Текст книги "Тоня Глиммердал"

Глава четвертая,
в которой почта сыплется с неба на землю

Зла не хватает!!! Откуда только берутся такие люди, как этот Клаус Хаген! Вечно им надо всё испортить, если всё хорошо. Тоня так возмущена, что с топотом марширует по двору перед домом Гунвальда и размахивает руками.

– И он продолжает называть меня Трулте! – кричит она напоследок, чтобы Гунвальд все-таки уяснил, какой это кошмар.

Но тот лишь фыркает.

– Еще не хватало нам морочить себе голову глупостями, которые несет этот сморчок, – спокойно объясняет Гунвальд и приглашает Петера в дом – выпить чашечку кофе в благодарность за отличную работу.

А Тоня сидит в сугробе и уже доморочила себе голову словами Хагена до колик в животе. Как же так – всё веселое и интересное вредит туризму! Даже катание на санках! Кому он нужен, этот проклятый кемпинг, унылый, как мастит у овцы?! Тишина, тишина… тоже мне! Люди должны в Глиммердале радоваться жизни, вот что главное! Она украдкой посматривает на тройку саней. Как посмел этот Хаген обозвать Петера идиотом? Петера, до того милого, что у него глаза светятся!.. А как посмел этот Хаген сказать, что папа должен держать ее дома на привязи? А угрожать заявить в полицию, если она еще раз проедет на санках по дороге? Тоня ужасно возмущена, она прямо кипит от злости.

Она слышит, что Гунвальд на кухне достал скрипку. Музыка выползает в дверную щель и пляшет в синем предвечернем воздухе. Третьи сани, те, что с отличными полозьями, сверкают и подмигивают ей. Тоня прямо слышит, как они шепчут: «Скорость и самоуважение». Когда Гунвальд велит ей не морочить себе голову словами Хагена, он ведь на самом деле что имеет в виду? Что она должна наплевать на его идиотские угрозы и скатиться сейчас на санях еще раз. Прямо по проезжей дороге. Разве нет? Конечно, да!

Тоня быстро оглядывается и садится на недоделанные сани, просто чтобы попробовать. У них нет тормозов, но во время последнего спуска они ей почти не пригодились. Тормозить можно ногами. Сани короткие и низкие, удобные. Тоня пару раз крутит руль. Тоже приятно.

– Испытатель готов! Отбой и старт, – бормочет она и отталкивается ногами от покрытого льдом двора, не успев об этом пожалеть.

Впоследствии Тоня лучше всего помнила, как у нее свело живот, когда она чуть не опрокинулась, выезжая с хутора. Львиные кудри грозы Глиммердала выбились из-под шлема, но приклеились к нему снаружи, как нашивки за скорость. Перед мостом ей пришлось пустить в ход всё тело, чтобы вписаться в поворот. Ниже, напротив Салли, ее едва не вынесло в сугроб, но каким-то чудом она выровняла снегокат. Тоня вцепилась в руль намертво, как если бы от этого зависела ее жизнь. Впрочем, она и зависела.

Бжи-из – Тоня влетела в лес. Буфф – снег в лицо.

Бжу-у-у – вылетела из леса. Холодный ветер дерет лицо, аж слезы из глаз.

– Вау-у-у-у-у-у-у-у! – кричит Тоня, она возбуждена и немного испугана.

Чтоб столько ветра и чтоб так подскакивать на санях! Быстрее, быстрее, быстрее… Тоня так поглощена скоростью, что едва не пропускает показавшийся впереди кемпинг Хагена. Она даже запеть забыла.

И тут Тоня видит почтовый фургон. Он стоит посреди дороги напротив кемпинга «Здоровье». Финн-Почтальон припозднился сегодня, успевает подумать Тоня – и вдруг понимает, что надо тормозить. И что тормозов у саней нет. Она спускает ноги и упирается лыжными ботинками в ледяной наст. Подметки скрежещут, царапая наст, тряска такая, что аж зубы стучат. Но – нет, ничего не выходит. Тоня уже решает падать в придорожный сугроб, когда замечает, что перед фургоном места как раз на одни сани. Она прищуривается, ставит ноги на сани и примеривается. Тоня Глиммердал проносится точно между сугробом и бампером фургона на скорости и самоуважении.

