Текст книги "Молитвослов императрицы"

– Ты проходи на кухню, я сейчас, – распорядилась Лариса, извлекая из пиалы и отправляя в рот побег пшеницы – считая себя веганом, в последнее время подруга перешла исключительно на подножный корм. – Чайник ставь. Там у меня конфеты в коробке, доставай. Я все равно такое не ем. А может, ты салата хочешь?

– Спасибо, я поужинала, – откликнулась я, опускаясь на стул и запуская по смартфону второй сезон «Игры престолов».

Лара вернулась через полчаса, когда я успела досмотреть почти всю первую серию.

– Честно говоря, я так и думала, что этим закончится твой поход в «Детский мир», – присаживаясь за стол напротив, вздохнула Лариса.

– Может, у человека быть маленькая слабость? – как мне казалось, независимо дернула я плечом.

Я и сама понимаю, что выгляжу жалко. Только одно дело – понимать, а другое дело – уметь с этим справиться. Лариса посмотрела на меня, как на блаженную, и мягким голосом заговорила:

– Мирочка, детка, ты сама себя загоняешь в тупик! Отпусти ее, свою Катю. Тебе же легче будет.

Я всхлипнула и смахнула слезу. И захотела рассказать Ларе все-все-все, что наболело в душе. Самое тайное и сокровенное, что никому не рассказывала.

– Легче не будет, Лар, я знаю. Мне легче думать, что она где-то рядом, моя маленькая девочка. Знаешь, после того, как это случилось, я была в больнице, а в соседнем отделении лежал милый такой старичок Илья Ашотович. Как же его фамилия? Теперь уже не вспомню. Во время прогулок мы с ним часто сидели на одной скамейке в парке, и он мне рассказывал, что его отец, ученый-физик, долго жил в Финляндии и там пытался опубликовать статью о своем открытии, но его подняли на смех. И только журналист из России проникся его открытием и внимательно выслушал, правда, потом украл расчеты и скрылся в неизвестном направлении. Физик приехал в Россию и попытался выйти на след похитителя, но вскоре умер. Тогда за поиски принялся Илья Ашотович. Он долго ходил по инстанциям, а когда у одного большого начальника изложил суть открытия своего отца, его увезли в больницу.

– И что же открыл отец Ильи Ашотовича? – без особого интереса осведомилась подруга.

Я понимала, что Ларе все равно, но мне необходимо было выговориться.

– Ты не поверишь! Способ попадать в прошлое. И в будущее. Я все время об этом думаю. Вот бы мне вернуться в тот день, когда все случилось, и никуда не пойти! Просто остаться дома, чтобы не дать ей упасть.

– И ты поверила в этот бред? – Лара старательно выскребла ложечкой половинку киви и принялась за вторую. – Девочка моя, какая же ты наивная! Твой старичок и в самом деле сумасшедший. Если бы путешествия во времени были возможны, неужели бы люди об этом не знали? Хочешь коньяку? Сразу отпустит.

Веганство Лары странным образом не исключало спиртные напитки, что мне казалось поистине удивительным, однако, сколько я ни спрашивала, подруга не могла объяснить свой рацион.

– Пятьдесят грамм – и баиньки, – уговаривала меня Лариса, плеская в два бокала коньяк.

Глядя на подругу, я нехотя опустошила бокал и тут же закашлялась, задохнувшись от крепости напитка. Лариса привычно опрокинула свою порцию, шумно выдохнула, сунула в рот дольку лайма и махнула рукой в сторону коридора.

– Иди, ложись. Я тебе в гостиной постелила. А я пойду к своему американцу. Нечего такому красавцу простаивать без дела.

Она выбросила кожицу от лайма в мусорный бак, приблизилась и обхватила меня сзади за плечи.

– Кстати, как ты насчет секса? – дыша коньяком и цитрусом, промурлыкала Лара. – Может, уступить тебе моего Ромео? Здоровый секс способствует психическому здоровью. Каламбур. Только что придумала. А может, хочешь к нам присоединиться? Втроем тоже здорово.

– Да ты что, Ларка! – поёжилась я. – Он же со мной вместе выставку готовит! Да и не хочу я ничего. Даже думать об этом не могу. Противно.

