Текст книги "Главные роли (сборник)"

 
И в общем, хоть Бога к себе призови,
разве можно понять что-нибудь в любви?
 

Утром Иван убрал чемодан обратно на антресоли.

Вруша

То, что по рождению ей была дана такая фамилия, было, видимо, не случайно. Знак судьбы. Ее странной и путаной судьбы. Итак, фамилия ее была довольно редкая – Вистунова. И конечно же, очень скоро она превратилась в Свистунову – оно и понятно. Боже, какая же она была врушка! Конечно, врут все – в той или иной степени. В основном по необходимости и в зависимости от ситуации. Ей же ничего этого было не нужно. Врала она по вдохновению, без остановки, по любому поводу и главное – без оного. На абсолютно ровном месте. Врала так легко и неприхотливо, как другие дышат или молчат. Ложь ее была бесполезна, беспричинна и так откровенно нелепа и смешна, что можно было вообще-то задуматься о каком-то странном врожденном пороке сознания.

Звали ее Лида. К нам в школу она пришла классе в третьем или четвертом, точно не помню. Была довольно хорошенькая, если, правда, внимательно приглядываться, – длинная, худенькая, довольно угловатая, как, впрочем, большинство высоких и тонконогих девочек, с короткими темными прямыми непослушными волосами, с красиво вздернутым носом и большими, редкого и странного бирюзового цвета глазами. Взгляд у нее был слегка встревоженный и настороженный, но это довольно быстро прошло, и уже на первой перемене вокруг нее столпилась стайка девчонок. Всем было любопытно – кто она, откуда, что за штучка. И Вистунова Лида уже вовсю заливалась соловьем. Шепотом и с придыханием она сообщила (страшная тайна!), что отец ее разведчик и что их семья только-только вернулась из Латинской Америки (откуда – не уточнялось). Где они прожили много-много лет. И где, собственно, она, Лида, и выросла. Все слушали открыв рот. Только умная Попова хмыкнула, оглядев Лидкины простые колготки в резинку, туфли из «Детского мира», и желчно осведомилась, не в Латинской ли Америке куплены предметы Лидкиного туалета. И еще что-то по поводу легкой промышленности стран капиталистического мира. Попова была умна не по годам.

А вот Лида ничуть не смутилась. Она внимательно оглядела язвительную Попову и сказала, что ее родители считают, что в школе лучше не выделяться, а быть как все. Как большинство. Попова ничего не ответила, только криво усмехнулась, а все мы тут же и безоговорочно поверили новой подруге. Да что там поверили – мы ее сильно зауважали. Ну кто бы из нас смог напялить страшные (бр-р!) коричневые растянутые на коленках уродцы, если в шкафу лежат тонкие эластичные и цветные? На следующей переменке Лида вдохновенно рассказывала еще и о том, что была она к тому же и в Лондоне, и в Париже и заезжала, кстати, и в Стокгольм, и в Прагу – вместе с папой, у которого были туда командировки.

– Врет, – уверенно отрезала Попова, – семью берут только в долгосрочку – так называлась длительная, длиною в два-три года, командировка.

– А ни в какие краткосрочки никто ни жен, ни уж тем более детей точно не берет. Да и потом, ну нет в ней никакого лоска. А загар? Ну, если она только оттуда приперлась?

Мы послушали умную Попову и почти согласились с ней. Хотя мне все это было все-таки странно. Вообще-то я считала – зачем врать без причины? Все равно все когда-нибудь раскроется. И будет стыдно. Опыт уже был. И почему-то эта Лидка Вистунова мне сразу стала как-то неинтересна. Свиту свою она все же собрала – человек из пяти-шести. Они смотрели ей в рот и были ее горячими поклонницами. Но одной задушевной подруги у нее все-таки не было. Была она довольно толковой – треплется на уроке на задней парте, а поднимут – секунду смотрит на доску и тут же в тему въезжает. И бойко так, на твердую четверку отбарабанит. Да, про маму она рассказывала, что та из балетных, но карьера не сложилась, так как ей приходится мотаться по миру с отцом. И еще было что-то про бабку, то ли циркачку под куполом, то ли оперную певицу. Уже не помню. Правда, домой к себе она никого ни разу не позвала. И день рождения свой не справляла. На школьные собрания ее родители не ходили, да и претензий у учителей, правда, особых не было.

