кабаке норовил расплатиться за обоих. Но Иван не позволял. Поставил условие: раз – ты, второй – я. Точка. Ленька обреченно махнул рукой:

– Черт с тобой. Как был дураком, так и остался.

Любили «Риони» на Арбате – низкие стулья, легкий запах дымка от шашлыка. В те годы «Риони» была знаменитой шашлычной. В плотно накуренном зале в основном сидели мужики – женщины такие места предпочитали не посещать.

Заказывали по двести граммов, брали четыре палки свиного шашлыка и болтали обо всем. Точнее, болтал в основном Велижанский.

Крепко поддав, шли по Садовому. Вспоминали юность, школу. Пьяненький Ленька был сентиментален и над воспоминаниями любил всплакнуть. Домой он не спешил – ребенок, крики, пеленки, сбежавшее молоко. О жене Маше говорил тепло и уважительно. Но баб не пропускал – Велижанский всегда был бабником и гулякой. Ивану торопиться было некуда – его, в отличие от Леньки, дома никто не ждал.

На ноябрьские Велижанский предложил поехать в Ленинград: собирались большой мужской компанией, а вышло три человека – он, Велижанский и Петя Синицын. Кто-то разболелся – погода, как всегда в ноябре, стояла отвратная, – кто-то не смог по семейным делам, кого-то не отпустила жена. Словом, компания распадалась на глазах и уменьшилась до скромных трех человек.

Маша, жена Велижанского, была на шестом месяце – снова ждали прибавления семейства. «Велижанский – гигант! – думал Иван. – Работа, семья, любовницы. Ленька успевает везде. Толстый, здоровый, а шустрый!» И еще почти перед самыми родами умудрился отпроситься у Маши на праздники в Ленинград: «глотнуть воздуха свободы перед тяжелым погружением на дно».

Петя Синицын, холостой, скромный аспирант, обычный очкарик, увлеченный наукой и, кажется, больше ничем, был старым приятелем Велижанского, дальним родственником со стороны жены Маши. Жил Петя с мамой, сыном был нежным и трепетным, и мама заворачивала сыну на работу котлеты и бутерброды.

«Ну и отлично, – подумал Иван, – в небольшой компании даже лучше! А то кто в лес, кто по дрова».

Велижанский заранее снял какую-то ведомственную гостиницу – не бог весть что, но хоть не в спальном районе. Там неожиданно оказалось вполне чистенько и приятно.

Ехали «Красной стрелой», ночным. Ленинград привычно встретил дождем, а к полудню повалил мокрый ноябрьский снег. Мотались по Невскому, заходили в кафе погреться – то чаем, то водочкой. А то и коньячком. Хорошо поддатые, рванули в Русский, встали в длиннющую, зябнущую под мокрым снегом очередь и все шутили о высокой и непреодолимой тяге советского народа к искусству. И никакие природные катаклизмы не могут эту тягу отменить.

Перед ними стояла стайка девчонок, наверняка студенток, человек пять, тоже продрогших до самых костей. Но и они, углядев троих поддатых мужчин, распушили хвосты и отпускали остроты. Над Ленькиными шуточками прыскали, притворно вздыхали, закатывали глазки – в общем, кадрились. А отец семейства Велижанский в очередной раз удивил своей прытью – он-то определенно старался больше всех. Петя Синицын шмыгал красным, мокрым носом, стеснительно отводил взгляд, дивился на разошедшегося приятеля и с опаской украдкой поглядывал на девиц. Было понятно, что бедного Петю мучит одно желание – поскорее свалить. Разглядеть девчонок было сложно: поднятые воротники пальто и курток, платки, а кому повезло – капюшоны.

Наконец почти влетели в музей. Негнущимися пальцами долго возились с неподатливыми пуговицами, смущенно сморкались, притоптывали озябшими ногами и теперь, уже раздетые и причесанные, с интересом разглядывали друг друга.