Текст книги "Поповичи. Дети священников о себе"

– Давай споем тропарь святителю Николаю, он всегда помогает путешествующим. – Папа попытался найти компромисс.

«Правило веры и образ кротости, воздержа-а-а-ания учи-и-и-ителя», – жалостливо тянула я и слова, и рюкзак. Сзади послышалось тарахтение, колючую лесную тьму пробил блеск фар, и из тьмы выскочила машина скорой помощи. Я замерла, папа поднял руку. Усатый (отчего я это помню?), похожий на моряка, шофер вопросительно выглянул в окно:

– Нам бы до Чурилово.

– Я в Высокое.

– Мы там дойдем, подвезите, пожалуйста. Мы с ночного поезда, дочка спать хочет.

– Садитесь.

Высадив нас на повороте, усатый исчез за домом председательши колхоза Октябрины. Я была счастлива. Наутро папе кто-то сказал, что в Кувшиново нет станции скорой помощи. А если бы и была, в Высоком отсутствовала телефонная связь. Поэтому в селе ни у кого не было телефонного аппарата, чтобы вызвать машину в ночи. Как бы то ни было, я считаю, что именно наш приезд на этот приход официально закрепил мое вступление в статус поповны.

Здесь придется признаться в страшной лжи: ехали мы с папой не совсем в деревню, нам было необходимо попасть на кладбище. Рядом с деревней Васильково был расположен погост Чурилово, в ограде которого стояли две избы – священника и церковный домик – и сам храм. Столь удивительное место расположения дома впоследствии дало название серии рассказов друзьям о наших приключениях, начинающихся со слов «когда мы жили на кладбище». Особый колорит нашим историям придавало то, что, говоря так, мы нисколько не лукавили.

Поселились мы сначала в избе, считавшейся церковным домиком: в священническом доме организовали косметический ремонт – переклеивали обои, красили полы. Работы выполнялись бабулями (все четверо мужчин-прихожан из окрестных деревень и города Кувшиново появлялись в храме два раза в год – на Пасху и Рождество). Я оказалась в совершенно непривычном для городской девочки мире и, в ожидании мамы с сестрами и братом, с головой ушла в приходскую жизнь. Первым делом подружилась с бабой Маней. Она не только пела на клиросе (кладбищенские певчие называли его крылос), но и заведовала русской печью вместе с сотнями просфор, которые она пекла, несмотря на малочисленность прихода. Но в храме была заведена традиция: помимо традиционных одной-двух прос-форочек, полагавшихся к записке, к каждому сорокоусту прилагалось 40 просфор. В итоге, готовясь к воскресной службе, мы пекли их не меньше чем пол тысячи.

Я следила за тем, как баба Маня укладывала «колодцем» дрова прямо внутрь огромной пасти русской печки (в Осташкове у нас была только голландка да в кухне печь с плитой). Затем лучины, немного старых газет. Так я узнала, что дрова сначала должны прогореть и лишь потом в оставшемся от них жаре готовится еда. Тем временем баба Маня разводила дрожжи и ставила закваску рядом с печкой. Так, чтобы ей было тепло, но не жарко. Дрожжи случались сухими и старыми настолько, что тесто порой не всходило, новых же купить было негде: как и многое другое, они являлись дефицитом. Старушка волновалась каждый раз: морща лоб, нахмурившись, косилась на банку с мутной жидкостью закваски, сосредоточенно тыкала пальцем в ведро с тестом, вымешивала снова, уговаривая его, заботливо укутывала в старое одеяло. Наконец, удовлетворенная, присыпала клеенку мукой, выкладывала здоровенный кусок, раскатывала здоровенный круг.

