Текст книги "Царский витязь. Том 1"

Личник

Маленький Аодх сидел среди густой муравы. Солнце играло в шелестящей листве, пятна света бродили по нежному узорочью лесных трав. Ягоды земляники были крупными, красными в бисере крохотных буроватых семян. Сперва они чуть горчили во рту, потом растекались диким летним мёдом, а пахли!.. Аодх уже выучился искать их, запрятанные под листьями. Только с черешка снимать, не раздавив, выходило через раз. Он смеялся, облизывал пальцы. Рядом пели и разговаривали женские голоса, им отвечала мама Аэксинэй. Солнце брызгало золотыми искрами, касаясь её головы.

В последнее лето отец, по царскому долгу, объезжал земли. Останавливался в деревнях, слушал старейшин, творил суд. Мама стирала, пряла, готовила среди женщин. Показывала сынишке, как растёт земляника. Он тянул ягоды в рот и не знал, что живёт в счастье. Преходящем, неворотимом, точно солнечные пятна в траве. Не знал, как быстро всё кончится, чтобы воскресать лишь во снах, отдающих горечью и лесным мёдом.

В женские голоса встрял знакомый мужской:

– Поспеши, государыня. Праведный супруг тебя и сына зовёт.

– Что такое, добрый Невлин? – забеспокоилась Аэксинэй. – Никак вести дурные?

Маленький Аодх уловил тревогу матери, быстрее пополз на четвереньках вперёд. Ещё ягодку! Ещё, ещё! Взрослый непонятный разговор почти миновал его, бросив в память лишь несколько слов:

– Гонец… измена… Эдарг.

Мамины руки подхватили измазанного красным соком Аодха. Свет и тени быстро замелькали внизу. Ему хотелось назад, на ягодную поляну, но их звал отец, значит надо было бежать…

Светел проснулся оттого, что лицо вылизывал Зыка. Открыл глаза. Сразу всё вспомнил. Заулыбался. Согнал улыбку.

Зелёное, солнечное кружево сновидения быстро тускнело, гасло золотое шитьё на головном уборе царицы… Некоторое время Светел просто лежал, глядя на серую полоску между полстинами. За пологом вовсю шумела Торожиха. В шатре смеялся Жогушка, звучал голос мамы Равдуши.

Надо было подниматься. Поднимать дневные дела. Учить братёнка, как сулился, ладить плетень. А ещё где-то там, за рядами, на краю зеленца, стояла дружина. Взаправдашняя. Воевода Ялмак чает найма. Опасать большой поезд, идущий в Левобережье и Андархайну. Можно сбегать на развед. Вблизи узреть витязей. Присмотреться к повадкам. Разговоры послушать… Примерить себя к первому шагу по дороге на юг…

Что ж не вскакивается, не бежится?

Светел полежал ещё, хмурясь, раздумывая. Душа со вчерашнего как будто откипела, остыла. Привычная мечта сникла. Позволила рассмотреть совсем иную судьбу. В этой судьбе красовался новенький двор, где Светел владыка. И ро́внюшка, что суженым его назовёт. А ещё – дети. Полная изба. С глазами как старый мёд. С непокорными лохмотка́ми жарых волос…

Жизнь, какую мечтали себе все добрые люди.

Кроме него, от рук отбоиша.

«Я обрёкся родительского сына в дом вернуть. За то, что вырастили, хоть так отдарить. И атя благословение обещал. А если я по-глупому своё должное понял?..»

Племи́ться. Язык продолжать. Даровать всё, чего ждали от Сквары, да не дождались.

Как узнать, где истинная судьба, где ложная? Двух жизней не проживёшь, вправо и влево разом не поворотишь. Какое намеренье принять? У кого совета спросить?..

«Да что я раскапустился, будто прямо сейчас решаю!»

Светел потянулся, откинул одеяло. Вылез из-под кожаного крова.

«Будет то, что будет. Даже если будет наоборот…»

Всё утро он никуда не шёл со «двора» – так во временном селенье звался клочок земли, огороженный поваленными санками и шатром. Бабушка сидела у рундука. Люди подходили смотреть кукол, забирали кто лошадку, кто волка. Не торгуясь, унесли целую свадебную дружину. Жогушка возился у ног, складывал на колене пять длинных ремешков. Учился верно перегибать их, надбирая ровный плетень. Выходили кривулины. Кто бы сразу ждал от детских пальцев сноровки! Малыш чуть не плакал, но Светел был беспощаден:

– Заново плети. Не годится.

