Текст книги "Веселое время. Мифологические корни контркультуры"

Единое и неделимое

Но вернемся к «родоплеменным аналогиям». В социологических науках отчего-то принято считать, что идея коммуны берет исток из первобытной общины. Заявление не то чтобы уж вовсе неверное, но все-таки слишком приблизительное. Если эта община сублимировалась во времена оны из дикого стада – а именно так трактует ее генезис материалистическая общественная история, – то достаточно хоть немного понаблюдать за соответствующим сообществом животных, чтобы заметить, что даже в самых миролюбивых из них никакого равенства, ни тем более коллективной собственности отнюдь не предусматривается. Даже самый доброжелательный пес начнет рычать, если другой (пусть даже найлепший друг и товарищ по играм) сунет нос в его миску, а уж то, что любое стадо, стая, прайд или что там еще у них бывает, держится на принципах строжайшей иерархии – и попробуй кто ее нарушить! – это, кажется, известно любому, кто хоть раз в жизни смотрел «В мире животных». Так что очень сомнительно, что, обретя первые крупицы разума, коллектив питекантропов или там неандертальцев вдруг отказался от базовых принципов существования, а потом – сколько-то там сотен тысяч лет спустя – вновь к ним вернулся.

То есть искать прообраз коммуны в самой родоплеменной общине как институции непрофессионально и глупо. Однако он там, несомненно, есть – только не во всей общине, а в одной ее части, известной под именем «мужского дома» или «мужского союза». Исследуя наследующий мифу фольклор, Пропп наткнулся на изумительный факт – сказка, записанная в XIX и даже ХХ веке, сохранила реликты представлений, уходящих в самую глухую древность, касательно именно коммунарских взаимоотношений юношей, прошедших инициацию, но до поры до времени не допущенных в категорию брачных партнеров. Впрочем, ситуация с мужскими домами прекрасно известна и антропологам, просто на фольклорном материале работать с ней гораздо забавнее.

Пишет же Пропп следующее: «в известных случаях часть мужского населения, а именно юноши, начиная с момента половой зрелости и до вступления в брак, уже не живут в семьях своих родителей, а переходят жить в большие, специально построенные дома ‹…›. Здесь они живут своего рода коммунами». И далее: «Герой видит здесь иную подачу еды, чем та, к которой он привык. Здесь каждый имеет свою долю, и доли эти равны. ‹…› Другими словами, здесь едят коммуной. Мы увидим дальше, что здесь не только едят, но и живут коммуной» («Исторические корни волшебной сказки»).

В резервации. Начало ХХ века

Шипот. Закарпатье, Украина. 2007 г.

Любопытно, что насельников мужского дома сказка всегда именует братьями, и когда в этот дом является герой, ему всегда предлагают «стать нашим названным братом». «Братья», как это зафиксировал фольклор, все делают сообща – охотятся или, если они аттестованы как «разбойники», всем кагалом отправляются «руку правую потешить» (Пушкин). Они даже являются все вместе, сколько бы их ни было – семеро, двенадцать или сорок. (В эпосе киче «Пополь-Вух» сорок таких «братьев» несут одно бревно, неудобно, поди, этакой кучей, да что поделаешь – против закона мифа не попрешь!)

В мужском доме бороро

Мужской дом, между прочим, запретен для женщин – ведь там хранятся священные предметы: маски и музыкальные инструменты, необходимые для священных церемоний. Если женщина глянет на них хоть одним глазком, следующего шанса взглянуть на что бы то ни было у нее не будет – ее немедленно убьют, хотя, как формулирует Пропп, «мужской дом запрещен женщинам в целом, но этот запрет не имеет обратной силы: женщина не запрещена в мужском доме. Это значит: женщины всегда находились в мужском доме (одна или несколько), служившие братьям женами» (Там же). То есть некоторое число девушек, пока еще тоже не вступивших в брак, проживало в мужских домах, где они вели домашнее хозяйство и удовлетворяли сексуальные потребности «братьев», за что пользовались почетом и уважением, получая от них не только пищу, но и самые разнообразные подарки. Этих первобытных маркитанток русская сказка ласково именует «сестрицами». (Поскольку барышням подобное поведение предписывалось – член архаического социума вообще не делал ничего по своей воле.) Впоследствии «сестрицы», как и «братья», покидали свой вольный дом, вступали в брак – и обновляли, наконец, на вате шлафор и чепец.