– Ну как знаешь. Тогда спокойной ночи. Побудка в восемь утра, в девять выезжаем.

Утром я тихо, стараясь никого не разбудить, прошмыгнула по коридору и, распахнув дверь в ванну, наткнулась на совершенно голого Майкла Смита. Должно быть, он только что вылез из душа, и на его атлетически сложенном теле, напоминая росу, искрились капельки воды. Американец растирался большим махровым полотенцем, дружелюбно улыбаясь и делая приглашающий жест.

– Нет-нет, спасибо, я после вас, – отшатнулась я, оробев от подобной фривольности.

– Would you like a cap of coffee?[1]1
  Желаешь кофе? (англ.)


[Закрыть] – вежливо осведомился он, обвязывая бедра полотенцем и направляясь в кухню. И на ломаном русском добавил: – Тебье сварьить кофье?

– Было бы неплохо, – откликнулась я, занимая его место и на всякий случай запирая ванную комнату изнутри.

На кухне зашумела кофемашина, перемалывая кофейные зерна, а я полезла под душ. После пила кофе с тостами и слушала Ларку, клюющую овсянку и оживленно рассказывающую про новый проект каких-то молодых продвинутых голландцев. Майкл безразлично смотрел в окно, и было не ясно, понимает он, о чем идет речь, или не очень. Лариса, в широких штанах, в которых занимаются йогой, сидела, поджав под себя босую ногу. Она закончила восхищаться голландцами и, обращаясь ко мне, наставительно заговорила:

– Дорогая моя, готовься. Эммануил Львович обязательно станет стеречь тебя у главного входа. Поэтому я бы рекомендовала воспользоваться служебным.

– А как быть с Волчанским? – напряглась я, тут же теряя аппетит и отодвигая нетронутый кофе. – Позвонить и направить к служебному входу? Он не найдет. Заблудится.

– Не волнуйся ты так, моя девочка, – усмехнулась подруга. – Я проведу твоего Волчанского прямо к вашему залу и передам тебе на руки.

Я с благодарностью посмотрела на Лару и, снедаемая желанием быть хоть чем-нибудь полезной, убрала чашки в посудомоечную машину.

К Выставочному Центру подъехали с опозданием, и я еще издалека увидела Волчанского. Выкидывая длинные ноги в коротких, явно севших после неправильной стирки джинсах, он вышагивал перед центральным входом туда и обратно. Мятая футболка походила на домашнюю, ту, в которой он спит. Полагаю, Женя надел на себя первое, что выпало из шкафа, когда его открыл. Лицо бывшего мужа выражало крайнюю степень задумчивости, брови сосредоточенно хмурились, отросшая борода закрывала грудь.

Волчанский был так занят своими мыслями, что даже не замечал застывшего у колонны Эммануила, испепеляющего взглядом своего предшественника. Если бы сейчас рядом с Евгением разорвался снаряд, он бы всего лишь недовольно поморщился, досадуя на помеху плавному ходу его мыслей.

Проводив глазами красную, с опущенным верхом, машинку, из которой виднелась стриженая макушка моей подруги и развевались длинные волосы Майкла, я резко крутанула руль, сворачивая за угол, к служебному входу.

Поднимаясь по лестнице, услышала знакомые голоса, как обычно спорящие до хрипоты. А поднявшись на пару ступенек выше, увидела и самих спорщиков.

– Если ты не понимаешь ничего в современном искусстве, то и не берись судить! – кричала Лара.

– Разложившийся труп – это искусство? – перекрикивал мой бывший, при этом борода его воинственно тряслась.

– Это аллегория, а не труп, тупой ты ублюдок! – горячилась подруга. – Символизм! Понимаешь ты это?

– Почему я должен это понимать? – не сдавался Волчанский. – К черту такой символизм, от которого с души воротит!

– А ты как обыватель, конечно же, привык ко всему приятному! – уличила Волчанского Заглушкина-Валуа. – К белому и пушистому!

И ткнула пальцем в мятую майку на его груди.