Сначала потолще – для оснований, рядом тонкий пласт для «шляпок». Каждую вырезали вручную, сверху шлепали печати с изображением креста или Богородицы (тогда моя сестра Таня полюбила Богородичные просфорки и любит их по сей день. Поэтому мы всегда стараемся для нее найти такую). Иногда шляпки выходили кривыми – если их вырезать от края теста. Эти баба Маня склеивала в отдельный комок и откладывала. Огромные чугунные противни по 160 просфорочек ставили под полотенца – подниматься. Служебные – большие – отдельно. Печь прогорала, в устье протискивались противни, заслонка закрывалась. Тут начиналось самое интересное. В «отбракованные» шляпки добавлялись соль и сахар, они поднимались еще раз, после чего баба Маня пекла пироги и плюшки, смотря что из начинки было под рукой – варенье или обычный сахар. Пироги казались вкусными до невозможности. Но вкуснее всего были теплые, только из печи просфорочки.

Воодушевленная умением готовить в печи, довольно скоро я решила приготовить суп к маминому приезду. Из продуктов была прошлогодняя мягкая, проросшая картошка, кислая капуста и тушенка. Стало быть, щи. Приготовив, оставила их доходить на печке. На следующий день я с гордостью открыла кастрюлю перед мамой. Щи прокисли. Я не знала, что кастрюлю надо было приоткрыть. Опыт, конечно, бесценный, но я сильно и долго переживала.

Мама с младшими детьми приехала к концу ремонта. Мы уже перебирались в наш дом, когда к воротам свернула ехавшая мимо передвижная лавка – грузовик, наполненный разным товаром. Рядом с шофером сидела сама Октябрина. Кузов распахнулся, богатств там было, как в пещере с сокровищами: кастрюли, тарелки, мочалки и зонтики. В углу я приметила розовое ватное одеяло и две сиявшие синим атласом огромные китайские пуховые подушки. «А можно?» Зажмурилась. Подушки были нереально дороги, 8 рублей. «Я-то согласна. А вот что будет говорить княгиня Марья Алексевна?» – отшутилась Октябрина, имея в виду, конечно, не грибоедовскую героиню, а нашу церковную старосту.

Мария Алексеевна была женщиной видной. И еще более грозной. Она, безусловно, пристально следила за папой, которого сама же и перевела. Но он был столичным чужаком и оказался в глубинке по совершенно неясным для нее и тревожным причинам. Тем более что по его внешнему виду было понятно, что папа – неформат для сельского батюшки. Впрочем, довольно скоро разобравшись, что на «ее» приходе оказался голимый и беспросветный энтузиаст, староста стала относиться к нам со снисходительной жалостью. Но и докладывать «куда следует» не забывала.

Наступило удивительное время. На кладбище мы жили все лето. После Успения, то есть 29 августа, я возвращалась в Москву учиться, и мы жили с бабушкой Таней. А мама с малышами, которым еще рано было ходить в школу, оставалась с папой в деревне. Я же приезжала к ним на каждые каникулы. С удовольствием припомню все, что мне довелось делать, обосновавшись на кладбище. Тем более что детские воспоминания оказались самыми яркими, непоистертыми. С удовольствием, потому что и тогда у меня не было ощущения, что жизнь полна непереносимых трудностей и непомерных тяжестей, и сейчас нет. Из всех занятий детства я терпеть не могла лишь полоть огород. К счастью, его у нас практически не было. Все остальное, в том числе мыть полы, было несложно и даже интересно. Но в храме мы не убирались. Нам, с приезжавшими из Москвы подругами, разрешали петь на «крылосе» и иногда читать часы. Всем раздавались ноты, и старушки гордо утыкали в них носы. Меня приняли дискантом, Инну (дочь художника Александра Шумилина), не понимавшую, по ее собственному признанию, в нотах ровным счетом ничего, – альтом. Впрочем, не только Инна не могла читать ноты и церковнославянский. Во время всенощной, где много меняющихся «частей» службы, понять, что поет хор, не было никакой возможности: некоторые полуграмотные старушки слухом, возможно, и обладали, а считывать текст не успевали. Однажды я прислушалась к голосу стоявшей рядом бабульки. «Фня-фня-фня», – послышалось мне. Прислушалась внимательнее. «Фня-фня-фня», – сосредоточенно «читала» слова и ноты певчая. Неудивительно, что молящиеся в храме ничего не могли разобрать.

