Текст книги "Зимний сад"

Глава 4

Трикс, свернувшись, лежит на спинке дивана, игнорируя меня совершенно. Люблю выражаться вычурно и фигурально (где это я взял такую фразу?). За окном по-прежнему метель, сквозь которую изредка можно заметить силуэты людей и машин, робко ползущих сквозь белый занавес. Маршрутки тут не ходят, автомобиль есть практически у каждого, чаще всего это внедорожники с квадратными колёсами. Да, мы такие. Только у нас может выпасть полметра снега 30 мая и растаять к 3 июня; только здесь у машин большие квадратные колёса, как в кошмаре конструктивиста, и поездка на них заставляет почувствовать себя участниками родео. Только тут в самый разгар метели можно увидеть на улице девушек в одних тонких лосинах и кофточках, потому что, едва выскочив из магазина, они ныряют в тёплый автомобиль. В принципе, если бы в машину помещался холодильник, а не переносная сумка– рефрижератор, можно было бы жить в ней, а не только ездить. У меня, например, машины нет, продал. Сейчас они словно испарились: город утопает в белой мгле, будто сгинул вместе со всеми жителями.

Зачем я вообще всё это пишу? Ощущение, что к жизни забыли добавить сюжет. День проходит за днём, год за годом, свистнуть не успел – всё, амба. И останется от меня тире между датами. Воображаю себе эпитафию на памятнике: жил тут такой-то, родился, полайкал немного смешные картиночки в интернете и умер. И больше добавить нечего. Проще написать огромными буквами «Offline». «Не в сети». Причина смерти – не смог оторваться от интернета, до последнего тянулся дрожащим курсором к отметке «Мне нравится». Девяностолетний старик – пытался, пока не окочурился, представили? О, вот и я не могу представить, что доживу хотя бы до тридцати. А-ха-ха! Думаете, у меня депрессия? Нет, ничего подобного, это я так развлекаюсь. Живу в одиночестве, разговариваю сам с собой, с крысой, ворчу на всё подряд. Одиночество? Я привык. К тому же одиночество – вещь неоднозначная. Иногда ты никому не нужен. А иногда никто не нужен тебе. Это мой случай. Зачем мне, например, друзья и девушки? Девушка, впрочем, у меня была, но это вам не важно, это я не скажу. Друзья? Нет, я вижусь с миром максимум пару раз в месяц, когда атакую соседний магазин. Зашёл, обвёл покупателей недовольным взглядом, боком пробежал по отделам, купил двадцать упаковок лапши быстрого приготовления, кофе «3 в 1», колбасу, колу, пиво, ещё какие-то вещи, расплатился картой – и только меня и видели. Я животное смирное, домашнее, выйду куда-нибудь – сразу подхвачу простуду с кучей осложнений. Страшный зяблик, и правый глаз дёргается. Боитесь? Мало боитесь. А в принципе, я над вами издеваюсь, дорогие, – те, кто сидит по ту сторону книги. Можно было бы уже догадаться и захлопнуть мою бредятину! Не умею самопиариться.

Как-то вздумалось мне вызвать дух. Позвал Джесса, раздобыли книгу (последний выпуск «Плейбоя»), ножницы, свечи, красную ленту (пришлось пожертвовать шарфом). Всё как полагается. В полночь сели за стол, зажгли свечи и утробными голосами завыли: «Дух приди!» Вызывали Эдгара По. Хрипели призыв потусторонним силам раз пятьдесят. На шум пришли только тараканы. Наверное, По не понравилась обнажёнка в «Плейбое», не иначе.

У меня есть ещё небольшая веранда с передней стороны дома. Она вся состоит из окон – до пола, застеклённых, не пластиковых, неизвестно кем побелённых облупившейся по углам извёсткой. Пол там деревянный, потемневший от времени и скрипящий от каждого вздоха. Среди окон трудно заметить дверь наружу, чаще всего закрытую на толстый железный замок. У задней стены, где расположен вход в дом, я поставил себе кресло, привезённое из прошлой жизни. Большое кресло-качалку, даже диван-качалку, тоже скрипящую. Обожаю сидеть там, кутаться в коричневый меховой плед и раскачиваться часами взад-вперёд. При этом я вхожу в транс и не слышу ни звука, ни скрипа. Просто качаюсь и смотрю в окна.