– Искусство, дорогой ты мой, гораздо шире, оно заставляет переживать и думать! А европейское искусство – особенно. Ты же не можешь не согласиться, что Европа наших дней стала по-настоящему гуманна?

– Да ладно! – Ехидству Волчанского не было предела. – Чтоб ты знала, нет в природе ничего страшнее европейского гуманизма и высшей европейской справедливости. Начиная со спасаемых неизвестно от чего орд морлоков, в последние годы оккупировавших прекраснодушных элоев, и заканчивая убийством молодого жирафа в Копенгагенском зоопарке. Своими руками пристрелил бы прагматичных сволочей!

– Какие еще будут претензии к европейцам? – фыркнула Лариса.

– А я смотрю, ты за Европу стоишь горой!

– По сути я космополит…

– Претензии у меня все те же, что были и у Александра Сергеевича, – не на шутку разошелся Волчанский. Я даже зажмурилась, чтобы не видеть его перекошенного злобой лица. – Позволю себе напомнить стихи Солнца русской поэзии, так и озаглавленные – «Клеветникам России».

 
О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? Волнение Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою…
 

Дальше сама, надеюсь помнишь. А насчет космополитизма… По сути, ты, Ларочка, прошу прощения за мой французский, не космополит, а законченная стерва. Хотя, возможно, это одно и то же.

Теперь уже разозлилась Лариса.

– Знаете что, профессор? – сердито проговорила она. – Займитесь своими прямыми обязанностями! Уберите щиты от входа. Отнесите их к грузовому лифту и спустите на первый этаж.

– А что это вы, мадам, раскомандовались? – расплылся в саркастической улыбке бывший супруг. – Придет мое непосредственное начальство и даст задание.

Понимая, что пробил час выхода на сцену, я поднялась на еще один пролет и помахала рукой.

– Всем привет! – оптимистично улыбнулась я. И уточнила: – Ругаетесь?

– Разжалованный профессор Волчанский невыносим, глаза бы мои его не видели, – поморщилась подруга. – Забирай, Мирослава, свое сокровище.

Женя по-детски улыбнулся и простодушно потянулся обнять меня. Сделав вид, что не замечаю его порыва, я прошла в зал и указала рукой на щиты.

– Знаю-знаю, – закивал он, – убрать от входа, отнести к грузовому лифту и спустить на первый этаж.

– Приятно иметь дело с понятливым человеком, – скептически хмыкнула я. – Занимайся, Евгений, щитами, а я пойду к экспонатам.

И я отправилась к прибывшим вчера вечером коробкам, возле которых крутился Майкл.

– Ну, что тут у нас? – улыбнулась я. И специально для Майкла добавила: – What books are in this box?[2]2
  Что за книги в коробках? (англ.)


[Закрыть]

Он стоял над коробкой номер девять и, сняв крышку, рассматривал ее содержимое. Обернулся и проговорил:

– It`s prayer and Bible[3]3
  Молитвословы и Библия (англ.).


[Закрыть].

И в самом деле, там лежали духовные книги. А сверху, так же, как и остальные экспонаты, упакованный в полиэтилен, покоился потертый молитвослов в переплете черного муара, расшитый золотыми нитями. Надев специально предназначенные для этого перчатки, я взяла молитвослов в руки, бережно сняла обертку, открыла и увидела, что страницы сильно засалены – должно быть, этой книжечкой часто пользовались. Сверившись с описью, я увидела, что под номером сорок пять в списке числится личный молитвослов Александры Федоровны. И убрала его на место, закрыв коробку крышкой. Из-за колонны вынырнула Лара.

– Мирослава, не сомневаюсь, что ты здесь прекрасно справишься сама, – категорично проговорила подруга. – А нам с Майклом нужно решить очень важные организационные вопросы по предстоящей пресс-конференции.

И, ухватив американца за локоток, повела к себе в кабинет.

Я обернулась к подошедшему Волчанскому и уточнила:

– Закончил с щитами?

– Само собой, – улыбнулся он.

– Тогда займись рамками для экспликаций, коробки с книжками в последнюю очередь на стенд отнесешь.

Евгений покладисто кивнул и направился к ящику с пояснительными табличками.