Хиппари в своей летней резервации. Гауя. Латвия. 1982 г.

В одной из бесчисленных коммун Сан-Франциско. 1966 г.

На самом деле аналогия с мужским домом не так далека от хиппарской коммуны, как может показаться на первый взгляд. И если наибольшее возражение может вызвать как раз строгая стратификация по половому признаку – на тех, кому дом предназначен, и тех, кому он заказан, – то тут стоит принять во внимание хорошо известный факт терминологического переноса в рамках контркультурной вселенной: братом называется здесь любой свой человек, вне зависимости от конкретных половых признаков.

Никакого присмотра за молодежной вольницей не предполагалось.

Как мы увидим дальше, разбираясь с принципами работы архаического мышления, коммунарская общность отражала важнейшее представление о мире как единой и неделимой общности («All is One» – так сформулировали эту доктрину «The Animals». В чем в чем, а в умении найти подходящее словцо контркультуре не откажешь). Теперь же займемся как раз мышлением.

Как минимум с конца XIX века известно, что существует два принципиально разных типа мышления. Это научный факт, путь к которому был проложен с противоположных концов – со стороны психологии и со стороны антропологии (как водится в науке – хронологически и диахронически). Первый тип – хорошо известное рационалистическое мышление, основанное на строгой логике и причинно-следственных связях, которым современное человечество пользуется изо дня в день.

Второй, более древний, работает на принципах смежности и сходства (нелишне напомнить, что два важнейших тропа, на которых базируется искусство, в том числе и современное, – метафора и метонимия – как раз исходят из этих самых принципов: метафора – сходства, метонимия – смежности). Весь космос, все сущее представляется такому сознанию пронизанным бесчисленными взаимосвязями единством. В этом мире не бывает прямолинейных решений и четко разграниченных формулировок. Границы определений всегда размыты – это диалектика от противного, не знающая оппозиции «да-нет», но лишь позицию «и то и другое». (Вот, например, формулировка краеугольной доктрины, данная Судзуки, основным популяризатором учения дзен для западного мира, как раз в интересующий нас период: «Истинный путь не труден, он лишь отвергает отбор и выбор» («Дзен»). На сеансах по теории и практике учения, выпив поднесенный ассистенткой стакан воды, 90-летний старец изрекал: «Только когда вы поймете, что вода выпила меня так же, как я выпил ее, вы поймете дзен».) Это так называемое мифологическое мышление. Объясняя принцип его работы, Люсьен Леви-Брюль еще в 1910 г. ввел в научный оборот понятие партиципации или «закона сопричастия».

Такие перекрывающие друг друга петроглифы – довольно распространенная для эпохи палеолита вещь. Их часто называют «набросками», объясняя изобразительный хаос случайными причинами. Но вот какая штука: камень – не бумага, а зубило – не карандаш, чтобы «набросать» такое изображение, сохраняющееся много тысяч лет, требуются довольно значительные усилия. Представляется, что эти нагромождения силуэтов не случайны – это способ выразить то универсальное единство, каким древний человек ощущал мир. Очевидный психоделический эффект таких изображений служит дополнительным аргументом в пользу того, что художник не просто калякал, а передавал (в том числе и нам) исключительно важную весть. Фош Койя. Португалия

По существу, в этой модели нет большой разницы между материальным и нематериальным, ибо при определенных условиях они без больших хлопот свободно перетекают друг в друга. Примечательно, что время в этом типе мышления выступает не только как циклический феномен, но как бы принципиально нелинейно – прошлое, настоящее и будущее, вообще говоря, чистая условность, поскольку при соответствующих действиях актуализируются одновременно – пользуясь гораздо более поздним определением, – здесь и сейчас. Примечательно, что и взаимоотношения с временем у хиппарей складывались совершенно в духе архаичной модели: все та же Кейвэн утверждает, что «хиппи считают часы и календарь порочными изобретениями цивилизованного мира, с помощью которых этот мир навязывает свой произвольный порядок необъятному, длящемуся настоящему… Для хиппи течение времени – не количественный, линейный, а качественно-ценностный, нелинейный процесс». Ну да, известно – на вопрос: «Который час?» настоящий калифорнийский хиппи без запинки отвечал: «Good time» или «Bad time» – в полной зависимости от настроения.

