Текст книги "Чудовище"

Мария Покусаева
Чудовище

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

© Покусаева М., 2025

© Оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2025

* * *

Чудовище стояло на лестнице, хрупкое, маленькое, потерянное на перекрестке ступеней и перил, бледное, как одна из мраморных нимф, обнимающих огромное зеркало за его, чудовища, тоненькой спинкой. И платье на нем было белое, как цветущая яблоня, еще по-детски короткое.

Чудовище замерло, едва увидев нас, и так и застыло, косолапое и напуганное, трогательно некрасивое, почти невинное в этой легкой уродливости. Я видела отсюда, со своего места, тонкие, мелкие черты лица. Широкий лестничный марш, каменные ступени, прикрытые алой дорожкой, спускались прямо от остроносых белых башмачков, которые носило чудовище. Стопы у него были крошечные, ладони тоже.

Мой лорд улыбнулся – солнце выглянуло из-за туч моей жизни – и распахнул объятия, падая на колено. Чудовище ринулось вниз, перескакивая через ступени, взметнулись нижние юбки, и бледные, словно выцветшие, седые локоны растрепались под отцовской рукой. Серая лента, завязанная поникшим, как хвост дохлой мышки, бантом, съехала набок.

Мои дочери прятались у меня за спиной и с опаской выглядывали, смущенные не меньше, чем я сама.

Мои дочери в свои годы уже знали тринадцать заклинаний призыва на древних языках и четырнадцать формул изгнания, знали, как обжигает нежданных гостей холодное железо, знали, как не бояться того, что живет под кроватью и в шкафу. Мои дочери были смелы и отважны, потому что их так воспитали. Они знали, что их ждет, и были готовы к этому.

Но не к тому, что чудовище окажется таким… жалким.

I. Мачеха

Когда мой лорд увидел меня в первый раз, мне было чуть больше лет, чем моим дочерям сейчас. Я помню, что шел месяц Цветущих Яблонь, и чувства, возникшие между нами, были хрупкими, как тонкий лед последних заморозков. Я не поднимала ресниц, потому что матушка воспитывала меня в скромности, а он не позволял себе лишних слов и прикосновений. Все шло к тому, чтобы к месяцу Жатвы отец поцеловал меня в лоб на прощание и вложил мою холодную от волнения ладонь в крепкую, сильную руку моего мужа.

Но тому было не суждено исполниться, потому что чудовище, прекрасное чудовище, пахнущее яблоками и сырым туманом, чудовище в сияющих одеждах, восхитительное, волшебное, нездешнее чудовище появилось из ниоткуда, как они обычно и появляются. Туманы ли принесли ее, дым ли от костров, пахнущий травами и горечью, был ее проводником, или она появилась из лунного света над озером – я не знала. Мой лорд забыл меня, любовь его прошла быстрее, чем облетели яблони, потому что в тот год ударил нежданный мороз. Лето было дождливым, и скорбь проросла во мне ядовитым побегом. К месяцу Жатвы мы знали, что всходы скудны и зима грозит быть голодной.

К месяцу Жатвы мой лорд взял в жены чудовище.

К месяцу Жатвы я перестала быть собой и стала тенью себя, молчаливой, печальной, покорной чужой воле.

Мой первый муж умел превращаться в волка, хорька и черную птицу – так говорили злые языки. Я боялась его, как стоит бояться девушке того, кто выбран отцом ей в мужья, но слухов – нет, слухов я не боялась. Я знала, что он убивает чудовищ, а в его замке, до которого от нашего дома была неделя пути через темный лес, спрятаны сокровища. Не ленты и платья, не сверкающие диадемы и меха, достойные короля, а книги и холодное железо – особые сокровища, ценность которых поймут немногие.

Я понимала.

Мой муж разозлился, когда поймал меня с поличным в комнате, куда он запретил ходить, – там на полках стояли стеклянные сосуды с чьими-то головами, с крошечными телами, похожими на трупики уродливых детей, на стенах висели черепа невиданных животных и страшное оружие. Он рассмеялся, когда я попросила его научить меня убивать чудовищ. Он посмотрел на меня с уважением, когда понял, как чиста я в своих намерениях, как упряма, как готова идти к цели.