А я занялась осмотром царского текстиля, прибывшего из Соединенных Штатов. Полотенца, наволочки, покрывала, салфетки, и все такое тонкое! И, что особенно ценно, большая часть вышита руками Ее Императорского Величества и Великих Княжон – императрица обожала дарить предметы, сделанные своими руками. Краем глаза я вдруг заметила, что рядом с книжными коробками все еще крутится Волчанский, и тоже в специальных перчатках.

– Жень, что-то хотел?

– Я только взгляну на одну книгу, буквально одним глазком посмотрю, – быстро ответил он, выкладывая на стол пухлые ветхие фолианты.

Я снова погрузилась в разбор прибывшего из Свято-Троицкого монастыря багажа, передавая извлекаемые из кофра вещицы помощнице Светочке для дальнейшей работы. Светочка бережно раскладывала пакеты с текстилем на столе, сортируя. Закончив, она огляделась по сторонам и проговорила:

– Что-то я не поняла, где наш подсобный рабочий? Мирослава Юрьевна! Нужно же витрины собирать!

Я сразу посмотрела на стол с коробками, но Жени там не оказалось. Не было его и в других углах просторного зала. Я вышла в холл и огляделась по сторонам. Затем отправилась в мужскую комнату и некоторое время постояла рядом с дверью, дожидаясь. Включила смартфон, увидела пару десятков пропущенных вызовов от Эммануила, быстро набрала Евгения. Аппарат его был выключен, к домашнему телефону никто не подходил. Я отключила прибор и снова стала ждать. Не дождавшись возле туалета, спустилась вниз, отметила, что Эммануил покинул свой пост у входных дверей, и поднялась в зал.

Нехорошее предчувствие сдавило грудь. Я бегом устремилась к коробкам с книгами и открыла коробку номер девять. Лежавшего сверху молитвослова на месте не оказалось. Я принялась судорожно выкладывать книги на стол, надеясь, что небольшой, размером с записную книжку томик легко мог куда-то завалиться. Однако ничего похожего не обнаружилось. Не нашлось молитвослова и в других коробках. Лара застала меня за просмотром последней коробки, после которого надежды на то, что музейный экспонат случайно попал не туда, растаяли как дым.

– Значит, так, Мирослава, – подруга сунула мне в руки компьютерную распечатку, – вот твой список вопросов для пресс-конференции, подготовишь ответы. С Майклом мы все обсудили, он тоже будет готовиться. Очередность установите сами, но я бы предпочла, чтобы начинала ты.

В дверях появился охранник и прокричал:

– Мирослава Юрьевна, там внизу ваш муж скандалит, требует, чтобы вы к нему вышли.

– Женя внизу? – встрепенулась я.

– Почему Женя? – обескураженно протянул парень в форме. – Он представился Эммануилом Львовичем Коганом. Купил билет в нижний зал, а сам рвется наверх.

– А кстати, где господин профессор? – многозначительно прищурилась Лариса. – Что-то я не наблюдаю в этом зале его астеничной фигуры.

Я замялась и неуверенно протянула:

– Евгений куда-то отошел.

Лариса злорадно усмехнулась и выпалила:

– Ну понятно! До обеда поработал наш герой и схлопнулся. Конечно, тяжести таскать – это не монографии пописывать!

Заметив мое расстроенное лицо, Лариса пошла на мировую:

– Да ладно, Мир, забей. Никуда он не денется. Что ты там все роешься, как курица в навозе? Потеряла что-то?

– Даже не знаю, – забормотала я. – Молитвослов куда-то подевался.

– Не ной, найдется, – махнула рукой подруга.

– Так что, Эммануила Львовича к вам не пускать? – допытывался охранник.

И я решилась на крайний шаг:

– Не пускать. Передайте, чтобы он ехал домой.

– А вечером что изменится? – усмехнулась Лара. – Полагаешь, что дома будет по-другому?

– Я к нему не вернусь, – чуть слышно выдохнула я. Но подруга все-таки услышала.

Глаза ее сделались жесткими, у губ пролегла суровая складка.