Если петь еще можно было учиться по ходу службы, читать шестопсалмие или первый час так не получилось. Выяснилось это довольно скоро. Тогда мы с Инной взяли домой по книжке, сели в столовой напротив и декламировали по очереди, исправляя ошибки друг друга. Прошло сорок лет, первый час я помню наизусть. Точно так же, но уже ради удовольствия мы читали вслух стихи Анны Ахматовой из небольшой белой книжечки. И постепенно они застревали в памяти навсегда.

Удивительно, как многое закладывается в нас в детстве и потом отзывается во всей жизни. Иногда кажется, что родители вовсе и не влияли на нас, но на самом деле им и не надо было делать этого каким-то специальным, особым образом. Мы просто жили рядом, наблюдали и старались походить на них.

– От тебя требовали, чтобы ты ходил на службу, ты читал молитвенные правила? – спросила я Сережу Шаргунова.

– В это папа не лез, конечно. Он спрашивал: «Есть ли утебя Евангелие?» – но никогда, даже в детстве, он не проверял, читаю ли я его. И по поводу служб все было достаточно деликатно. Мама всегда убеждала его вспомнить себя: родители только в 25 лет крестились. До определенного возраста я с удовольствием ходил в церковь. В какой-то момент реже, потом снова чаще. Меня не заставляли, к счастью. Я люблю богослужение и кое-что знаю: я прислуживал у папы в алтаре, был чтецом, ходил со свечой впереди крестного хода на Пасху. Но надо отдать папе должное, он никогда меня не подталкивал идти по духовной стезе. И никогда не заводил разговора на эту тему.

– Ребенком ты прислуживал в алтаре. Есть разные точки зрения: и что это не полезно детям, и что это очень хорошо. Ты как считаешь?

– Очень полезно. Я считаю, что это драгоценный опыт. В четыре года я первый раз пришел в алтарь.

Владыка Киприан, помню, поставил на престол большое Евангелие в золотом окладе. Ребенком я выходил со свечой. И потом я был счастлив, читая на церковнославянском. Мне было иногда утомительно, и, когда дома молились в Великий пост, я читал жития святых. Было очень интересно. Сейчас я оглядываюсь на свое детство, и у меня ощущение, что я пожил еще и в старину – есть странное обаяние, очарование в тех временах. Помню, как Анастасия Ивановна к нам приходила молиться: будто «телепортированная» из дореволюционного времени дама. От нее у меня было такое же удивительное ощущение. Даже от ветоши приятной ее одежд. Эти молитвы, которые ты все давно знаешь наизусть, распевы, знание службы – большинству недоступное огромное измерение. И я очень рад, что это есть со мной. Оно ничего не говорит об отношении человека к Богу, но потом помогает читать древнерусскую литературу или русскую классику. Или литературу двадцатого века, поскольку в значительной степени она вся замешана на литургике, на текстах житий.

А ты знала, что даже маловерам считалось естественным, нормальным ходить в церковь в определенное время? Например, у Бунина в его дневниках я прочел, что, когда он находился перед эмиграцией в Одессе, они с женой ходили на заутреню. Человек, далекий от веры, считал естественным пойти и отстоять службу, потому что для него это было важно. Мне хорошо в церкви. Не знаю, готов был бы я оказаться в прислуживающей братии. Сейчас нет. Но отец научил меня предельной ответственности в отношении веры. Ничто не должно быть показным.

При храме проходило детство и у Сергея Шмемана, сына отца Александра:

– Мы жили в Америке, где все по-другому. Но я пережил непростой период, когда мальчишкой осознал, что мой отец не такой, как другие папаши. Он был с бородой, в то время как большинство мужчин были выбриты, он говорил с акцентом по-английски. Такчто мне постоянно казалось, что я не как все. И, как видите, это не потому, что он – священник. Правда, позже, в highschooL (средней школе), я оказался в англиканском интернате. И там считалось нормальным, что ко мне приезжал отец-священник, что он одет не как все.