В ее наиглупейшем вранье я убедилась вскоре сама и лично. Придя от этого в полное недоумение и почему-то испытав чувство неловкости и даже стыда. За нее, разумеется. А дело было вот как. Что-то потекло в ванной комнате, то ли кран, то ли труба, и мамой был вызван водопроводчик. Пришел какой-то дядька, внешне – хмырь хмырем: тощий, мосластый, в грязной спецовке. Повозился с поломкой и под занавес попросил попить воды. А заодно и поинтересовался, в какой я учусь школе. Я ответила. Он сказал, что в той же школе у него учится дочка, зовут Лидкой, примерно моих лет.

– А фамилия вашей Лиды как? – спросила я, почти уверенная в ответе.

Он сказал. Все совпало. Разведчик предстал в образе сантехника. Видимо, внедрялся. Очередное сложное задание. Глупо и смешно. И мне почему-то сделалось неудобно. Держать в себе Лидкин обман я не стала, хотя и по школе не понесла. Сказала только Поповой. Она удовлетворенно посмеялась. И при случае что-то вставила по поводу разведчика-сантехника. Не в открытую, а так, намеком. Почему-то мы обе смутились. А вот Лидка совсем нет. Она даже не покраснела. И что-то тут же выдала – типа по службе много чем ему приходится заниматься. Вот так-то. В общем, все, как я и предполагала. Все, оказывается, просто. У нее все на голубом глазу. А дуры – мы с Поповой. Дуры и сплетницы. Потом я увидела ее мать. Опознала я ее по отцу, вместе с которым они сдавали пустые молочные бутылки в приемном пункте при магазине. Мать ее была худа, сутула, неопрятна, в выношенном пальто и стоптанных донельзя сапогах. В общем, тетка, сильно прибитая жизнью – сильнее не бывает. Балерина, даже бывшая, в ней никак не угадывалась. Одним словом, с Лидкой мне было все ясно, и интереса для меня она не представляла никакого.

Впрочем, ряд ее поклонниц, правда, сильно поредевший, оставался у нее до окончания школы. Было смешно смотреть, как на переменках ее окружала чахлая стайка самых серых и неинтересных девиц и Лидка вдохновенно им «ездила по ушам». На выпускной она явилась в умопомрачительном наряде, сразившем всех поголовно – и учителей, и учеников, и родителей. На ней были широченные – дань моде – полосатые красные брюки (что-то типа матрасной ткани), белая гипюровая блузка и шелковый красный мужской галстук. Все это было довольно нелепо и смешно, но Лидка Вистунова добилась главного – она обратила на себя всеобщее внимание. И выделилась из толпы. Цель была достигнута. Свою минуту славы она получила. Кстати, ее родителей на выпускном не было, а было какое-то объяснение, что они не смогли пропустить важный прием в каком-то там посольстве. Разведчик на приеме в посольстве! Мы с Поповой в голос заржали. Наверняка на вечер она их просто не пустила – они явно бы подпортили ее сногсшибательный выход. В физкультурной раздевалке, куда мы сбились тайно покурить, Лидка заявила, что скоро за ней заедет любовник. На черном «мерседесе». «Мерседесов» тогда в Москве было от силы несколько штук. Да и то у очень знаменитых людей. Когда Попова спросила, чем занимается ее любовник, Лидка бросила на нее презрительный взгляд, выпустила длинную струйку дыма и сказала, что до этой информации Попова еще не доросла. Через пару часов она бросила всем «чао» и выпорхнула на улицу. Мы высунулись в окно. За углом стояли видавшие виды красные «Жигули».

– Больная на голову, – коротко бросила Попова. – И охота ей брехать?

Я кивнула.

В актовом зале раздалась наша любимая песня – «Отель “Калифорния”». И мы побежали туда. Под эту песню можно было танцевать даже с недоумками одноклассниками. И мечтать о прекрасных принцах.

