Текст книги "Меч мёртвых"

…Но нет. Не выдал, не обманул. Появился, и люди вздохнули, и радостной сделалась бешеная работа, и боярин Твердислав Радонежич поверил, что будет всё хорошо. Прежде ведь находилось кому пособить Светлым Богам. Значит, сыщется и теперь. Не вовсе же оскудел мир!..

И вновь озарилась дружинная изба. Пир продолжался.

Пир не зря ещё называют веселием: не просто трапеза совершается, след песням звучать, задорным пляскам нестись, всякому искусству оказывать себя перед князем и дружиной. Да вот беда – среди тех, кто с Вадимом Новый Город строить ушёл, гусельщиков и песенников с гудошниками не так много сыскалось. («И тут злая судьба», – подумал Твердята.) Уже миновали двор ряженые – парни девками, девки парнями, и все в шубах мехом наружу, перепоясанные мочалом и в страшненьких личинах из берёсты и кожи. Притворились недовольными душами пращуров, пригрозили:

– Угощайте, добрые хозяева! А то кого ни есть с собой заберём!..

Прошёл могучий сын кривского старейшины, одетый седым воином, пронёс в поднятой руке топор, схватился посередине кремля с добродушным ручным медведем, прижал его к сырой – вот уж право слово! – земле. Потом долго целовал рыженькую невесту. Всем показал, что и на сей раз Перун победил несытого Волоса, отбил у него Лéлю-Весну.

Харальд долго размышлял и советовался с Эгилем, но потом собрал у людей четыре ножа – и показал, как в Дании ими играют. Пятью, как у его наставника Хрольва, у Харальда до сего дня не получалось. Он всё-таки взял пятый нож, попробовал. Сперва выронил, но потом совладал, Будет чем похвастаться перед ярлом, когда они встретятся.

Уже уговаривали Твердислава спеть, но Пенёк отказывался. Не потому, что при побратимах было бы стыдно. Наоборот, песня так и просилась, так и щекотала в груди. Странное чувство удерживало его: словно боялся сглазить хрупкую надежду, явившую себя в согласии князя попробовать с Рюриком замириться. Знал Твердята из опыта – только поверишь удаче, только душу навстречу ей распахнёшь – она и была такова. Уж лучше в малой радости себе отказать, большую чтоб не спугнуть…

– Эй, Замятня!.. – умаявшись ломать неподатливого Пенька, окликнул кто-то из бояр. – Почто рабу свою прячешь от глаз? Твердята и иные, кто в Роскильде ездил, глаза таращат рассказывая, как она там на пиру танцевала. А теперь что, для тебя одного пляшет? Мы тоже видеть хотим!..

– Нашли невидаль, – буркнул Замятня в ответ, и зеленоватые волчьи глаза угрюмо блеснули. Но ближники Вадимовы, разгорячённые добрым пивом и счастливым возжиганием святого огня, не отставали:

– Правда что ль, бают, одёжки скидывала?..

– А верно, что в пупке у неё камень самоцвет с яйцо голубиное?

– И все косточки напросвет перед огнём, а на каждой титьке по золотому цветку…

Нелюдимый Замятня угрюмо отмалчивался, косился на князя. И князь сказал:

– Веди девку. Пусть пляшет, боярам моим сердца веселит.

Замятня поднялся, помрачнев против прежнего вдвое. Вышел, подхватив шубу. И когда, увлёкшись потешной борьбою двух признанных удальцов, про него успели слегка позабыть, – вернулся. В необъятной овчине приволок Смагу, испуганно поджимавшую озяблые босые ступни. Видно, так, босиком, и привёз её на коне: жил-то Замятня не в кремле – почти на сумежье кривского и чудского концов, далеко на отшибе… И вот вытащил на середину освещённой избы, вытряхнул из овчины, едва не сшибив с ног. И прорычал – не особенно громко, но так, что она съёжилась, заслонилась руками:

– Пляши!..

Не слишком просторна была дружинная хоромина. Гридни живо принялись двигать скамьи, освобождая место для танца, полезли на широкие лавки за спины лучшим мужам, с хохотом разглядывая перепуганную плясунью.

– Я не слыхал, чтобы в доме у конунга на неё кричали, как здесь, – сказал Харальд. Он обращался к Искре, устроившемуся подле него, но услышали и другие.

