Текст книги "Сократите меня, Владимир Семенович!"

Мария Воронова
Сократите меня, Владимир Семёнович!

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

– Что ж вас мужики поставили дежурить на Восьмое марта? – с сочувствием спрашивает Наталья Тимофеевна, подавая мне заряженный иглодержатель. Я молчу, потому что накладываю ключевой шов, требующий полной сосредоточенности. Да и что я могу ответить – что сама попросилась дежурить Восьмого марта, якобы от жадности, польстившись на двойную оплату, положенную за работу в праздничный день?

Затягиваю свой ключевой шов, вроде получилось неплохо, даже ассистент, давно равнодушный ко всему старый травматолог, довольно фыркает.

Нет, не ради оплаты я дежурю Восьмого марта. Я одинокий человек, а праздники – настоящее испытание для таких людей, особенно Международный женский день, когда тебя никто не поздравляет, и 23 февраля, когда тебе некого поздравить, и Валентинов день… И Новый год я тоже не люблю, пожалуй, больше всех прочих радостных дат не люблю за почти физическое ощущение уходящей жизни, за печальное признание того факта, что позади остался очередной одинокий год, несмотря на все загаданные прошлой новогодней ночью под ёлочкой желания найти спутника жизни и на контрольный бокал шампанского, выпитый под звон курантов. Правда, в этом году я наконец не стала ничего загадывать. Безжалостная статистика в совокупности с личным опытом свидетельствует, что никакому Деду Морозу не под силу найти хорошего мужа для тридцативосьмилетней женщины.

– Что слышно по сокращению? – спрашиваю я Наталью Тимофеевну, чтобы отвлечь её от обсуждения моей нелёгкой судьбы. Будучи операционной сестрой, Наталья Тимофеевна почему-то знает обо всём происходящем в больнице лучше главврача, и информация у неё всегда точная, касается ли дело интрижки между коллегами, кадровых перестановок, суммы, украденной заместителем по АХЧ на текущем ремонте, или любой другой сферы деятельности нашей клиники.

– Позавчера было совещание, – говорит она, отработанным движением кладя инструмент в мою протянутую ладонь, – долго обсуждали, кого сократить, но вашей кандидатуры не поднимали, не беспокойтесь.

– Нет? То есть точно нет?

– Точно! Вас не сократят ни при каких обстоятельствах!

Я тяжело вздыхаю. Словам Тимофеевны можно верить.

Для меня это сюрприз. Как только зашла речь о сокращении, я сразу подумала о своёй кандидатуре. Это – грамотное управленческое решение, я относительно молода, здорова, не имею малолетних детей, то есть ныть и христарадничать в суде по поводу несправедливого увольнения не буду – аргументов нет. А работодатель, в свою очередь, не станет терзаться угрызениями совести, мол, выставил сиротку на мороз. Работу я найду, если захочу, конечно.

Ну а самый главный аргумент: работодатель меня терпеть не может, и горизонт его станет чище без меня.

Главный врач сел в кресло слишком недавно, чтобы мы его раскусили. Демократичные манеры ни о чём не говорят, это симптом скорее тревожный, чем обнадёживающий. Мы склонны думать, что, несмотря на вежливость, славное боевое прошлое и чистые помыслы, которые он периодически демонстрирует, бедный главный скоро запутается в тенетах бухгалтерии. Сам не заметит, как впишется в коррупционные схемы, а потом уже поздно будет дёргаться. Обидно, но жизнь есть жизнь.

Впрочем, я никогда не притязала на близкое с ним знакомство. Пару месяцев назад мне понадобился ассистент. Травматолог, обычно исполняющий эту роль в часы работы экстренной службы, захлёбывался от потока больных, я пыталась вызвать кого-то из коллег – безуспешно, они не отвечали на звонки. На аппендицит можно пойти вдвоём с сестрой, та же Наталья Тимофеевна ассистирует лучше иного хирурга, но при перитоните без второго хирурга никак. Полным яда голосом я доложилась главврачу и только собиралась развить тему, как он пришёл и встал к операционному столу.

Ассистент из него вышел прекрасный, следовало похвалить Владимира Семёновича (так зовут главврача) или хотя бы спросить, где он так хорошо научился хирургии.

