Текст книги "Спящая"

Глава VII
Хороший

Ночью лес волновался. И сосны, и лиственные, и кустики, и даже кое-где уже проросшая молодая трава – всё шевелилось, шелестело и шептало вразнобой:

– Пора! Пора!

Лёка открыл глаза и вытаращился на паклю в потолке, пытаясь понять, кто же его зовёт. Неголоса перебивали друг друга, Лёка с трудом расслышал это «Пора», понял только, что из леса – а что там такое, куда там пора?.. Ещё появилось какое-то странное цветочное ощущение: не в животе, как обычно, а под кожей. Оно стучалось, оно щекотало и ничего не говорило. Будто его зовёт кто-то ещё, кто почему-то не может говорить. Умеет, но не может.

– Ты… ты в лесу, да?

Неголос опять толкнул под кожу, Лёка так и не понял, «Да» это или «Нет»: оказывается, и в цветочном мире бывает своя немота. А лес бушевал. Шумели, уже в голос, деревья, Лёка слышал сквозь своё тонкое оконное стекло, охала без неслов молодая травка. Кажется, под ней нагревалась земля…

– Что?!

Лёка сел на кровати. Земля нагревается от солнца, которого ночью нет, в дурацких рассказах, которые читает им эта в школе, и ещё… от огня?! Лёка напрягся изо всех сил, слушая, что же там в лесу. Неужели пожар?! Деревья шумели наперебой, в голос кричали птицы и маленькие животные – и все звали, звали:

– Душно.

– Тяжело.

– Помоги.

И ещё немой неголос толкался под кожей, он хотел что-то сказать, но не мог. Пожар?! Только вот Лёка не чувствовал жара. Тепло – да, земля нагревалась, но не жгла. И всполохи огня он бы наверняка увидел…

Земля шевелилась. Деревья словно обтрясали корни, как люди отряхивают ноги от снега, маленькая травка скатывалась по склону, унося на корешках комья земли.

– Пора!

– Помоги!

…А немой всё бился под кожей, он хотел что-то сказать… Деревья просили не за себя! Это ему, немому, это из-за него… Тяжело. Что-то давит, не даёт говорить, даже на цветочном. Давит. Земля давит!

Лёка вскочил. Земля, он под землёй – тот, кто не может позвать его сам, он пытается выбраться, деревья его слышат… Неужели кого-то закопали живьём?!

Не помня, как оделся, Лёка вылетел во двор. Лопата в дровяном сарае, Лёка сорвал задвижку, схватил на ощупь сразу то, что нужно, бегом, насквозь через соседский двор, через забор – только держись там!

– Бегу!

– Темно.

– Помоги.

Деревья, кусты и животные – все звали сразу со всех сторон: и дальние, и ближние, Лёка не понимал, куда ему бежать, и от ужаса бежал всё быстрее.

Кое-где между деревьями ещё лежал снег. В других местах, где ветки не заслоняют солнечный свет, уже пробивалась молодая травка. Деревья шептали наперебой и оглушительно шумели, будто подгоняли его, ноги сами уносили Лёку дальше и дальше в лес. Он не знал куда, но верил своим ногам. Бежал не спотыкаясь, даже ветки по лицу не задевали: это был знак, что всё правильно, что он правильно бежит, в нужную сторону…

Он остановился как будто не сам. Будто деревья ветками зацепили его за всю одежду сразу, не давая сделать больше ни шагу. Перед ним вздымалась земля.

Лунный свет проходил сквозь верхушки деревьев, освещая голый пятачок земли, небольшой, прямоугольный, как скамейка во дворе. Он шёл трещинами, вздымался, откалывались крупные куски. Они скатывались вниз по склону, а те, что выше, оставались на месте, опрокидываясь земляными глыбами с арбуз величиной. Лёка принялся отбрасывать их лопатой, чтобы не мешали. Этот немой под землёй, он пытается выбраться. Спохватившись, всё-таки спросил:

– Здесь?!

Деревья зашумели в голос без неслов, в пятачке лунного света мелькнула тень ветки. Ветка была странно похожа на человеческую пятерню, точнее, на руку, указывающую пальцем. Здесь. Земля и правда была тёплой, даже сквозь подошвы, сквозь брюки и куртку от неё шло тепло и струилось, искривляясь в воздухе, как дым от костра.