– Не очень она похожа на ваших девушек, хотя её от вас привезли, – откликнулся Искра. – И пляшет, должно быть, не по-вашему?

Харальд подвинулся, чтобы боярскому сыну было удобней:

– Пристальнее гляди…

– А ты? – озаботился Искра.

Харальд ответил с деланым безразличием:

– Да я ещё дома на неё насмотрелся.

Смага стояла посреди палат, точно летний цветок, неведомо каким ветром заброшенный в самую середину зимы.

До сих пор, когда люди видели её около Замятниного дома (а правду молвить, немногим с этим везло, появлялась она оттуда нечасто, а в гости к себе Замятня не приглашал никого), заморская девка неизменно бывала одета так, как полагалось незамужним словенкам. Рубаха из тонкого полотна, перехваченная плетёным шерстяным пояском, ноги босиком либо в кожаных башмачках… Только понёвы она не носила, ибо не принадлежала ни к одному словенскому роду, да востроглазые отроки ещё углядели – вместо онучей из-под рубахи казались на щиколотках пёстрые шаровары. А в остальном Смагу, можно сказать, до сего дня особо никто и не видел.

И надо же такому случиться, что жадные мужские глаза, со всех сторон устремлённые на дрожащую танцовщицу, ничего особо примечательного не узрели. Ждали, что предстанет им полногрудая, статная красавица, белой лебедью проплывёт по избе… готовились Замятне завидовать. И что? Худенькая, черномазенькая, росточка небольшенького… Да ещё в ворох расписных ярких шелков замотанная по глаза… Хоть обратно её, Замятня, веди.

И о чём так взахлёб рассказывали видевшие её пляску на пиру у датского князя?..

Девушка озиралась, словно затравленный зверёк, кусала губу. Рука со стиснутым бубном висела бездельно. Харальд подумал, что в доме его отца рабыня-южанка – её настоящее имя было Лейла, – часто смеялась и вообще выглядела повеселее. Однако сын конунга был здесь одним из немногих, кто знал, чтó в действительности представлял собой её танец. И потому предвкушение скоро смело все прочие чувства. А самым первым – жалость невольную.

– А баяли – самоцвет жаркий в пупке, – пренебрежительно махнул рукой один кметь, Лабутой звали. – У неё и пупка-то нету небось…

Воины захохотали. Смага жалко вздрогнула. Самой шутки, конечно, не поняла, только то, что гоготали над ней.

– Пляши!.. – снова рявкнул Замятня.

И так стиснул железный кулак, что только слепой не уразумел бы – до последнего не хотел тащить танцовщицу на люди, но теперь, если вдруг оплошает и тем его осрамит – до смерти готов был её ремнём запороть.

Смага посмотрела на него, словно уже видя в руке Замятни тот самый ремень… и что-то случилось. Молодой Искра Твердятич, тот ждал – сейчас вовсе сломается, упадёт на колени, голову закроет ладонями… Ан вышло наоборот. Видно, от отчаяния, умноженного страхом перед лютым хозяином и чужими неласковыми людьми, юркнула душа в единственное убежище, которое ей ещё оставалось.

И выпрямилась плясунья. Взмыли, вынырнули из вороха цветных шелков тонкие смуглые руки, и пламя светцов побежало по ним червонными бликами, зажглось в низках бус, откатившихся от запястий к локтям, а в бусах тех чередою шли красные сердолики и крупные горошины жёлтого янтаря.

И ожил в правой руке бубен, а в левой звонко щёлкнули отглаженные костяшки. Медленно переговаривались они с бубном, но та рождающая тревогу медлительность была в их беседе, с какой начинает свой путь наземь подрубленная сосна. Лейла-Смага не двигалась с места, лишь руки жили над головой, да постепенно запрокидывалась голова, да раскрывались пухлые губы, будто стон нестерпимый готовясь исторгнуть…

И замерли все.

– Смотри… вот сейчас… – шепнул Харальд молодому Твердятичу.