Он выслушал меня так внимательно, как никто меня не слушал вот уже много месяцев: ни отец, ни матушка, ни священник, ни родная сестра. Он был спокоен и не обвинял меня во лжи, ревности или злобе, он верил, что моего лорда влюбило в себя чудовище – прекрасное чудовище, от которого пахло яблоками и сырым туманом. Он знал его имя, как знал имена других: тех, кто приходит в ночи, тех, кто охотится на детей, тех, кто алчет теплой крови в стылом феврале, тварей из теней, тварей из зеркала, тварей из-под лестниц и из шкафов. Он назвал имя моего врага и научил, как убить его, но поставил условие – одно условие, выполнив которое я буду свободна от любых обязательств перед ним и перед богами.

Я должна родить ему сына.

Годы летели, как птицы, я шла к своей цели с упорством, достойным легенды. Я училась отличать тварей, живущих под лестницей, от тварей, прячущихся в тенях, человека – от того, что лишь притворяется человеком, живое от мертвого и зверя – от того, что зверем никогда не было. Я училась читать на языках древности, считывать тайные смыслы там, где они спрятаны между строк и недоговоренностей, я училась не бояться ни боли, ни крови, своей и чужой, ни огня, ни смерти, ни жизни того, что живым быть не должно. Я умела петь, зашивая раны, как прореху на платье, я знала наизусть все сказки и знала, что в этих сказках было правдой.

Я родила двух дочерей одну за одной, а вслед за этим – спустя семь лет и трех мертвецов – сына, которого мой муж так ждал. Обещание он выполнил так скоро, как смог, и подарил мне свободу, а вместе с ней – тяжелый сундук, обитый железом. В нем лежали книги, оружие против чудовищ и приданое для дочерей. Он отпустил их со мной, научив всему, чему мог научить.

Он исчез из этого мира, и я тоже исчезла – снова стала кем-то, похожим на себя прежнюю. В месяц Цветущих Яблонь, уже не такая юная и не такая наивная, я приехала в город, где жил мой лорд. Его дом утопал в садах и тумане и был, как говорили, подарен жене, когда она родила первенца – девочку, болезненную, тонкую, хрупкую, как наст, нежную, как первоцветы.

Пять лет назад странная болезнь поразила город, и чудовище умерло, оставив возлюбленного мужа безутешным от горя, а девочку, белокосую и бледную, почти бескровную, сиротой.

Моя мать умерла от той же болезни, моя сестра вышла замуж и уехала куда-то далеко, туда, где реки не замерзали зимой. Мир изменился. Я тоже изменилась и видела теперь все не так, как привыкла видеть.

Первый муж сказал мне, где его искать и как звать его, если я передумаю или если случится что-то, что сделает мою цель недостижимой. Я могла бы развернуться и уехать, забрав дочерей из дома моего отца, в который вернулась счастливой, свободной вдовой. Но я осталась.

Мой лорд не помнил меня. Я была для него чужой, и это ранило меня сильнее кинжала, но я терпела. Он многого не помнил, многого не видел, многого не понимал. Весь его мир, вся его жизнь была как больное дерево, обвитое побегом ядовитой лозы. Скорбь держала его, и даже любовь к дочери, к этому бледному несчастному существу, наполовину состояла из скорби.

Я не могла стать ему возлюбленной, потому что сердце его было подобно пустыне.

Тогда я решила, что стану ему надежнейшим из друзей. Весь мой ум, вся моя сила, вся моя смелость – все, что так ценил мой первый муж и так не любила матушка, понадобилось мне. Я слушала, запоминала каждую мелочь, я подставляла плечо там, где чувствовала его слабости, я узнавала для моего лорда то, что другие узнать не могли, я хранила его тайны надежнее могилы, и вскоре он стал доверять мне как своей руке. Сначала я стала его партнером в делах, из партнера стала другом, из друга – невестой, и к концу осени, когда поля опустели и бледный серпик луны путался в черных ветвях яблонь, мой лорд ввел меня в свой дом и назвал женой. И чудовище, которое молчало при мне, опасливо прячась за отцовскую спину, чудовище, дичившееся моих дочерей, как звереныш, маленькое чудовище через силу улыбнулось мне, когда я нагнулась, чтобы поцеловать его в лоб – и назвать дочерью.

Я была слишком умна и видела больше, чем нужно, чтобы надеяться на то, что люди зовут любовью. Но я была счастлива рядом с моим лордом и моим вторым мужем – спустя годы и горе я была счастлива так, что чуть не забыла, зачем я здесь.