В земле, в том месте, куда указывала ветка, появилась очередная трещина, побежала в сторону. Лёка воткнул туда лопату, поддел. Твёрдая как камень, не вся ещё оттаяла, земля поддавалась с трудом. Лёка напрягся и выкорчевал здоровенный ком – он радостно покатился вниз по склону, Лёка тут же поддел другую трещину. Тепло. Жарко уже.

Сбросил куртку, потому что вспотел меньше чем за минуту, а трещины всё появлялись и появлялись. Земля вздымалась, как кипящая каша, Лёка выворачивал всё новые комья с маленькими корешками. Попадались и большие корни, Лёка их не задевал. Они словно сами шевелились, помогая освободить их от земли. Жарко. Рубашку сбросил. Руки тряслись от напряжения, по-взрослому болела спина, яма росла до обидного медленно.

– Держись…

Он не думал об этой человеческой чуши: кто там может быть живой на такой глубине. То ли от усталости в голове не помещалось больше одной мысли «Копать», то ли… Не важно! В прямоугольной яме он уже скрылся целиком, комья земли приходилось выбрасывать высоко. Другой бы подумал: «Это же могила!» – а Лёке было некогда.

Он не знал, сколько часов это длится, всё вокруг, даже деревья, перестало существовать: только он, земля и тот, кого нужно откопать. Тот, за кого просил лес, тот, кто не может просить за себя, но изо всех сил пытается освободиться, взрывая изнутри ещё не прогретую, но чудом тёплую землю. Лёка только немножко ему поможет…

Светало. Стены аккуратной прямоугольной ямы были выше головы и уходили в светлеющее небо. Лёка стоял на дне уже весь мокрый, без рубашки, босой – не помнил, когда успел разуться. Тогда-то лопата наконец ткнулась в мягкое.

– Тише!

– Тише!

– Тише!

Деревья, трава, птицы, белки, кабаны – кажется, все, весь лес сразу шептал ему это «Тише» огромным бесконечным хором. Лёка невольно разжал пальцы. Лопата бесшумно упала на землю, и рассветный луч осветил что-то белое – там, на дне ямы. Белое? Лёка присел и уже руками, осторожно и быстро стал откапывать это белое. Натруженные руки тряслись, но надо было торопиться, а то ему душно там, этому немому, так душно, что говорить не может!

Комья земли летели в лицо из-под собственных пальцев. Лёка даже моргать боялся. Чтобы не пропустить, чтобы не навредить, чтобы… Пальцы нащупали другие пальцы, не его, не Лёкины – чужие, человеческие! От неожиданности Лёка охнул и всё-таки моргнул, а когда открыл глаза…

Там, где только что была твёрдая земля, изрытая большими корнями, которые Лёка, сам не понял как, ухитрялся обходить лопатой, там… Сперва он увидел белую рубашку и удивился: чего она белая? Здесь, под землёй, в земле – как она белая-то? Земля, конечно, не грязь, но Лёка, вот, уже весь грязный, а она белая.

…Ещё был зелёный вышитый сарафан, тоже чистенький, блестящие в рассветном луче волосы, распущенные по плечам, и пронзительно зелёные глаза, рассматривающие Лёку.

Девочка. Наверное, третьеклашка, как Лёка. Здесь?! Лёка так и сел на горячую землю и опять почувствовал, как трясутся руки.

Девочка протянула палец (чистый-чистый, прямо белый) и отвела прилипшую ко лбу Лёкину чёлку. Её короткое прикосновение было не просто тёплым, а таким, что аж обжигало. Лёка инстинктивно отшатнулся, и девочка рассмеялась. Её губы не шевельнулись, и глаза оставались серьёзными, и Лёка не слышал смеха в его человеческих звуках. Она рассмеялась на цветочном. Это было странное ощущение, как будто щекочут под кожей и глубже, где-то внутри мышц, Лёка даже усталость чувствовать перестал.

– Разбудил… Разбудил… Разбудил… – Девочка молчала, за неё говорил лес. Деревья и птицы, трава и земля, всё-всё живое и даже камни, которых Лёка раньше не слышал. Так она правда не может говорить сама?

– Кого? Почему? Как? – вопросы рвались один за другим, Лёка задавал их девочке, но, кажется, орал на весь лес. На цветочном, конечно. Потому что лес отвечал.