Корениха оглядывалась на сопящего внучка, утрачивала привычную суровость. Косилась на Светела.

«Пожалел бы дитё, – говорил взгляд. – Старается ведь. И плетёт верно… почти…»

«А я, ровесником ему, не старался? – так же молча отвечал старший внук. – Сколько у ати под началом ремни на лапках переплетал! Зато не сталось переводу лыжам Пеньковым. И не станется!»

Сам он держал на коленях гусли. Не так держал, как обычно.

Пальцы всё ныряли в игровое окошко, он их вынимал. На андархской снасти Крыла окна не было. Гусляр выбирал струны прямо сверху, там, где ходила бряцающая рука. И как умудрялся?!

«Злая буря… Врёшь! Сызнова!»

Голосница отказывалась получаться. А ведь Крыло поспевал не только струны глушить. Он той же рукой ещё и подцеплял нужные, раскрашивая звучание!

Светел отчаивался, тряс непривычной кистью, разминал персты. Добро бы хоть песня была толковая. «Девки, слёзы, вздохи тайные… в прорубь головой… тьфу!» Наигрыш казался слащавым до тошноты. Но – прилип, так и отдаётся в ушах. Светел одну эту песню видел исходившей из гуслей Крыла. Одну её уложил в память. Уча пальцы подсмотренной пляске, неволей бормотал пустые слова. «Другие бы сложить, да люди заклюют: стихотворец нашёлся!»

Переборы… подъезды… А как это Крыло прижимал ногтем струну, меняя звучание?..

Гусли тренькали, жалобно дребезжали, не слушались.

«У Крыла руки вона какие. Долгие, узкие. Небось о́бодей на снегоступы не выгибают. А у меня…»

Жогушка наконец расплакался, метнул ремешки наземь:

– Не могу я!..

Хорошо хоть к бабке за утешением не притёк. Светел нахмурился, накрыл струны ладонью. Въяве увидел улыбку славного скомороха, дяди Кербоги.

– Нет такого слова «не могу», – сказал он братёнку. – Есть «я плохо старался». И «я не больно хотел».

Сам удобнее повернул гусли, послюнил для верности ноготь. Как это Крыло струны петь заставлял, точно гудошные под смычком?

Жогушка поупрямился, похлюпал носом. Собрал зловредные ремешки. Выложил на коленку…

Больше всего Светел боялся, что сейчас из шатра выглянет мать. «Не идёт дело, сынок? Так сходи, показать попроси…»

Или сам Крыло остановится за санями, привлечённый звяканьем струн. Усмехнётся, скривится: втуне бьёшься, малец.

А то подойдут давешние позоряне. Это его, молвят, выдворили вчера? Поделом! Не способен!

«Что я, в самом деле? Боюсь, никак?»

Левое плечо, где сквозь кожу легко вылезали синие пятна, ощутило пожатие невидимой пятерни.

«Кто сказал?!»

Звигуров тын возникал за спиной всякий раз, когда он боялся.

«Сейчас-то чего?.. Не Крыла же?»

А вот чего. Выйти со двора и в рядах натолкнуться на Подсивера со Свеюшкой. Увидеть глаза, в которые вчера даже как следует не заглянул. Остаться стоять столбом, когда муж с женой отвернутся, заспешат прочь.

«Был бы Сквара здесь! Кто при нём на меня посмотрел бы. Андарх, не андарх…»

Светел сыграл песню ещё несколько раз. Сперва – по-простому, бряцаньем. Затем переборами. И наконец – как Крыло. Лихой полёт снова удался хромыми подскоками.

Спрятал гусли в чехолок, понёс в шатёр. Равдуша теплила очажок, топила снег.

– Далеко собрался, сыночек?

– В ряды пойду. На кожи взгляну. Благословишь ли?

«А ещё – за протоку, где дружина стоит…» Он боялся, что мама угадает и запечалится, но она лишь спросила:

– Жогушку поведёшь?

Светел вздел нарядный кафтан, улыбнулся:

– Занят Жогушка. Плетня ровного добивается.