Отец во всем давал нам полную свободу. Он никогда ничего не приказывал, никаких табу не было, ни разу я не слышал: «Не смей опаздывать». Но, прислуживая в алтаре, я сам старался прийти пораньше на службу. Особенно в Канаде, где у нас дача и где мы построили часовню. Мы все старались прийти вовремя, потому что у каждого было свое назначение в храме. Отец очень любил, чтобы был почти военный порядок в алтаре: подавали кадило вовремя, мальчики выходили стройно со свечами и так далее. И из-за этого все мамы посылали мальчиков в алтарь, знали, что там они будут стоять. Иногда считается, что лучше не посылать детей в алтарь, потому что там они начинают болтать. Но с папой все стояли тихо и смирно, учились, чтоб все было правильно. И у меня это осталось. Я, например, люблю, когда на праздник церковь украшена. В моем детстве мы начинали заранее продумывать, как ее украсить, как вычистить, чтобы все было красиво и уютно. И эти воспоминания остались навсегда.

Я исповедовался отцу совсем маленьким мальчиком, лет в семь-восемь. А потом ходил на исповедь к отцу Иоанну Мейендорфу. он тоже преподавал тогда в семинарии. Я вырос не на приходе, а в семинарии, где мой отец был и декан, и профессор, и священников у нас всегда было много – и те, кто заканчивал учение, и профессора. Но моим духовным отцом до своей кончины был отец Иоанн Мейендорф.

Отец не был строгим, но всегда хотелось, чтобы он одобрил то, как мы себя ведем и как поступаем. Как-то раз мой сын, когда еще был маленьким, начал кричать, и папа попросил мою жену выйти с ним из церкви. Ей было очень тяжело, что он перед всеми сказал такое, а отец потом долго извинялся и объяснил: «Я решил, что, если попрошу вывести внука, остальные поймут, что им надо выводить детей, когда они начинают кричать. Но им я такое не могу сказать». Он нечасто советовал напрямую, что и как делать, но, когда он о чем-то высказывался, я принимал это как рекомендацию.

Моя дочь говорит по-русски. Ее муж – профессор русской истории и ходит в церковь, так что он не случайно попал к нам. А их мальчишки уже по-русски не говорят. Мой сын венчался в православном соборе, в Вашингтоне. Мы стараемся не забывать наши традиции, на Рождество делаем все, как при отце и дедушке делали: например, зажигаем елку после всенощной. И сделать иначе – немыслимо. Всенощная, потом все едут к бабушкам и зажигают елки, постный обед, и утром обратно в храм.

А на Пасху одна родственница из Венгрии привозит к нам по очереди всех своих детей. Хочет, чтобы они переняли наши семейные традиции. И мы вместе красим яйца, варим пасху, печем кулич, ходим в церковь. Интересно, я заметил, что в России на Пасху духовенство переоблачается из белого в красное. А у нас – никогда. Черное меняют на белое в субботу, и всю пасхальную ночь остаются в белом. Наверное, у нас не было денег на много облачений, так что традиции немножко изменились.

– А совершенно ненужное в обычной жизни знание службы пригодилось?

– Скорее, нет. Но здесь, в Париже, я пою в хоре. Мы ходим в маленький приход на улице Эксельманс, где служит мой друг детства отец Владимир Ягелло. Тут мой дядюшка, близнец моего отца, всю жизнь был старостой, так что мы по старой памяти и по привычке ходим туда. Там теперь почти все прихожане – новые русские.

История России повернулась так, что в эмиграции оказались многие верующие семьи. И в них появлялись священники. Среди них – отец Леонид Кишковский, отец Сони:

В конце 60-х папу рукоположили. Его первым местом служения стал Сан-Франциско. Он служил в подвале старого русского Свято-Троицкого собора. Именно там служил, когда жил в Америке, патриарх Тихон, создавая англоязычный приход святителя Иннокентия Иркутского. Наверху служили на церковнославянском, хотя уже всем было понятно: надо привлекать англоязычных христиан, а они ничего не понимают на церковнославянском. В Си-Клифф, деревню под Нью-Йорком, папу перевели в 1974 году – нужен был священник, способный свободно служить по-английски и на церковнославянском и общаться на русском. Из-за автокефалии Православной Церкви в Америке там создалось довольно сложное положение, поэтому им нужен был священник не из местных и способный общаться на двух языках.