За ними – сад. Большой, огибающий весь дом по периметру. Плодовые культуры. Когда был дождь, эти самые культуры – высокие, стройные кусты (выше меня, почти деревья) красной рябины и оранжевой ужасно кислой облепихи – торчали голые, воздев к небу тонкие ветки, усыпанные ягодой, которую некому было собирать. А внизу краснела и чернела уже гниющая смородина, опавшая на землю от одного моего касания. Даже обидно было ходить, тяжело ступая грязными от дождя сапогами по перезревшей мягкой ягоде, превращавшейся в разноцветное месиво, вдавленное в мокрую чёрно-бурую землю. Ягоды я собирать не стал, взял только пару чашек облепихи, оставив остальное птицам. Кусты кое-как укрыл, набросав на них толь и листья.

Сейчас зимний сад утопает в снегу. С моего места на веранде видны две рябины, стоящие совсем рядом, полускрытые толстой снежной шапкой. Сегодня снаружи тепло, теплее, чем в доме, и снег, мокрый и пушистый, валит по-прежнему. Из-под белого покрывала виднеются тёмно-красные рябиновые гроздья; ягода, уже слегка гнилая, мёрзлая, иногда падает на землю под собственной тяжестью и тонет в наметённом под деревцем сугробе. Рядом стоит куст облепихи, с него ягоду ободрали ещё в декабре. Птицы, кажется снегири, прилетали стаями, облепляли куст и грызлись из-за крошечных, лопающихся от нажатия плодов. Я их не прогонял, они меня не замечали: зимой почти не выходил из дома.

Хорошо сидеть на холодной веранде, по уши в пледе, когда начальник не прислал тебе утром программу. Это значит, я могу позволить себе выходной. Трикс на веранду не пошла, осталась лежать на диване дома, уставившись в стену. Там должен был быть телевизор, но он мне не нужен, всё есть в ноуте. Так что можно сидеть на качалке и раскуривать сигарету за сигаретой. Бросаю курить, знаете ли… От трёх пачек в день перешёл к двум в неделю, но всё равно очень хочется. Веранда не проветривается, запах дыма останется надолго; он въестся в плед, в доски пола, в крепкий кофе без сливок и сахара и будет медленно стекать вниз по горлу в мои истосковавшиеся по нему лёгкие. Хорошая затяжка. Ноут на коленях греет лучше обогревателя, как кошка.

Мне мерещится или в дверь кто-то здорово стучит? Осторожный, но довольно настойчивый стук говорит, что придётся выйти из транса и идти к двери, да ещё ключи искать. Так, ключ в кармане. Окна над дверью замёрзли, покрылись витиеватыми узорами льда, сквозь них почти ничего не видно. Незамёрзшее только одно окно – в стороне, там, где моё кресло.

Открываю дверь, невольно вздрагивая от ворвавшихся на веранду холодного воздуха и снежного вихря. На пороге стоит закутанная с ног до головы девушка. Мельком оглядываю белое, слегка расклешённое пальто до колен, светло-серые сапоги, розовый пушистый, облепленный снегом шарф; из-под бело-розовой шапки на меня смотрят чуть раскосые зеленовато-серые глаза.

– Оу, привет! – бодро говорит незнакомка, приплясывая на холоде под пронзительным ветром. – А ты здесь живёшь, да? Я из коттеджа, вон оттуда. – Она машет головой в сторону торчащего за моим садом дома. – Только что въехала, а вещи все упакованы – в чемоданах и коробках. – Она робко улыбается. – Не знаю, что с ними делать. Не хочу навязываться, извини… ой, то есть извините за вторжение. Но не могли бы вы мне помочь раскидать вещи? – От смущения она краснеет и говорит то «вы», то «ты».

– Нет проблем, – говорю я, также ощущая неловкость: стою на веранде, пока она под самым ветром на улице. – Подожди, сейчас выйду. Заходи… заходите… – Сбиваюсь, а она смеётся над моим смущением и краснеет ещё больше. – Чёрт… короче, не стой на холоде, – договариваю я и ухожу в дом за одеждой. Возвращаюсь через минуту, накинув чёрное драповое пальто и чёрно-серый шарф. Шапка неизвестно где, лучше не искать. Девушка осторожно ходит по краю веранды, топчется у двери.