– Ну-ну, смотри, тебе жить. К слову, где жить собираешься? Думаю, ты и сама понимаешь, что на сей раз никто не поверит в твое отсутствие под моей крышей, и Эммануил Львович предпримет попытку взять штурмом квартиру, так что ко мне ехать нельзя.

– Есть место, где муж меня совершенно точно не будет искать.

– Теряюсь в догадках, – хмыкнула подруга. И тут же протестующе замахала руками: – Нет-нет, лучше не говори, а то вдруг проболтаюсь Эммануилу, когда он станет меня каленым железом пытать.

Остаток дня мы со Светочкой своими силами собирали витрины и выкладывали в них наши сокровища. Мысль о пропавшем молитвослове не выходила из головы, и я несколько раз сверялась со списком, проверяя, не ошиблась ли я – а вдруг и не было никакого молитвослова? Но нет, ошибки быть не могло. За номером сорок пять совершенно точно числился личный молитвослов Ее Императорского Величества Александры Федоровны. Я очень опасалась, что в коробку залезет дотошный Майкл, обнаружит пропажу, и тогда не избежать международного скандала, но мне повезло. Американец открыл для себя перфоманс шведского кудесника от искусства и до самого окончания рабочего дня снова и снова наблюдал за распадом демонической женщины. Пока что никто ничего не заметил, и я очень рассчитывала, что вечером увижу Евгения и задам интересующий меня вопрос по поводу пропавшего экспоната из коробки номер девять.

Царское Село, декабрь 1916 года.

Переливчатая трель будильника оповестила о начале нового дня. Независимо от того, будни это или праздники, Влас просыпался по надежному немецкому «Ленцкирху» точно в семь часов и делал ровно сто атлетических движений для придания мышцам упругости. Затем шел в ванную комнату и, стоя в корыте, окатывал тело ледяной водой. Растирался туго накрахмаленным до наждачной жесткости полотенцем, тщательно брился перед мутным от времени настенным зеркалом, наводил идеальный пробор и возвращался к себе, чтобы одеться на американский манер в клетчатые панталоны и желтые ботинки на каучуковом ходу, завершив картину преображения белой фланелевой тенниской на шнуровке крест-накрест, укороченным полупальто и кепи.

В это утро дело дошло до тенниски, когда в комнату без стука ворвался Ригель и с порога выдохнул:

– Эх, Воскобойников! Не уберег Раису Киевну!

– Во-первых, Мишель, здравствуй, – с достоинством откликнулся Влас, рассматривая в карманное зеркальце прыщ на подбородке. – Не кричи. Что случилось? Что с Раисой?

– Выпила крысиную отраву, пыталась покончить собой. Да не стой ты, как фонарный столб! Нужно промывание делать! Воду к ней неси!

Влас отложил зеркальце и посмотрел на друга.

– Кружки достаточно?

Ригель даже застонал от его непонятливости.

– Ведро с водой! – прокричал он, выбегая из комнаты и устремляясь в покои хозяйки. – Пустую кружку! И таз! Все неси! Да шевелись ты!

Влас сходил на кухню за ополовиненным во время умывания ведром, по дороге прихватив кружку и таз. Свернув по коридору на хозяйскую половину, зашел в открытую дверь и поставил воду перед Ригелем. Таз и кружку тот выхватил из рук приятеля сам. Замерев перед кроватью, Влас не без брезгливости наблюдал, как Ригель зачерпывает в ведре воду и кружка за кружкой вливает ловкими точными движениями в раскинувшуюся в беспамятстве девушку, после чего переворачивает ее на бок и, сделав несколько манипуляций, направляет рвотный поток в стоящий на полу таз. Затем снова зачерпывает воду, вливает в рот Раисе.

Чтобы не видеть не слишком приятного очистительного процесса, Влас отошел к столу и стал перебирать безделушки. Взял в руки томик Бессонова, полистал и вернул на место. Раскрыл синюю, в картонном переплете, тетрадь, понял, что это дневник, хотел было закрыть, как порядочный человек, но текст, промелькнувший на последней странице, привлек его внимание.