И всё бы кончилось прекрасно, если бы не Финн-Почтальон. Он внезапно вышел из-за фургона с полной коробкой писем и газет.

– Поберегись! – крикнула Тоня.

Финн-Почтальон кинул коробку с письмами в одну сторону, а сам прыгнул в сугроб в другую, и Тоня Глиммердал врезалась в снегопад счетов и писем. Газета с шелестом залепила ей лицо, и стало темно, как ночью.

Всё хорошее повторяется трижды. Тоня снова приземлилась головой в глубокий снег. Удивительно, что можно столько раз упасть головой в снег всего за одну пятницу. Она быстро содрала с лица газету и вскочила на ноги. Финн-Почтальон, чудом не задавленный, сидел посреди сегодняшней почты, которая рассыпалась на пол-Глиммердала.

– Это и есть снегокат Гунвальда? – спросил он с любопытством.

Ответ Тони утонул в воплях Клауса Хагена. Он налетел как ураган. Можно подумать, это его чуть не переехали.

– Всему есть предел, Трулте!

Клаус Хаген так пышет злобой, что под ним образуется пятно растопленного снега. Тоня выпрямляет спину и только вздыхает, пока крики и ругань разлетаются вокруг нее.

Тоне невдомек, что она только что спасла человека. Она ничего не знает о том, что Клаус Хаген как раз изливал свою злость и ярость на другого не очень взрослого гражданина, когда его отвлек шум у ворот. Нет, Тоня не знает, что за одним из домиков стоит сейчас мальчик и с ужасом смотрит, как теперь этот Клаус Хаген вместо него страшно ругает рыжую девочку. И маленький мальчик, который только что чуть не умер, так он испугался Клауса Хагена, теперь потрясен тем, что девочка ни капли не боится этого Хагена. Она преспокойно собирает газеты и письма, словно не ее Хаген поносит на чем свет.

И еще об одном Тоня не знает. Она не знает, что одно из вынутых ею из снега писем изменит всю жизнь в долине. «Гунвальду Глиммердалу, Глиммердал» – написано на небольшом коричневом конверте. А как раз Гунвальда Глиммердала Тоня отлично знает.

– Я могу захватить письмо, – говорит она Финну-Почтальону. Отдает ему честь, приставив пальцы к шлему, как маленький генерал, и идет к себе наверх, волоча за собой сани. Но в этот раз она не поет. Всему есть предел, Тоня согласна.

Глава пятая,
в которой папа, Тоня и Чайка-Гейр ужинают

О Глиммердале мало кто слышал. Он так упрятан, что кажется каким-то тайным местом. Но Тоня прожила здесь всю жизнь. Она знает тут каждый камень и все заводи вдоль реки. Все деревья, по которым хорошо лазить. И она знает по именам все горные вершины, которые венцом стоят у нее над головой. В этот вечер, зайдя к себе во двор, она задрала голову и оглядела темные силуэты гор на фоне вечернего неба.

Зубец – самая высокая гора в долине. На ее крутом склоне у самой вершины есть орлиное гнездо. Дальше – Блестящая, в полдень солнце стоит точно над ней. Зимой с нее, бывает, сходят лавины. Голыш – низкая гора за домом Гунвальда. У нее на животе квадратный лоскут леса, как передник, – этот еловый лес посадил дед Гунвальда своими руками. И остается Большая Морда – гора, которая по вечерам кладет тень на долину.

– Горки вы мои, – шепчет Тоня. – И домики мои, – добавляет она, обернувшись и оглядев два дома на дворе.

В новом живут Тоня с папой и мама, когда она дома. В старом никто не живет. Тонины дядья разъехались до ее рождения и теперь женились и осели кто где; дед с бабушкой уехали два года назад – в тот город, откуда бабушка родом, и живут теперь в Глиммердале только летом. Но свет в старом доме горит часто. Тетя Идун и тетя Эйр живут здесь, когда приезжают. Ну и папа с Тоней иногда тоже там живут, чтобы старый дом не чувствовал себя ненужным.