– Ну, куда идти?

Она опять чуть не вздрагивает от стеснения (чёрт, она чуть-чуть младше меня, ей, наверное, двадцать – двадцать два), рывком распахивает дверь, которую клинит на морозе. Тут уже я не могу сдержать насмешливого фырканья:

– Осторожней, а то убьёшься!

Она вылезает в метель, идёт по тропе (протоптанной только что ею в сугробах по колено) к калитке в железном заборе. Я плетусь следом, глядя в землю. Ветер свистит и закладывает уши – здравствуй, очередная простуда.

Коттедж стоит почти рядом с моим домом. Он большой, двухэтажный, но сильно запущенный. Вероятно, владелец сбыл его по дешёвке: дорого такую развалюху не продашь. Остроконечная крыша; на втором этаже (читай на чердаке) окно маленькое, треугольное. Внизу рамы крепкие и фундамент, уходящий глубоко в землю. Входная дверь толстая, железная, замок тугой. Девушка долго возится с ключом, наконец замок щёлкает. Следуя за ней, вхожу в довольно высокую полутёмную прихожую, где смутно угадывается вешалка и действительно гора чемоданов и коробок.

– Мисс, – с наигранным ужасом обращаюсь к ней, – вы переехали отсюда из Букингемского дворца и у вас десять тысяч платьев?

Она смотрит сначала непонимающе, а потом начинает хохотать, поняв смысл шутки.

– Нет, нет, – оправдывается девушка, – там просто книги и детали шкафов с комодом. Ещё пара пальм, – добавляет застенчиво, глядя, как у меня глаза на лоб лезут. – Всё притащила с прежней квартиры.

– Так, выключатель есть?

Она зажигает свет – люстра под самым потолком. Я оглядываюсь, куда можно бросить пальто, вешалка куда-то запропастилась… А, нет, вон она. Потом с плохо подавленным вздохом начинаю разбирать коробки. В трёх – части шкафа; и следующие полчаса я сижу на корточках перед кучей панелей и дверей и роюсь в инструкции, стараясь понять, что куда присоединять. Она стоит поодаль, потом неожиданно выпаливает:

– Может, вам чаю принести? Он на кухне, я быстро.

– Может, на «ты»? – предлагаю я в ответ. – Раз уж я тут, похоже, надолго.

Она виновато улыбается, кивает и исчезает в глубине дома.

Так, полдела сделано, шкаф я вроде собрал. Чёрт, он занял всю стену – соответственно названию. Увлёкшись, от чая отказался. Мельком смотрю на часы – нормально, я здесь уже полдня торчу! С 10 утра, а сейчас половина шестого вечера. Весь день убил на шкаф, установку комода и холодильника. Но зато гора коробок теперь наполовину меньше. Упарившись вконец, я тащусь на кухню.

– Всё, коробки можешь выкинуть.

– Ой, спасибо! Ты, наверное, есть хочешь? – спохватывается девушка. – Я сейчас.

Она выкладывает передо мной продукты из высоких бумажных пакетов. Я тут же делаю себе сэндвич с сыром, маслом и рыбой и заглатываю всю эту «конструкцию» вместе с чаем. Мельком смотрю на неё, а она смотрит, как я ем, и ухмыляется.

– В чём дело?

Услышав фразу, проговорённую с набитым ртом, она улыбается ещё сильнее.

– Что ты смеёшься? Не отрывай меня от ужина!

Ухитряюсь, видимо, сказать это столь трагикомичным тоном, что она буквально падает носом в стол. Отсмеявшись, причём к её смеху прибавляется и моё фырканье (с сэндвичем сильно не разойдёшься), она наливает мне ещё чаю. Горячий, с какой-то приправой вроде корицы.

– Извини… Нет, правда – извини. Я тебя оторвала сегодня от важных дел…

– Ага, – отзываюсь я, – от сидения в Facebook и пролистывания анекдотов. Считай, у меня сегодня был выходной и я его провёл, как мне того захотелось. Так что всё в порядке. Слушай, я даже не знаю, как тебя зовут.

Она хлопает глазами. Когда быстро моргает, видны длинные пушистые ресницы. Нелегко угадать эмоции, скрытые под такой завесой!