«Он так и сказал: «Вы стояли среди всех этих девочек, как булыжник в хрустале, с лицом монгольского всадника и грацией кухарки. Я не мог отказаться. В моем гербарии вы займете давно пустующую нишу чертополоха. Верьте мне, дитя, это большая редкость – быть такой малопривлекательной. Этот талант вам непременно нужно обратить в деньги. Давайте объявления в газетах, и многие любители клубнички с душком потянутся к вам, как бродячие псы к тухлой селедке. И перестаньте плакать – вас это делает еще уродливей. Хотя, может, в этом ваша прелесть. Вы не урод, вы на грани. И слезы стирают эту грань, делают прозрачной, словно хрусталики льда, тающие под безрадостным петроградским солнцем. Что наша жизнь? Миг, следующий за мигом. И я ловец мигов. Золотых рыбок. И жаб». Так говорил он, и губы кривились холодной усмешкой. О да! Он – Поэт! Ненавижу его! Сладкоголосый убийца! Он нашел метафоры, от которых не хочется жить. А потом переспал со мной, словно высморкался. Не буду жить. Не могу. Зачем жить мне, навечно отравленной его ядом? Воробьева жалко. Кажется, он на самом деле меня любит. Лучше бы уж с ним. Ну да теперь уж все равно».

В дверь давно и настойчиво звонили. Отложив тетрадь, Влас пошел открывать. На пороге стоял тот самый Воробьев, которого было жалко. Тонким нервным пальцем Воробьев вернул на переносицу сползшие очки и фальцетом сказал:

– Здравствуйте, Воскобойников. Где Раиса Киевна? Отчего вчера не пришла?

Воробьев числился секретарем петроградского филиала антропософского общества и ревниво следил, чтобы Симанюк не пропускала заседания. Если же она не являлась к назначенному времени в Вышеславский переулок, Воробьев обязательно заходил и осведомлялся о причине ее отсутствия.

– Здравствуйте, Дмитрий Алексеевич. Ей нездоровится, – откликнулся Влас, радуясь возможности переложить неприятные обязанности ассистента врача на вновь прибывшего. – Вы проходите в ее комнату, а мне необходимо срочно уйти. Я и так изрядно припозднился.

Власа и в самом деле ждала неотложная работа. Фотограф должен был не только проявить пластины со вчерашнего места происшествия, но и напечатать фотографические снимки, сделанные царем в неформальной обстановке. Это была одна из почетных обязанностей, которую выполняло при дворе фотоателье дядюшки.

Влас крайне редко брал извозчика, предпочитая ходить пешком. Он шел по городу легко и споро, глубоко надвинув кепи и придерживая свободной от кофра рукой в перчатке разлетающиеся полы пальто. Мимо изредка проскальзывали сани с седоками, торопился автомобиль. День за днем проделывая этот путь, Воскобойников выработал технику сокращений, срезая углы покрытых настом газонов и ныряя в переулки. Влас превосходно знал, где нужно менять тротуары, под каким углом пересекать перекрестки, помнил наперечет выступы фасадов, впадины дворов, резьбу на воротах и кованые узоры оград.

Этот город он знал и любил. В раннем детстве матушка во время прогулок вместе с Власом заходила в магазин Густерина на углу Малой и Оранжерейной улиц и покупала на копейку пакетик белых и невероятно вкусных леденцов. Поступив в Николаевскую гимназию, Влас полюбил магазин Митрофанова посреди Гостиного Двора, где продавались тетради. Тетради были толстые и тонкие, а еще там можно было купить переводные картинки и просто картинки, которые наклеивались в тетрадь, и еще деревянные кусочки, которые, будучи опущены в горячую воду, тоже превращались в картинки. И, конечно, Влас просто обожал книжный магазин напротив Соборной площади, где так вкусно пахло новыми книгами, попав туда, он мог задержаться на весь день. Миновав Безымянный переулок, Влас повернул на Широкую улицу, где в доме Бернаскони на первом этаже располагалась мастерская фон Ган.

В последнее время Власа преследовали профессиональные неудачи. В это трудно было поверить, но почти все фотографии Ее Императорского Величества получались с браком. При проявке фотографических пластин императрицу Александру Федоровну окружал темный треугольник, более или менее поддающийся коррекции. Треугольники на пластинах недельной давности были бледны и затушевывались довольно легко. Но на более поздних снимках они стали темнее, и с ними приходилось изрядно повозиться.