Братёнок в самом деле поуспокоился, перестал ждать немедленной хвалы. Обтягивал ремешки, присматривался, расплетал. Верил: когда-нибудь начнёт получаться. Доходить своим умом и руками вдруг показалось забавней всякой игры. Даже веселей, чем гулять с братом по торгу.

У бабушкиного рундука взволнованно переминался Кайтар. Держал в одной руке Воеводу, в другой – Невесту, самую красивую на прилавке. Размахивал обеими куклами, сводил, разлучал.

– Поздорову ли, братейко! – обрадовался он Светелу. – Слыхал?

– Что слыхал?

– Ли́чник с куклами вышел! С маньяками самодвижными! Про Владычицу сказывает!

– Про Владычицу?

– А ещё про царей и Беду!

Ерга Корениха пронзительно взглянула на внука:

– Сходи, Светелко. Только… плащик с колпачком накинь, ветер больно холодный.

Он запнулся, вздрогнул. Слова про холодный ветер она велела ему запомнить ещё по дороге сюда.

– Строго тебя бабушка водит, – посмеялся Кайтар, пока шли. – Женить скоро, а она бережёт! Кутает, ровно Жогушку.

– Я ей Жогушка и есть, – буркнул Светел. – А женить не женят, не дамся.

– Брата искать пойдёшь?

Кругом шумели ряды. Высоко взлетали качели, раздавался девичий визг. Две немолодые бабы плыли об руку, несли горшочек пива, латку с жареным ко́ропом – выбирать косточки за долгой беседой.

Сомнения, громоздившиеся в сумраке полога, при свете дня поблёкли, рассеялись.

– И пойду.

– Скоро ли?

– А как братёнка наторю лапки гнуть. – Подумал, сам спросил: – Личник, значит?

В Левобережье людям не велено было жаловать скоморохов, лицедеев, гудцов. Всех, кто потешает народ, отрицает Беду.

– Личник, да не из тех, – загордился Кайтар. – Послушаешь, как Владычицу славит.

Светел жадно спросил:

– Неужто в гусли играет?

Сипловатый, прихотливо подвывающий голос шувыры был слышен издалека. В самой середине рядов, где искусные ткахи хвалились одна перед другой красным товаром, стояла высокая палатка, открытая с одной стороны. Входные завесы были сшиты из лоскутков, зелёных и жёлтых. Яркие полотнища светились под угрюмыми небесами. Их широко раздвинули в стороны, подвязали толстыми шнурами, такими же яркими, разноцветными.

Внутри палатки свисала расписная полстина, которую можно было вывешивать саму по себе и брать по грошику за погляд. Каменная стена с огромным окном, за ним – безбрежный простор, солнце в синеве, белые гребни Кияна. Светел поначалу только эту занавесь и увидел. В лицо потянуло ласковым ветром, долетевшим из солнечного полдня на морском берегу. Двое малышей вновь бежали вприпрыжку широкой каменной лестницей. Навстречу плескали волны, шепчущая пена впитывалась в песок…

Едва не споткнувшись, Светел вернулся к дневным сумеркам Торожихи. Личник, одетый в тёмный балахон, держался в тени. Прижимал локтем кожаный пузырь шувыры и то надувал его через длинную трубку, то принимался говорить – громко, нараспев:

 
Встань
У окна со мной, моя подруга!
Глянь
На красу и свет земного круга!
Грань
Меж сном и явью в час предутренний сотри,
Когда в тумане вспыхнет первый луч зари…
 

Перед палаткой стояли позоряне. Тоже смотрели на расписную завесу, любовались красками давно сгоревшего дня. Светел подошёл, вытянулся, заглянул поверх чьих-то плеч.

От ноги личника тянулась прочная жилка. Она проходила сквозь тела двух больших кукол – раза в полтора крупней тех, что шила бабушка Корениха. Личник ловко двигал коленом, маньяки переминались, взмахивали руками, согласно приплясывали под гудение шувыры. Одна кукла была в длинном кружевном платье, расшитом плетени́цами синих цветов. У второй приминал белые кудри тонкий серебряный ободок.

Царь Аодх с царицей Аэксинэй беспечно радовались друг другу и чудесному дню, уверенные, что счастье пребудет.