– Ты. Говорил. Кричал. Разбудил. Меня. – Она смотрела в упор на Лёку, но говорил по-прежнему лес. Весь, сразу. Лёка чуть не оглох, если можно оглохнуть от цветочного языка.

– Извини.

Девочка опять засмеялась, так же не видно и не слышно, по-цветочному осязаемо: не сердится?

– Долго спала. Молчали, – объяснил за девочку лес.

– Кто молчал?

– Люди. Как ты. Говорили как ты. Замолчали. Уснула. Ты разбудил. Ты говоришь. – Она сидела на земле, близко-близко, Лёка стеснялся смотреть ей в лицо и таращился на странную вышивку на сарафане. Что, здесь жили люди, говорящие на цветочном?! Они говорили с ней?

– Они жили здесь?!

– Везде.

– Много.

– Говорили. Много. С животными, растениями, ветром, полем.

– Забыли. Уснула. – Она по-прежнему отвечала не сама, за неё говорили наперебой деревья, трава, животные и птицы. В голове звенело от этого разноголосья, но это и помогло Лёке понять: она и есть лес. Волшебная девочка, которая выжила под землёй, – она и есть. Каждый кустик, каждая травинка и, кажется, даже каждая собака, хоть она и не в лесу… И речка, и камни, и, похоже, сам Лёка: всё живое – это она!

– Дух?! – Лёка не знал, что в цветочном есть это слово. Оно спросилось само собой, как мать, увидев его с кружкой, спрашивает: «Чай?» – как будто там может быть что-то другое. Уж она-то знает, что нет, а всё равно спрашивает: не чтобы спросить, а чтобы разговор завести…

Она и не ответила на глупый вопрос. Не моргая смотрела на Лёку, а он всё стеснялся поднять глаза. И всё пытался осознать: до него жили люди, говорящие на цветочном, а потом забыли язык… И что, закопали её?!

– Они тебя закопали?!

Она опять засмеялась и покачала головой:

– Уснула. Земля потом наросла. Давно было. Очень. Столько земли… – она повела головой, оглядывая яму, а лес всё шептал:

– Тысяча-лет-больше-меньше-давно-много-земли…

Лёка с трудом выделял неслова из этого хора. Наверное, каждое деревце пыталось ему втолковать что-то своё – или, может, её, волшебной девочки, мысли путались, если спала столько лет. Дух. Дух леса. Люди перестали с ней разговаривать, и она уснула на тысячу лет. А что, Лёка думал, он один такой? Теперь-то, может, и один, раз они всё забыли…

* * *

Солнечные лучи уже заполнили яму. Лёка всё ещё стеснялся посмотреть в лицо волшебной девочки. Или не мог? А деревья, кусты, всё вокруг шептало:

– Хороший-хороший-хороший… Помог-помог-помог… Что хочешь? Что хочешь? Что хочешь?

Кажется, у неё совсем нет собственного неголоса. Наверное, он и не нужен, когда можно воспользоваться тысячью других. Лёка смотрел на отвесные стены, прикидывая, как будет выбираться, и не сразу разобрал неслова. Он хороший? Он помог? Ах да, поработал лопатой!.. Это что же, ему предлагают исполнить его желание, как в сказке? Да там герои дураки – такую ерунду загадывают, а потом упрашивают вернуть всё как было, да поздно уже…

Девочка смотрела на него, наклонив голову, а лес шептал всё громче:

– Что хочешь? Что хочешь? Что хочешь?

Человеческая голова болела от неголосов. Человеческие руки ныли от усталости. Человеческий стыд не позволял поднять глаза посмотреть в лицо волшебной девочке. Он опять уставился на вышивку на сарафане. И чего же он, Лёка, хочет-то?

– Да чтобы животные не страдали, чтобы люди не были такими гадами, чтобы…

Под кожу, под всю сразу, будто вогнали невидимый ком. Вышивка на сарафане вдруг исчезла, перед лицом захлопали пёстрые крылья. Огромная сова выпорхнула в рассвет и пропала за ветками деревьев. Земля вспухла под коленками и осторожно, как на гигантской ладони, подняла Лёку из ямы. Комья земли с отвала тут же посыпались вниз, засыпая могилу.

– Зови… Зови… – зашумела земля, деревья и всё вокруг. Ком под кожей толкался как человеческий в горле. Лёка подумал, что волшебная девочка может не так уж и много. И ещё – что она тоже плачет.