А бубен с костяшками уже не разговаривали – кричали. Словене, положившие свои гусли, гудки и сопели отдыхать в уголке, не выдержали, снова потянулись за ними, – глаз с плясуньи между тем не сводя. Стали потихоньку подыгрывать…

Лейла внезапно выгнулась назад, да так, словно хребта у неё вовсе не было, – бывалые воины, сами гибкие, как коты, оценили. Но и забыли тут же. Лейла выпрямилась, ни дать ни взять взметнула себя взмахом рук, да и понеслась вдруг по кругу, вертясь волчком. И с каждым поворотом сваливалось с неё по невесомой шёлковой шали. Неясно было, как они, эти шали, прежде держались. И почему ни с того ни с сего начали падать, – руки-то девка в ход не пускала, как парили они над головой, занятые костяшками да бубном, так и продолжали парить…

И про это тоже забыли. Потому что Лейла начала ещё и петь. Петь на никому не ведомом языке, странном, гортанном. Как сама она только что понять не могла сказанного про неё, лишь то, что сказали нелестное и смешное, – так и теперь люди не могли разобрать ни словечка знакомого, а про что пелось – ясно было помимо словес. Да вовсе были ли они в той песне, – слова? Может, только неудержимые стоны, всякому памятные, кому доводилось жадно ласкать любимое, влекущее, жаркое?.. И не осталось ни единого кметя, у коего не взыграло бы в широкой груди ретивое сердце. И глаза уже не видели, что худа телом была Смага, и лицом темна, и черноволоса, и росточком невелика. Желанней сотни красавиц казалась она в этот миг всякому, кто смотрел на неё с лавок дружинной избы. Так потянула к себе, что хоть на ноги вскакивай…

Кто-то самым первым начал тяжко прихлопывать себя по коленям в такт движениями Смаги, и очень скоро громыхали ладонями все, от отроков до бояр. И каждому каждый, кто слева-справа сидел, неизвестно почему стал казаться соперником. Притом что знал всяк, – не его девка, нечего и рот разевать… Чудеса!

Сидели, выпучив глаза, премудрые старики: куда-то подевалась вся их премудрость, вели слово сказать – не возмогут внятно промолвить, разве что замычать… У одного аж слюна покатилась струйкой по подбородку, запуталась в бороде… Разобрало даже Твердяту, заёрзал, нахмурился, попробовал глаза отвести. Не вышло: возвращались глаза, сколько ни отводи… Что уж тут про молодых говорить? Харальд Искре уже не пытался ничего объяснять, оба туповато молчали, красные, словно две свёклы.

И лишь князь Вадим спокойно сидел на своём стольце. Ему, вождю, гоже ли являть нахлынувшее? Не бил себя по коленям, не топал, ничего не кричал. Слегка улыбался в усы – и всё. Хорошо сделал, мол, что Замятне велел девку вести. Знатно дружину хоробрую повеселил…

Однако и княжеская десница время от времени сжималась в кулак. Вадим это замечал, расправлял пальцы без промедления. Спустя время костяшки снова белели.

А Смага-Лейла всё кружилась, и неслась вихрем, и роняла шелка. Прибоем отдавался в стенах рёв голосов, дрожали стропила, ходил под ними клубами побеспокоенный дым. Вновь и вновь кольцом выгибалось тонкое тело, взлетало в немыслимых прыжках, так что пятки мелькали выше макушки… и, пролетев, опускалось невесомой пушинкой, мчалось дальше, теряя ещё одну шаль…

И опять ахнула и окаменела дружина Вадимова, когда вдруг слетел последний покров и осталась плясунья в одних красных шёлковых шароварах. Да и то, какими следует портами назвать – типун на языке выскочит. Так, тоже вроде шалей каких-то, на бёдрах заколотых да возле колен – сверху вниз всю ногу видать… Но тому, кто срамотой это назовёт – опять типун на язык, помолчал чтоб. Так оно и должно быть, чтобы сияло умащенное пóтом смуглое тело, и текло, и струилось, и неведомым образом продолжало стремительный танец, неподвижно стоя на месте… Пел звонкий бубен, и вторили костяшки, и оторопевшие гудошники снова схватились за смычки, поднесли свирели к губам… Точно волны перекатывались под кожей полунагого девичьего тела, и громко неслась то ли песня, то ли нескончаемый любовный стон…

И сорвался Замятня. Изошёл в своём углу чёрной бешеной лютостью, не выдержал. Звериным прыжком подлетел к дивной плясунье, взметнул с полу овчину забытую… Сгрёб девку в охапку, только ножки мелькнули в красном шелку… Рванулся за дверь.