 
Смотри, как солнце разгорается во мгле!
Наш сын растёт на этой утренней земле.
Стран
От гор до моря наречённый властелин,
И людных весей, и одетых мглой вершин,
Отрада матери, бессмертие отца,
Прямой наследник Справедливого Венца…
 

Светелу мешали лица, которыми зачем-то снабдил маньяков неведомый делатель. Красивые, но непохожие и неживые, с преувеличенными чертами: глаза, рты, носы… Он содрогнулся, как следует рассмотрев жилку, пронзавшую оба тряпичных тела. В груди стало тяжело и больно, словно острая спица прошла его самого.

«Мама… Отец…»

Светел затравленно метнул глазами из-под глубокого куколя. Сейчас хозяин палатки заметит его. Ткнёт пальцем: «Да вот же он!» Все станут оглядываться…

– Изрядно нарисовано, – погладил бороду седовласый гусачник. У него в левом глазу зрачок был белый, но правый глаз смотрел зорко. – Ишь солнышко горит-улыбается! Вот кончит бормотать, приценюсь. Вдруг продаст после купилища? Дома повешу, пускай внуки глядят!

Светел с облегчением понял: в кукольное действо торжане особо не вникали. И правда, на что им? Чужая, издавна враждебная страна, чужие цари… Да и сказывал личник на языке Левобережья, не вполне тожественном правильной речи.

– А внизу что? Киян-море, никак?

– Лучше бы зелёный лес врисовал.

– Мшары ягодные! Морошку!

– Эх! Морошка… Горстку бы, малым детям попробовать!

Кто-то присмотрелся:

– А вон там что обозначено? Дворня царская?

На разрисованном заднике вправду виднелись нарядные боярыни, строгие жрецы… воины в кольчугах и шлемах… Они опирались на копья, выглядывали в окно, любовались Кияном…

– Ну, скоморошечек, уморил! Что это они у тебя окольчуженные стоят?

– Коновой Вен воевать собрались! – крикнули сзади.

– А не! – перебил задорный бабий голосок. – Только прибежали оттуда!

Кругом захохотали.

– Задорого красоту купить хочешь, друже? – спросили гусачника.

– Всё бы вам, торгованам, покупать-продавать, – прогудел кузнец Синява. – Краску разотри, да малюй себе! Не хуже получится.

Гусачник недовольно ответил:

– Ты, Синявушка, всех на свой аршин мерить горазд. Ты-то у нас ко всякому художеству привычный.

– А ты взял бы да испробовал, – усмехнулся кузнец. – Может, тоже привыкнешь.

Рисованный клочок солнечного дня так завладел вниманием позорян, что перемену в палатке сопроводил разочарованный вздох. Притом что слажено на самом деле было изрядно. По ту сторону «каменного» окошка медленно поднялась новая завеса, сперва реденькая, потом всё гуще сплетённая и окрашенная. Ясную морскую даль затянула дымная пелена, подсвеченная пламенем. Царская челядь заметалась, померкла, пропала во мгле. Меховой пузырь под локтем личника задёргался, закричал, словно отнятый от мамки ягнёнок.

 
Гром
Божье небо в клочья разрывает.
Дом
Вместе с твердью рушится и тает.
В нём
Жила любовь, и был незыблем наш союз,
И рос наш сын, дитя священных брачных уз…
 

Позоряне недоверчиво качали головами, мужики пощипывали усы. Многие здесь отчётливо помнили, как внезапно, ударом сметающего вихря обрушилась наземь Беда. Она никому не дала времени проститься с любимыми, порассуждать о былом, приготовиться к будущему.

Иные торжане вконец заскучали, начали разговаривать о своём. Кто-то даже махнул рукой, досадливо пошёл прочь, но тут же оглянулся, потому что зрители ахнули.

По незаметной жилке скользнула третья кукла. Крылатое существо взвилось между царской четой и пламенеющим задником, пропало наверху за полстиной. Отец и мать как будто взлетели следом, воздели руки…

 
Пускай на крыльях он несётся в вышину!
За окоём, в чужую зимнюю страну!
Льдом
И горьким пеплом всё покроется вокруг,
Но сын умчится от погибели и мук,
Отрада матери, бессмертие отца,
Прямой наследник Справедливого Венца…
 

– Эй, добрый человек! – нерешительно окликнул дед Кружак. – Это кто там у тебя полетел?

Рядом прозвучал женский всхлип. Светел выдохнул, разжал кулаки. Бабий всхлип повторился. Светел повернул голову. За плечом скороплёта-корзинщика утирала глаза дородная Репка.