Но в меня словно бес вселился! Я человек обычно вежливый и довольно скромный, и психика у меня слишком гибкая, чтобы стать лидером оппозиции, хотя подхалимством я тоже не страдаю. Если в чём-то твёрдо убеждена, то свою позицию отстаиваю. Но без хамства и истерики!

А тут… После операции я заявила уставшему с непривычки Владимиру Семёновичу, что он должен организовать работу так, чтобы дежурной смене не приходилось с фонарями разыскивать ассистента. В этом состоит организаторская работа, а вовсе не в том, чтобы устраивать тут клуб весёлого хирурга. В конце концов, добавила я на случай, если Владимир Семёнович не понял мою мысль, капитан корабля не затыкает течь в трюме собственным телом, а принимает эффективные комплексные меры, чтобы судно следовало верным курсом. Главврач посмотрел на меня с лёгким ужасом и быстро ретировался.

– Чёрт, как жаль! – взяв ножницы, я срезаю нитки с линии швов, оставляя строго три миллиметра: один для врача, один для больного и один для прокурора.

– Почему жаль-то? Наоборот, здорово! Нам нравится с вами работать.

– Мне с вами тоже, но я хочу сократиться! Быстро и эффективно, как поперечно-полосатая мышца! Я выжата до предела, всё! Караул устал…

Сейчас я говорю правду. Интерес к профессии давно утрачен, помогать людям тоже не хочется, но самой выбраться из этого болота у меня никогда не хватит силы духа. А сокращение – прекрасная возможность хоть что-то изменить в монотонном укладе жизни, добавить чуточку риска и непредсказуемости.

– Получу выходное пособие, встану на биржу, осмотрюсь, – начинаю я делиться творческими планами и мечтами, – учитывая неистовую оптимизацию здравоохранения, очень сомнительно, что мне сразу найдут место по специальности, стало быть, предложат курсы какие-нибудь. При грамотном подходе можно полгода дурака валять.

Ассистент молчит, но, чувствую, мои слова заставили его задуматься. Наталья Тимофеевна вздыхает под маской и говорит, что мне нельзя уходить из медицины.

– У меня утрачивается чувство реальности, – жалуюсь я, – во всех средствах массовой информации бравурные отчёты о модернизации здравоохранения, прогресс буквально шагает по планете! Куда ни посмотри, везде достижение на достижении, а я между тем остаюсь нищим отсталым врачом в нищей отсталой больнице. Мистика, да и только.

– Интересно, – Наталья Тимофеевна даёт мне шить кожу, – в своё время правительство решило, что для того, чтобы чиновники и депутаты работали хорошо и не брали взяток, надо им платить очень большие зарплаты. Почему они считают, что эта схема не сработает на медиках?

– Очевидно, потому, что она не сработала на них самих, – бурчит ассистент, и добавить тут нечего. – Так скажите, что вы хотите сократиться.

– Тогда меня станут увольнять по собственному желанию, а потом уберут свободную ставку, и всё. Нет такой подлости, которую больничная администрация не провернёт с рядовым врачом.

– Это верно…

Сейчас я говорю неправду. С тех пор как Владимир Семёнович вступил в должность, никто из докторов обижен не был. Конечно, бухгалтерия пытается обсчитать, но уже не так нагло, как прежде. Все ходят в отпуска, ездят на учёбу, получают за платные услуги, а остальное – это гримасы оптимизации здравоохранения, тут главврач такая же страдающая сторона, как мы. Но то ли по привычке, то ли из зависти к чужой успешной карьере мы продолжаем считать его врагом.

Нечего лукавить, я нагрубила Владимиру Семёновичу только потому, что испугалась приглашения на чай, последовавшего после той операции. Я решила, что, если начну чаёвничать с главным, коллеги сочтут меня подхалимкой и выкинут из своих дружных рядов. Или не только поэтому? – приходит в голову тоскливая мысль, но я её гоню.

Увидев, что на рану лёг последний шов, Наталья Тимофеевна подаёт наклейку. Я обрабатываю линию швов антисептиком, ассистент нетерпеливо кладёт повязку, и от его торопливого движения она ложится криво и сминается. Я пытаюсь расправить клейкий край, но поздно, всё уже схватилось.

– Чёрт, некрасиво получилось.

– Да бог с ним. На ходовые качества не влияет.