Память вернулась ко мне однажды ночью, в полнолуние, больше чем через месяц после того, как я стала женой моего лорда и сменила траур на яркие шелка и золото. Мой сундук, окованный железом, стоял рядом со шкафом, в котором хранилась дюжина платьев – подарок моего лорда на свадьбу. Ключ я носила на шее не снимая, и в ту ночь мне снилось, что цепочка, на которой он висел, душила меня.

В сундуке лежали книги, камни, железо и шкатулки, в которых хранились ядовитые растения и порошки. Я не разрешала никому прикасаться к этому сундуку и даже дочерей – особенно дочерей! – подпускала к нему только затем, чтобы они краешком глаза увидели, что там хранится, когда я доставала книгу, чтобы почитать им на ночь.

Тонкая железная спица холодила ладонь, пока я шла к спальне чудовища, прячась в тенях и за шторами, словно не хозяйка я здесь, а гостья, незваная, ненужная, неприкаянная, пришедшая с неблагими намерениями.

Чудовище спало, невинно улыбаясь, белые локоны растрепались на кружевной пене подушек, и в лунном свете кожа его казалась почти прозрачной, как крыло мотылька. Я смотрела на то, как моя названая дочь спит, смотрела на ямочку между ее ключиц – то место, куда следовало воткнуть спицу или стилет, – смотрела, и рука моя дрогнула.

Мой первый муж, воспитавший во мне бесстрашие, рассердился бы на меня. Он сказал бы – и, стоя у постели чудовища, я слышала его голос в вое ветра за окном, – что не затем он учил меня отличать живое от мертвого, а людскую тень – от того, у чего не должно быть тени, не затем заставлял зазубривать имена тех, что жаждут, не затем пускал меня в комнаты, куда иная девушка по своей воле не зашла бы, испугавшись черепов на стенах и мертвецов в бутылках. Не затем он учил меня убивать чудовищ, чтобы я в последний момент опустила руку, держащую каленое железо.

Но за стеной спали мои дочери, а дитя, лежащее передо мной, во сне было слишком похоже на каждую из них.

Я правда пыталась убить чудовище.

Я призвала тени, чтобы они следили за ней, и поручила дочерям рассказывать мне все, о чем они говорили, как играли, куда ходили. Я внимательно наблюдала за тем, как она говорит, как ест, как относятся к ней слуги, собаки и певчие птицы. Железо не жгло ей пальцы, она не боялась соли и проточной воды, она не была жестока более, чем иные дети, и единственной странностью, кроме ее происхождения, была бледность. Почти белизна. Чудовище напоминало мотылька, белого, блеклого призрака летних сумерек, с пушистым брюшком и нежными крыльями, на которых, едва заметные, скалились пятна, похожие на черепа.

Слуги не любили ее, но, в общем-то, искренне жалели, как жалеют калек и безумцев: хрупкая сиротка, болевшая каждую весну, была тихой и незлой, она не кричала, топая ножкой, как иные девицы, она больше молчала, чем требовала, а главное – бедная девочка была ни капли не похожа на мать. Портрет матери, портрет прекрасного чудовища, восхитительный портрет, написанный мастером из столицы, приближенным к королю, висел в парадной гостиной. Я чувствовала себя неуютно под зеленым взором, следящим за мной с холста. Маленькое чудовище не вызывало и тени того восхищения, с которым гости смотрели на портрет, и это добавляло щепотку к и без того огромной жалости слуг.

Животные и птицы, напротив, души в ней не чаяли, щенки виляли хвостами, кошки ластились и прыгали на колени, стоило ей поманить, и канарейки, запертые в клетках, – мой лорд купил каждой девочке желтую птичку, когда был в столице, – канарейки садились к ней на руки и плечи и не улетали.

Я приходила со спицей в руке к ней в спальню, я добавляла особые травы в молоко, которое давала ей на ночь, и врала, что они нужны для того, чтобы поправить здоровье. Я расставляла в саду ловушки, которые заставили бы ее выйти к пруду или старым колодцам. Каждый раз что-то мешало мне совершить задуманное. То ли жалость к этой бедняжке, то ли чувство странной нежности, возникающее у всех матерей даже к чужим детям, особенно к калечным и хрупким, – что-то такое останавливало мою руку, заставляло неловко уронить чашку, чтобы отравленное молоко выплеснулось на пол, ослабить узел чар, в которые она попалась, гуляя по саду.

Может быть, это была всего лишь верность моему лорду и моя любовь к нему, и лишь потому я не могла уничтожить то единственное, что было ему действительно дорого.