Мы попали в Си-Клифф, когда мне было три года. В маленькой деревне с населением пять-шесть тысяч человек когда-то было десять процентов русских. Первая волна эмиграции приезжала туда из Нью-Йорка как на дачу, потому что место напоминало некоторым Крым, мне оно напоминает еще и Тарусу. Мы ходили в школу при нашем храме Казанской иконы Божией Матери Православной Церкви в Америке, а по субботам посещали русскую школу при Свято-Серафимовском храме Русской Православной Церкви за границей. У нас была своя Россия. Россия – историческая родина. Но я чувствую, что Америка тоже моя родина. А наша деревня абсолютно родная. Это чудное место.

Я с детства жила в русско-американской среде. И мы с сестрой сразу пошли в русскую школу. Кроме того, мы ходили на уроки фортепьяно, у нас были уроки французского языка. И мама нас водила на занятия. В деревне даже была русская балерина, и мы не только учились танцевать, но она ставила балетные постановки, например «Щелкунчика», которого американцы обожают. Денег в семье было мало, наверное, все уходило на эти занятия, но родители не жалели. В Си-Клиффе оказалось и много родственников. Например, по соседству жила мамина двоюродная сестра, а потом к ней переехали мамин дядя, Никита Яковлевич Куломзин с женой, Софьей Сергеевной, которая у нас в храме преподавала Закон Божий. Мне всегда так приятно, когда я вижу книги тети Сони «Закон Божий для самых маленьких» и «Наша церковь и наши дети» в книжных лавках в храмах России. Тетя Соня много лет руководила организацией «Религиозные книги для России», которая находила способы доставлять Библии, молитвословы и духовную литературу в Советский Союз. Дочка дяди Никиты и тети Сони, Ольга Полухина, теперь руководитель организации, которая распространяет книги отца Александра Шмемана, отца Иоанна Мейендорфа, Софьи Сергеевны и других авторов в России. Непосредственно в Москве этим занимаются Лена и Маша Дорман. Тетя Соня также давала нам уроки русской истории и литературы. Она нам откровенно рассказывала про революцию, которую пережила. Ее папа, Сергей Илиодорович Шидловский, был деятелем царской Думы и оставался в Думе в первые дни Февральской революции. Тетя Соня меня потрясла своими рассказами о жизни в эмиграции, где в Берлине она ходила на философский кружок Бердяева, Франка и Ильина, а в Париже знала отца Сергия Булгакова и мать Марию (Скобцову). Тетя Соня открыла для нас стихи Блока, Цветаевой, Ахматовой и многих других. Она была нашей живой связью с Россией. В 2000 году она скончалась в 96 лет. В Си-Клиффе жили и вдова, и дочки генерала Врангеля. Я помню его дочку Елену, которая была замужем за маминым родственником.

А еще в детстве мы жили по старому стилю. И только в конце 70-х перешли на новый стиль. Так что Рождество у нас, когда я была совсем маленькой, было 7 января. Когда мы перешли на новый стиль, получалось, что мы два раза праздновали Рождество, поскольку некоторые родственники и Свято-Серафимовский храм, куда мы ходили в русскую школу и с другими детьми колядовали на Рождество, праздновали по старому стилю. Мы еще любили американским друзьям говорить, что нам везет, поскольку мы день рождения празднуем два раза – отмечаем именины. Правда, мой день рождения всегда выпадает на Великий пост, так что мы переносили празднование на июнь, на окончание учебного года. Конечно, в школе все знали, что я – дочь священника. В маленькой деревне наш красивый храм Казанской иконы Божией Матери – яркая достопримечательность. Еще есть Серафимовский храм Зарубежной Церкви, он белокаменный. А наш – деревянный, и по бокам много дверей. Теперь у нас кондиционеры (их поставили лет 15 назад), а тогда, естественно, все двери летом были открыты. Мы пели в хоре, а когда что-то длинное читали, выходили в сад подышать.