Остановившись перед дверью фотографической мастерской, Влас переложил кофр из правой руки в левую, порылся в кармане и между мелкими монетами нащупал дужку ключа. Навалившись плечом на створку двери, отпер тугой английский замок и вошел в пропахшее реактивами помещение. Пошарил по гладкой стене, щелкнул включателем и, щурясь на загоревшуюся под потолком лампочку, мимо мягких диванчиков для посетителей торопливо устремился в лабораторию. Ему не терпелось проявить отснятые дядей Пшенеком пластины и посмотреть, что из этого получится. А также хотелось оценить результаты вчерашней съемки места происшествия.

Начал он с пластин Магельского. Проделал привычные манипуляции с реактивами и особенно не удивился, увидев уже ставший привычным треугольник на снимке. Влас взял инструмент и попытался убрать дымку вокруг сидящей в напряжении, будто аршин проглотила, Александры Федоровны, но вышло неважно. Вздохнув, бросил испорченную карточку в стопку других. Внимание Власа привлекла одна закономерность – на всех неудавшихся фотокарточках императрица сидела. В недоумении пожав плечами, фотограф продолжил проявку.

А вот фотография прогуливающейся Александры Федоровны вышла просто замечательно. И другая получилась хорошо. Та, на которой императрица стоит около окна и держит в руках вязание. Интересно, почему некоторые снимки удаются, а некоторые нет? Неужели все зависит от того, снимается Ее Величество сидя или стоя?

Покончив со снимками царской семьи, Влас перешел к проявке пластин с места происшествия. И вдруг… Поразительно! Вокруг фигуры сбитой женщины – Елизаветы Лукьяновой – проступил темный треугольник, точно такой, как на фотокарточках Александры Федоровны, только темнее, почти черный. Теряясь в предположениях, Влас машинально делал свою работу, перекладывая пластины из кюветы в кювету. Там, за пределами освещенной красным светом лаборатории, хлопали двери, звучали голоса клиентов, Пшемислав Карлович с кем-то любезничал, но Влас ничего не слышал, целиком погруженный в свое занятие.

Закончив, Влас, подслеповато щурясь, вышел на свет, в приемную к дяде Пшенеку. Магельский сидел в кресле, лениво листая английский журнал.

– Ну, показывай, дружок, что получилось, – протянул он руку, забирая пакеты с фотографиями.

Сперва просмотрел снимки Романовых, покачал головой и остался недоволен.

– Непременно забракуют, – убежденно проговорил он, принимаясь за второй пакет.

В нем лежали фотокарточки покойной. Без особого интереса пробежав глазами снимки, Магельский убрал их обратно в пакет и вручил Власу:

– Отвезешь сейчас Пиголовичу. А во дворец поедешь завтра, прямо с утра.

Влас вышел на улицу и вдохнул полной грудью. После пропитанной химическими испарениями атмосферы фотографической лаборатории напоенный хвоей воздух Царского Села казался амброзией. Хотелось пройтись, размять застоявшиеся ноги. Когда на горизонте показалась пожарная каланча, прибавил ходу. Обогнул конюшни и устремился к дверям основного здания. Приятельски поздоровался с дежурным, поднялся на второй этаж и вошел в архив.

В который раз Влас отметил про себя, что Пиголович необыкновенно похож на филина, который хочет казаться человеком и для этого уселся за стол и перебирает бумаги. Соломон Наумович встретил фотографа задумчивым взглядом, приняв из рук пакет со снимками, вытряхнул карточки на стол и бесцветно проговорил:

– Здравствуйте, голубчик. – Сделал многозначительное лицо, понизил голос и продолжил: – Князь Зенин застрелился. Никто еще не знает. Я и сам по случаю узнал.

Знакомая фамилия резанула слух. Перед мысленным взором Власа тут же пронесся сменяющий друг друга калейдоскоп картин – попавшая под автомобиль на Леоньтевской улице красавица, обезумевший от горя супруг погибшей, в пароксизме ярости рвущий в клочья дамскую сумочку, карта Таро, осенним листом планирующая в грязь, и художник Вересаев, рассказывающий историю любви князя Зенина, заказавшего смерть той самой дамочки с Леонтьевской магу Тадеушу посредством заговоренной карты. И Влас решился.