После окончания школы все изменилось. Жизнь разводила нас и ставила на место. Хорошо, если на свое. Школьные дружбы постепенно иссякали, связи прерывались, что вполне естественно. А мы с усилиями и молодым упорством пытались вписаться во взрослую жизнь. Я поступила в медицинский, а моя подружка Попова выбрала педагогику. С ней, единственной из класса, я регулярно держала связь. Поначалу мы еще с интересом выясняли, кто куда поступил, кто провалился, а кто уже успел выскочить замуж. А вот про нашу врушу Свистунову слышно не было НИ-ЧЕ-ГО. Как в воду канула. Нет, не так, какие-то слухи о ней все же витали: то она поступила в Ярославле на актерский, то она вышла замуж за моряка-подводника и укатила с ним на Север, то вроде собирается замуж за югославского певца, то за студента-араба. Кто-то пустил слух, что она работает в морге – гримирует покойников. И зарабатывает какие-то немыслимые деньги. Короче говоря, правды не знал никто. Видимо, правда и Лидка были понятиями несовместимыми.

Первый сбор случился у нас на десятом году после окончания школы. Пришли в основном те, у кого жизнь на тот момент сложилась более или менее успешно. Были окончены вузы, впереди маячили диссертация и карьера, росли дети. Кто-то даже успел повторить брак. И это тоже считал достижением. После окончания педа моя подруга Попова вернулась в нашу школу – теперь она вела у старших классов химию. Тогда еще мы были молоды, амбициозны, полны сил и надежд. Безапелляционно и резко судили, припечатывали определениями и твердо верили в удачу. Оживленно перебивая, доложив друг другу о своих достижениях и планах, мы стали поименно перебирать отсутствующих. Вспомнили и про нашу врушу. И опять ничего не сходилось – настолько слухи о ней были разноречивы и разнообразны. И нелепы. Так нелепы, что верилось практически в любую версию. И, как водится, опять правды не знал никто. Правды, которую сама Лидка ни в грош не ставила и которой устойчиво пренебрегала. Натрепавшись вволю и потешив самолюбие, мы с удовольствием расстались еще на добрый десяток лет. Впрочем, класс у нас никогда не был особенно дружным.

С годами поубавилось и спеси, и надежд – поровну. На следующую встречу однополчан (нам тогда было уже к сорока) мы с Поповой собирались более тщательно. И у нас были на это основания. Во-первых, мы решили дружно похудеть. Хотя бы килограмма на два-три. Постановили не есть сладкого и не ужинать. Попова жаловалась, что у нее совсем нет времени, даже на парикмахерскую.

– Найдешь, – уверила ее я.

Потом мы обсуждали наряды. Пойти, как всегда, было не в чем. Обычная проблема. В гардеробе была только удобная повседневная одежда – брюки, свитера, сапоги без каблуков. А хотелось выглядеть стройнее.

– Ну не покупать же вечернее платье, – убийственным голосом твердила Попова.