По освещенной кухне ходит папа, готовит ужин. Чайка-Гейр сидит на кофейнике и наблюдает за ним. Чайку-Гейра принесла мама. Птенец запутался в рыбацкой сети, мама нашла его на берегу полудохлым и привезла сюда, папе и Тоне. Чайка-Гейр прожил в Глиммердале целое лето, а когда крыло зажило, не пожелал улетать. Он отлично чувствует себя здесь в горах, хоть он и чайка.

– Тогда пусть остается, – решила Тоня.

У Чайки-Гейра есть собственный ящик в прихожей и собственное блюдечко на кухне. Теперь ему три года, он превратился в толстую крикливую чайку с вредным и наглым характером. Папа с Тоней обожают его. Он всё время выкидывает фортели, и еще он напоминает им о маме. Потому что она слушает крики чаек дни напролет, когда работает на море, а это бывает очень часто. Если ты хочешь узнать что-то о море, ты должен быть на море, иначе нельзя. А если ты крестьянин в Глиммердале, ты должен быть в Глиммердале, иначе тоже нельзя.

Тоня часто спрашивает себя, о чем думали мама с папой, когда влюблялись. Похоже, они не думали ни о чем. Сейчас мама в Гренландии. Она изучает, как тают льды. Тоня с папой почти каждый вечер получают письма по электронной почте с рассказами обо всем, что она видела и что делала.

«Это потрясающе, – пишет мама. – Гренландия – потрясающая страна!»

Ночами Тоне очень часто снится, что она в Гренландии. Как-то раз во сне она плавала с тюленями среди льдин в одном купальнике и не мерзла. Это был очень красивый сон.

Сейчас Тоня-Грохотоня распахивает дверь и входит в дом с шумом и порывом вечернего зимнего холода.

– Hello boys![2]2
  Привет, ребята! (англ.)


[Закрыть] – кричит она, и папа с Чайкой-Гейром вздрагивают.

– Я уж думал, что ты решила сегодня домой не возвращаться, – говорит папа.

– Надо было занести письмо Гунвальду, – объясняет Тоня и садится за накрытый для ужина стол.

– Финн-Почтальон вышел из строя? – спрашивает папа.

– Почти что, – бормочет Тоня и представляет себе, что было бы, если б она сегодня вкатала его санями в дорогу.

– Гунвальд стал таким странным, когда увидел письмо. Долго крутил его и разглядывал, точно никогда раньше писем не видал, – рассказывает Тоня, задумчиво глотая ужин и вспоминая Гунвальда с коричневым конвертом в руках. Ей показалось, что он вообще перестал дышать, когда увидел обратный адрес.

– А от кого письмо? – спрашивает папа.

– Это не моего ума дело, – объясняет Тоня.

Они сидят молча. Тоня чувствует, как всё тело после долгого дня обмякает и расслабляется. Хорошо! Покалывают отходящие от мороза пальцы.

– Звонил Клаус Хаген, – внезапно говорит папа.

– Еще не хватало нам морочить себе голову глупостями этого сморчка Хагена, – выпаливает Тоня. – Это Гунвальд сказал.

Папа улыбается в бороду.

– Ну если Гунвальд так сказал…

Папа дает Чайке-Гейру сырный катышек. Сыр застревает в клюве, и Чайка-Гейр сидит замерев, с разинутым ртом, как в кресле у зубного врача.

Тоня хохочет над ним так, что у нее молоко начинает идти носом.

Глава шестая,
в которой Тоня отправляется на поиски табака и ввязывается в настоящую драку

В субботу, едва они с папой управились с еженедельной уборкой, Тоня побежала к Гунвальду посмотреть, как движется дело с санями. Но Гунвальд к саням не притрагивался. Он неподвижно сидел на кухне со скрипкой в руке.

– Чего сидишь? – спросила Тоня, скидывая сапоги.

– Хм, – хмыкнул Гунвальд.

Тоня взглянула в окно и увидела что-то очень странное. К беседке на опушке леса вели свежие следы.

– Ты ходил в беседку? Что ты там делал?