– А?…

Начинаю просто трястись от смеха, а она краснеет.

– А, меня зовут Энни. Ты уж извини, просто у меня редко бывают гости, я не умею их принимать.

– Да ладно! – усмехаюсь я. – Честно говоря, за последнее время ты первая, кто вытянул меня из дома. Кстати, зовут меня Эрик.

– Очень приятно!

Мы пожимаем друг другу руки через стол. Смотрю на часы и начинаю быстро собираться. Курить хочется прямо хоть лопни! Сигарет у неё, конечно, нет, но можно попробовать.

– У тебя случайно пачки сигарет нет? – почти заискивающе спрашиваю я, натягивая пальто и ботинки.

– Нет, а ты куришь?

– Ещё как! – улыбаюсь я, наматывая шарф.

– Ты без шапки? – Она засуетилась. – Вот чёрт, ещё замёрзнешь насмерть.

– Да куда я денусь в трёх шагах от дома? Ладно, давай.

– Пока. И спасибо! А курить много не надо! – Она снова улыбается. – Ещё заработаешь себе что-нибудь.

Я смеюсь и машу ей рукой.

– Уже заработал. Пока.

Очень смешная шутка! Особенно потому, что правда.

Глава 5

В какой бы дыре ни оказалась жизнь, нужно всегда помнить, с чего всё начиналось. В моём случае это был май 2013-го, прошлого года. 28 мая. День выпускного экзамена в консерватории. Это была удобная дата – летняя сессия в универе ещё не началась, времени достаточно. Тем более, отпахав семь лет по классу скрипки, не терпелось со всем покончить.

Произведение мы должны были выбрать сами. Я предпочёл, как обычно, выпендриться. Подал заявление на презентацию собственной музыки: сонет «Солнечное утро». Почему такое название? Это была серенада, посвящённая лучшему дню моей жизни. Да, одно цепляется за другое. Помните, я говорил, что у меня была девушка? Вот ей и была посвящена та мелодия.

Её звали Линда. Она училась по направлению классического танца. Своего помещения у них не было, и танцоры обычно арендовали зал у нас, в консерватории. Время её занятий совпадало с моими, через стенку я часто слышал вечно разучиваемый ею «Белый вальс». Она сходила по нему с ума. Не буду писать, красива она была или нет. Странно, но я почти не помню её лицо, вот сижу сейчас, силюсь вспомнить – и ничего, один мутный блин. Помню, что она была высокая, чуть ниже меня, и очень топала ногами, когда занималась в пустом зале одна, без музыки, после окончания занятий. Я там тоже часто оставался, пока не бежал домой учить чёртовы формулы информатики и высшей алгебры. Один раз она пришла ко мне, когда я разучивал первую часть концерта Вивальди. Смычок заедал на одной ноте, ломал октаву, я злился, и у меня ничего не получалось.

Она появилась у двери. Я стоял у пюпитра с нотами, спиной к ней, чувствуя, что на меня смотрят. Чёртова нота снова заела, я чуть не грохнул инструмент об стену.

– Привет! – У неё оказался низковатый для девушки грудной голос. – Можешь сыграть для меня «Прощальный вальс» Глинки? А то тренер уже ушла, а магнитофон сломался.

Она сразу перешла на «ты», для неё не существовало ограничений или условностей. Непринуждённо она подошла ко мне и почти силой потащила в зал, где встала в начальную позицию, дожидаясь моей игры. Мелодию я знал только на слух, но это мне не мешало. Я легко провёл смычком по тугим струнам, извлекая протяжный тоскливый звук. Она снялась с места и принялась кружиться, медленно парить по залу, приобнимая за плечо невидимого партнёра.