Та же песня была и про сапоги на каблуках. И еще про выходную и изящную сумочку. Ходили-то мы с баулами – мама, не горюй, – и удобно, и пару пакетов молока туда влезет. Ну, в общем, все как-то образовалось. Сапоги на каблуке я все-таки купила – должны же быть у приличной женщины хотя бы одни приличные выходные сапоги. Еще я купила красивую шаль цвета спелой сливы, с серебристой ниткой и кисточками, способную украсить любой, самый строгий свитер. А элегантную узкую лаковую сумочку я одолжила у подружки Ирки. Ирка была просто сумочный маньяк – этого добра у нее было навалом, на все случаи жизни. Оставались только стрижка с мелированием и маникюр, ну, с этим я справлюсь сама. Попова тоже вышла из положения – платье одолжила у сестры, сапоги у соседки. Итак, мы были вполне готовы предстать на всеобщее обозрение и обсуждение. Бывшие одноклассники были уже не вполне узнаваемы. Увы! Оказались среди нас и люди успешные, многого добившиеся, прошедшие через все адские круги становления капитализма со звериным оскалом, были и состоявшиеся люди науки, и даже один довольно известный политик, этакий «думский» молодец в костюме за пять тысяч баксов, естественно, радеющий за бедный российский народ. Пришел и спившийся, потерянный и много обещавший когда-то местный плейбой, непонятно для чего представший перед нами в своем жалком виде. Девочки, ставшие уже вполне тетками, с гордостью демонстрировали фотографии своих отпрысков, а одна из нас уже была состоявшейся бабушкой. Не пришли, видимо, те, у кого уж совсем не сложилось в этой жизни, и, наверное, те, кто взлетел слишком высоко. Не было среди собравшихся и Лиды Вистуновой. И никто этому не удивился. Но все же вспомнили о ней. И опять показалось, что речь идет о совершенно разных людях, как минимум о десяти, а не об одном человеке. Впрочем, когда дело касается нашей вруши… Кто-то утверждал, что она спилась и закончила свою недолгую жизнь в канаве, кто-то вспомнил, что слышал вроде, что у нее все хорошо и даже отлично и что она замужем за небедным человеком и родила ему троих детей. Кто-то опроверг и это, заявив, что знает точно – Лидку увез какой-то турок или перс и сгинула она в каком-то подобии гарема, так что концов не найдешь. Кто-то утверждал, что Лидка все же вышла замуж за подводника и стала ему верной женой где-то на Севере, в крошечном военном поселке. Также прозвучала версия, что она содержит в Америке что-то типа борделя и еще уж совсем неправдоподобная, что она здесь, в Москве, и служит в серьезных госструктурах и что она там не последний человек, из «серых кардиналов», и посему ее имя – конечно же! – не на слуху. Кто-то неуверенно вспомнил, что слышал о том, что попала она в жуткую аварию и повредила позвоночный столб. И как следствие обезножела и живет сейчас в каком-то Богом забытом интернате. В общем, обычная история – одна сплошная мистика. Но не слишком ли много для одного человека? Впрочем, скоро забыли и о ней – нам было о чем поговорить. «Господи, – подумала я, – вроде все уже давно чужие люди, но пахнуло детством, юностью, и мы, замученные жизнью и проблемами, стали опять интересны друг другу. Правда, на какие-нибудь два-три часа». Из школы мы вышли вдвоем с Поповой. На улице было совсем темно. Осторожно перебирая ногами на непривычно высоких каблуках, мы медленно пошли к метро.

– Еще лет десять никого из них увидеть не захочу, – сказала Попова. Я с ней согласилась. Мы с удовольствием перемыли косточки бывшим одноклассникам и заключили, что все очень постарели. Про самих себя мы старались не думать.

– А знаешь, – сказала Попова, – вот на кого я бы с удовольствием посмотрела, так это на Вистунову. А так – ну их всех на фиг.

И я опять с ней согласилась.

В метро мы расцеловались и клятвенно пообещали друг другу встречаться хотя бы раз в полгода. И почти поверили в это. Прошло еще несколько лет. С Поповой мы опять не встречались очно, но зато исправно общались по телефону. Теперь это были больше разговоры про здоровье, дачные участки и про проблемы уже совсем выросших детей. Теперь уже они женились и разводились. А мы хоронили родителей и – увы! – своих ровесников. Сами мы уже почти успокоились – страсти и любовные истории остались далеко позади, зато появились болячки и проблемы, решать которые с годами почему-то становилось все труднее и труднее. Или просто мы так воспринимали свою жизнь? Не знаю, но мы уже смирились со своими браками, принимая их не как неудачу или невезение, а просто как данность. У всех в дому по кому, что говорить. А если оглянуться вокруг, то собственный ком уже не казался таким многопудовым. Да и коней на переправе не меняют, так как сама эта переправа оказалась – будьте любезны! В общем, мы стали мудрее – это точно. А мудрость, как известно, помогает жить. Если не мешает. Но каждый из нас, о ком стоит вообще говорить, все же попытался найти себя. Кто-то со всеми потрохами окунулся в бизнес, кто-то с головой ушел в религию, а кто-то с удовольствием (или без) погряз в хозяйстве и внуках. А кое-кто оттягивался в творчестве. Не будем уточнять.