Беседку построил дедушка Гунвальда сто с лишним лет тому назад. Он был без памяти влюблен в некую девицу Маделену Катрину Бенедикту. У этой Маделены Катрины Бенедикты было шелковое платье и пятьдесят два поклонника, рассказывал Гунвальд. Его дедушка стал пятьдесят третьим, но вместо того чтобы дарить ей розы и заниматься прочей ерундой, он построил для нее настоящую беседку.

– Это была хитрость века, – сказала однажды тетя Эйр. – А что если Петер возьмет на вооружение кое-что из жениховского арсенала дедушки Гунвальда и построит тебе, Идун, беседку? Что тогда?

Маделена Катрина Бенедикта никогда не видела ничего прекраснее этого изящного белого домика без стен. И никогда не встречала парня лучше, чем дедушка Гунвальда. Так и вышло, что Гунвальду посчастливилось иметь самую красивую в мире бабушку и беседку на опушке леса.

Летом здорово сидеть в этой беседке, играть в карты, пить сок и думать о красавице Маделене Катрине Бенедикте. Они с Гунвальдом часто так делают. Но сейчас-то – зима. Что мог делать Гунвальд в беседке?

– Помнишь вчерашнее письмо? – наконец говорит Гунвальд после долгих и настойчивых расспросов Тони.

– Ну? – отвечает она.

У Гунвальда такой голос, будто у него болит зуб.

– В нем сказано, что человек, которого я когда-то знал, умер.

Тоня берет из плошки на столе домашний кекс. По Гунвальду никогда не скажешь, что он родственник своей красавицы бабушки. Его брови похожи на две драные зубные щетки.

– А кто это умер? – спрашивает Тоня.

– Так, никто.

– Как никто?

– Так.

Гунвальд кладет скрипку на стол и достает свой кисет. Он пуст.

– Да что же это такое, всё одно к одному! – кричит Гунвальд и с размаху шваркает кисет об пол, так что перепуганная Гунда взлетает в мойку.

Тоня отлично знает, что с Гунвальдом невозможно будет иметь дело, пока он не пожует табака. А магазин уже закрыт. Вот так оно и бывает, когда кто-то киснет и витает в облаках вместо того, чтобы планировать свою жизнь на шаг вперед.

– Я возьму «финки»[3]3
  Финские сани, которые катят перед собой, отталкиваясь ногой, как на самокате.


[Закрыть] и сгоняю к Нильсу, займу у него табаку для тебя, – говорит Тоня. – Всё равно сейчас от тебя никакого проку.

Тоня отыскивает «финки» и припускает вниз под горку. Вскоре она уже летит мимо кемпинга «Здоровье» с громкой песней:

 
Гунвальд страдает, ждет табачок,
С ним станет милым опять старичок.
Чок-чок-чок-чок-чок-чок-чок.
А если он будет так злобно рычать,
То табачка ему не видать,
И рыдать, и рыдать, и рыдать.
Пошлю табачок детям Африки!
 

Когда Тоня наконец доезжает до бесплатных социальных домов внизу в деревне, она выглядит как снеговик.

Нильс – дедушка Петера. Время от времени у него бывают «состояния», как говорит Петер. Это значит, что Нильс пьет слишком много пива. Эти состояния могут тянуться пару дней, а могут и несколько недель. Во время состояния Нильс болтает много смешного и чудного, но ни Петер, ни его бабушка Анна – вообще никто в их семействе не видит в этом ничего хорошего. Тоня гадает, есть ли у Нильса сегодня состояние или нет. А главное, есть ли у него табак взаймы.

У Нильса есть всё. И состояние, и табак.

– Анна, Тоне нужен табак! – кричит Нильс и ковыляет вглубь квартиры.

Тоня остается ждать в коридоре, и отсюда, из коридора, она слышит странный разговор стариков в комнате.

– Да, Гунвальду табачок сегодня нужен, – говорит Анна. – В столичной газете вчера писали, что Анна Циммерман умерла.

– Анна Циммерман умерла? – переспрашивает Нильс.

– Поделом ей, ведьме.

– Фу, Нильс, нельзя так говорить, – одергивает его Анна.

– Об Анне Циммерман я буду говорить, что думаю. Ведьма – она и есть ведьма, – бурчит в ответ Нильс.

Шатаясь, он выходит в коридор и выносит табак.

– Кто такая Анна Циммерман? – спрашивает Тоня.