Глава VIII
Зло

Утро было солнечным, радостным. Птицы орали, кажется, на обоих языках сразу, молодые листики деревьев сверкали как солнечные зайчики за оконным стеклом, чистым, будто его и нет.

С этой Лёкиной астмой мать помешалась на чистоте. В его комнатушке всё блестело: и окно, и прутья железной кровати, и даже древний письменный стол, давно лишённый всякого лака. Но дело не в этом. Утро было действительно какое-то волшебное, не как все. Казалось, весь мир за окном сверкает и стрекочет на цветочном языке: «Утро! Утро! Утро!» – птицы и деревья, кошки и собаки радовались, перекрикивая друг друга.

Лёка лежал, ошалевший от этой оглушительной радости: что-то случилось? Девочка! Волшебная девочка в лесу. Девочка, которая и есть лес. Вот кому все радуются! И он, Лёка, теперь не один. Пусть волшебная девочка может не всё, но откуда-то Лёка знал: теперь будет легче! Всем легче: ему, животным, траве, деревьям… Хоть она и не смогла выполнить его желание, но она сказала «Зови!».

Он вскочил так, что пружины кровати звякнули, цапнул с вешалки в шкафу школьную форму, быстро оделся. Он вроде бы даже напевал на человеческом в этот момент, чего не делал прежде.

Лёка выбежал на кухню, где мать уже возилась у печки. Аккуратная, причёсанная, в сером строгом платье, в котором ходит на работу, и нелепом застиранном фартуке поверх – что-то в этом было смешное и беззаботное.

– Что я вижу?! Мой сын улыбается? Где это записать? Ты видел хороший сон? – Мать огромными цветастыми прихватками снимала с печки кашу в алюминиевой кастрюле.

Он даже смутился на секунду, хотя… Почему человеку не улыбнуться, когда у него такое прекрасное утро!

– Да так, мам. Ты красивая. – Он ещё раз хихикнул при виде этого фартука поверх строгого платья и уселся за стол.

Мать рассмеялась, поправив фартук, и Лёке в тот момент показалось, что кое-что и она понимает. Не всё, а так…

Она ела быстро, работая ложкой как спицей для вязания, молча, но глаза ещё смеялись, и Лёка был рад, что с утра её развеселил. Когда ты счастлив, хочется, чтобы весь мир радовался вместе с тобой.

– Ешь быстрее, я побежала. Посуду мыть тебе! – Она весело, со звоном скинула в таз пустую тарелку, стянула фартук, обернулась и показала Лёке язык. Уже без фартука, в строгом платье, это смотрелось так нелепо, что Лёка рассмеялся. Мать как будто растерялась от этого, всего на секунду в её лице мелькнула озабоченность. Лёка моргнул – и она исчезла.

– Нет, тебе точно приснился хороший сон! – объяснила мать как будто самой себе. – Пока!

* * *

И в школе был прекрасный и очень тихий день, наверное, потому, что не явился дурацкий Славик со своей бандой. Училка озабоченно поглядывала на пустые парты и повторяла: «Наверное, что-то случилось. Не могли же они все вместе заболеть. Вечером зайду к ним узнаю». Лёка хихикал про себя: «Кто-то прогулял и получит втык» – и потихоньку писал письмо понимающему человеку Галке. Сразу после школы он побежал на почту за конвертом и марками.

Маленький голубой домик почтового отделения стоял на склоне, почти у самой реки. Раньше Лёка думал, что по весне сотрудники делают из плохих писем кораблики и пускают по течению. Он бы обязательно пускал: так хоть какая-то польза от глупой бумаги, от зряшной гибели дерева. Он даже подбежал к откосу, глянул вниз на реку. Не кораблики искал, конечно, а так… Сам не понял зачем.

Река уже вскрылась. Черноватая этим солнечным днём, она бежала стремительно, омывая торчащие булыжники и маленький песчаный островок ближе к тому берегу. Здесь сильное течение, против него можно плыть на месте, пока не устанешь. На мелководье на песочном дне чернели редкие камешки, на берегу проклёвывалась зелёная травка. Редкие деревья, кривенькие, оттого что на склоне растут, шумели ветками и шептали:

– Зло!

Лёка вздрогнул. Деревья редко вмешиваются в дела людей и мало что знают, потому что стоят на месте. Значит, совсем рядом, там, где им видно… Лёка зашарил глазами по пляжу – и только тогда наконец увидел.