Календарный круг, выгравированный на гадательной чаше из села Лепесовка. Время, представленное в виде замкнутого круга, что типично для архаического сознания, отрицает идею необратимости и поступательного развития, зато настаивает на равнозначности и взаимозаменимости прошлого, настоящего и будущего. Собственно, время в такой схеме и есть непрерывно длящееся настоящее, ибо у него нет ни начала, ни конца. Черняховская культура. IV в. н. э.

Вообще говоря, контркультура открыто декларировала свое отношение к отвлеченной рационалистической диалектике: ««Критическое» или «абстрактное» мышление – это школьная ловушка ‹…›. Рассмотри аргументы с обеих позиций, ничего не делай, не принимай ничью сторону, ни к чему себя не обязывай, потому что тебе нужно все больше аргументов и информации. ‹…› Абстрактное мышление превращает разум в тюрягу. Абстрактное мышление нужно профессорам, чтобы прикрывать им свою социальную импотенцию.

Наше поколение – это бунт против абстрактного интеллекта и критического мышления» (Джерри Рубин. «Действуй!»).

Еще одна интересная деталь. Французский психолог Жан Пиаже, посвятивший себя исследованию коммуникативных механизмов, на основе опять-таки многолетних исследований выявил закономерность: психика человечка до шести лет работает по тем же принципам, что и архаическое мышление. В работе «Речь и мышление ребенка» мысль в рамках рационального социализированного сознания он назвал «эгоцентрической» и вывел из нее «понимание в результате общения». А мысль, продуцируемую иррациональным сознанием, он назвал «аутистической» и вывел из нее следующее: «аутизм, именно потому, что существует индивидуально, остается связанным с представлением, с органической деятельностью и самими движениями только посредством образов». Последнее он назвал «мыслью мифологической».

Ну, в инфантилизме что хиппарей, что всю контркультуру в целом не упрекал только ленивый. И поступал, вероятно, правильно. Да они и сами радостно это признавали! Но назвать – еще не значит объяснить, и упреки – плохое подспорье анализу. Почему в 60-х годах прагматичному, технократичному и жестко структурированному западному миру потребовалось противопоставить именно такой инфантильно-архаический проект? Какие бы причины «молодежного бунта» ни называли и ни выискивали историки, социологи, психологи и философы («омоложение» послевоенного общества, повышение уровня жизни и уровня образования, увеличение объема гуманитарных дисциплин в университетах, обилие свободного времени у студентов, материальные потребности которых удовлетворяют родители, авторитарное воспитание в семье, наконец, жесткое противоречие между годами свободных студенческих штудий и дальнейшей профессиональной реализацией, которая для значительного процента университетских выпускников оказалась принципиально недостижимой просто в силу ограниченности соответствующих рабочих мест) – все они были и остаются ничего или очень мало объясняющими частностями.

Контркультура возникла именно потому, что западная цивилизация дошла до предела рационализма, прагматизма и унификации. Все системы микро– и макромира функционируют одинаково: возникновение, развитие, апогей, деградация, разрушение. Апогей и есть достижение максимальных характеристик всех параметров системы, точка ее высшего напряжения. В этой точке и возникает парадокс – из конфликта максимальных системных характеристик. И происходит системный сбой – залог будущего прогресса. Для обнаружения «точки разборки» нужно только одно: выяснить, какую именно систему мы имели в виду, иначе все наши умозрения будут в лучшем случае приблизительной пристрелкой, в худшем – стрельбой из пушки по воробьям.

Так, например, Филип Слейтер (начинавший как психолог и сразу попавший в проект ЦРУ по исследованию ЛСД, что в конечном счете и привело его в объятия контркультуры) попытался набросать портрет «молодежного бунта», отталкиваясь от параметров хорошо известного «старого мира»: «Старая культура, оказываясь перед необходимостью выбора, склонна предпочитать права собственности правам личности, требования научно-технического развития – человеческим потребностям, конкуренцию – сотрудничеству, средства – целям, секретность и скрытность – открытости и откровенности, формальное общение – самовыражению, стремление к цели – удовлетворенности, «эдипову» ревнивую любовь – любви ко многим и т. д. Контркультура склонна предпочитать обратное в каждом из этих случаев» («Поиски одиночества»).