Лабута уже в спину ему отпустил шутку из тех, какими на свадьбе напутствуют жениха, идущего держать честнóй опочив, но Замятня вряд ли услышал.

Надобно сказать – позже, по трезвом размышлении, иные усомнились, стоило ли приводить на святой праздник заморскую девку с её танцем, неведомо какими Богами благословлённым… Однако сомнения жили недолго. В ночь Даждьбогова воскрешения едва ли кто из гридней остался обойдён женскими ласками. Так бывало и в прежние времена, но немногие даже из старых бояр могли о себе самих вспомнить, чтобы когда-нибудь раньше с такой щедростью дарили себя жёнам или случайным подругам. И не после каждого праздника точно в срок каждая баба родила по дитю…

Но всё это было потом. А пока Харальд с Искрой, распаренные и неловкие, вывалились на крыльцо, хватая ртами воздух, словно два карася. Принялись умывать лица снегом, выбрав в углу затоптанного двора место, где было почище.

– Замятня-то… – наконец выговорил юный Твердятич. – Припас ведь я ему тут… подарочек…

Харальд понял по голосу: из тех был подарочек, что к празднику Середины Зимы во множестве подносят почтенным людям озорные юнцы. Кому сани втащат на крышу, кому в хлев заберутся и всем коровам попарно свяжут хвосты… Сам Рагнар Кожаные Штаны в молодости не чурался подобных забав, так какой упрёк сыну?.. Харальд с любопытством смотрел на дружка, и Твердятич показал ему маленький берестяной туесок:

– Вот! Щепоточку в огонь урони – и до завтра не прокашляешься, очей от слёз не протрёшь! Бросим в дымогон ему?..

Харальд с непонятной радостью согласился. Замятню он, как многие, не любил. И почему-то после сегодняшнего особенно хотелось ему досадить.

Замятнина изба была выстроена прошлым неудачливым летом ещё попозже кремля – из сырых лесин, без сроку, без должного спросу. Иных ладожан сами кончанские приглашали жить у себя, теснились, давая витязям место. Замятню никто под кров не позвал, видать страшились, что кров того не вынесет, рухнет. Вот он с Лабутой да прочими ближниками и выстроил себе жильё. Забором обнёс. Пустил по двору бегать злющего кобеля…

Харальд с Искрой, невидимые в потёмках, подобрались к забору с подветренной стороны.

– Ты котом покричи, – посоветовал Твердятич товарищу. – Я на клеть, потом через сени на избу, и готово. Загодя разведывал!

Видел бы сейчас своего единственного сынка боярин Пенёк! К тому ведь привык, что не было в отроке задора к ратным потехам, рвения воинского. Сколько сраму поднял, тихоню вырастивши!.. Радовался Твердята, что сдружился сыночек с княжичем датским, начал от грамоток чужеземных головушку поднимать, разминать рученьки-ноженьки. И не ведал, что в дружбе той был его сын верховодом.

– А пёс отбежит? – шёпотом спросил Харальд.

– Не тронет меня пёс, – ответил Искра уверенно. – Это видал?

И сунул датчанину под нос запястье правой руки. До рассвета оставалось ещё далеко, в темноте удавалось различить только тропку и белый снег по бокам, – пришлось Харальду взять его руку в свою. Запястье Искры обвивала узкая шерстяная тесёмка.

– Собачья! – пояснил сын боярина. – Как стал носить – больше ни один не бросается…

– Ш-ш!.. – Харальд проворно схватил его за плечо. – Это что? Слышишь?..

Из-за высокого плетня, к которому они крадучись приближались, долетел жалобный то ли стон, то ли плач.

– Пёс скулит, – шепнул Искра. – Привязали небось, вот и плачет от скуки.

– Нет, – прислушался Харальд. – Не пёс…

– А рычит кто?.. – выдохнул Искра совсем уже тихо.