– Ведьма, – отвечает Нильс и чешет под носом. – Держи, вот Гунвальду табачок от меня. Он ему сейчас пригодится.

Тоня задумчиво катится на «финках» обратно. Анна Циммерман? Что это еще за ведьма? Тоня никогда о ней не слышала. Неужели Гунвальд ходил в беседку думать о ней? Тоня так погружена в эти размышления, что проезжает мимо кемпинга, даже не чихнув для шума. И только въехав в сказочный лес, она замечает нечто такое, от чего у нее глаза лезут на лоб.

По дороге идут два ребенка.

От изумления Тоня разевает рот. Это два мальчика! На одном камуфляжные брюки и бандана на голове. Он всё время подпрыгивает и поддает ногой льдышки. Второй одет совершенно обычно, он тихо и спокойно идет вдоль обочины. Тоня не верит своим глазам: дети приехали в Глиммердал на каникулы?

Мальчики тоже замечают ее и сбавляют ход. И вот они уже стоят лицом к лицу посреди заснеженной долины Глиммердала. Тоня не успевает улыбнуться, как мальчик в бандане говорит:

– Только попробуй тронуть моего брата!

Тоня поднимает брови.

– Вот только тронь его, я тебя порублю в фарш и накручу из тебя котлет с соусом, – задирается мальчишка и смотрит на нее очень грозно.

Второй мальчик, тот, которого нельзя трогать, стоит и поеживается, глядя в сторону. Ну как тут удержишься? Тоня демонстративно ставит «финки» в снег, проходит мимо задиры, подходит к тихоне у обочины и приставляет указательный палец к его плечу.

– Ты тронула моего брата! – взвивается задира.

Тоня улыбается своей самой широкой улыбкой. Но поздно – псих налетает на нее как рысь.

Ничего себе – бить ее! В ее же собственном Глиммердале! Елки зеленые, палки колючие – как же она рассвирепела!

– У-у-у-уххх! – завопила Тоня.

Они сцепились и покатились по покрытой ледяным настом дороге, задевая дорожные светоотражатели. Задира хватает, сжимает, тянет и бьет, Тоня делает то же самое с такой же силой, а то и посильнее.

Но вдруг этот с банданой раз – и перестал драться.

– Брур! – закричал он.

Брура нет, он ушел. Интересно, подумала Тоня, бывают же люди, которые могут так спокойно уйти от настоящей драки. Задира кинулся за ним в погоню с дикими криками «Брур, постой! Брур!», и горы вокруг откликнулись эхом.

Тоня, еще дрожа, стала отряхиваться от снега. Руки болели, в голове стучало. Ну и ну, вот так история. И что это, главное, было?

И тут вдруг она обнаружила такое, от чего кровь опять бросилась ей в голову. Мальчишка стащил кисет!

Тоня схватила «финки» и настигла мальчишек у кемпинга. Развернулась и заступила им дорогу. Это тетя Эйр научила ее вставать так.

Заметно, что мальчики братья, хотя один темный, а другой светлый. У них у обоих что-то симпатичное во взгляде.

– Кисет, – сказала Тоня.

Задира с темными блестящими волосами держал кисет в руке и, судя по всему, не собирался с ним расставаться.

– Я сказала – кисет, – повторила Тоня.

Она и не представляет, эта повелительница Глиммердала, до чего же грозный у нее вид.

– Уле, отдай ей кисет.

Ага, этот, которого нельзя трогать, тоже умеет разговаривать, оказывается. Он поворачивается к Тоне и смотрит на нее, словно бы прося прощения.

– Он ничего такого не хотел. Просто…

– Нет, хотел! – вопит младший и что есть силы швыряет кисет. Он приземляется на дороге далеко впереди.

– Ты дерешься как девчонка, вот! – кричит он гневно и в ярости убегает в кемпинг.

– Я и есть девчонка! – еще более гневно кричит ему в спину Тоня.

Они остаются вдвоем. Она и тот, которого она тронула пальцем. Симпатичный с виду мальчик со светлыми волосами и застенчивым взглядом. Тоня всем сердцем ждет, что он заговорит с ней. Скажет что-нибудь хорошее. Тем более у нее вон кровь из носа капает, снег вокруг весь в красную точечку. Но мальчик ничего не говорит. Смотрит в землю. Потом поворачивается и идет следом за похитителем кисета.