– Если можно, дайте новую, Наталья Тимофеевна, – прошу я, – а то родственники сейчас увидят и подумают: господи, если они так повязку наляпали, то что же тогда внутри творится? Хотя нет! Стоп! – меня осеняет, как Архимеда, – оставим так. Авось завтра родственники побегут жаловаться главврачу, что у хирурга неизвестно откуда руки растут, наклейку даже не может толком сделать. А главный скажет: спасибо, товарищи, за сигнал, и сократит меня.

– А если не побегут?

– Я верю в людей. Особенно в их идиотизм. Но вы правы, лучше перестраховаться.

План кажется мне безупречным. Я работаю не лучше и не хуже коллег, но почему-то при фатальном невезении в любви на службе мне неизменно сопутствует удача. Масштабы моего профессионального везения таковы, что за все годы работы на меня не написано ни одной жалобы, случай беспрецедентный по нынешним временам. На коллег гораздо больше компромата, но он старый, уже остывший и переработанный, искупленный если не кровью, то потом. А если на меня сейчас поступит свеженький донос, руководство адекватно отреагирует сокращением, как лягушачья лапка на электрический разряд.

Мне даже жаль Владимира Семёновича. Держать человека, которого терпеть не можешь, каж-дую секунду ждать если не подвоха, так грубости, и не иметь формального повода уволить! Бррр…

Гм, чем бы таким провиниться? К сожалению, гуманистические принципы намертво въелись в мою подкорку, поэтому умышленно дать человеку достойный повод для жалобы я не могу, но вот нарушить этику и деонтологию – это с превеликим удовольствием! Тут я вспоминаю, что этика и деонтология касаются не только общения врача с пациентом, но и отношений между коллегами, и направляюсь в отделение реанимации. Во-первых, мне надо посмотреть находящихся там хирургических больных, а главное, сегодня дежурит Михаил Георгиевич, ужасающий сноб, хам и склочник. Он преисполнен раздражающей уверенности, что весь интеллектуальный потенциал дежурной смены располагается под сводом его собственного черепа, и убеждён, что все остальные разделяют это мнение. А кто не разделяет, те долго и нудно объясняются у начмеда. Достаточно сейчас прилюдно сказать Мише, что он не гений, и можно не переживать за свою дальнейшую судьбу. Завтра на столе главврача окажется эпический донос на все дефекты моей работы за последний месяц.

Я деликатно стучусь в открытую дверь ординаторской, и Миша поворачивает ко мне своё худое лицо, такое же бледное, как истории болезней, которые он заполняет. Вдруг он улыбается открыто и хорошо, встаёт навстречу и, коротко приобняв меня костлявыми руками, сердечно поздравляет с Восьмым марта.

От удивления я не нахожу, что ответить, и, схватив свои истории, перехожу к тактике ведения больных.

– Мне с вами всегда очень хорошо работается, – говорит Миша, – я спокоен за хирургических пациентов.

– Что ж, приятно слышать, – отвечаю кисло, понимая, что, кажется, сегодня с мечтами о скандале придётся проститься, но всё же пробиваю шар, – особенно от вас, человека, не сказавшего ни о ком доброго слова.

– Почему? Вы профессионал, и я давно это говорю, потому что это правда. А если человек ничего не соображает, почему я должен молчать? Это же тоже правда.

Логика безупречна… Вспоминая Мишкины склоки, я вдруг понимаю, что он действительно воевал с людьми крайне низкого профессионального уровня и, по сути, всегда был прав. Меня саму раздражали глупость и нерешительность его оппонентов, но образ пассионария, принимаемый Михаилом Георгиевичем, бесил куда больше.

– Вы всё же будьте помягче, – говорю я без особой надежды, – надо находить с людьми общий язык.

– Но это же мракобесие какое-то! – вскидывается он. – Вот…

– Кадровая политика не наше с вами дело. Если руководство считает возможным терпеть на службе дураков, значит, придётся общаться с дураками. И учтите, что в благожелательной и спокойной обстановке разумные решения принимаются чаще, чем в атмосфере скандала. Как говорил Мелвилл в «Моби Дике»: «Не оставаясь глухим к добру, я тонко чувствую зло и могу в то же время вполне ужиться с ним – если только мне дозволено будет, – поскольку надо ведь жить в дружбе со всеми теми, с кем приходится делить кров».