Обоим сделалось жутковато. В самом деле, чего только ни произойдёт в подобную ночь, кромешную, сумежную ночь, ни старому, ни новому году не принадлежащую!.. Ну как впрямь подступили к Замятне недовольные души… Или зверь невиданный пожаловал из лесу, когти простёр…

Харальд первым поборол подхлынувший страх. У его племени считалось за доблесть раскапывать курганы богатых, но тяжких нравом людей, прилюдно сулившихся отстаивать свои сокровища даже после кончины. Немного сыскивалось храбрецов, решавшихся на схватку с жителями могил, но ведь сыскивались! А значит, сыну Рагнара Лодброка следовало быть не пугливей…

Он подкрался к плетню вплотную и поискал щёлку, но забор был плотный и к тому же сплошь забит мокрым снегом – всё, что увидел, это свет от огня, горевшего во дворе. Харальд сперва разогнул спину, а потом вытянулся на носках, заглядывая через верх. Искра ростом был поменьше дружка, но тоже поспел, высунулся. Не отставать же!..

…Факел, светивший Замятне по дороге домой, лежал на земле. Он не погас единственно потому, что упал рядом с колодой, где недавно кололи дрова: там осталось немало сухих щепок и клочьев берёсты, и они занялись небольшим костерком, позволявшим рассмотреть, что делалось во дворе.

А там совершалось вроде как продолжение Смагиного танца, от которого толком ещё не остыла их плоть. Но каким же страшным оказалось то продолжение!..

Овчина, кутавшая заморскую девку от сырого зимнего холода, мокла в луже талой воды. Смага лежала на деревянных мостках, тянувшихся от калитки к крыльцу, лежала безобразно разломанная, распластанная, вбитая в набрякшие занозистые горбыли… И голая. Не по пояс, как в дружинной избе, – совсем. Лишь на одной ноге возле щиколотки болтался обрывок красного шёлка – всё, что осталось от вьющихся, точно алый огонь, шаровар…

Нагие руки и ноги рабыни, казалось, светились в отблесках костерка, вспышки пламени выхватывали из темноты то грудь, то бедро. Но тело, только что мчавшееся во вдохновенном полёте, полном дива и красоты, – это чудесное тело теперь корчилось на земле, мучительно выгибалось в жалком усилии столкнуть, сбросить навалившуюся тяжесть. И ни любви, ни страсти не было в стонах и плаче, слышимом сквозь глухой рык терзавшего её существа. Замятня в своём волчьем полушубке казался сплошным комом тьмы, лесным чудищем, полузверем, получеловеком. Он тяжело поднимался и опускался и делал это с такой бешеной злобой, словно желал совсем истребить, разорвать, зубами сгрызть неведомо чем провинившуюся рабыню. И насилие, которое он так скотски жестоко над нею вершил, отличалось от того, что сулила мужчинам Смагина дразнящая пляска, словно куча дерьма – от благоуханного угощения, ждущего на богатом столе…

Искра и Харальд, углядевшие всё это через забор, тут же спрятались снова и обернулись друг к дружке, и глаза у обоих были круглые.

– Кабы насмерть девку не задрал… – одними губами обозначил Твердятич.

Харальд смотрел на него молча. Ему тоже хотелось вступиться за девушку, не знавшую подобного обращения в доме его отца, но как это сделать?.. Хозяину не станешь указывать, как ему со своими рабынями поступать. Только и пожелать девке, чтобы скорей забеременела да родила… Здесь, в Гардарики, принято было освобождать невольниц, родивших от хозяина. Харальд это знал.

Искра вдруг завозился, полез рукой в кожаный кошель, висевший на поясе. И вытащил маленький туесок, про который они с Харальдом, потрясённые увиденным, успели начисто позабыть.

– Спину подставь!.. – толкнул друга Твердятич.

Харальд понял, что было у него на уме, и с готовностью согнулся. Ловкий Искра мигом взобрался ему на поясницу. Примерился… И туесок, кувыркаясь, полетел через весь двор, чтобы без промаха шлёпнуться прямо в огонь. Искра хоть и не так радел о воинском мастерстве, как его батюшке того бы хотелось, но руку имел твёрдую и глаз меткий. Костерок сыпанул жаром, зашипел, но Замятня ничего не заметил. Язычки пламени начали лизать берёсту… Туесок был чудской работы, такой крепкий и плотный, что в нём воду можно было носить, не просочится… Огонь оказался проворней воды и скоро влез внутрь.