Как-то в начале лета мне позвонила старая приятельница Лариса, почти подруга, и пригласила на свадьбу младшей дочери. С этой Ларисой в последнее время мы общались довольно редко. Дело тут не в потере взаимного интереса, а просто так бывает – жизнь разводит. Ее семье тоже досталось в лихие годы. Муж ее в начале девяностых очень быстро и высоко поднялся, впрочем, тогда это было не слишком сложно. Сложнее было удержаться. Тогда появились и огромная квартира с дорогущим ремонтом, и шикарные машины, и шубы, и бриллианты без числа, и поездки по миру. Надо сказать, что деньги их не скурвили – они оставались нормальными людьми. А потом случилось то, что случилось. Они потеряли все. Тотально. Резко и сразу. И даже была история с прокуратурой и следствием, но, слава Богу, обошлось. Лариска с мужем не развелась, не сбежала, хотя ему светил приличный срок, а вместе с ним достойно и мужественно переживала эти черные дни. Ушло все – квартира, машины, загородный дом, шубы, цацки. Лариска тогда подрабатывала – убирала квартиры. И в то время они пришли к Богу. Как это произошло, мне неведомо, но вполне понятно. Однажды Лариска сказала, что если они вылезут, то она будет считать, что это она вымолила у Бога. Это ее право. Все приходят к этому по-разному. Сейчас, слава Богу, у них все хорошо. Тьфу-тьфу. Никаких богатств у них сейчас нет и в помине, но есть мир, любовь и покой в душе. А разве есть что-нибудь ценнее? У Ларискиного мужа какой-то невеликий бизнес – он нашел силы начать все с нуля. Они купили себе славную и уютную избушку в маленьком подмосковном старинном городке, в зеленом месте, в десяти минутах ходьбы от действующего монастыря, развели цветник и огород и были вполне счастливы. Лариска говорила, что на воздухе отступили болячки, успокоились нервы и что вообще жить в таком намоленном месте – счастье и покой. Сначала они выдали замуж старшую девочку, а сейчас настала очередь младшей. Свадьбу решили играть там же – во-первых, венчание в маленьком уютном местном храме, во-вторых, лето, воздух, река, природа, шашлыки – понятное дело. Меня пригласили и на венчание, и на обед.

– Места у нас сказочные – русская Швейцария, сосны, река, монастырь. Ты там была? – спросила подруга.

– Была когда-то, сто лет назад, еще в советские времена, правда, помню все плохо.

– Все вспомнишь, как увидишь, хотя, конечно, все изменилось, – волновалась Лариса.

В назначенный день я поехала к ним. Накануне всю неделю шли дожди, а тут выглянуло солнце и осветило молодую и промытую свежую листву.

Невеста, Ларисина девочка, была свежа и прекрасна, впрочем, как и положено невесте. Жених тоже вполне был хорош – молод, строен, с хорошим блеском в глазах. Славные ребята, дай им Бог. Только почему-то мелькнула мысль, что у нас-то все в прошлом, все пронеслось, пролетело, но это не зависть, не приведи Господи, какая уж тут зависть к почти собственным детям. Просто констатация факта. Я в первый раз была на венчании и ощутила и торжественность момента, и какую-то истинность происходящего, что ли. После венчания все отправились к дому, а я шепнула Лариске, что чуть-чуть прогуляюсь по городу, который, к счастью, как мне показалось, совсем не изменился. Лариска попросила не задерживаться – столы уже накрывались. А мне захотелось немного побыть одной, вспомнить юность – когда-то я приезжала сюда со своим молодым человеком, в которого была отчаянно влюблена и вроде бы даже собиралась замуж, если мне не изменяет память. В общем, что-то ностальгическое, короче говоря. Вот такое настроение. Я прошлась по старому центру, где еще вполне сохранились прежние здания и домишки, купила в киоске реабилитированное эскимо на палочке – тоже из прежних лет – и взгрустнула: где ты – ау! – моя юность и мой пылкий ясноглазый мальчик? Где? Где-где, где положено. И мальчика уже нет, а есть наверняка лысый и пузатый дяденька, да и я уже вполне себе тетенька, не будем вдаваться в подробности. Но хватит грустить, пора двигаться в сторону свадебного шатра – я посмотрела на часы. Дорожка вывела меня к монастырю, о котором мне говорила подруга. Зайду, решила я. Моего отсутствия никто не заметит, народу там и без меня полно. Монастырь был вновь действующий, пока еще точечно восстановленный, но все же величественный и прекрасный. Стоял он на пригорке, откуда открывался дивный вид на городок, реку и лес. По территории ходили монахи с серьезными и одухотворенными лицами, в основном совсем молодые. Я зашла в маленькую церквушку и поставила свечи за счастье Ларисиных детей. Раньше я этого никогда не делала. На душе было и грустно, и светло. Все-таки есть в этом и покой, и отдохновение, и успокоение. В общем, я поняла и почувствовала людей, приходящих сюда для облегчения души. Жаль, что у меня с этим вопросом как-то не решено. Для себя самой, разумеется. Все сложно, запутанно и непонятно. И что-то не пускает. Или я отношусь к этому слишком ответственно. Поди разберись. Я вышла за ворота монастыря и присела на какой-то перевернутый ящик, оставшийся, видимо, от околоцерковных нищих попрошаек. И закурила, очень настроенная на лирический и философский лад.