Далеко внизу, у самой реки, на холодном песчаном пляже сидели три фигуры в знакомых куртках. Дурацкий Славик и эти двое. Странно. Что они здесь делают, не купаются же в апреле! Они не дрались, не ругались громко, просто болтали. Лёка не слышал, о чём (Зло!), и не видел зла. Если они выбрали это место, чтобы просто школу прогулять, то и…

Фигуры странно затрясли сжатыми кулаками, будто встряхивают что-то невидимое. Эгей, да они играют в «Камень, ножницы, бумага»! Какое же тут зло? Лёка даже хихикнул: вот культурный досуг у людей! Вот делать нечего!

– Где? Где зло? Они же играют!

– Вот… Вот… Река… – наперебой зашептали деревья. Они не умеют и не должны ни врать, ни ошибаться. Почему же…

Проигравшая фигура – Витёк – встала и пошла вверх по крутому склону. Меньше всего Лёке хотелось портить себе настроение, ему нужно отправить письмо. Тем более что Витёк его, Лёку, ещё не видел – смотрел под ноги. Самое время сматываться в тёплое почтовое отделение, где красивые марки и смешная тётя Нюся с сиреневыми волосами…

– Зло! Река…

Витёк поднял голову и упёрся взглядом в Лёку:

– Малахольный! А я за тобой иду! – Он даже прибавил шагу, его блестящая от грязи куртка так и засверкала на солнышке.

Голубой домик почты был в десяти шагах. Витёк – ещё далеко внизу, он тяжело дыша карабкался по склону, а эти смотрели, но за ним не шли. Значит, бить не собираются?

– Мне на почту надо. – Лёка сказал это спокойно, сам удивился, развернулся и пошёл к почте.

– Куда?! Иди сюда, сказал! – голос раздавался далеко внизу – не догонит.

Лёка шёл медленно, показывая этим, что не боится: ещё чего! Просто не хочет портить себе отличное настроение. Понимающий человек Галка будет рада письму, что-то он давно не писал ей.

Вымытое крыльцо почты, такое же голубое, как дом, только исчёрканное подошвами до дерева, тряпка на пороге (чей-то старый свитер). Лёка чинно вытер ноги, толкнул тяжёлую дверь на пружине. На почте тепло: огромная печь в центре зала, и каждый второй шутит: «Вы её письмами растапливаете, да?» Из-за стойки за прозрачной перегородкой торчит пучок фиолетовых волос.

– Здрасьте, тёть Нюсь!

– Здрасьте, здрасьте! – Тётя Нюся Лёку недолюбливает, потому что он не говорит ей, кому шлёт письма. Все говорят, всё рассказывают, какому там сто первому родственнику, и что у него там произошло, и что пишет тот самый родственник… Тётя Нюся всё про всех знает: ей интересно, ей и рассказывают. А Лёка помалкивает, в конце концов, это не её дело. Из-за этого она злится и Лёку считает дурачком. – Очередное послание тайной любви от тайного поклонника?

Лёка улыбнулся, но промолчал. Смешная она! Подошёл к печке и прижался ладонями к горячему белёному боку. Всё-таки прохладно на улице. Тётя Нюся смотрела на него из-за стойки – неужели всё ещё надеялась, что Лёка ей что-то скажет?

– Или так, погреться зашёл?

– Нет… – Лёка глянул в окно. Толстый Витёк уже вскарабкался по склону, красный, с перекошенным лицом. Он не сунется сюда. А сунется – будет вести себя прилично, не станет же, в самом деле, лупить Лёку при взрослых… Он зыркнул из-за стекла прямо на Лёку. Не, не увидел. Лёка в глубине тёмной комнаты, а этот – снаружи на солнышке.

Печка обжигала руки. На подушечках ладоней и пальцев остались пятна печной побелки. Лёка потёр ладонь о ладонь и пошёл к стойке:

– А новые марки есть?

Марки Лёка странно любил. Не любил учебники, детские книжки с жуткими картинками, жирные желтоватые календари, где нужно отрывать по листочку каждый прожитый день, и даже маленькие красивые календарики, которые мать приносила с работы каждый Новый год, не любил. Но эти малюсенькие бумажки с оборочками завораживали. Там были космонавты, машины и ракеты и животные иногда. У тёти Нюси на стойке вместе с привязанными ручками была и привязанная лупа – для стариков, которые плохо видят. А Лёка рассматривал в эту лупу марки. В грубоватых картинках можно было разглядеть квадратики краски и какие-то мелкие детали рисунка, которые сразу не заметишь. И ещё Лёку забавляла сама идея: послать не только письмо-каракули, но и маленькую картинку. Это же здорово, особенно если сам не умеешь рисовать.