Харальд тянул Искру за руку – бежать прочь, тот не шёл: надо же посмотреть, как сработает своим умом изобретённое зелье, не подведёт ли?.. И дождался. В костерке зашипел целый клубок рассерженных змей, а потом почти сразу облаком хлынул дым. Густой, зелёный и ядовитый.

Искра, дай ему волю, ещё задержался бы посмотреть, что будет с Замятней. Харальд не дал. Силой сорвал с места, подобру-поздорову бегом помчал прочь.

А у самого так и стояла измазанная в грязи, расцарапанная рука Лейлы-Смаги и низка крупных бус, неведомо как удержавшаяся на тонком девичьем запястье: красные зёрна сердолика да жёлтый янтарь…

Наутро после добывания живого огня добрые люди ждут прихода в дом самого первого гостя. И совсем не обязательно путешественника, одолевшего долгий путь: просто соседа или знакомого, по делу, без дела ли вступившего на порог. И хорошо, если окажется он честным домостроителем, из тех, что и добра умеют нажить, и в семье лад завести, и Правдой не поступиться. Первый гость после Корочуна не своей волей идёт, его Боги ведут, даруя знамение, каким будет год. Вовсе беда, если постучится в калитку злой норовом человек, у кого и достаток мимо рук уплывает, и в доме вечный разлад, и с языка худое слово без задержки слетает!..

Оттого в самое первое утро люди первым долгом собирают праздничное угощение и спешат с ним в гости, стараясь приманить удачу под дружеский кров. Радостно, когда удаётся помочь благой воле Небес. Ну а если Мать Лада, Хозяйка Судеб, и надумает кого-то предупредить о будущих неудачах, – уж верно, сумеет Она послать дурного гостя вперёд доброго, как бы споро тот ни скакал…

Искра с Харальдом, державшиеся по обыкновению вместе, уже съездили и в кремль, и в большие купеческие дома, где поместились коротать зиму прибывшие из Ладоги датчане – бывшие пленники, отпущенные по замирению. Дело молодое: парни колобродили всю ночь, да и теперь ещё никому спать не хотелось. Вдобавок под утро окреп лёгкий морозец и вместо мокрой мóроси пролетел лёгкий снежок, запорошивший талую черноту, а потом в небе наконец-то начали рваться тяжёлые войлочные тучи, проглянуло солнышко… Хорошо!

Единственными, кому всё надоело, были кони. Они, понятно, привыкли ещё не к такому, да и отросшая зимняя шерсть хорошо оберегала от холода, но всё равно ночь выдалась слишком уж беспокойная. Оба, дай волю, так и порывались свернуть к знакомой конюшне, но седоки попались упорные. Знай тревожили пятками мохнатые бока лошадей, а то и плёткой легонько напоминали, чья власть. Кони вздыхали, водили ушами, отфыркивались – и неохотно рысили вперёд, чтобы в который раз оказаться на привязи в каком-нибудь полузнакомом дворе. Иногда их тоже угощали где репкой, где корочкой хлеба, но могло ли случайное лакомство заменить тёплый денник и ясли, полные сена!.. И невелико диво, что оба коня заметно приободрились, когда молодые всадники наконец-то направили их к Чудскому концу.

Тропинка, ещё вчера узкая и донельзя слякотная, подмёрзла, да и ряженые, гулявшие всю ночь напролёт, изрядно расширили её десятками ног. И вилась она как раз мимо дома Замятни. Можно ли отказать себе в удовольствии заглянуть с сёдел через забор, а то и постучаться в ворота? Как там хозяин, глядит ли на белый свет, протёр ли ясные очи? И девка Смага – жива ли?..

Мягкосердечный Искра потом признался товарищу: наполовину ждал, что увидит её там же, где ночью. Примёрзшую к заледенелым мосткам…

Уф-ф!.. На душе полегчало: двор был пуст. Только валялась овчина, покоробленная и залубеневшая от морозца. Похоже, ею, мокрой, хлестали наотмашь, гасили ядовито чадящий костёр. Да так и бросили.

Искра присмотрелся внимательнее, ища других следов… И вздрогнул от внезапно навалившейся жути. В грязноватой наледи на мостках, как раз там, где ночью корчилась Смага, алело пятно.