Тоня остается одна за воротами кемпинга.

– Идиоты!

На ее крик Клаус Хаген отодвигает занавеску в конторе и посылает ей взгляд, от которого у многих – да почти у всех – по спине пошли бы холодные мурашки. Но Тоня только пристальнее смотрит на стену домика, где скрылись братья.

– Идиоты, – повторяет она шепотом и разворачивает «финки».

Глава седьмая,
в которой Гунвальд рассказывает о любви, а Тоня – о четвертом козлике Брюсе[4]4
  «Три козлика Брюсе» – известная норвежская сказка.


[Закрыть], козленке-невеличке

Расплакалась Тоня уже у Гунвальда.

– Я подралась, – всхлипывала она.

Пока удивленный Гунвальд пододвигал Тоне стул и протягивал салфетки вытереть нос, гроза Глиммердала всё рассказывала и рассказывала. Потом Гунвальд спросил, врезали ли ей хоть разок по-настоящему. Тоня сказала, что вроде врезали. Гунвальд принес перекись и пластырь и заклеил где надо. И пока Тоня продолжала неутешно оплакивать тяготы жизни, сварил ей какао из настоящего шоколада. Потом поставил перед ней дымящуюся чашку и сунул себе под губу большую щепоть табаку. Такого прекрасного табака он не пробовал ни разу за все семьдесят четыре года своей жизни. Прямо чувствуешь, что кто-то прошел ради него и ради тебя огонь, воду и медные трубы. Да будут благословенны Нильс, и Анна, и все силы добра.

Тоня всё плачет. Сколько она себя помнит, хуже этого ничего с ней не случалось. А она так мечтала, чтобы в Глиммердал приезжали дети!

– Ну почему, почему должны были приехать такие непроходимые идиоты?! – завывает Тоня.

– Ну же, успокойся уже, – увещевает ее Гунвальд.

Потом идет за скрипкой и, жуя табачок, прижимает ее подбородком и устраивает для Тони концерт.

Иногда Лив-пасторше удается уговорить его сыграть в церкви. Тогда Тоня старается пойти с ним. Она садится на хорах и смотрит, как Гунвальд – в мятой рубашке и брюках как от долгов бегать – извлекает из своей скрипки божественные звуки, и они плывут над головами слушателей, и поднимаются под своды, и возносятся в небо. Как же она тогда гордится Гунвальдом! Но ничуть не хуже и вот такой концерт на кухне, когда на патлатом Гунвальде дырявый свитер. Даже еще лучше, думает Тоня.

Папа говорил, что в молодости Гунвальд играл в симфоническом оркестре в Осло. Но потом оркестр ему, видно, надоел, и он вернулся назад в Глиммердал и стал хозяйничать на своем хуторе. С тех пор Гунвальд играет только по окрестным деревням. И когда бы Тоня ни поехала с ним в город или в Барквику, обязательно на улице кто-нибудь подойдет с вопросами об игре на скрипке.

– Музыка – это мое сердце, – признался Гунвальд Тоне однажды. – Без скрипки я бы сдох и окаменел.

В такие дни, как сегодня, Тоня очень хорошо его понимает. Звуки скрипки пробирают насквозь. Тоня даже чуть повеселела. А в самом конце Гунвальд, как она и надеялась, закрыл глаза и мягко и нежно провел смычком по струнам – и старинная пастушеская песенка «Черный, черный козлик мой» наполнила теплую кухню. И тут Тоня снова заплакала, потому что она любит эту песню больше всего на свете: песня до того грустная, что в животе у Тони всё синеет.

Зачем ей какие-то дети, когда есть Гунвальд?

Вот музыка стихла, Гунвальд снова сел, и тогда Тоня вспомнила кое-что важное, о чем едва не позабыла среди всех этих происшествий.

– А кто такая Анна Циммерман?

Можно подумать, Гунвальду дали под дых. Он таращится на Тоню в ужасе.

– Откуда?.. – сипит он. – Анна Цимммерман умерла.

– Знаю. Но кто она была?

