Текст книги "Терминал"

День 50-ый

К слову о радостях Терминала. Я не раз заставляла себя размышлять о том, что со мной произошло. Я предпочитаю думать, что всякое несчастье ниспосылается человеку не только и не столько как испытание, а скорее как предупреждение, сначала это легкий звоночек, не громче китайских колокольчиков над дверью, потом – уже вкрадчивый, но настойчивый стук в дверь, после переходящий в барабанный бой, заканчивающийся резким сильным ударом, от которого к черту летят двери и ломаются судьбы.

Я как все – ничего не слышала до тех пор, пока двери моего дома не распахнулись настежь и в дом не повеяло могильным холодом. Жила и думала, что все делаю правильно, как надо, не замечая того, как постепенно, день за днем, минута за минутой, я предаю все то, ради чего только и стоило жить, и в первую очередь – саму себя. Ибо во что я превратилась, пока еще не успела подхватить смертельный вирус – в жалкое существо, лишенное способности к любви, состраданию, пониманию, целиком и полностью поглощенное добыванием пищи в самом худшем смысле слова – ради денег. А деньги я всегда любила, нет, не ради самих денег, а просто, чтобы их было много. Я вела себя словно блокадник, переживший голодную смерть, я желала, чтобы их было как можно больше, чтобы они были в запасе и их можно было бы безнаказанно тратить. Я откладывала их в сторону – на будущее детей, как я говорила, я не тратила на себя ни лишней копеечки, со временем утешившись мыслью о том, что покупать себе удовольствие или вещи за деньги – непозволительная роскошь для того, кто немолод и не очень красив и таким уже никогда не будет. Нет, я, конечно же, не ходила в обносках, но каждый рубль, потраченный на себя, болью царапал мне душу, поскольку я четко понимала, что он не принесет пользы будущему. Я сознательно поставила крест на своей жизни после детей, отрезала себе все пути к отступлению, загнала себя в тупик, из которого не желала видеть выхода. В сущности, я начала умирать задолго до болезни, вернее, я умерла еще до того, как она стала пожирать мои клетки. И это лишь справедливое возмездие мне, отказавшейся ухаживать за сосудом божьим, не более того, думала я в самые тяжелые минуты.

Я отлично помню, почему я это сделала, и именно это не дает мне покоя даже здесь, в Терминале, даже сейчас, когда я на самом деле перестаю быть не только женщиной, но даже человеком. Я помню, но не хочу вспоминать. Тогда я думала, что была права, тогда я была уверена, что иного выхода нет, я все положила на семейный алтарь, не оглядываясь, сделала то, за что и пришла расплата. Зажав душу в кулак, я хладнокровно гляжу в зеркало на то, что осталось от меня и чего не будет буквально через несколько десятков дней, и спрашиваю себя, правильно ли я поступила. И не знаю.

Были и другие звонки, но я их не замечала. Сначала от меня ушла любимая подруга. Странно говорить так о женщине, но ведь дружба, это та же любовь, только лишенная одной потаенной стороны, которая, впрочем, так или иначе всегда волновала нас обеих. Мы подружились задолго до того, как я вышла замуж и родила детей, задолго до того, как я стала жить не своей жизнью, превратившись в абстрактную жену и мать, мы дружили и тогда, когда все в моем будущем было неопределенно, словно я стояла на берегу реки в густом тумане и судорожно вглядывалась в белое молоко. Мы были близки и тогда, когда я решила, что уже пора примириться с тем, что настоящая безмерная любовь, в ожидании которой я исходила не одну сомнительную тропку в своей жизни, никогда не случится со мной, а все остальное может случиться вполне, и вышла замуж, и родила детей, но мы все так же были близки – как женщины и как подруги, если вы понимаете, о чем я говорю. Мы оставались подругами все бесконечно-неопределенное время, пока я исполняла задуманные роли дома и на работе, мы встречались и говорили о том, чего нам не хватает в пустоте окружающего мира и наших внутренних отношений. Не знаю, можно ли это назвать дружбой – скорее это было взаимопроникновение, требующее исключительного напряжения сил. Наверное, я была первой, кто этого не выдержал. Будь наша любовь чуть менее святым чувством, все бы обошлось, но святые, как известно, не приемлют никаких компромиссов. Я стала уходить в себя, как потревоженный моллюск в заковыристую раковину. Я казалась настолько ничтожной даже самой себе, что решительно не находила ничего интересного в том, чем могла бы поделиться с таким настолько близким мне человеком, как она. Это казалось мне кощунством – ведь самой себе мне ничего не приходилось рассказывать, я просто тупо молчала и ждала, что она услышит мое безмолвие и истолкует его должным образом. Я жила по принципу: чем хуже, тем лучше, и, наконец, это хуже наступило. Моя подруга, к несчастью, была слишком живой для меня – ей хотелось жить и каждый день ощущать ток крови в своих жилах, ей хотелось давать и делиться, ей мечталось, чтобы вокруг нее закручивались вихри вселенских драм и текли реки страданий, а мне все это казалось ненужным и слишком хлопотным делом. Она еще долго билась, как рыба на песке, в моем зыбучем молчании, она еще долго пытала меня своим неуемным вниманием ко мне и моим проблемам, она еще долго тянула нас обеих на аркане из того болота, где мы барахтались исключительно по моей вине, но потом и ее сила признала свое бессилие. Она могла бы пробить стену, будь это необходимо, и сделала бы это голыми руками. Но перед ней была не стена, а легкий дождь из песка и воды, и он все сыпался и сыпался, и сколько бы она ни раздвигала струи руками, он все не кончался и не останавливался.