– Есть, есть, – тётя Нюся положила на прилавок небольшой раскрашенный листок. Почему-то, разговаривая с Лёкой, она всё повторяет два раза. Ну да, считает его дурачком.

На крыльце затопали. Значит, Витёк всё-таки решился зайти, не хочет отвязаться подобру-поздорову. Лёка взял привязанную лупу и стал рассматривать марки. Настроения уже не было. Хлопнула дверь. Тётя Нюся вытянула шею – посмотреть, кто там пришёл. Марка под лупой расплывалась бесформенным пятном. А этот Витёк с порога заголосил:

– Малахольный, тебя зовут вообще-то!

Тётя Нюся вопросительно взглянула почему-то на Лёку, и он ещё крепче вцепился в лупу.

– Знаю, – он старался, чтобы это прозвучало безразлично: мол, есть дела поважнее вашей банды, а получилось тихо и как-то жалко.

– А знаешь – чего стоишь? Пошли.

Всё произошло так быстро, что Лёка не успел сообразить. Толстый Витёк буквально вывернул лупу из его пальцев, цапнул Лёку под руку и бегом за три шага выволок на улицу. Тётя Нюся молчала. Наверное, тоже не успела ничего понять.

Лёка споткнулся на крыльце и только тогда попытался вывернуться из рук Витька. Витёк молча перехватил его поудобнее и поволок к откосу.

– Пусти, чего пристал?!

– Да не боись ты. – Витёк сказал это почти беззлобно. – Дело есть.

– Какие у меня с вами могут быть дела? – Лёка сказал это на цветочном.

Витёк только странно зыркнул и остановился у самого откоса. Внизу бежала река, эти двое стояли на берегу задрав головы, и деревья шептали своё: «Зло…»

– Я сказал: пусти! – неужели цветочный до них лучше доходит?

Витёк рассеянно заморгал, оглянулся по сторонам, как будто искал источник неголоса. Во дурак!

– Да что ты мне сделаешь, Малахольный?! – Он подтолкнул Лёку в спину.

Впереди разверзлась пропасть: река, до страшного далёкая, мелкие острые камешки там внизу, а песок, который секунду назад был под ногами, пропал. По затылку ударил школьный ранец, руки встретились с песком, Лёка охнул, и песок набился в рот. Подбородок царапнул какой-то камешек. Лёка лежал на откосе лицом вниз и продолжал сползать руками вперёд.

– Помочь? – сзади спускался Витёк. Лёка его не видел – только слышал пыхтение. Сверху покатились мелкие камешки. А внизу смеялись эти двое.

– Зря ты это делаешь! – на цветочном. Хотя Лёка был готов сказать и так, просто ещё отплёвывался от песка. – Зря меня злишь. – Лёка сполз ещё чуть-чуть и попытался сесть. Песок убегал из-под ладоней, мелкие камешки царапались. Кажется, уже полные штаны песка, но это не важно…

– Зло…

Согласен. Они – настоящее зло.

На четвереньках (так устойчивее) Лёка быстро спускался к реке. Какая-то его часть, маленькая и трусливая, а потому глупая, ещё надеялась, что у них и правда может быть какое-то дело, кроме как его, Лёку, побить: не просто же так они пошли к реке весной. Побить можно и в школе. Но нет, мудрая часть, побольше, была уверена, что эти не могут затеять ничего хорошего, даже если называют это «делом». Какие у них, в самом деле, могут быть дела?!

Лёка спускался. Из штанин уже сыпался песок, и это была лишь малая часть того, что успело набиться. Витёк сзади покрикивал и всё пытался дотянуться ногой, но Лёка был быстрее.

– Дождались! – Дурацкий Славик встал перед ним, скрестив руки на груди. Его куртка странно топорщилась. Юрик стоял у него за спиной. – Нехорошо, Луцев, заставлять людей ждать.

Лёка выпрямился. Из штанин тут же хлынули водопады песка. Эти опять засмеялись:

– Ты так весь пляж соберёшь, людям негде загорать будет!