Так, да не так. Сама система прямолинейных оппозиций есть продукт голого рационализма «старой культуры», и о чем тогда говорить? Но дело даже не в этом. Дело в том, что все названные параметры – для обеих систем – лишь лежащие на поверхности следствия гораздо более общих, скрытых от взгляда закономерностей.

Дать внятное объяснение контркультуре никто не смог именно потому, что все, несмотря на подсказки, пытались с помощью одной логики (или статистики, или что у них там еще под руками) анализировать материальные факты и прочие социально-политические, на раз вычисляемые параметры. Нет! Системный кризис достиг такого размаха, потому что сама система была куда больше и шире, чем просто структура общественного устройства. Точка отсчета контркультурного взрыва лежит прежде всего в ментальной, если угодно, иррациональной сфере. И 60-е знаменовали кризис самого, так сказать, алгоритма рационалистической западноевропейской цивилизации.

Что ж, раз рациональный подход не помогает, прикинемся идиотами и попробуем мыслить «аутистически». Рискнем подойти к контркультуре как к образной системе и посмотрим, не выйдет ли из этого эксперимента что толковое. Еще разок бегло просмотрим видеоряд, для надежности врубив какой-нибудь фрагмент саундтрека – и, была не была, приложим к фактуре бахтинскую теорию карнавала. (На самом-то деле совершенно не понятно, почему о сю пору этого никто еще не сделал. «Карнавал» и «хиппи» – практически синонимы. По крайней мере, лет уже этак 25–30 назад из уст наших родителей, не бросавших попыток вразумить нас путем перманентного семейного скандала, вылетал рефрен, словно навечно пририсованный в виде комиксовского баббла: «Сколько будет продолжаться этот карнавал, я тебя спрашиваю?» Oh, mammy, oh, mammy-mammy, blue, oh, mammy, blue…)

Праздник, который всегда и везде

Итак, возьмем для начала (прямо у Бахтина из «Творчества Франсуа Рабле и народной культуры») основные положения относительно природы карнавала, а после поглядим, насколько параметры контркультурного взрыва 60-х соответствуют этим характеристикам и не вытанцуется ли из этого что-то еще более увлекательное.

Карнавал – это праздник. «Мы не протестуем, мы празднуем», – постановил лондонский конгресс и был в этом смысле совершенно точен. Прибавим театрально-эксцентрический гардероб контркультуры, и все окончательно встанет на свои места. Но это не какой-нибудь дурацкий праздник, типа корпоративной вечеринки или официальных торжеств по поводу официальной же даты вроде 1 Мая или 8 Марта. «Никакой отдых или передышка в труде сами по себе никогда не могут стать праздничными ‹…› к ним должно присоединиться что-то из иной сферы бытия, из сферы духовно-идеологической. Они должны получить санкцию не из мира средств и необходимых условий, а из мира высших целей человеческого существования, то есть из мира идеалов» (М. М. Бахтин. «Творчество Франсуа Рабле и народная культура»).

Один из актеров «Труппы мимов Сан-Франциско». 1966 г.

Идеализм контркультуры, ставившей себе цель ни много ни мало, как переделки всего мира, – притча во языцех. Но какими средствами?

Один из канонических афоризмов хиппи – сперва измени себя, потом изменяй мир. Не механически, конечно, это было бы уж вовсе бессмысленно, а как бы симпатически: изменение внутреннего мира влечет за собой изменение мира внешнего. То есть между всеми частями мирозданья в контркультурной интерпретации устанавливается не подлежащая сомнению связь. Та самая партиципация. Тот же принцип лежит в основе карнавала: «Карнавал носит вселенский характер, это особое состояние всего мира». (Там же).

«Игрища межю селы». Обрядовая пляска во время русалий в русской деревне XI–XII вв. Миниатюра из Радзивилловской летописи. Длинные рукава были необходимым атрибутом ритуального костюма – при «многовертимом плясании» в честь бога растительности Переплута и орошающих эту растительность водных божеств вил, полуженщин-полуптиц, полагалось размахивать рукавами, как об этом повествует, например, сюжет о Царевне-лягушке, разбрасывая лебединые косточки и разбрызгивая вино: «Махнула правой рукой, стали леса и воды; махнула левой – стали летать разные птицы». Справа от девушки с длинными рукавами два музыканта играют на свирелях-флейтах, стоящий рядом с ней бьет в барабан, который в то время на Руси называли бубном. Описывая происходящее, летописец замечает: «В селях возбесятся в бубны и в сопели…»

Что же это за «особое состояние»? Почему оно возникает в пространстве карнавала и единственный ли то путь к нему?