И тогда она ушла – не просто так, незаметно исчезнув из моей жизни. Нет, она долго грызла мою душу обвинениями в предательстве, в трусости, в нежелании жить собственной жизнью, в малокровии (как пророчески и как иронично – нота Бене!), она долго сопротивлялась моему заблаговременному умиранию, но во всей этой борьбе чувствовалась какая-то натуга, словно мы обе знали, что дело ее проиграно, и нет смысла идти в атаку, когда противник покинул окопы. Меня в нашей дружбе уже давно не было, и однажды я с облегчением обнаружила, что и ее там тоже больше нет. Не скрою, на минуту-другую мне стало грустно, как бывает грустно генералу, положившему на поле боя тысячи вражеских солдат, но ведь в этом и был смысл сражения, не правда ли, подумала я. А потом мне стало необыкновенно спокойно – никто больше не терзал меня горячей до боли любовью-дружбой, никто не тянул меня в лучшую жизнь, не навязывал мне высоких и труднодостижимых целей и не заставлял меня в конечном счету ощущать себя полным ничтожеством. Я вздохнула и забыла ее как страшный и беспокойный сон, на много лет, пока не оказалась здесь, в Терминале. В этом богом и дьяволом избранном месте все поступки приобретают одно очень странное свойство – грехи выглядят еще чернее, чем в жизни, а добро имеет ту беспощадную белизну, которую уже невозможно ни с чем спутать. Поэтому только в Терминале я поняла, что разрушила одно из величайших и хрупких чудес в жизни – искреннюю, не замутненную плотским желанием, хрупкую, словно свинцовый хрусталь, женскую дружбу – одну на миллион в своей и ее жизни. Не то, чтобы я теперь жалела об этом, – мне ведь не было в ней сейчас абсолютно никакого толку, нет, я просто впервые задумалась о том, что чувствовала она, когда я инстинктивно загоняла ее туда, откуда не было возврата, когда ее любовь ко мне – а она не умела в своей жизни ничего другого, кроме как любить, и делала это со всеми, в ком видела близких людей, – сыпалась сквозь пальцы, словно мелкий и чистый кварцевый песок в часах. Я вдруг ясно ощутила, как она носила в себе боль потери, как будто в ее чреве заживо умирал младенец. Она просто не хотела умирать вместе со мной, думаю я теперь, но чтобы этого не произошло, ей пришлось уйти – отрезать мертвое, начинающее гнить тело.

Она, правда, сделала еще одну попытку, когда увидела меня по телевизору, во всяком случае, так это выглядело со слов мужа. Она позвонила на следующий день и пыталась организовать нашу встречу вне камер, но это было невозможно, нам строжайше запрещено так близко подпускать к себе живой внешний мир. Она писала мне письма и передавала их через операторов, но я рвала их в туалете. Мне было безумно стыдно, но я не могла позволить себе расчувствоваться до такой степени, чтобы всерьез начать думать и ощущать чужую боль как свою.