Если бы не жалость к поколоченной Тоне, Гунвальд ни за что бы не ответил.

– Много, много лет тому назад Анна Циммерман была моей девушкой.

Гунвальду, похоже, пришлось собрать все силы и волю, чтобы выговорить это.

– У тебя была невеста?

Тоня смотрит на заношенный свитер, на торчащие лохмы, на всего Гунвальда. У него была невеста?!

– Представь себе, была, – сердито огрызается Гунвальд.

– Так это у тебя любовные страдания, да? – осторожно спрашивает Тоня.

К любовным страданиям Тоня относится с большим уважением. У нее самой их никогда не бывало, зато у тети Эйр были, да такие, что весь старый дом стоял на ушах. Тетя неделю провалялась в кровати и отказывалась встать, пока чума не выкосит под корень всех этих мужиков, мерзавцев таких, – вот как она говорила. И если у Гунвальда то же самое, то это даже неплохо, что он всего лишь сидит зимой по ночам в беседке.

– Какие еще любовные страдания? Что ты выдумала, шумиголова? Нет у меня любовных страданий, точка, – рычит Гунвальд.

Но видно, что ему плохо. Да и Тоне не слишком хорошо.

– Вот что, Гунвальд, – говорит Тоня, вставая со стула. – Ты иди в мастерскую, займись санями, а я нам в утешение буду рассказывать сказку о четвертом козленке Брюсе, невеличке.

– Невеличке? – раздраженно переспрашивает Гунвальд.

– Да. О нем мало кто слышал. До известной сказки он недотянул, – объясняет Тоня. – Он отстал от трех козликов Брюсе раньше, чем они дошли до реки и тролля.

– Надо же, – бурчит Гунвальд, безо всякой охоты поднимаясь на ноги.

– Три козлика Брюсе всегда обращались с невеличкой отвратительно, – начинает Тоня, когда они заходят в мастерскую. – Они мучили его, потому что он был махонький, и убегали от него подальше, когда он хотел с ними поиграть. Они даже съедали его еду. Поэтому он и остался крохой-невеличкой. И теперь он страшно мечтал добраться до сетера[5]5
  Высокогорное пастбище в Норвегии. Обычно там стоит маленькая избушка.


[Закрыть] и отъесться.

– Ну-ну, – бурчит Гунвальд.

– Да, так эти мерзкие козлики Брюсе ушли от него, – продолжает Тоня. – И когда козленок-невеличка добрался до моста, был уже почти вечер. Под мостом лежал тролль, всё у него болело, потому что днем старший из козлов Брюсе сталкивал его в реку – и затоптал его ногами и забодал так, что кишки всмятку.

Да, это Гунвальд помнит. Он что-то бурчит и ставит один из снегоходов на попа.

– Это мало кто знает, – продолжает Тоня, – но тролли вообще так устроены, что когда кто-то грустит, тролль ведет себя с ним лучше, чем пишут в сказках. Особенно если этот кто-то маленький. Вот и в этот раз тролль услышал печальное блеяние козленка-невелички и встрепенулся. «Кто там плачет на моем мосту?» – осторожно спросил тролль. «Это я, козленок-невеличка Брюсе. Я иду на сетер, чтобы там отъесться, но нет у меня сил дойти», – пропищал козленок и опустился на колени. И тролль сразу понял, как козленку плохо. На самом деле тролль был не злой, просто голодный и одинокий. Это вообще главная беда, из-за которой у людей столько проблем с троллями, – объяснила Тоня.

Гунвальд кивнул.

– Ну вот, и тролль сказал страшным голосом: «Как вылезу…» «Вылезай скорее», – пропищал козленок-невеличка, потому что ему было страшно одному. И тролль, несмотря на свои страшные раны, вылез на мост и сел на перила. Они под ним прогнулись. И козленок тоже собрал последние силы, запрыгнул на перила и встал рядом с троллем. И стоял так и слушал, раскачиваясь вместе с мостом, как тролль жалуется ему на трех козлов Брюсе и особенно на самого старшего, который топтал его и бодал его так, что все кишки всмятку. «Тебе было больно?» – спросил козленок-невеличка с тревогой. «Больно? – взревел тролль. – Мне было так больно, что всё королевство сегодня слегло с подагрой и ревматизмом!»