Для начала неплохо бы вспомнить, что такое вообще карнавал. Прежде всего, это средневековый праздник, растянутый на несколько дней и приуроченный к определенному времени года, то есть носящий несомненный сезонный характер. А любой сезонный праздник – будь то Новый год, Масленица или праздник урожая – всегда восходит к более ранним, аграрным или даже охотничьим ритуалам древнейших первобытных культур. Архаическое сознание мыслило мир неразрывным и цельным организмом, где все части взаимосвязаны друг с другом, так что воздействие на какую-то одну часть неминуемо передает реакцию чему-то другому. Попробуйте наступить босой пяткой на гвоздь, и вы сразу, без долгих объяснений поймете, точнее, прочувствуете, что это значит!

Пляски вокруг Майского дерева. Рисунок эпохи Возрождения

Приступая к любым операциям с архаическими культурными моделями, необходимо в первую очередь избавиться от всякого высокомерия и снобизма. Во-первых, потому, что наш способ мышления настолько юн и зелен – если брать в сравнении с теми десятками и даже сотнями тысячелетий, когда человеческий разум работал иначе, – что пленочка совсем условная, того и гляди порвется. И рвется, еще как рвется, особенно там, где почему-то становится тонко: любой невроз, психоз, шизофрения – как и было сказано! – галлюцинаторное или просто наркотическое воздействие, да переутомление или обычной сон, наконец, – все это мигом провоцирует пробуждение исконных способов интерпретации окружающих обстоятельств, и вот мы снова (здравствуйте, давно не видались!) барахтаемся в плену произвольных ассоциаций и неподвластных прямолинейной логике представлений. «Сновидение представляет собой неприметную дверь в сокровенных и самых потаенных убежищах души; эта дверь открывается в ту космическую ночь, какую являла собой psyche задолго до возникновения какого-либо эго-сознания и которой psyche останется, независимо от того, сколь далеко простирается наше эго-сознание – ибо любое эго-сознание ограниченно: оно отделяет и различает, постигает лишь частности и знает только то, что в состоянии воспринять эго ‹…› однако в сновидениях мы становимся подобием этого более общего, более подлинного и вечного человека, обитающего во тьме изначальной ночи. Там он все еще остается целостным, а целое по-прежнему остается в нем – неотличимое от природы и лишенное какого-либо эго» (Карл Густав Юнг. «Значение психологии современного человека»).

В еще более общем виде эту закономерность сформулировал Огюст Конт: «Логические законы, которые в конечном счете управляют интеллектуальным миром, по своей природе суть неизменные и общие не только для всех времен и географических пространств, но также и для всех субъектов, даже без какого-либо различения на субъекты реальные и химерические: эти законы соблюдаются на глубинном уровне, вплоть до сновидений» («Курс позитивной философии»).

А во-вторых, потому, что наша собственная культура (в широком, самом широком смысле – в том самом, что и есть жизнь) насквозь пронизана не только превратившимися в музейные артефакты предрассудками и суевериями, но и живой (плодотворной и плодоносящей) символикой, восходящей к представлениям наших самых далеких предков, и эта символика воздействует на наше сознание и подсознание всякий час и всякий миг, даже когда мы и думать об этом не думаем.

Непосредственную работу с коллективным бессознательным (где окопалось наследие пращуров) начал Зигмунд Фрейд, но достижениями в интересующем нас аспекте больше всего, конечно, мы обязаны Юнгу. Именно Юнг ввел понятие архетипа как базовой единицы операционной системы бессознательного, обозначив этим термином древнейшие ключевые и универсальные для всего человечества коды, восходящие к мифологическим образам и представлениям.