Здесь у меня была только одна боль – моя, и только она могла стоить так дорого. Я снова вычеркнула чужую боль, вернее, отложила ее до того момента, когда мне действительно будет на все наплевать – цель моя будет уже достигнута, и я снова смогу стать человеком, пусть и не надолго – до самой смерти.

День 60-ый

Сегодня наконец-то случилось то, что должно было произойти. То, чего с затаенным чувством превосходства над нами, больными и гнилыми, но в то же время известными всему миру и потому весьма дорогими в бытовом смысле, ждали те, кто оценивал нас в рейтингах и ради кого, как они думали, мы и пришли в Терминал – конечно же, с наших собственных слов. Черта с два мы делали это ради них, думал каждый из нас, вгрызаясь в полотно Терминала всеми волосками и ресничками своих простейших, словно инфузория, тел. Мы сделали это только для того, чтобы не умереть, а если и умереть, то хотя бы не сдохнуть, как выразился один раз Николай, правда, во время трансляции этот момент приглушили, потому что считается, что чем меньше мы говорим о смерти, тем лучше – тем более неопределенно и интригующе выглядит наш сериал, тем менее циничен замысел ангелов смерти в глазах тех, кто против Терминала, а таких уже составилась целая партия, желающая запретить Терминал и предоставить нам настоящую врачебную помощь, а не экспериментальное обнажение перед телекамерами. По сценарию мы пришли выжить, а не умереть, хотя изначально все ставки сделаны на то, что выживет лишь один из нас и то, неизвестно зачем, думаю я иногда, – неужели все эти безумные усилия нужны лишь для того, чтобы потратить на избавление от неизбежного то, что может пригодиться в жизни – нормальной, не отягощенной сомнениями и опасениями жизни, не испорченной постоянной мыслью о неизбежных страданиях и смерти. Нет, голубушка, говорю я сама себе, мы рождены не для жизни, мы рождены для смерти, и здесь нас держат исключительно потому, что мы явно умеем это делать красиво и непринужденно – как будто всю жизнь только к этому и готовились.

Так о чем я говорила – уже начинаю забывать, зачем вообще открываю рот – да, сегодня произошло первое знаменательное событие, благодаря чему наши рейтинги, а вернее, рейтинги Терминала, подскочили до заоблачных высот, как выразились операторы. Сами ангелы смерти были сегодня чуть менее сдержаны, и на их безупречно отглаженных поцелуями губах читалась легкая улыбка, подобная ряби на спокойной морской воде. Сегодня рейтинг Бориса пал так низко, что перешел терминальную отметку, выше которой – та самая хваленая жизнь на белом чистом белье, спасительная химия, всеобщее внимание и в перспективе – хотя бы не дом престарелых и безнадежных. И пусть это не жизнь, а телекамера, и пусть это не лечение, а издевательство, и пусть не внимание, а брезгливая реакция живых на мертвое насекомое, но все же, все же, все же. Теперь все это не принадлежит Борису, он оказался за пределами даже той призрачной надежды, что теплится до тех пор, пока сердце качает нашу гнилую кровь. Он в отупении сидит на кровати, пока за ним не приедет дочь, пока она, пряча глаза и украдкой зажимая нос, не получит его родное грязное белье, с которым он пришел в Терминал, и старательно глядя в телекамеры, молча не уведет его в настоящую жизнь – конечно же, только затем, чтобы он поскорее умер. Денег, как я слышала, ему выплатят совсем немного. Дело в том, что вчера я совершенно случайно подслушала разговор ангелов в смерти, пока они сидели между эфирами в роскошном продюсерском кабинете и обсуждали то, чем кормить людское стадо оставшиеся 4 месяца. Место в туалете Терминала было занято, и я, не в силах терпеть, пробралась на запрещенную для нас территорию, проникла в святые святых – место, где обитают наши небожители. Услышав разговор, я почему-то решила остаться – видно, во мне умерли далеко не все человеческие признаки, а мое любопытство, судя по этому эпизоду, умрет вместе с последним толчком крови.

Ангелов было двое, судя по голосу, мужчина постарше и помоложе. Я видела их не так часто, и не знала их имен, поэтому просто различала их как Старший и Молодой.

Старшему было около 45, он звучал очень уверенно в себе, говорил с легким оттягом, словно оценивал собственные фразы со стороны. Молодой, напротив, фразы произносил быстро и нервно, как будто боялся не успеть быть услышанным. Сначала он сидел, потом, как я поняла по стуку каблуков, вскочил на ноги и стал расхаживать по кабинет, постукивая по мебели глухо сжатым кулаком.