– Правда, кто там вспорхнул? – спросил сосед Светела. – Ещё покажи!

– Гусиное крыло увидал, – засмеялись кругом.

Личник ответил надменным взглядом. Сделал движение, отпустил что-то свободной рукой… Окно, небесный пожар, морская даль – всё ссыпалось вниз, облетело жухлой листвой. Явилось новое художество. Багровые тучи с застывшими изломами молний, по о́види – чёрные зубцы леса, гнущегося под небывалым порывом. Пока люди разглядывали что-то вроде надпогребницы, видневшееся впереди, личник, не переставая играть, сбросил с ноги обмякшую жилку, подцепил другую – и на ней снова послушно заплясали дергунчики. Место царя и царицы заняли другие мужчина и женщина.

Эти маньяки были очень странные. Даже смешные. Дремучие, всклокоченные, одичалые. Баба – стыдно простоволосая, с руками, протянутыми словно за подаянием, а одежда! Меховые шкурки шерстью вон, как люди не носят. Мочальные опоя́ски, ноги голые по колено… Царскую чету люди узнали сразу, но эти-то кто?..

 
Ввысь
Уходи скорей, гонец крылатый!
Рвись
От земли, смятением объятой!
Мчись!
Видать, царевичу судьбой предрешено
Стать утешением для матери иной…
 

Вновь дёрнулась жилка, проложенная отвесно. В этот раз летучее существо дало себя рассмотреть. Оно спускалось медленно, ни дать ни взять побаиваясь одетых в шкуры дикарей. Маленький серый волк взмахивал утиными крыльями. Держал в зубах свёрток – спелёнатого младенца. Коснувшись земли, небесный зверь ловко вложил свою ношу в подставленные руки женщины – и тотчас вновь пропал в вышине.

 
На нищем севере, где вечно темнота,
Войдёт наш мальчик в совершенные лета…
 

Личник запрокинул голову, в крике шувыры смешались мука и счастье. Он не первый раз показывал своё представление, он знал, чего ждать. В Андархайне и Левобережье на этих строках бабы ревели ревмя, мужики стыдливо прятали лица. Беда, сгинувшие родители и сын, обречённый расти неведомо где! Камень и тот слезами проточится!

Дикомыты оказались напрочь лишены сострадания.

Они пялились на его кукол и… хохотали:

– Селезнёвы крылышки…

– Ой, держите меня семеро, лопну!

– С зеркальцами – уткам глядеться!

– Ты, почтенный, симуранов видел когда?

– Волк с дитятей бежал – не добежал, селезень налетел, подхватил…

– Куда понёс, вот бы знать?

– За тридевять земель, к нагим сыроядцам.

– Да где такие живут?

– Во царь вырастет!.. – захохотал дед Кружак.

Светел вздрогнул, спрятался в куколе, уши налились малиновым жаром. Это его-то новых родителей, Равдушу и Жога, представили неуклюжими мохряками? Коновой Вен – землёй косматых уродцев?

– Может, шегардайские Ойдриговичи нынче в шкуры оделись и нам велят…

– Если так, куда им на нас ратью идти!

– Верно! С дубинками да каменьем!

Личник смотрел на позорян уже не надменно, а с чёрной ненавистью. Всё же представление следовало довести до конца. Снова появились царь и царица. Возникли над облаками, благословили сына с Небес.

 
Снись
Своей стране, что ждёт законного царя.
Ты возвратишься, чтоб ждала она не зря,
Отрада матери, бессмертие отца,
Прямой наследник Справедливого Венца!
 

Бессердечные дикомыты совсем перестали слушать.

– А посерёдке что нагорожено?

– Мурья какая-то. Земляная лачужка.

– На север, сказано вроде? А тутоньки в землянках живут ли?

– И правда сыроядцы нагие.

– Эй, детина приезжая! Ты что нам ералашину кажешь?

– Давай снова про царя и царицу!

– Пойти, что ли, к Репке за калачами?

Кукольный водитель продолжал петь, силясь перекрыть шум:

 
Дитя легенды, покажись нам во плоти!
На трон завещанный взойди в конце пути!
Царь!
Ты поведёшь страну сквозь пламя, лёд и мрак,
Ты будешь знать, кто верный друг, кто лютый враг,
Отрада матери, бессмертие отца,
Прямой наследник Справедливого Венца!
 