Это они-то люди? Впрочем, да: люди. Глупые, глухие и злющие. Не весёлая кошка училки, не та собака с вокзала, даже не кот, напугавший до чёртиков своей крысой: он хотел как лучше. Это люди. Они всегда и всем желают зла и делают зло, только часто этого не понимают, а это ещё страшнее.

– Ну чего вам?! Посмеяться звали?! – Лёка рявкнул это на весь пляж, наверное, даже смешная тётя Нюся слышала.

Эти на секунду притихли. Хоть перестали гоготать.

– Смотри, какой смелый, – дурацкий Славик шагнул к Лёке. Он и стоял-то почти вплотную, а тут вообще чуть на ногу не наступил. – Я говорю, дело к тебе есть. – Он приподнял грязными пальцами Лёкин подбородок и попытался заглянуть в глаза.

– Не зли меня, – сказал Лёка на цветочном.

Славик вскинул брови, как будто почти не удивился, и продолжил своё:

– …А когда дело, от него не бегают, а делают – тебя не учили?

– Да как его научишь: он двоечник! – выдал Юрка, но никто не засмеялся.

Лёка понятия не имел, как там учатся эти трое, ему было неинтересно, но почему-то думал, что получше него. Учился он действительно хуже всех…

– Короче! – Нельзя показывать, что боишься. Особенно если не очень-то боишься.

Юрик некстати заржал. Дурацкий Славик, почти не оборачиваясь, отвесил ему оплеуху:

– Тихо. Видишь, у человека деловой подход, не хочет напрасно лясы точить с тобой убогим, правда?

Лёка кивнул.

– А раз правда – смотри! – дурацкий Славик расстегнул куртку.

Лёка разглядеть ничего не успел, как услышал на цветочном:

– Свет! Холодно! Что?! – Неголоса включились одновременно, как будто кнопку нажали. Оказывается, у дурацкого Славика под курткой всё это время кто-то спал. Лёка не слышал их, потому что они спали. А деревья говорили «Зло!»…

Витёк, который всё это время был за спиной, обошёл Лёку и встал рядом с дурацким Славиком. Щенки. У Славика под курткой были щенки. Лёке сперва показалось, что их там целый помёт – нет, только два. Крупные, обычного дворняжьего окраса, чем-то напоминающего воробьиный: немножко чёрного, много коричневого, у одного ещё белые лапки и белый кончик хвоста. Уши-лопухи смешно болтаются при каждом движении… Улыбка у Лёки расползлась сама собой: щенки! Ничего себе!

– Откуда? – В тот год в деревне ни у кого не было щенков, уж Лёка-то знает.

– Да так, попросили утопить. – Дурацкий Славик хитро глянул на Лёку, ожидая реакции, а по глазам было видно: врёт. Нормальный человек не потащится в соседнюю деревню, или где они их там раздобыли, только затем, чтобы взять собак и утопить, даже если попросят. Значит, спектакль специально для Лёки…

– Врёшь. – Лёка старался выглядеть спокойным.

Дурацкий Славик сделал возмущённое лицо:

– Когда я тебе врал?!

– Всегда. Вы прогуляли школу, чтобы сбегать с утра пораньше за десять километров в соседнюю деревню, взять там собак и притащить сюда – якобы топить. Вы скидывались на «камень, ножницы, бумага», выясняя, кто пойдёт за мной. Для меня спектакль, да? Для меня?! – В голову ударила собачья ярость, кулаки сжались сами собой. Ну и что, что их трое. Их со щенками тоже трое, пусть только попробуют…

– А ты проверь, – это Славик не сказал, а прошептал, как будто… Да ну, нет, он не станет, чтобы только досадить Лёке… – Проверь, Малахольный. Ты же любишь зверюшек, цветочки всякие…

– Врёшь! Ты не посмеешь!

– Играть, играть, играть! – щенки возились на руках дурацкого Славика, покусывая ему пальцы. Маленькие ещё, только с виду крупные, а сами балбесы…

– Проверь-проверь! – Славик поднял одного щенка за шкирку, буквально ткнул Лёке в лицо. Лёка протянул руку, и Славик ловко отвёл щенка: – Не хочешь проверять? – Держа щенка за шкирку, дурацкий Славик демонстративно шагнул к реке. Там сильное течение. И холодно. Не выплывет!