– Да успокойся, ты, это всего лишь обезумевшие люди, позволившие втянуть себя в недостойное выставление наружу своих язв ради денег, – протянул Старший и сделал глубокий глоток из стакана (у меня тут же пересохло в горле).

– Ты не прав, нажива здесь не при чем, ведь у того, кто победит в Терминале, будет самый большой шанс в жизни просто выжить, даже просто продлить свою жизнь, – возразил ему Молодой. – Низость не в том, что они здесь, перед телекамерами, низость – в том, что в эти телекамеры их помещаем мы – ты и я, что мы ничтоже сумняшеся решаем, кому из них жить, кому умирать, что мы загоняем их в угол, мучаем их бессмысленными процедурами потехи ради, считаем рейтинги, платим им деньги, и все это мы делаем не из милосердия, а ради собственного благополучия!

Я услышала, как Старший засмеялся, снова сделал глоток и продолжил говорить, явно не вставая со стула:

– Это все так и есть, как ты говоришь, но означает всего лишь следующее – мы ничем не лучше, чем они, а те, кто смотрят Терминал, больные или здоровые, – просто чудовища по сравнению с нами обоими. Посуди сам – завтра мы выгоним Бориса на улицу как старую больную собаку, просто пнем под зад, и все завопят, какие мы жестокие. Ведь несчастный старик получит на руки сущие копейки – их не хватит даже на то, чтобы его вне очереди поместили в приют. И он, и его дочь будут ненавидеть нас и друг друга – нас за то, что мы сначала создали этот рай, а потом выгнали из него сирых и нагих, друг друга – потому что живые не уживаются с мертвыми, это противоестественно. Но виноваты не мы и не они, а те, кто звонил всю эту неделю, забрасывал нас сообщениями, плевался при виде морщинистой, унылой рожи на телеэкране, потому что гораздо больше хотел пялиться на голую Любу в ванной, когда она трет у себя между ног, где все еще так привлекательно – несмотря на болезнь и разрушение, или на эту, как ее, дебелую Веру, сцепившуюся с молодым самовлюбленным очкариком. Я бы и сам – на этом месте Старший, как мне показалось, нехорошо улыбнулся, – я бы и сам с этой Любой не прочь, или даже с Надей – та еще стерва при жизни была, но профессиональная этика превыше всего. Мы должны быть над схваткой, а не в ее гуще, а вот те, кто покупают наш товар, они, в конце концов, и решают, кому жить, а кому умирать, и за какие деньги.

Я почувствовала, что краснею, – услышав про себя, что я не просто стерва, а даже сейчас еще вполне привлекательная стерва, и тут же мысленно ударила себя кулаком прямо в нагло улыбающуюся рожу – не хватало вдруг расплыться в сентиментальную смертельно больную барышню, ах, спасите, помогите. Мне некогда, сказала я себе, и продолжала слушать дальше.

Молодой еще долго молчал, потом налил себе чего-то жгучего, залпом выпил и тут же закашлялся. Старший стал хлопать его по спине, затем понизил голос так, что мне пришлось вытянуться в струнку, и тихо и вкрадчиво продолжал:

– Да пойми ты, идеалист хренов, виноваты не ты, и даже не я, хотя сегодня я здесь главный, а ты мой помощник. Виновата даже не та скотина, которой все это пришло в безумную больную, напрочь лишенную сердца голову, пусть это и стоило таких денег, которые нам здесь сегодня даже близко не снились. В конце концов, придумал и придумал, мало ли отморозков, маньяков, просто так называемых «хороших» людей. Главное то, что все мы вокруг – потребители этого бреда, включая тебя и меня. Можешь мне поверить, я был зачат под этим столом, потому что папа трахнул маму прямо здесь, не выходя с работы, я просто хочу сказать, что это телевидение проросло сквозь меня, как трава, с самого детства, так вот, такого еще никогда не было. Это лучшее из последнего, потому что оно – реальнее некуда. Они должны умереть, и они умрут, и это не злая воля продюсера, не прихоть зрителей, это воля божья, и потому ее так приятно созерцать в действии. Признайся, ты ведь смотришь все выпуски, даже когда не работаешь, а?