Раз уж Сергей Шмеман и Соня Кишковская упомянули отца Иоанна Мейендорфа, здесь будет уместно вспомнить об еще одном человеке, сыгравшем важнейшую роль в жизни огромного числа христиан.

О митрополите Сурожском Антонии (Блуме)[16]16
  Митрополит Антоний Сурожский (Блум; 1914–2003) – выдающийся просветитель, известный проповедник и богослов, иерарх Русской Православной Церкви. Монашество принял в 1943 г. С 1957 г. – епископ Сергиевский, викарий Западноевропейского экзархата Московского Патриархата (с пребыванием в Лондоне). С 1962 г. – архиепископ Сурожской епархии РПЦ в Великобритании. В 1965 г. возведен в сан митрополита. Доктор богословия honoris causa Московской духовной академии (1983) и Киевской духовной академии (1999).


[Закрыть]. Я, к сожалению, лишь присутствовала несколько раз на его службах. Анна Шмаина-Великанова жила в унисон с владыкой:

– Влияние владыки Антония на всех нас было определяющим, но это влияние, конечно, выходит за рамки нашей семьи, России, Русской Церкви. Оно – общемировое. Нам выпало счастье его видеть, слышать его голос. Счастье быть близко, беседовать с ним. Он меня исповедовал, он нас венчал, называл нас друзьями. Встреча с ним сыграла решающую роль в моей жизни, и память о владыке спасает меня, надеюсь, от увлечений подменами.

– Последние десятилетия очень много говорится о благословении духовного отца, наставника. Благословение в форме руководства: жениться, пойти в монастырь, усыновить 8 детей. Могло ли подобное произойти с владыкой Антонием? Скажем, мог он вас благословить (приказать) на то, что вам было бы трудно исполнить, неприятно и невозможно?

– У владыки, как у любого настоящего духовного отца, был индивидуальный подход к каждому человеку. Так что разным людям он мог говорить противоположные вещи. Я несколько раз сталкивалась с тем, что маловоцерковленные люди ссорились с духовниками, выяснив, что те в аналогичных ситуациях другому человеку рекомендовали иное. И через много лет они с возмущением рассказывали такие истории о разных замечательных священниках, не понимая, что это все равно как Пете, когда он разбил коленку (а у него слабые сосуды), мама ее немедленно перевязывает, а Ваньке, у которого кровь идет с трудом, наклеивает подорожник, хотя коленки совершенно одинаково разбиты. Я знала, что разговор с владыкой – индивидуальное средство. По моей слабости и греховности он не давал мне никаких тяжелых испытаний, а с другими людьми поступал иначе. Его самого подвергали благословению изуверски. Его духовный отец, архимандрит Афанасий (Нечаев)[17]17
  Архимандрит Афанасий (Нечаев; 1886–1943) – настоятель Трехсвятительского подворья в Париже в 1933–1943 гг. Первый духовный наставник будущего митрополита Антония Сурожского, постригший его в монахи в 1943 г.


[Закрыть], боялся, что будущий владыка станет великим ученым, уйдет от Церкви и будет для нее потерян. Или что, став врачом, начнет зарабатывать миллионы. И он его окорачивал со всех сторон, чтобы будущий владыка рос только ввысь. А нас владыка никогда не «благословлял на что-то», просто благословлял. И я, и сестра моя, и друзья – мы бегали за ним и умоляли, чтобы он посоветовал что-то. А он отвечал, нежно улыбаясь: «Монетку брось. У тебя женихов слишком много».

Храм наш нуждался в ремонте. Папа нашел рабочих, но перед ними нужно было все подготовить.

Например, разобрать печь в алтаре, куда мы войти не могли, поэтому все выстроились цепочкой от боковых врат и передавали кирпичи из рук в руки. Рабочие расположились в домике. Было жарко, и они выстроили себе на улице «походную кухню» с печкой. Мне так понравилась идея готовить цивилизованно, но на улице, что, когда они уехали, я несколько лет использовала ту печь, пока она не развалилась.