Я надела вдовью вуаль во второй раз в жизни через два года после свадьбы.

Скорбь сожрала моего лорда, выпила его жизнь и силы, иссушила его тело, превратив сначала в бледную тень самого себя, а потом – в сутулое, исхудавшее, выцветшее подобие человека. Он угасал медленно, будто бы сдался, когда увидел, что его дом и его дочь в надежных руках.

Я делала все, что могла и не могла, чтобы спасти его, но этого было недостаточно: ни травы, ни заговоры, ни жертва, принесенная тайком ото всех, не помогли ему.

Если бы любовь могла исцелять, как в сказках, я отдала бы свое сердце, чтобы мой лорд жил, но вынь я кровавый комок плоти из груди – это бы убило меня и не спасло моего возлюбленного. Теперь я знала: он был обречен с той поры, когда чудовище улыбнулось ему.

Я замолчала, когда поняла, что моего лорда не спасти, и молчала еще долго: у его постели, держа бледную, как бумага, когда-то сильную и теплую руку, я молчала, когда в доме были толпы людей и когда первые комья земли упали на крышку гроба, я молчала, когда осталась одна со своей печалью, я молчала, обнимая на ночь дочерей – всех троих дочерей, потому что по завещанию моего лорда я должна была заботиться о блеклой дочери его чудовища так же, как заботилась о своих девочках.

И когда поверенный, похожий на тощее, потрепанное и пыльное чучело выпи, зачитывал мне последнюю волю моего лорда, я молчала, сомкнув губы в линию.

Мой первый муж похвалил бы меня, я знаю, за умение держать себя в руках и молчать, когда хочется выть от боли.

И убил бы меня презрением, потому что, поддавшись жалости, проявив опасное милосердие, я лишь напрасно потратила время – и его, и свое время – и ничего, совсем ничего не достигла.

Иные матери не могли похвастаться такой чуткостью и любовью к родным дочерям, какие я проявляла к дочери чудовища. Я не любила ее и не могла полюбить никогда, но я ничем этого не выдавала. У нее всегда было то, что было у моих девочек, иногда больше, и я ни разу, даже если очень хотелось, не обидела ее ни словом, ни жестом, ни действием.

Но я была мачехой, и это делало меня злом.

Я была хорошей хозяйкой, внимательной, умной и бережливой, я не позволяла себе лишнего, не купалась в роскоши, не наказывала слуг без причины, но я была мачехой – и для кого-то это делало камни в перстнях тяжелее, ожерелья длиннее, а порции блюд на столах изысканнее и больше.

Смерть моего лорда словно бы обрушила на меня заклятие, и там, где я когда-то шла с гордо поднятой головой, за мои плечи начали цепляться шепотки и сплетни, а взгляды, в которых никогда не было обиды или злобы, становились все тяжелее и тяжелее.

И белокожее болезненное дитя, в котором я безуспешно пыталась разглядеть чудовище, хрупкий ребенок, до которого никому никогда не было дела, кроме его отца и меня, – это дитя вдруг стало любимо всеми сверх меры.

Она всегда была молчалива и холодна, словно бы болезнь, убившая когда-то ее мать, коснулась ее саму кончиком ледяного крыла и забрала всю живость, которая могла быть у ребенка. Она была бледной и тонкой, как дети, которые никогда не ели вволю. Она с самого начала пугала меня своей покорностью, взглядом в пол, тем, как она робела передо мной, а потом, после смерти моего лорда, своего отца, дочь его чудовища стала пугать меня еще больше.

Может быть, думала я потом, вот тут-то мне и стоило снова забить тревогу – в тот самый момент, когда я застала ее стоящей, как мраморная статуя, над рассыпанной по полу чечевицей. Бедная служанка, испуганно охая, пыталась собрать все, что, споткнувшись, выронила из рук, а бледное дитя – еще более бледное, чем обычно, – лишь шевелило губами, будто считало что-то про себя.

Потом она начала считать лепестки у цветов и ягоды в миске и, прячась на кухне, перебирала крупы. Кто-то из слуг придумал для нее развлечение: он смешивал пшено и чечевицу, а дочь чудовища, пачкая свои белые платья золой и кухонной грязью, сидела у мисок, отделяя одно от другого, словно это было интереснее и кукольного чаепития, и обручей, и мячей, и даже котят, расплодившихся у кухонного крыльца.

Слухи и шепотки стали громче и оседали уже не только на вдовьем шелке моего платья, но и на совсем уже не белых одеждах моей падчерицы.