И он засмеялся, и тоже встал на ноги, словно давая понять, что неофициальный разговор закончен, и пора переходить к делу. Я уже было собралась как можно незаметнее покинуть туалет, как услышала странные, на мой взгляд звуки, похожие на шуршание одежды и тихие вздохи. Я вдруг поняла, что снова горю – на этот раз от возмущения, потому что мне было совершенно очевидно, какого рода отношения были между Старшим и Молодым, и что происходило сейчас за тонкой гипсокартонной перегородкой.

Первой мыслью было как можно быстрее вернуться в свою бутафорскую палату, но я отбросила ее и сразу же перешла ко второй. Судьба дала мне еще один шанс, слила в мой подол важную информацию, которую грех не использовать во имя своей цели. И я цинично слушала вздохи, перешедшие в стоны, ощутимые толчки и наконец, в легкое влажное рычание. Когда они ушли, я тихо и незаметно вернулась к себе. В эту ночь я спала спокойно, у меня появился еще один призрачный шанс на успех.

А вот у Бориса его не было совсем. На следующее утро за ним пришла дочь и забрала его в нормальную жизнь, где он вскоре и умер – на радость себе и своим родным, как выразился высокий, мужественного вида ангел смерти с таким знакомым тягучим голосом. При этом я клянусь, он посмотрел на меня, но я тупо моргала ресницами, словно не понимая, о чем идет речь. Молодой равнодушно скользнул по мне взглядом и ушел в продюсерскую. А я прожила еще один день.

День 70-ый

Беда в том, что в наших бутафорских палатах совсем нет окон. Говорят, на этом настаивают те, кто берегут от нас окружающий нас здоровый мир, но, по-моему, дело не в этом. Не имея окон, мы живем вне времени и пространства – просыпаемся с включением камер, обедаем по команде, ложимся, когда операторы сворачивают кабели, словом, не принадлежим ни сами себе, ни миру природы. У нас не бывает предутреннего света и предвечерних сумерек, у нас не бывает полуденного солнца и глубокой ночи, нам не даны ни времена года, ни стихии воды, огня, земли и воздуха. Ничего этого у нас нет, есть только тупой телевизионный ящик, в котором мы видим то, чего лишены. Думаю, это еще один из изощренных замыслов наших верховных ангелов – чтобы мы еще больше сожалели о том, что оставили за своей спиной.

Хотя мне кажется, что больше уже невозможно. И даже не потому, что близкие остались там, в мире за границами Терминала, и не потому, что мы давно оставили надежду выздороветь. Нет, просто мы прекрасно понимаем, что возвращаться нам некуда.

Взять хотя бы меня. Я часто думаю о том, что было бы, сойди всего один винтик мироздания со своей резьбы. Я бы могла получить главный приз своей жизни, достойно пройдя до конца Терминала, и – о, чудо, – вдруг услышать, что неким волшебным образом я вдруг исцелилась, причем, совершенно, от ужасной болезни. И вот я, сжимая в иссохшем кулачке кругленькую сумму денег, контракт с издательством на собственное жизнеописание (что тоже немало по последним временам) стою на пороге собственного дома. И кому я там нужна – с моим мужем и детьми вот уже третий месяц живет женщина, представляющаяся всем, как моя старинная знакомая, приехавшая помочь по хозяйству, пока я прохожу тяжелое лечение на глазах у всей страны. Ее не то что не осуждают – ее скоро тоже начнут показывать рядом со мной, как пример доброй самаритянки при живой матери! Вздумай я вдруг воскреснуть из полумертвых, мне придется вскрывать этот нарыв на глазах у собственных детей, а будет ли нам всем от этого лучше – еще вопрос. Можно, конечно, развестись и забрать детей, но у меня нет никаких сил и желания снова впрягаться в бесконечную гонку с преследованием – работа-деньги-работа, потому что она неизменно закончится новой болезнью, которая, словно прожорливая рыба, сожрет такой ценой доставшиеся мне деньги. Мои родители сами нуждаются во мне и моей силе, мои подруги уже вычеркнули меня из записных книжек, а тот, кого я когда-то любила, уже давно сказал мне, что у него нет вечности за спиной, а у меня – тем более.