– Кровь!.. – вытянул руку Твердятич. – Неужто задрал…

Убийство в святую ночь – худшего знамения и постарайся, не вымыслишь! Да и девку жалко. Что князь, что рабыня – всякому больно, когда живьём шкуру спускают…

– Не видал ты крови замёрзшей… – рассудительно покачал головой Харальд. И ощутил себя взрослым мужем, матёрым воином рядом с трясущимся мальчишкой. Он в самом деле был старше на целый год и вообще куда как получше знал боевую премудрость. Поэтому алое пятно не смутило его, сразу явив своё истинное значение: – Шёлк это. От Смагиных шаровар.

Видно было, как отлегло у Искры от сердца.

Они ещё подождали возле двора, сдерживая тянувших повод коней, но наружу так никто и не вышел. И даже звуков не доносилось, чтобы определить по ним, как в доме дела.

– Не идти же туда… – сказал наконец Искра.

Харальд поёжился под полушубком. Несмотря на морозец, холод оставался сырым и беспрепятственно проникал сквозь любую одежду, добираясь до косточек. Добро, косточки были пока ещё молодые и ныть-жаловаться не спешили.

– Ладно, – приговорил молодой датчанин. – Поехали к батюшке твоему.

И первым тронул коня, как положено старшему возрастом, да и чином. Хотя сам знал: сейчас выдумай Искра ещё какую каверзу или пакость Замятне – и он, сын конунга, рад будет последовать за сметливым дружком.

Однако юный Твердятич, ещё не очнувшийся от зрелища кроваво-красного шёлка, вросшего в лёд, ничего не сказал. Кони бодро зашагали вперёд, посолонь обогнули угол плетня…

Вот так и случилось, что двое друзей стали самыми первыми, кто встретил чужих людей, входивших в город из леса. И долго потом не могли взять в толк, к чему состоялась эта встреча в первое утро после Корочуна, – к худу или к добру…

Это были две женщины. Впереди выступала старуха, статная и седовласая, а за ней поспевала молоденькая девчонка. Обе пришли на лыжах, но видно было, что долгий переход их утомил. Ишь, обрадовались торной дороге, сняли лыжи и пошли дальше, держа их в руках…

Харальд нахмурился, заметив, что девка была хромоногая, причём если не отродясь, то давно. Так не ходят случайно подвернувшие ногу на повороте лыжни. Была в девкиной неуклюжей походке какая-то особая ловкость, говорившая о давней привычке.

Они с Искрой переглянулись и оба подумали об одном и том же. В Новом Городе, ясное дело, имелись увечные: кривые, горбатые, косорукие. Но всё это были свои, знакомые, добрые люди. Что же до чужих… От чужого даже и от бесскверного телом чего угодно можно дождаться, а от калеки… Если у человека в зримом мире что-нибудь умирает – рука, нога, глаз, – это значит, что недостающая часть оживает в Исподнем мире, за смертной чертой. И радоваться тут нечему, ибо миры должны быть сами по себе. Плохо, если где-то открывается между ними хоть неприметная щель. Мало ли что вздумает сквозь ту щель проскользнуть…

– Гой еси, славные молодцы, – между тем окликнула их старуха. – Подскажите нам, сирым: не этот ли город люди Новым зовут?..

Говорила она по-словенски. Искра открыл рот, чтобы учтиво поздороваться со старухой, ибо даже неведомый дух, покинувший лес в облике человека, ценит приветное слово и готов добром отплатить за гостеприимство… Но пожелать бабке долгих лет и здоровья он в тот раз не успел.

Потому что с Замятниного двора, оставшегося у них с Харальдом за спиной, долетел крик. Жуткий, безумный крик, от которого вмиг одичали и шарахнулись кони. Парням понадобились долгие мгновения, чтобы усмирить ошалевших животных и не вылететь при этом из сёдел. За это время они успели признать низкий мужской голос и сообразить, кто кричал.

Сам хозяин двора.

Друзья впоследствии с трудом могли вспомнить, как разворачивали коней и гнали их во двор. Крик длился, но неожиданность миновала – лошадки присмирели и поняли, что лучше слушаться седоков.

Калитка во двор оказалась заперта изнутри, но Харальду было не привыкать. Покинув седло, он мигом оказался на той стороне, отпер. Судя по голосу, Замятня находился в клети, и молодые воины вдвоём ринулись туда через двор. После сёдел ноги были немного чужими и совсем не такими резвыми да послушными, как обычно. Искра даже поскользнулся и чуть не упал, но и это минуло – не слишком широк был двор, добежали вмиг.