Я не помню сам танец, да и не знал его никогда. Помню только её саму – эти порывистые, чуть резкие и угловатые движения, тяжёлое прерывистое дыхание, когда она не могла взять трудное па. Странно, находясь в своём классе за стеной, я всегда слышал её топот, изредка – звук падения тела. Сейчас она танцевала бесшумно, мне даже казалось, что в некоторые моменты её ноги вообще не касались пола, словно она вот-вот взлетит в своём свободном белом платье, едва доходящем до середины бёдер. На второй половине танца она устала, на лбу выступили крупные капельки пота, но она молчала и всё так же улыбалась пустому залу и мне, стоящему позади неё. Скрипка, разойдясь к середине музыки, издала звонкие, истошно-тонкие крики птицы и замерла на полуноте, резко оборвав себя. Я опустил смычок. Девушка замерла, покачиваясь в такт музыке. Грудь её ходила ходуном, но она вся искрилась, впервые станцевав без ошибок и помарок. Белое тонкое платье облегало её мокрой тряпкой, и мне пришлось тряхнуть головой, чтобы упавшие на лоб волосы скрыли красные пылающие щёки. Она была дико сексуальна и прекрасно осознавала это.

Вспомнив, что не одна, девушка обернулась.

– Спасибо, что помог, – проговорила она томным, чарующим (как мне показалось) голосом. – Тебе понравился мой танец?

Она смотрела на меня как удав на кролика и завораживала. Каждое её движение, начиная с того, как она оглаживала рукой взбитые тёмно-рыжие волосы, и кончая покачиванием довольно полных бёдер, возбуждало так, что я с трудом сдерживался, чтобы не овладеть ею прямо здесь, на полу сцены пустого концертного зала. Я забыл о вопросе и об ответе, а она, видя мои растерянность и смущение, откровенно насмехалась надо мной своими бездонными зелёными глазами.

– Ты часто занимаешься здесь? – задал я наконец наиглупейший вопрос, ужаснувшись собственной тупости.

Она засмеялась. Смех у неё был красивый, грудной – ещё одно орудие обольщения!

– Каждый день, как и ты. Я часто слышу, как ты играешь.

Судорожно сглотнув, я глядел на неё во все глаза. А она посмотрела на часы.

– Боже, уже поздно! Я обещала быть дома в семь, а сейчас уже начало десятого. Сторож меня убьёт! – Она умоляюще взглянула в мою сторону, внезапно став какой-то беззащитной и растерянной. Не знаю до сих пор, была это игра или нет. – Проводи меня, пожалуйста! Хотя бы до остановки на углу.

Я молча кивнул и стал ждать у раздевалки. Она вышла, уже в свитере и джинсах, с рюкзаком за плечами. Сценическое танцевальное очарование её куда-то испарилось: дьяволица танца оказалась обычной девушкой… но уже не для меня. Я шёл за ней как зачарованный. Что в ней было такого? Я и сейчас не знаю. Она не была красивой, как известные топ-модели, нет, но она была обворожительна. Один раз она полуобернулась, высматривая самую банальную вещь – светофор на дороге, но это её движение… Она повернулась так, что я мог мельком оценить её фигуру, высокую грудь, чётко очерченную узким свитером. Она снесла мне крышу, фигурально выражаясь; она была суккубом.

Я проводил её до подъезда дома, она сухо поблагодарила меня и ушла, но в её глазах я прочёл совсем другое. Или думал, что прочёл. После этого я вернулся домой и до утра сидел тупо уставившись в мерцающий экран ноутбука. Как и сейчас. Её не было в Facebook, вообще не было в соцсетях. Она казалась неуловимой, и это подстегнуло меня ещё больше.

Не буду здесь расписывать, как ждал и караулил её каждый день за стенкой концертного зала, в своей аудитории; как ждал «Прощального вальса» – её выпускного номера. Один раз её не было три дня, и в это время у меня всё валилось из рук, музыка не шла, завязнув на первых нотах.

Тогда-то и пришла мне в голову мысль посвятить своё «Солнечное утро» Линде. Я как раз накануне встретил её в парке на велосипеде. Майские утра прохладны, и она так разогревалась перед занятиями. Лучи солнца пронзали ярко-зелёную, смолистую, ещё не успевшую посереть и засохнуть листву, и трава, ещё мокрая и холодная от росы, искрилась всеми оттенками изумруда. Мы шли вместе до самой консерватории, благо занятия в универе были с полудня (отпахали шесть лет с первой смены, на седьмой год учились со второй). С того дня мы начали встречаться официально, а близки стали с середины мая. И больше не расставались.