Когда Станислав Гроф, подозрительно благополучный и в высшей степени комфортно социализированный психиатр, начинал в 60-е свои знаменитые эксперименты с ЛСД (как очень хорошо известно, заигрывать с психоделиками – веществами, активно воздействующими на сознание без формирования физиологической наркозависимости, – начали американские спецслужбы, в частности ЦРУ, для своих сугубо секретных и несомненно гнусных целей развернув широкомасштабный проект, в работу которого оказались вовлечены лаборатории множества университетов и медицинских центров, так что контркультура познакомилась со своими сакральными веществами через случайных волонтеров, намеревавшихся поначалу просто срубить пару баксов, выступая в роли подопытных кроликов, которым серьезные люди в белых халатах давали волшебные пилюльки, и Гроф, очень возможно, был одним из этих серьезных людей. Но однако каков сюжет! Воистину, дух Божий веет где и как хочет…), так вот, когда Гроф начинал свои эксперименты по излечению шизофрении и других расстройств психики, он, похоже, не до конца понимал, в какую область вторгается. Кажется, он разделял модную в те времена теорию, которую, чтобы не углубляться в научную терминологию, проще всего обозначить, как «клин клином вышибают»: предполагалось, что жесткое воздействие на психику, будь то атака химически активных веществ или камера сенсорной депривации (наглухо закупоренная келья, куда не попадают никакие внешние раздражители), жесткий психический прессинг или электрошок способны сдвинуть с места оцепеневшие связи в мозгу, собственно, и вызывающие патологические эффекты. (Или, напротив, искусственно спровоцировать образование таких связей, что позволило бы впоследствии регулировать поведение особи, подвергнутой соответствующей обработке. Методика получила название «зомбирования», и именно ей, по всей вероятности, и стремились овладеть инспирировавшие проект спецслужбы.)

К счастью, Гроф оказался ученым – в том смысле, что, столкнувшись с фактами, не согласующимися с теорией, не стал отмахиваться от них как от досадной мухи, а принялся добросовестно их фиксировать, что вылилось впоследствии в теорию перинатальных матриц (очень убедительную), развившуюся затем в еще более общую теорию трансперсональной психологии (убедительную весьма относительно). Материалы полевых испытаний Грофа выявили четкую закономерность: серии сеансов с пациентами, которых подвергали воздействию ЛСД с нарастающей степенью погружения, показали отчетливую тенденцию к моделированию в сознании картин и состояний, до боли знакомых антропологии и истории религий, – тех самых архаических моделей, где, с одной стороны, максимальной степени достигает деперсонализация, а с другой – в том же экстремуме находится ощущение неразрывной космической целостности мирозданья.

Экспериментальный материал Грофа доказал по крайней мере то, что физиологически (а не просто там как-нибудь художественно-отвлеченно) – это и есть базовая модель человеческой психики, носящая непреложный и универсальный характер. «В предельной форме индивидуальное сознание охватывает всю целостность существования и отождествляет себя с Универсальным разумом или с Абсолютом. Высшей точкой всех переживаний будет, очевидно, Сверхкосмическая или Метакосмическая Пустота, загадочная предвечная ничтойность, которая сознает себя самое и содержит всю экзистенцию в зародышевой форме». И далее: «Экстремальные формы холотропного модуса (практики достижения измененных состояний сознания путем специального дыхания, увеличивающего доступ кислорода, к которой Гроф перешел после запрещения экспериментов с ЛСД. – М. Р.) (такие, как отождествление с Универсальным разумом и Сверхкосмической Пустотой) полностью противоположны сознанию, ориентированному на материю и телесное Эго. Основополагающее единство всего существования, трансцендирующее время и пространство, является единственной реальностью. Все предстает совершенным, как оно есть; нечего делать и некуда идти. Никаких потребностей нет или они полностью удовлетворены…» (Станислав Гроф. «За пределами мозга»). Ну полное, до мельчайших подробностей совпадающее, описание классической нирваны – не хватает разве что лотоса, растущего из пупка!..

Таким образом, значит, выяснилось, что идея космической целостности и соответствующее восприятие мира – не просто плод поэтических усилий дикаря и не наивность религиозного мракобеса-буддиста, но биологический факт, эпизод, так сказать, биографии любого человеческого существа, хоть в какой-нибудь степени наделенного головным мозгом. И если в эмбриогенезе каждый из нас, даже самый отъявленный антидарвинист, хочешь не хочешь вынужден пройти все стадии формирования своего физического строения – от головастика до мартышки, – то, видимо, что-то подобное происходит и в нашей черепной коробке, только, если жабры и хвост к моменту рождения бесследно исчезают, исконные психические модели остаются с нами навсегда – хотя по большей части в свернутом, как бы заархивированном виде.