Шувыра смолкла. Позади личника упала плотная завеса. Скрыла кукол, землянку, задник с горящими небесами. Полстина, сшитая из разных кусков сермяги, хмурилась непроглядными тучами. Лишь посерёдке угадывалась дуга разбрызганных красок. Дети помладше могли и не смекнуть, что это было такое.

Светел очнулся и обнаружил, что стоит у самой палатки личника. Он безотчётно следовал за Кайтаром сквозь редеющую толпу, люто жалея, что кошель с серебром, вырученным за лыжи, больше не оттягивал пояс. Сейчас он всё как есть вывалил бы за тех начальных двух кукол. Одну в серебряном венце, другую в платье, вышитом незабудками. Вывалил без торга, не ведая ни скупости, ни сомнений. Чтобы перво-наперво выдернуть жилку, пропущенную из груди в грудь… Загладить, залечить раны на тряпичных телах…

Личник уже вышел наружу, хмурый, немолодой. Волосы прилипли ко лбу, тёмный балахон взялся пятнами у шеи и под руками. Мужчина держал перевёрнутую шапку для денег. Весёлую, ярко-зелёную в жёлтый горох.

Только щедрых наград за труды ему не досталось. Кто-то просто ушёл. Иные бросали в шапку мелкие обрубки монет. Чаще – надкусанные пряники, да этак с улыбочкой: славно посмешил, скоморошек!

Личник постепенно багровел. Видно было, как его распирало желанием по достоинству ответить глумцам, но что-то мешало.

«И правда, начни с миром ругаться, вовсе ничего не дадут, а брюхо есть просит…» У Светела было с собой немного мелких монет. Пока он соображал, как ими распорядиться: пойти купить лакомство братёнку, обидевшись за Жога с Равдушей? Наградить личника, ведь он первых родителей хоть как-то да показал? Оставить в залог, если позже согласится кукол продать? – к захоженцу бойко обратился Кайтар.

– Что же ты, почтенный Богумил, вовсе не явил нашу Владычицу? Я вот дружка нарочно привёл. Обещал показать, как мы Её славим!

Личник полыхнул прорвавшимся раздражением:

– С вами, правобережниками, поди разбери! Доро́гой вот начал Ей петь за правое вразумление, прогнать посулились! Нынче, вашей простоте на потребу, мирское действо затеял, а вы опять недовольны – Владычицу представляй! Дикомыты…

– Дикомыт рядом стоит, а мы сегдинские, – нахмурился Кайтар. – Нешто не помнишь? Вместе пришли.

Богумил надменно выпятил губу:

– Думы у меня другой нет ум занять, только всех обозных мальчишек в память укладывать.

Светел потихоньку убрал пальцы от кошеля.

«Жогушке сладких орехов куплю. А кукол бабушка вдвое краше сошьёт. Почему до сих пор не попросил?»

Кайтар в свои неполные шестнадцать уже был справным молодым торгованом, наученным с кем угодно разве́даться без обид. Он и тут ответил скорее удивлённо:

– С поклажей пособлять небось по имени звал…

Пока Богумил набирал в грудь воздуху для отповеди, Светел решился подать голос:

– Симураны…

Личник так обернулся к нему, что Светел чуть не попятился.

– Ты, значит, только и постиг, что симуран не белого пера был? Разве я о том действо показывал?

– А о чём?..

Кайтар решил всё свести к шутке, прикинулся несоображёхой:

– О том, что на Коновом Вене шубы носят мехом наружу…

– Грубые люди! – окончательно прорвало Богумила. – Не дано вам узреть в представлении душу, страсть, красоту! Вас не трогает истина высокого и печального, вы только и заметили, что шлемы не там да шубы не те!

«Не буду я его ни о чём спрашивать. Злой он…»

– Ты, личник, сам грубиян, – сказал подошедший Синява. – Почто на мальцов разорался?

– Вы тут… Да они же…

– Мы, что надо, увидели. Ты кривые гвозди куёшь. С чего мы твоему топору верить должны?

– Ты кузнец, а я личник Владычицы! Мне твой суд…

– Тут соврал – не поперхнулся, там соврал – не спотыкнулся. А мы правду великую из твоего вранья извлекай?

И никто не обратил внимания на женщину с дочками-скромницами, остановившуюся послушать, чем кончится перепалка.