– Не узнаешь? – услышала я хрипловатый женский голос.

Я оглянулась и увидела худую женщину непонятных лет в матерчатых туфлях и темной косынке, повязанной низко, почти на глаза.

– Не узнаешь? – настойчиво повторила она.

Я вглядывалась в сухое бледное лицо с узким небольшим ртом и светлыми потухшими глазами.

– Нет, извините. – Я отрицательно покачала головой. – Видимо, вы что-то путаете, по-моему, мы не знакомы.

– Ну… – Она стянула платок, и я охнула:

– Лидка Вистунова! Господи, неужели ты?

– Дошло наконец. – Она хмыкнула. Господи, это действительно была она, наша вруша. Хотя узнать ее было довольно сложно.

– Столько лет прошло, извини, – оправдывалась я за неловкость.

– Да чего там. – Она махнула рукой. – Я понимаю, узнать меня не просто. – Она замолчала, а я лепетала:

– Косынка, понимаешь, ну, ни бровей, ни глаз не видно.

– Не в косынке дело, – опять усмехнулась она. – Не косынка меня изменила, а жизнь, – сказала она и отвела глаза. – Ну, как живешь? Судя по тебе, – она кивнула, оглядев меня, – все в порядке.

– Слава Богу, – ответила я, почему-то смущаясь. – Сын, муж, работа, не без проблем, разумеется, – отчитывалась я, – но, в общем, грех жаловаться, бывает хуже.

– Бывает, – согласилась она и попросила сигарету.

– Ну а у тебя-то как? Ничего про тебя неизвестно, только слухи какие-то мутные ходят.

– Мутные, – кивнула она.

Я посмотрела на часы.

– Спешишь? – спросила она.

– Да нет, все нормально, – ответила я, кривя душой. Мне-то, конечно, уже надо было бы поторопиться.

Она молча и жадно курила и смотрела в сторону. Надо было как-то выбираться из этой ситуации.

– А ты приехала сюда или живешь поблизости? – наконец спросила я.

– Живу, – кивнула она, – снимаю комнату у бабульки и живу круглый год. Хожу сюда, помогаю, чем могу, всякие мелкие дела, полы мою, подсвечники чищу, в общем, при монастыре.

Я молча кивнула. Потом она затушила сигарету и, помолчав, сказала:

– Сын у меня тут, в послушниках. Третий год. А я вроде бы как при нем. Чтобы видеть его, ну, понимаешь?

Я кивнула.

– Судьба у него трудная. Была компания дурная, фарца, наркотики, тюрьма маячила. Еле успела его с того света вытащить. Пока чуда не случилось. К Богу пришел. А до этого я дочку похоронила – она из окна выскочила. От несчастной любви. Они с братом не разлей вода были, вот он и сорвался тогда. Все прошли – и клиники, и экстрасенсов, и знахарей. Ничего не помогло. Только Господь пожалел.