Лёка рванулся к Славику, но эти двое вцепились в него с двух сторон.

– Спокойно! – Славик поднял за шкирку второго щенка. У него заняты руки, он открыт, если врезать с ноги, то, пожалуй, у Лёки получится столкнуть его в реку… Только со щенками, вот в чём беда, иначе Лёка бы уже давно…

– Три рубля, – осклабился дурацкий Славик. – Любишь зверюшек – спасай. Всё по-честному: каждому по рублю. Нам ведь и правда пришлось побегать, а труд должен быть оплачен.

– Идиоты! – это вырвалось само, на цветочном. Славик странно взглянул на Лёку, но улыбку свою дурацкую не убрал. Идиоты и есть. Вот где он возьмёт им столько денег?!

– Не понял? – дурацкий Славик вытянул руки со щенками над рекой. Там-то мелко, где он стоит, но ведь он может и забросить…

– Понял, понял!

Славик взял щенков на руки и чуть отступил от реки. Зато Витёк с Юриком ещё сильнее вцепились в Лёку, повиснув на плечах.

– Что ты понял?

Три рубля – баснословная сумма для школьника, вряд ли эти трое рассчитывали, что у Лёки с собой окажется столько. Да у него всего несколько монет – на конверт и марку. Можно, конечно, и поторговаться, и, может, они даже уступят, да только потом всё равно не отвяжутся. С фантазией у них не очень, и если Лёка заплатит им сейчас, то назавтра они, пожалуй, притащат третью собаку, потом четвёртую, и просить будут всё больше, и больше наглеть, и однажды кого-нибудь убьют, потому что у Лёки действительно не окажется денег. Если сейчас уступить… Лёка зажмурился и отчеканил:

– У меня нет денег! – В последний момент он сообразил, что Славик может психануть и сразу кинуть щенков в реку, и Лёка ничего не успеет сделать, не вырвется, не добежит, не догонит это течение, да ещё вплавь в тёплой одежде и в холодной воде… А назавтра они притащат третьего щенка, и Лёка как миленький заплатит им сколько скажут…

– Врёт! – Витёк. – Врёт, я его с почты притащил, он марки рассматривал. На марку-то небось есть!

– А ты поищи.

Дурацкий Славик испытующе посмотрел на Лёку:

– Ну, если ты врёшь…

Витёк перехватил Лёкину руку и полез ему в карман. Толстая пятерня Витька заелозила по куртке, треснул вывернутый карман, и на песок высыпались монетки. Следом спланировал сложенный вдвое тетрадный листок: письмо понимающему человеку Галке. Лёка ведь так и не отправил…

– Ну вот, а говорил, нет. – Витёк небольно ткнул его в бок и присел за монетками. Свободной рукой он продолжал придерживать Лёку.

– Погоди ты, – дурацкий Славик подошёл и, неуклюже прижимая к себе щенков одной рукой, потянулся к листку. – Тут что-то интересное…

И тогда Лёка ударил. Ногой, как по мячу на физре. Сильно, хотя ненавидел футбол – но при чём здесь это вообще? Дурацкий Славик взвыл, прижав к лицу письмо для Галки. В ту же секунду листок пропитался красным. На песок побежали ржавые капельки. Щенки (не попал по щенкам, точно не попал, Лёка бы услышал) тут же вывернулись из его рук и запрыгали, прихватывая Славика за штаны, приговаривая своё: «Играть! Играть!»

– Бегите! – завопил им Лёка на цветочном. – Бегите – убьют!

Щенки притормозили и вопросительно посмотрели на Лёку, почти синхронно подняв уши-лопухи.

– Играть? – маленькие ещё, дурачки.

– Бегите! Брысь! Домой!

– Где «домой»?

– …Ты труп, Малахольный! – Теперь ударил Славик.

Небо почернело, бросилось в глаза, зазвенело в ушах. Сквозь этот звон Лёка ещё слышал щенячье «Играть!».

* * *

– «…Дурацкий Славик с компанией не явились в школу. По-моему, сегодня будет прекрасный день! Я прямо чувствую: должно случиться что-то хорошее!» Вот же неблагодарный, а? Вы посмотрите на него!

Все заржали.

Голова гудела, но рукам было легко и свободно, и небо было на месте. Лёка лежал на песке, уставившись в небо, уже нормальное, голубое. Он был свободен, его никто не держал.