Зато теперь у меня вечности – просто навалом. У меня есть роскошь не думать о завтрашнем дне – о нем пекутся мои ангелы. У меня есть право не заботиться о хлебе насущном для себя и своих близких – этим распорядилась моя болезнь. У меня есть привилегия не быть ни женщиной, ни человеком – я всего лишь жилец Терминала. Одного у меня нет – права не быть на виду, я всегда должна быть на экране, во всех жалких и уродливых проявлениях своего бытия. Надо сказать, что это прекрасная школа выживания – хотя кто тут говорит о выживании? Выжить имеет право лишь один из нас, да и то – лишь временно, ведь в наших контрактах ни слова не сказано о том, что лечение нужно нам для продления жизни. Лечение, назначенное ангелами смерти, – еще один изуверский метод повышения рейтинга Терминала: наша смерть лишь отложена во времени, но она должна выглядеть очень правдоподобно, чтобы те, кто с замиранием сердца следят за нами, не зря отдавали Терминалу свое драгоценное время, наши страдания – красивая обертка смертельной пилюли, наши судьбы – глина для базарных горшков.

Я со всем этим согласна, мне не надо ничего кроме моей вечности и денег, которые я за нее получу. Но вечность – страшная штука сама по себе, она заставляет думать о том, на что никогда не хватает времени в обычной жизни, когда сломя голову несешься из пункта А в пункт Б и обратно безо всякой цели в голове. Я, например, часто думаю о том, что бы я делала, не случись со мной эта длинная и грязная история. Я размышляю о том, во что бы постепенно превратилась – в улитку, заползшую в свою утлую раковину, одинокую бой-бабу, брошенную мужем ради молодой и смазливой провинциалки, в несчастную мать-кенгуру, которую собственные дети лишь пользуют как домработницу, кто теперь это знает.

А ведь и у меня было в жизни светлое не запятнанное последующей грязью бытовых отношений воспоминание, была любовь человека, которого я ощущала в себе, как ключик, входящий в заботливо смазанный замок – плотно и нежно, была возможность все бросить и уйти в светлое и туманное никуда. Но я не смогла преодолеть притяжения цепкой и хваткой действительности – дети, муж, родители, они висели у меня в ногах свинцовыми веригами и тянули обратно – туда, где все было расписано по секундам от сегодня и до глубокой старости. Так я тогда думала, пока сквозняк свистел внутри моих внутренних пустот, оставляя странное и неуютное чувство того, то я нигде и никогда не буду дома. Я знала, что мы оба люди неуютные, мы везде не дома, и рядом с нами должен быть кто-то, кто обустраивает гнездышко. Дома мне просто некуда было деваться, и я тянула воз непосильной домашности, искусственно выращивая в себе то, что было мне чуждо – заботу о других, возведенную в ранг личной потребности, ежедневное жертвоприношение себя и постоянное выворачивание наружу всего, что могло бы быть моей личной, ни от кого не зависимой жизнью. В глубине души я хотела, чтобы меня просто любили – ради меня самой, ради моих ужасных недостатков, ради моей внешней некрасивости, ради моей патологической озабоченности материальным миром. Я хотела, чтобы один человек на земле просыпался и проваливался в сон ради меня, дышал и жил ради того, чтобы я просто была сама собой, а не кем-то, кто должен любить, заботиться, ухаживать в ответ. Думаю, он хотел того же. Наше совмещение в одном времени и пространстве походило на смешение ингредиентов смеси для изготовления бомбы – оно взрывалось по достижении критической массы. Мы могли быть только в одной допустимой форме – плотно прижавшись друг к другу телами, он внутри меня, я обволакиваю его всем женским естеством, обвиваю ногами, держусь руками, точно корнями и лианами. Стоило нам разомкнуться, разжаться, чуть выпустить друг друга, как начиналась цепная реакция – энергия выходила наружу, и слова, начиненные взрывчаткой и ядом, вылетали из наших ртов, в душе накапливалась невыносимая боль, взламывающая все мыслимые порядки и приличия, в голове повисала тяжкая пелена обиды, а когда она рассеивалась, мы были по разные стороны линии огня, и мы были – враги. И как только мы это осознавали, мы снова бросались друг к другу – через колючую проволоку оскорблений и унижений, на которой мы оставляли свою бедную окровавленную плоть, и в наркотическом тумане все начиналось сначала – соитие душ и тел, и новая боль, и новая кровь, и так без конца. И однажды на этой проволоке повисло нечто большее, чем просто моя потревоженная и потрепанная душа. Но я не могу позволить себе сейчас думать об этом. У меня еще будет время покаяться, у меня еще целая вечность впереди.