Она тяжело вздохнула и перекрестилась. Я сидела в абсолютном оцепенении и не знала, что сказать.

– А муж? – наконец произнесла я.

– Что муж? – усмехнулась она. – Муж объелся груш. Сначала стал квасить по-черному, а потом и вовсе свалил – нашел себе молодую, из бывших дочкиных подружек. Как живет, не знаю, неинтересно. А я вот тут, сбоку припека. Только бы быть к сыну поближе. Так и спасаюсь.

Она вытерла ладонью сухие глаза и опять повязала косынку. Я не знала, как мне быть, что тут скажешь? «Держись, Лидка, крепись, все обойдется»? Какие уж тут слова, какие утешения. Но она сама спасла ситуацию:

– Ну, мне пора, дел по горло. – Она кивнула и пошла к воротам.

– Держись, Лида, – по-дурацки все же посоветовала я ей.

Она махнула рукой. Я еще посидела на ящике, выкурила еще сигарету и, тяжело поднявшись, двинулась к Ларискиному дому – благо было недалеко.

Там уже вовсю шла гульба. Столы были накрыты на улице, дымились мангалы, и пахло солнцем, молодой скошенной травой и сочным, душистым жареным мясом.

– Господи, ну куда ты подевалась? – подлетела ко мне встревоженная подруга.

Я извинилась и села за стол. И почувствовала, как смертельно хочу есть. Да и вообще пора отключиться, сделать нормальное лицо, а то как-то неловко – свадьба все-таки. Молодежь уже резвилась вовсю. Периодически кто-то громко кричал «Горько!» и настаивал на продолжительных поцелуях молодых. Народ постарше, в основном Ларисины соседи, сидел за столом, выпивал, закусывал, сплетничал и даже уже пытался затянуть песню.

После двух рюмок водки меня немножко отпустило. И даже захотелось погорланить о том, что было, то было. И про то, как заалел закат. Выход из стресса, наверное. Молодые переоделись – юная невеста сняла пышное платье и отколола длинную, в пол, фату, влезла в пестрый, цветастый сарафан и явно вздохнула с облегчением. Переоделся и жених, снял торжественный темный костюм и надел джинсы и майку. Торжество момента отступило, и расслабленная и радостная молодежь отправилась на речку – купаться. Женщины начали убирать со столов. На маленькой Ларискиной кухоньке с низким потолком я встала у мойки и принялась мыть посуду. Хотелось переключиться, но тяжкие мысли все равно лезли в голову. Вымыв немыслимую гору тарелок, я вышла на улицу. Очень ломило спину. Молодежь еще не вернулась с речки, а на столах уже все было накрыто к чаю – закипали два огромных пузатых самовара. Мне подумалось о том, как чудно начался этот день, какой лад и покой были на душе, а сейчас вот муторно так и тревожно. Бедная, бедная Лидка. Бедная наша вруша. Вот уж досталось человеку по полной программе, врагу не пожелаешь. И как все это вынести, уму непостижимо. Да и за что? Ну не так уж она плоха, эта Лидка, да, имеет странную страстишку, но вполне же невинную, в конце концов. И кому от этого плохо? Хотя кто там что знает – кому, за что и почему.

Возле меня на лавочку опустилась немолодая полная женщина, скорее всего тоже местная жительница. Одета она была в простое сатиновое платье, турецкие шлепки на ногах, дешевые розовые сережки в ушах, остатки «химии» на плохо прокрашенных волосах, золотые зубы, короткие, натруженные пальцы.

– Хорошо у вас тут, – сказала я. Надо же было что-то сказать.

Она кивнула:

– Суеты мало.

Мы замолчали.

– А эту давно знаешь? – спросила она.

– Лариску? Давно, лет двадцать тому.

– Нет, я не про Лариску. Я про чумовую говорю.

– Какую чумовую? – не поняла я.

– Ну какую-какую, про ту, с кем ты у ворот трекала. Я так понимаю, что не в первый раз вы увиделись, – объяснила она.

– Вы имеете в виду Лидию? – наконец дошло до меня. – Давно, давнее не бывает, учились вместе в одном классе.