В постели она была неистова – в прямом смысле слова. У меня с ней было везде – в лифте консерватории, в библиотеке, в кабинке фуникулёра на канатной дороге Ванкувера, куда я её пригласил, в раздевалке театра, в каком-то углу. Она была неистощима на идеи и во что бы то ни стало хотела быть кукловодом в наших играх, в связи с чем мы постоянно ссорились. Я ни в чём не хотел уступать, ненавидел проигрывать.

Потом мне стало не до неё: на носу выпускной экзамен, конец мая, «Солнечное утро» летело к концу, нота к ноте, и голова моя была лёгкой. Пробиваясь всю жизнь как рыба подо льдом, не имея друзей, связей и материальной поддержки от умершей пять лет назад матери, я наконец чувствовал себя нужным, чётко осознавал смысл своей жизни. Им была Линда и моя музыка. Информатика и специальность программиста воспринимались только как источник дохода. Чем ближе был день выступления, тем больше мы грызлись. Джесс, мой приятель, завидовал мне, я завидовал ему, мы занимались вместе и терпеть не могли друг друга. Хотя прежние шесть лет проблем с этим не было. Преподавателю не нравилась моя музыка, он считал её излишне резкой и порывистой – я цапался и с ним. Тогда же пристрастился выкуривать по пачке сигарет в день, таким образом сжигая стресс; разрывался между универом и консерваторией, в которых учился хоть и бесплатно, но отнюдь не без– нервно.

Линде нравился мой прокуренный, низкий, хриплый голос, она обожала вдыхать сигаретный дым, особенно после жаркой ночи. После её переезда ко мне на съёмную квартиру, я просыпался утром и видел её вещи на спинке стула, а саму Линду на соседней подушке, и всё меня устраивало. Моя порочная дьяволица – так я её называл, прямо извивалась от удовольствия. Она обожала, запустив в волосы отточенные ногти, покрашенные кроваво-красным лаком, слушать, как я репетирую свою серенаду. Потом готовила пельмени или омлет, подавая к ним пиццу и дешёвое терпкое красное вино. Наскоро поужинав, я возвращался к скрипке и играл до мозолей на руках. Наверное, у моего смычка тоже были мозоли.

Я курил с последнего класса школы – тогда это было модно. Естественно, хотел выделиться. В целом, мне это удавалось, по крайней мере в универе, где, в отличие от школы, ко мне не цеплялись и не записывали в изгои и аутсайдеры. К тому времени меня это уже не интересовало.

За неделю до экзамена, по утрам, меня начал трясти дикий кашель, вернулась слегка подзабытая одышка. Я запирался в ванной, глотал таблетки от бронхита, а Линда уходила не дожидаясь меня. Тело моё сотрясалось над раковиной, и я думал, что это очередное весеннее обострение. Сколько себя помню, редко проводил вне больниц больше полугода: любая простуда оборачивалась месяцем лежания в палате и разглядыванием высокохудожественных потолочных трещин. Линде ничего не говорил. Репетировал ещё усерднее; иногда, извинившись, убегал в туалет прямо с занятия. Так продолжалось некоторое время, пока за мной не пошёл Джесс.

Мне удалось только выпрямиться над раковиной, как он ворвался в туалет.

– Слушай, Эрик, где тебя носит? У тебя что, токсикоз? Твоя Линда залетела или ты? – Тут он заметил, что я дышу как загнанный неумелым наездником конь, и уставился на мои обкусанные губы, резко осёкшись. Мрачно покосившись на него, я включил воду, чтобы сгладить повисшую в воздухе неловкую паузу. Он остолбенел.

– Что ты застыл, Джесс? – язвительно спросил я. – Не знаешь, как сострить? Иди отсюда, скажи профессору, что я сейчас вернусь.

Джесс, похоже, пропустил мою колкость мимо ушей.

– Эр, не сходи с ума, – выдавил он, оторвавшись наконец от созерцания воды. – Тебе надо к врачу, причём срочно.

– Ага, и оставить победу тебе? – криво усмехнулся я. – Извини, не дождёшься такой лёгкой победы!

– Ты псих, – устало проговорил Джесс. – У тебя крыша съехала от этого экзамена. Сходи к врачу, ради бога! Это же, наверное, бронхит!

– Не строй из себя умника! Отвали, – прошипел я, опираясь на раковину и глядя на него взглядом, полным нескрываемой ненависти. – Пошёл к чёрту, Джесс!