Замятнины хоромы были устроены как у всех людей, кто мог себе это позволить: тёплая изба, рядом с ней клеть и между ними – сени. Удобно в холод и непогоду ходить через них туда и сюда и во двор. Харальд с разбегу налетел на дверь – и тут заперто!

Замятня в клети закричал снова.

– Кое-кто тише вёл себя, когда ему врезáли орла, – сказал сын конунга и проворно отбежал от двери на десяток шагов.

Пригнулся, выставил плечо – и шарахнул им в добротные доски. Дверь, сделанная на совесть, тяжко содрогнулась, но запор выдержал. Харальд, не тратя времени попусту, взял новый разбег. Искра прикинул про себя, что следует делать: искать топор?.. Разбирать крышу?.. Бежать за людьми?.. И решил, что на обходные пути, пожалуй, не было времени. Подскочил к Харальду, обхватил его – и вместе с ним с налёту грянулся в дверь. Засов внутри заскрипел, но опять выдержал.

…С какого разу он всё-таки подался, Искра не помнил. Только то, как шептал в ухо насмешливый голос: вот они, твои грамотки, твои небесные звёзды!.. Кому нужна твоя премудрость, что толку от неё, когда – так-то вот?!.. Кажется, подоспели те пришлые женщины, взялись помогать… Искра заметил их смутно. Он успел понять, что они с Харальдом никогда не вышибут проклятую дверь, а Замятня, которого в клети, видимо, сажали на кол, вот сейчас изойдёт жутким хрипом и смолкнет…

Прочный железный засов наконец заскрипел, пискнул – и покинул расшатанное гнездо. Произошло это под напором двух крепких молодых тел внезапно: парни кувырком влетели вовнутрь, унося с собой попавшее под ноги деревянное ведёрко и меховой плащ, висевший у двери на деревянном гвозде.

Искра, выпутываясь из него, подумал: если ещё и клеть заперта…

Она оказалась не заперта. То есть, может быть, кто-то и пытался там затвориться, но дверь вынесли ещё до прихода друзей. Кто? Ясное дело, Замятня. И уж вынес так вынес, не как они, неуклюжие. Раскрошил в щепы, с петель снял!..

И стоял посередине клети, качаясь, как пьяный, и прижимал к груди что-то, уходившее вверх.

На полу валялась опрокинутая скамеечка и стоял чудом не разбитый ею маленький глиняный светильник. В нём, похоже, совсем кончилось масло: хилый язычок пламени шипел и моргал, собираясь погаснуть. Ребята были только что со двора, с яркого утреннего солнышка. Однако увидели.

Плясунья Смага висела под кровельными балками, просунув голову в петлю. Всей одежды на ней было – коротенькая, выше колен, шёлковая рубаха, да и та липла к телу, присохнув красно-бурыми пятнами, а внизу ещё и бесстыдно задралась до пупа. Тому виной был Замятня, который, обхватив Смагу за бёдра, пытался её приподнять, выпростать из петли, но в одиночку – да ещё ошалев от горя и страха – это сделать никакой возможности не было.

Рослый Харальд мигом поставил скамейку, вскочил на неё и перерезал верёвку острым ножом. Схватил безвольное тело под мышки и помог опустить его на берестяной пол. И вот тут началось! Трясущийся Замятня рухнул рядом с девушкой на колени, принялся исступлённо целовать закрытые глаза, спёкшиеся губы, тонкую шею, перечёркнутую багровым следом верёвки…

– Уберите его!

Это возговорила старуха, и голос прозвучал повелительно. Харальд с Искрой почувствовали себя точно кони, которых лишают воли колени седока и повод в крепкой руке. Захотелось повиноваться. Парни дружно схватили Замятню за плечи, оттащили назад. Пока он невнятно рычал и боролся, стряхивая их руки, старуха и подоспевшая хромоножка занялись Смагой. Бабка тронула шею невольницы, проверяя, бьётся ли живчик, потом надавила на рёбра и с силой дунула в рот. Ничего!.. Девка возложила ладони на Смагины виски, плотно зажмурилась…