– А-а, – протянула женщина и опять замолчала.

– Вот судьба какая! – сказала я и глубоко вздохнула. – Кошмар ведь, а не судьба.

Женщина с каким-то удивлением посмотрела на меня.

– Жалеешь ее, что ли? – словно удивилась она.

– А что, ее не за что жалеть? – возмутилась я. – Дочь погибла, муж сбежал, сына еле спасла. И сейчас ее жизнь тоже не сахар. – Я почти обиженно замолчала.

– Не пойму, о чем это ты, – нахмурилась женщина. – За что эту стерву жалеть? Какая дочь, какой сын? Не было у нее отродясь ни дочери, ни сына. Про мужа не знаю, врать не буду. – Она замолчала, сурово поджав губы.

– Да что вы, вы просто не в курсе, – продолжала горячиться я. – У нее страшная судьба, страшная. – Я начала повторяться. – Дочь ее покончила с собой, сын был наркоман, погибал почти, только здесь и спасся. А она – она при нем, только бы видеть его почаще, живет у чужих людей, только бы быть к нему поближе.

– К кому к нему-то? – почему-то разозлилась на меня Ларискина соседка. – Это я-то не в курсе? Перебрала ты, что ли, девка? Какая дочь, какой сын? Любовник у нее тут молодой, пацан совсем, двадцать пять лет. Из приличной семьи – родители такие солидные, дипломаты, что ли. В загранке они были, когда он с этой связался, зеленый еще совсем, двадцати лет не было. И начали они гульбанить во весь рост. Да так гульбанили, что он все из родительской квартиры вынес. Учиться бросил, пил с этой на пару, из ресторанов не вылезали. Родители вернулись, а он уже и не человек вовсе. Совсем пропащий стал. От этой гадины его никак оторвать не могли. Увозили, прятали, а он опять с ней сходился. На иглу, говорят, подсел. Мать его несчастная мне самой все это рассказывала. Не было от этой стервы никакого спасу – так к нему приклеилась. Не знаю, какими уговорами, правдами-неправдами, привезли его родители сюда. Здесь он в послушниках. Думали, не найдет. А она здесь через год объявилась. Только он стал в себя приходить. Я почему все это знаю – она угол у моей кумы снимает. И шастит в монастырь каждый день – опять воду мутит. Все уговаривает его уехать. Парень совсем измучился, высох, глаз не поднимает. И сколько он так выдержит? Слаб человек-то. Не знаю, может, это любовь такая, только все равно грешница она великая. – Женщина тяжело вздохнула и замолчала. А спустя несколько минут уверенно добавила: – А детей у нее никогда не было. Это точно.

С шумом вернулась молодежь, и все снова стали рассаживаться за столы. Соседки помогали Ларисе разливать чай и резать пироги. А я все сидела на лавочке и не могла встать. То самое состояние, про которое говорят: пыльным мешком по голове. Лучше не скажешь. И хуже тоже. Потом кто-то окликнул меня, и я села за стол. Уезжала я вечером с какими-то друзьями молодых – в их машине нашлось место и для меня. Хотя Лариска уговаривала меня остаться на пару дней. Но мне почему-то хотелось скорее уехать. Разболелась голова, и очень захотелось домой – встать под теплый душ, выпить таблетку фенозепама и провалиться в сон. Слишком много событий и впечатлений для одного дня и для одной меня. Слишком много.

Я ехала на заднем сиденье и молча смотрела в окно. На душе было ох как погано. Надо встряхнуться, приказала я себе. Нельзя же из-за этой чокнутой дряни так себя разрушать. Все мне в минус.

Дома я встала под горячий душ и выпила снотворное.

– Хорошо повеселилась? – поинтересовался муж.

– Лучше не бывает.

Ночью мне все-таки не спалось – таблетка не помогла. Чтобы не разбудить мужа своим ворочаньем и вздохами, я тихо выскользнула из спальни и пошла на кухню. Только в это время Москва затихала на коротких пару часов. За окном в нашей роще пела какая-то птица. Соловей? Когда-то раньше в этой роще пели соловьи. Раньше…