– Эрик!

– Проваливай отсюда! – рявкнул я, чувствуя, что снова задыхаюсь. – И не вздумай сказать Линде хоть слово!

Джесс исчез, а я остался в одиночестве. К врачу решил идти после экзамена. Выяснил, что кашель и одышка дерут меня меньше, если я заглушаю их сигаретами, и с радостью ухватился за это спасительное средство. Затяжка перед репетицией помогала продержаться без приступа часа полтора, потом эффект стал уменьшаться.

В день выступления была жара. В раздевалке стояли жуткая духота и смрад от потных тел. Я наскоро надел новый чёрный смокинг и белую рубашку с чёрной бабочкой. Галстук затянулся на моей шее как удавка. Линда, чей экзамен был только завтра, сидела в первом ряду. Я пригласил её послушать музыку, посвящённую нашей любви.

Грохот аплодисментов и адская жара заполняли зал. Я чувствовал пот, липкими струями стекающий по коже сквозь душное одеяние, и чуть ли не тошноту. Но всё же поклонился и приложил скрипку к плечу. Смычок, извиваясь как змея, извлёк мелодию, сразу взяв бешеный ритм – ритм весны, жизни, любви и счастья, майского солнца и горячего тела улыбающейся в первом ряду Линды. Я играл для неё; смычок всё быстрее порхал по струнам, отдаваясь мне целиком. И, чем живее и быстрее я исполнял гимн безумной жизни, тем острее я ощущал, как сама жизнь от меня уходит, словно мне в груди прорубили дыру и через неё хлещет горячая кровь. Я боялся взглянуть на пластрон рубашки, мне казалось, что она уже не белая, а красная. Музыка взлетала всё выше и выше, быстрее и быстрее… Уже в полуобморочном состоянии я довёл смычок до высочайшей точки октавы, и меня оглушил звук собственного дыхания; я слышал, как в голове, стуча как молот, кровь бежит по артериям. Рванув смычок вниз, я оборвал пронзительную песню скрипки и облегчённо вздохнул. Мне уже было без разницы, выиграю я или нет. Но зал взорвался аплодисментами. Я поклонился, занавес мягко захлопнулся передо мной, милосердно позволив рухнуть без сознания прямо на сцену. Я победил тогда, но сыграть на бис уже не смог.

Очнулся в больнице, унизанный проводами и капельницами. Никогда не забуду резкий писк прибора, отмечавшего сердечную деятельность. Писк равномерный – сердце бьётся, протяжный писк – всё, амба. Потом ко мне пришёл врач и долго толковал про новейшие технологии, применяемые в этой клинике, пока я в лоб не спросил его, что происходит.

– О, всё будет в порядке! – весело сказал он. – Мы вас немного полечим и выпишем.

И ничего он больше не сказал, этот страстный хранитель врачебной тайны, чёрт его дери! Но я тоже имею в этой стране кое-какие права и битый час доказывал ему, что у меня экстренная ситуация, а закон не запрещает говорить в таком случае. К тому же я был готов пойти на сделку и молчать. Мои аргументы на него действовали слабо, он явно до дрожи боялся уголовной ответственности. С третьего раза бедняга согласился выдать мне своё заключение. Я тупо уставился в китайскую грамоту на четырёх листах.

«Частичный аномальный дренаж лёгочных вен»?! Это ещё что такое?…

– Док, я не заявлю на вас в полицию с того света, – саркастично сказал я, – объясните мне смысл диагноза, и я уеду домой.

– Вам должны были сообщить его уже очень давно, – неохотно ответил он. – Мы сделали чреспищеводную эхокардиографию, ультразвуковое исследование сердца, чтобы уяснить общую картину болезни. Вы должны это помнить, потому что ненадолго приходили в себя. Суть в том, что у вас сложный врождённый порок сердца четвёртого вида: одна из лёгочных вен попадает напрямую в правое предсердие вместо левого, что недопустимо. Судя по вашей медкарте, затребованной нами из Виннипега, в два года вам делали операцию, несколько приостановив развитие болезни, но сейчас налицо серьёзное ухудшение.