Тоня замолчала и задумалась. Гунвальд поднял глаза от саней, он уже решил, что сказке конец. Но Тоня заговорила снова:

– Козленку-невеличке было очень-очень жалко тролля, и он сказал ему: «Три козлика Брюсе вернутся с сетера вдвое толще, чем шли туда. И если ты съешь их тогда, то наешься вдвое больше». Сначала тролль страшно обрадовался такой новости, но тут же почувствовал, что у него разболелся живот от одной мысли об этих козликах. А больше всего на свете ему хотелось сидеть вот так с козленком-невеличкой и болтать обо всем на свете. Потому что козленок-невеличка согрел сердце тролля и заставил его радостно биться.

– Эта сказка когда-нибудь кончится? – спросил Гунвальд нетерпеливо.

– Не вредничай, – сказала Тоня. – А то испортишь всю сказку. Так вот, чем дольше билось так сердце тролля, тем меньше в нем оставалось тролличьего и тем больше становилось человеческого. И в конце концов оно стало обычным человеческим сердцем. Вообще, если кому-то непременно нужно пристать к троллю, то гораздо лучше превратить его в человека, чем топтать ногами и поднимать на рога, чтобы все кишки всмятку. Вот и наш тролль так долго сидел на перилах вместе с козленком-невеличкой и болтал о разных приятных пустяках, что в конце концов превратился в…

Тоня делает театральную паузу и смотрит на Гунвальда как драматическая актриса.

– …в огромного деда с седыми разлохмаченными волосами!

– Ага! – кричит Гунвальд и наставляет на нее страшный палец. – Я понял, куда ты клонишь!

Тоня довольно кивает головой со своей скамейки.

– Этот огромный дед поселился на хуторе с мастерской, недалеко от реки и моста. Шли годы, и люди забыли, что на самом деле он тролль из «Козликов Брюсе», и стали думать, что он обыкновенный дед. И только когда он играет на скрипке, они догадываются, что он, должно быть, вырос под мостом через Глиммердалсэльв. Потому что играет он волшебно, просто так этому не научишься.

– Ага, – снова сказал Гунвальд.

Тоня улыбнулась.

– Сказке – конец, а кто слушал – молодец!

Гунвальд сказал, что это не сказка, а бред, но потом посерьезнел и спросил, отвернувшись к окну:

– Тоня, а как ты догадалась, что я тролль?

– Ты не тролль, ты был троллем, а это большая разница, – поправила его Тоня.

Но когда Тоня вечером легла спать, в беседке Гунвальда одиноко горел свет. И звуки скрипки наполняли долину. Красивая и печальная музыка сделала с Тоней что-то необычное. Тоня сложила руки и очень серьезно сказала:

– Господи, прошу тебя, позаботься обо всех, кого мучают любовные страдания, особенно о Гунвальде, а то что же он играет в беседке на скрипке зимой по ночам. Аминь. И еще, – добавила она, – эти мальчишки… Нет, ладно, ну их. Аминь.

Потом Тоня легла, но ей не спалось. Не так легко заснуть после дня, в котором всё перевернулось вверх дном. По всему Глиммердалу сегодня людям не спится. В беседке сидит бывший тролль и играет на скрипке из-за письма в коричневом конверте. На другом берегу реки Тоня с рыжей львиной гривой вслушивается в звуки скрипки и думает о драке с мальчишками и об Анне Циммерман. А в кемпинге «Здоровье» Клауса Хагена, вдали от музыки, лежат, уставившись в потолок, и тоже не спят двое мальчишек.

Тоня не может знать, что на самом деле братья ходили искать ее. Ей невдомек, что задира сейчас глотает слезы в кемпинге Хагена, потому что по неведомой причине он всегда вместо «здрасте» кидается на человека с кулаками. И она не знает, что на соседней кровати лежит, к счастью, второй мальчик, и он утешает и жалеет брата и говорит, что это была совсем короткая и вполне вежливая драка и что в жизни черная полоса обязательно сменяется белой, пусть сейчас черная полоса и затянулась.

Человеку многого не дано знать, к сожалению.