Я сделала то, что должна была сделать.

Я заперла ее от посторонних взглядов в комнате на чердаке, а сама, помолившись всем ведомым и неведомым богам, достала из сундука свои книги.

Я открывала их снова и снова в тщетных попытках найти ответы, но каждый раз не находила.

Бедная сиротка, запертая на чердаке, вызывала жалость и вопросы у каждого, кто видел ее тень, нечеткий силуэт, мелькнувший в глубине дома, застывший у входа в зал, выплывающий из тьмы коридора. Добрые тетушки, которых я поила чаем в гостиной на правах хозяйки, ахали и качали головами, как восточные болванчики, звали ее, мою падчерицу, а она лишь хлопала бесцветными глазами с такими же бесцветными, белесыми ресницами, дичилась и пряталась за меня или за колонны. И молчала.

Я говорила за нее.

Я говорила, что мать умерла, потом умер отец, а я стараюсь – я правда стараюсь! – дать ей все что угодно. Что у нее своя комната, самая тихая в доме, что она ни в чем не нуждается, что я забочусь о ней так же, как о любой из своих дочерей, что непременно найду ей достойного мужа, когда она станет достаточно взрослой. Что это бедное, болезненное дитя – боги велели нам заботиться о таких. Я гладила ее белые косы, оплетающие голову так, что длинная тонкая шея казалась еще тоньше и такой хрупкой, что надави чуть сильнее – сломается. И они, эти строгие старушки, добрые суетливые жены, пронырливые вдовушки, все эти женщины, которым куда больше дела до тебя, чем до собственного носа, ни в чем не могли упрекнуть меня. Только сочувствовать, присылать своих врачей к бедному ребенку, кормить ее сладостями, пока я не вижу, и бросать виноватые взгляды.

Чудовище, прекрасное, как рассвет, смотрело на меня с портрета и улыбалось тонкой загадочной улыбкой, слишком радостной в этом мрачном, скорбном доме.

Мои дочери слишком мало смеялись, и это пугало меня куда больше, чем живущее на чердаке странное дитя, равнодушное ко всему, кроме шитья, золы и чечевицы.

Они выросли и окрепли, и острый ум их отца, его безжалостность ко всему на свете, его прямота в суждениях – все это проявилось в них, как в лучшем зеркале. Они выучили все, чему я могла научить их, знали все, что я могла дать им, но пока еще не все осознавали. Они умели читать тайные знаки, разбросанные всюду, они не боялись говорить с тенями, прячущимися в углах, они знали все волшебные травы, которые росли в нашем саду, время их цветения, время созревания и по три способа использования каждой. Я дарила им платья и камни, покупала для них редкие книги, нанимала лучших учителей, и дочь чудовища, молчаливая и напуганная, с пустым взглядом, устремленным на карту, на которой мои девочки легко находили все страны и острова, – дочь чудовища казалась мне безнадежной дурочкой, блаженной, ущербной и совершенно безобидной.

Лучше бы она показала клыки и когти, думала я, лучше бы ее хватка была крепкой и острой, лучше бы она мучила кошек и отрывала бабочкам крылья.

Или хотя бы была безнадежной кокеткой, влюбленной лишь в розы и зеркала.

Тогда бы я дождалась первой крови на ее простыне и сразу начала искать ей хорошего жениха, ни капли не опасаясь ни за свою жизнь, ни за своих дочерей, старшая из которых уже собирала вокруг себя поклонников, интересных ей куда меньше, чем фазы луны и карты созвездий.

Я знала, что через год, зимой, мне придется ехать с ними в столицу, чтобы там, на праздниках Двенадцати Ночей, найти своим дочерям новые семьи, достойные их. Что делать с дочерью чудовища – этого я не знала.

Мои книги и свитки, даже те, которые по моей просьбе нашел владелец одной лавки, скрытой на улице, куда приличным леди лучше бы не захаживать, и даже сам этот владелец, человек, которому недоставало глаза, потерянного в борьбе с чудовищами, ни один из врачей, которым я показывала свою бледную бедняжку-падчерицу, – никто не мог дать мне ответ, с чем я имею дело.

Я заставляла служанок давать ей молоко и фрукты, следила за тем, чтобы она ела мясо, достаточно спала и не тревожилась.

Я научила себя думать, что все это – душевный недуг, слабость ума, выросшая из слабости тела, не более того.

И все шло слишком хорошо.