Стиральной машины у нас не было, да ее и установить было негде, поэтому я стирала у колодца. А полоскать мы с Инной ходили в лес, на Русалочий пруд. Название ему дали мы сами: деревенские и не подозревали, что у небольшой лужи с илистым дном появилось столь романтичное наименование, к которому мы придумали целую историю, будто на дне в ожидании принцев живут грустные русалки, заманивающие бесхозных путников в свои сети.

И именно с того времени я полюбила гулять на кладбище – там можно было читать фамилии и придумывать им биографии, а иногда, встречая родственников усопших, слушать настоящие истории. На кладбище росла костяника и немного земляники. На могилках – цветы (что удивительно: в окрестных деревнях цветов не сажали даже в палисадниках). Из них, полудиких-полусадовых, получались отличные букеты на венчания. Мы не стремились раскрыть тайны букетов, а невесты, догадываясь об их происхождении, никогда не спрашивали, где мы достали цветы, если в огородах только картошка да огурцы, крыжовник да черная смородина.

Конечно, были у нас и развлечения. Мы ходили за грибами, папа с мужчинами играл в футбол, все вместе мы много гуляли. Однажды, возвращаясь с прогулки, папа заметил, что дерево, ветви которого свисали на дорогу, напоминает профиль старой графини. С тех пор надо было обязательно дойти до того места, откуда отчетливо виден ее крупный нос и кустистые брови над глазами в морщинках. Тем более что в путь от графини до дома вмещалось вечернее правило. Вернувшись с прогулки, мы укладывались в кровати, и папа читал жития святых. В особенно проникновенные моменты его голос начинал дрожать от слез.

Было ли нечто похожее у остальных поповичей? Конечно. Впрочем, такую же жизнь вели почти все наши знакомые: родители много занимались детьми, им было интересно с нами. А еще они понимали, как важно сохранить в поколениях семейные традиции, как это делали Шмеманы:

В эмиграции (особенно в Канаде) мы жили очень русской жизнью, вокруг было много русских семей. Одно время служили по-славянски. Ну и березки те же, белые грибы. Все так знакомо. Думаю, из-за этого русские, которые там жили, и выбрали те места: хотя и далеко, но так похоже на Россию. А в Америке мы всегда ходили по субботам в русскую школу. Дома же родители постоянно что-то рассказывали, говорили с нами, читали нам. Пока мы были маленькими, каждый день был тихий час, и мама читала вслух русскую литературу. А отец отлично знал историю, если при нем кто-нибудь говорил: «Мой отец был офицером», он тут же продолжал фразу: «Семеновед, такой-то полк, они стояли тут, сражались там». И вся Гражданская война таким образом заполнялась. Однажды мы с ним пошли на фильм «Андрей Рублев» Тарковского, и он прямо в зале начал заполнять событиями канву и рассказывать, что и как было. Так что история России для нас была живая. Помню, как я понял, что у вас те же сказки рассказывают, например «Доктора Айболита». Я много лет думал, что Чуковского читают только у нас, но, оказавшись в Москве, мы тут же поехали в Переделкино на могилу Чуковского. И меня более всего удивило – отчего все места кажутся знакомыми. Конечно, потом я заметил различия. А когда я вернулся из первой поездки в Питер и рассказал отцу о местах, где побывал, он знал, где какие улицы находятся…

Все, что вмещает прихрамовая жизнь, досталось не только нашей семье. Жизнь мальчика Володи Прав-долюбова на первый взгляд была иной, но вместе с тем такой похожей на мою:

Мы с детства слышали слово Божие, и не только в храме, но и дома. Одно из самых ярких детских воспоминаний: мама сидит у настенного светильника в коридоре и читает нам Евангелие на ночь, медленно и благоговейно, как умеет только она. Не каждый вечер, но читала регулярно. Кажется, я тогда учился в младших классах, а может, это было даже до школы. Также мама читала жития святых, помню даже саму книжечку с зеленым переплетом. Совместные молитвенные правила, утренние и вечерние молитвы, даже Великий канон преподобного Андрея Критского читали в Великий пост.