Зная это, уже не стоит удивляться, что решительно все религии в том или ином виде зафиксировали эту модель как конечную цель земного пути верующего или по крайней мере как один из возможных путей постижения Бога (Абсолюта) или слияния с Ним – достаточно вспомнить ту же буддистскую нирвану, достигаемую медитацией, в основе которой лежит целенаправленное избавление от всякой связи с предметно-мыслительным миром и отказ от проявлений собственного эго во всех формах, или экстатическое визионерство христианских святых. Это не что иное, как атавизм – или, если выразиться изящнее, – законное наследство более древних, дорелигиозных, доязыческих культур. (Осмелимся напомнить, что религия предполагает веру в богов (политеизм) или одного Бога (монотеизм). Но религиозные верования возникают далеко не сразу, им предшествует стадия анимизма (веры в духов, допустим, предков) и тотемизма (возведения своего рода к животному, растительному или предметному первопредку с естественной сакрализацией оного). Именно на этой первичной стадии и складывается, к слову, мифологическая система. Термин «пантеизм» (обожествление природы) появился как раз для описания обсуждаемого нами феномена, но сам феномен был на тот момент еще слишком слабо изучен, поэтому понятие носит слишком частный характер и в настоящее время научное значение утратило.)

Приведем несколько примеров такого миросозерцания, зафиксированного в текстах, отстоящих друг от друга на тысячи лет и созданных в культурах, никак не соприкасавшихся друг с другом.

«Я – Вчера, Сегодня и Завтра; я обладаю силой возрождаться. Я – божественная скрытая Душа, сотворяющая богов, раздающая погребальные яства обитателям подземного мира, глубин и высей. Я – кормчий востока, владетель двух божественных ликов, в коих зримы Его лучи. Я – владыка людей вознесшихся, владыка тех, кто исходит из тьмы и чьи формы бытия – от дома, где усопшие. Хвала Ему, владыке святилища в середине земли. Он есть я, и я есть Он» (египетская «Книга мертвых»).

«Поистине, все это – его творение, и он сам – все боги… Он пребывает повсюду во вселенной, вплоть до кончиков ногтей наших пальцев, подобно клинку в ножнах или огню в дровах. Не видят его, ибо будучи зримым, он становится неполным. При дыхании он принимает название: «вздох», при беседе: «голос», при наблюдении: «глаз», при вслушивании: «ухо», в размышлениях: «разум»; все это – лишь названия его деяний ‹…› он – ты сам, ибо все в нем становится единым. Это Я – следы стоп Всего, потому что по нему можно познать Все…» («Брихадараньяка-упанишада»).

«Это [бесконечное] – внизу, оно наверху, оно позади, оно спереди, оно справа, оно слева: оно – весь этот мир» («Чхандогья-упанишада»).

«Вот вещь, в хаосе возникающая, прежде неба и земли родившаяся! О беззвучная! О лишенная формы! Одиноко стоит она и не изменяется. Повсюду действует и не имеет преград. Ее можно считать матерью Поднебесной. Я не знаю ее имени. Обозначая иероглифом, назову ее дао; произвольно давая ей имя, назову ее великое. Великое – оно в бесконечном движении. Находящееся в бесконечности не достигает предела. Не достигая предела, оно возвращается [к своему истоку]. ‹…› Дао рождает одно, одно рождает два, два рождает три, а три рождают все существа. Все существа носят в себе инь и ян, наполнены ци и образуют гармонию» («Дао дэ цзин»).

«Иисус сказал: Тот, кто напитался из моих уст, станет как я. Я также стану им, и тайное откроется ему. ‹…› Разруби дерево, я – там; подними камень, и ты найдешь меня там. Но царствие Отца распространяется по земле, и люди не видят его» (Евангелие от Фомы). (Почти точный парафраз находим в одной из проповедей Майстера Экхарта: «…мы суть тот Сын, которого Отец порождал вечно. Когда Отец порождал всех тварей, Он порождал и меня – я проистек со всеми творениями, продолжая оставаться в Отце»).