Ребус в моей голове стал складываться в картинку. Да, помню, мать вечно тряслась надо мной, не объясняя причин. И я привык ходить закутанным в кучу тёплых вещей, пить какие-то горькие пилюли от неизвестно чего. Расспрашивать её было бессмысленно: она в последнее время из любой мелочи раздувала скандал, изо всех сил стремясь доказать мне, что у неё всё хорошо, пока не выписалась из больницы домой и с постели больше не встала. Но всё равно фанатично утверждала, что её здоровье крепнет, что мне должно быть хорошо и моя извечная тахикардия – лишь следствие быстрого роста. Когда мать разговаривала с нашей немногочисленной роднёй, меня обычно отсылали в дальний угол дома; родственники уходили, а на глазах родительницы поблёскивали слёзы. Надо быть зачерствевшим эгоистом, чтобы ни разу за всё время не поинтересоваться, что происходит. Повзрослев, я решил считать постоянные рецидивы пневмонии хроническим невезением, а простуды переносить на ногах.

И до поры до времени мне неплохо это удавалось, пока мать не умерла, а я не загремел в больницу почти на полгода. Но и тогда особо со мной не церемонились: курс лечения от пневмонии – и домой. Какой, к чёрту, «порок сердца»? Почему мне никто ничего не говорил? В конце концов, каким инфантильным идиотом надо быть, чтобы не заглянуть в собственную медкарту, по инерции сдавая её дежурной медсестре и забывая обо всём до выписки?!

– Нужна операция или что-то вроде этого? – сухо спросил я.

– Операцию вам уже делали. – Доктор машинально щёлкнул пальцами. – Можно сказать, тогда она спасла вам жизнь. Всё, что можно было сделать, уже сделано, сэр, повторная операция будет бесполезной.

– Сколько мне осталось?

– Вы в курсе, что, сообщая вам подобное, я нарушаю закон?

– Вы это повторили уже раз десять.

– Трудно говорить определённо, – откровенно замялся доктор, – с вашим диагнозом доживают максимум до тридцати… Ко всему прочему у вас развился бронхит на почве постоянного курения. Ясно одно: сердце и лёгкие у вас слабые, любая сильная простуда может вас доконать, организм просто не выдержит. А на фоне вашей лёгочной гипертензии быстро разовьётся сердечная недостаточность.

Я улыбнулся. Наверное, это выглядело странным, особенно при наличии букета абсолютно непонятных мне болезней. Обычно в кино и по телевизору нас пугают россказнями про рак, туберкулёз, изредка вспоминают чуму, птичий, козий и свиной грипп, ну и ещё энцефалит, хотя зимой он неактуален. Про порок сердца не говорят, по крайней мере я такого не слышал. Глупо умирать от того, о чём понятия не имеешь!

Ближе к вечеру в палату пустили Линду. Я помню её именно такой – с растрёпанными волосами и смазанной косметикой на лице, в развевающемся белом халате поверх надетого специально для концерта чёрного платья. Она смотрела на меня, а я смотрел на неё. Потом взял её за руку.

– Линда, послушай, – сказал я, – возьми мою сумку и загляни во внутренний потайной карман.

Она долго там рылась, наигранно мне улыбаясь, потом вытащила красную бархатную коробочку. Это было кольцо, которое я купил ей вчера.

– Если уж мне осталось недолго, Линди, – прошептал я, – хотел бы провести это время с тобой. Выходи за меня замуж! Пожалуйста!

Это было не столько предложение, сколько мольба. Бог мой, как же мне на самом деле было страшно! Теперь уже легче, почти ничего не чувствую. А тогда… Думаю, меня можно понять: кому из вас захочется умирать в свежий майский вечер, какой бывает после утомительной жары и дождя, когда рядом любимая девушка и вам едва исполнилось двадцать пять? Нет такого идиота. Так почему же на этом месте оказался я? Чёрт, жутко страшно оставаться одному, и я, страшный эгоист, предложил Линде кольцо.

Её красивое лицо исказилось гримасой боли. Сейчас я увидел бы на нём ещё и отвращение.

– Ты с ума сошёл, Эрик?! – отрывисто проговорила она. – Ты предлагаешь мне выйти за тебя, за покойника? Ухаживать за тобой, стирать испачканные тобой простыни, слушать твои хриплые крики? Мне двадцать пять лет, я молода, я жить хочу, понимаешь!?