– Слушайте, Пиголович, можно взглянуть на вещественные доказательства по делу Лукьяновой?

Круглые, обрамленные мешочками и складками совиные глаза архивариуса изучающе впились в лицо юноши.

– Зачем вам?

Влас на секунду замялся, но уверено сказал:

– Хочу проверить одну вещь.

– Да, пожалуйста, – не стал упрямиться старик.

Соломон Наумович вылез из-за стола и переваливающейся пингвиньей походкой направился в середину комнаты, где располагался стеллаж, подписанный литерой «Л». Снял с полки нужную коробку и принес Власу.

– Заодно и снимки уберу, – проговорил он. И вдруг остановился, рассматривая верхнюю фотокарточку в стопке принесенных Власом фотографий. – Что это? – удивился архивариус. – Как будто Лукьянова взята в рамку. Это ваша работа, Влас Ефимович? Оригинальничаете?

– Скажете тоже, – смутился фотограф.

Влас пристроил архивную коробку на стол, раскрыл и, нетерпеливо отложив крышку, вытащил карту висельника. Засохшая грязь все-таки позволяла разобрать изображение. И очертания этого изображения поразительным образом походили на треугольное обрамление лежащей на дороге Лукьяновой. Да ну, этого не может быть! Влас усмехнулся своей мнительности. Фантазия разыгралась, только и всего. Взглянул на Пиголовича. Тот как зачарованный смотрел на карту в руках фотографа. Затем перевел взгляд на снимок Лукьяновой и протянул:

– Однако! Треугольники. Один в один. Совпадение? Не думаю.

– Вы тоже видите? – отчего-то шепотом осведомился Влас. И тут его захлестнуло нестерпимое желание поделиться своим открытием с мудрым архивариусом. Он тревожно зашептал: – А знаете, Пиголович, откуда эта карта в сумочке покойной? Ее заговорили и вложили туда по поручению князя Зенина. Того самого, который застрелился. И знаете что еще? Вот, смотрите!

Дрожащими от нетерпения руками Влас расстегнул кофр и вытряхнул на стол пакет с царскими снимками. Торопливо перебрал всю пачку, откладывая в сторону карточки императрицы. Затем протянул их Пиголовичу, внимательно наблюдая за выражением его лица. В первые секунды выражение это было безразличным, затем сделалось заинтересованным, потом – озадаченным и, наконец, – мрачным.

– Н-да, дела-с, – сухо проговорил архивариус, поднося некоторые из снимков к самым глазам.

Оставив попытку разобрать нечеткое изображение, выдвинул ящик стола, извлек круглую, с медной ручкой лупу, замер над одной из фотографических карточек на несколько секунд и вдруг, резко распрямившись, торжественно произнес:

– Молитвослов!

– Что, простите? – подался вперед удивленный Влас.

– На тех снимках, где присутствует черный треугольник, в руках царицы – молитвослов.

Влас непроизвольно присел на край стола и обескуражено протянул:

– И что с того?

Старик на секунду застыл, глядя перед собой, затем, с недоумением пожав плечами, посмотрел на Власа.

– Пока и сам не пойму. Но тут, несомненно, прослеживается некая закономерность.

Широким жестом сдвинув фотографические карточки на угол стола, Пиголович выдернул из пачки чистый лист бумаги, шлепнул его на освободившееся место и, схватив карандаш, принялся азартно чиркать.

– Унус, – карандаш вывел цифру один, напротив которой появилось слово «заказ». – Князь Зенин делает заказ некоему магу на заговор карты. Кстати, как имя мага? Вы не назвали.

– Маг Тадеуш.

– Тадеуш фон Ченский? – Мохнатые брови архивариуса взметнулись к коротко стриженному седому ёжику. – Этот господин известен нам очень даже хорошо. Издатель мистического журнала «Изида». Не доводилось сей журналец читать? Напрасно. Довольно занимательное чтение.