В основном читал папа, но некоторые тропари и нам давали прочитать, и мы с ошибками и волнением, но прочитывали, и это была большая честь и несомненная своей пользой школа церковного чтения с самого малого возраста. Потом был перерыв, когда наступила подростковость, и мы были предоставлены сами себе. Время, когда мы и не прислуживали в алтаре, и не пели. Но оно было короткое. А так каждую субботу вечер и воскресенье утро и конечно же по великим и двунадесятым праздникам мы были в алтаре, ходили со свечами, кадило подавали, потом пели на клиросе. Мы постоянно были при храме, жили церковной жизнью: я, брат мой Толя и друг детства Костик – сын отца Николая, который много лет служит в храме у моего отца. Совместное служение у них началось еще давно, в Хамовниках, где в храме святителя Николая дядя Коля был алтарником, а папа – протодиаконом. Более того, многие наши детские игры проходили на территории храма, между и даже на крышах хозяйственных построек – некуда было деваться, пока родители закончат все свои церковные дела. Плюс ко всему на протяжении многих лет мы втроем были основными звонарями у папы в храме, и все службы, на которых мы могли быть, сопровождались колокольным звоном в нашем исполнении. Отец показал нам основные приемы разных видов звона, и мы, как смогли, освоили, получалось вполне складно. А еще помню, однажды нам пришлось подменить истопника в котельной храма, и мы целый вечер провели в храмовом подвале, топили каменным углем печь, и дотопили до того, что в системе началась детонация и в храме слышались гулкие словно взрывы в системе отопления. Вроде ничего не испортили тогда…

А уж зимой… Елку мы наряжали 6 января. Впрочем, украшение было второй частью события. Сначала ее выбирали, и принять верное решение было непросто. И не потому, что елочные базары уже закрыты. Когда мы жили на кладбище, там не было никаких базаров. Мы шли в лес. Лес тоже надо было выбрать. В одном больше берез, и под ними летом росли… подосиновики. В ближайшем – рыжики. Чуть подальше любые грибы. Летом, конечно. Но именно там круглый год прятались самые красивые елки.

В среднем температура накануне Рождества не уходила от деления минус двадцать. Иногда тридцать. Тоже минус. Было, конечно, пару раз и к сорока, но буквально пару раз. А вот дорогу напрочь заметало. И тогда нечастые машины и еще более редкие автобусы переставали ходить вообще. Поэтому мы брали санки и тащились караваном в лес. И уж тут выяснения, кто кого должен везти, было не избежать. Так, проваливаясь по колено, а порой и по пояс, мы упорно шли на встречу с Рождеством.

Но как бы ни были хороши елки в лесу, они всегда казались недостаточно красивыми, чтобы стоять дома. Хорошенько «покопавшись» в деревьях, каждый облюбовывал свое дерево и пытался уговорить остальных, что именно оно – лучшее. В качестве одного из аргументов в ход шли снежки, поэтому проходил не час и не два, прежде чем мы приходили к согласию. Иногда оно наступало просто потому, что все уставали. А тащить домой надо было не только себя, но и саму елку.

Но усталость пропадала, едва мы вспоминали, что нас ждет еще катание с горки на санках. Одни из санок были финские. Никогда больше я не встречала таких и не знаю, как они у нас появились. Финские санки – предел мечтаний для тех, кто, как я, любит книгу «Серебряные коньки». Это элегантный стульчик на длинных полозьях. По ровной местности на них можно катать друг друга по очереди. У нас же в кармане, полном льда, был козырной туз: дорога от кладбища к деревне катилась под гору. Длинную, ровную, но достаточно крутую для катаний на санках. Ты отталкиваешься одной ногой всего раз, другую оставляя на полозе, а дальше санки сами катят тебя. И, пожалуй, стоять сзади было куда круче, чем ехать, сидя на стульчике.

Домой мы приходили, покрытые коркой льда. Его нужно было отбивать с себя веником в сенях, чтобы пол в доме не покрылся лужами талой воды. Обхлопывать друг друга приходилось очень быстро не только потому, что мы рисковали растаять: возле окна стояла елка, поджидающая, что мы станем ее наряжать.