– Вы правы…

Михаил Георгиевич произносит эти слова первый раз на моей памяти, и я понимаю, что поссориться с ним сегодня никак не удастся.

Прощаюсь, ещё раз принимаю поздравления с Международным женским днём и иду в приёмное отделение.

Вот что бы мне вспомнить мою любимую цитату раньше, до того, как я завела привычку дерзить Владимиру Семёновичу! Странно, мне стало стыдно после первой же выходки, но на следующей планёрке я продолжила гнуть эту линию. Зачем я выступила с речью об отсутствии шокового зала? Дело было совсем не в этом, а в том, что некоторые доктора просто не хотят работать, им хоть шоковый зал, хоть бальный, пока выговор не влепишь, не пошевелятся. Потом притащила на планёрку тупые ножницы из операционной и буквально бросила их в лицо Владимиру Семёновичу. Хорошо, хоть отмыла от крови предварительно…

Неужели мне так важно было доказать, что я не заискиваю перед начальством и не ищу лучшей доли? Самое интересное, что мои коллеги, в глазах которых я так хотела сохранить репутацию порядочного человека, установили с главврачом прекрасные отношения, в меру официальные, в меру дружеские, без панибратства, и в то же время с лёгкой ноткой враждебности – словом, комфортные для всех сторон, а я превратилась в несносную «больше всех надо», эдакий слегка неадекватный персонаж, воспетый в своё время советскими кинематографистами, непонятно зачем.

Приёмный покой встречает меня тишиной, пациентов нет, и дежурные сёстры приглашают меня на праздничный чай с тортом. Обычно они любят со мной дежурить, но не сегодня. Восьмого марта им бы хотелось, чтобы на моём месте оказался кто-то из хирургов мужского пола и символически поухаживал за ними. Простите, девчонки, но мне так грустно сидеть дома одной, уставившись на мёртво молчащий телефон, и получить единственную поздравительную эсэмэску, начинающуюся словами «Уважаемый абонент!». А ребята пусть побудут с семьями, хирургам редко это удаётся…

– Главнюк заходил, – говорит медсестра Таня, – поздравлял всех и вас спрашивал.

– Правда?

– Мы сказали, вы на операции, так он расстроился вроде. Просил персонально передать, – Таня кивает на изящную цветочную композицию, поставленную в банку из-под солёных огурцов, – и открытку ещё.

Огромная открытка не помещается в карман халата. С трудом разбирая убористый почерк главврача, читаю неожиданно тёплое поздравление и ставлю открытку рядом с букетом так, чтобы она закрывала ободранную этикетку «огурцы маринованные». Что ж, теперь у меня Восьмое марта, почти как у настоящей женщины.

Не хватает только поцелуя, которым главный меня непременно одарил бы ради протокола, если бы застал в приёмнике.

Подхожу к зеркалу. Свежее лицо, несмотря на ранний подъём и проведённую операцию, никакой косметики. Короткие рыжеватые волосы кое-где торчат, а кое-где примяты шапочкой. Симпатичная женщина, только совсем не в праздничном виде. Хорошо, что главный не застал.

Почему-то не хочется, чтобы он видел меня некрасивой, хотя какая разница, если ему в принципе противно на меня смотреть?

После выходки с ножницами Владимир Семёнович предложил мне составить список инструментов, которые нужно заказать. Я подошла к проблеме добросовестно и в первую очередь наметила встречу со старшей сестрой оперблока, любимым литературным героем которой является, судя по всему, крот из «Дюймовочки». Очень возможно, что у неё с незапамятных времён спрятаны где-то целые хирургические наборы, ещё в масле, а она их или бережёт на самый крайний случай, или просто забыла за давностью лет. С расходником вечно такая ситуация. Хороших ниток не допросишься, но наступает день икс, когда подходит срок годности, и мы обычные аппендициты шьём роскошными нитками.

Пока мы изучали запасы в закромах, составляли список имеющегося и прикидывали, что нам надо, позвонил главный и ехидно осведомился, готово ли требование. Услышав, что нет, засмеялся и сказал, что так и знал. Что одного возмущения недостаточно, надо не только кидаться инструментами в главного врача, но и дело делать. Пришлось сидеть до ночи, чтобы подать ему список на утренней пятиминутке.

Несколько раз Владимир Семёнович предлагал подвезти меня до дома. Я шла, понурясь, еле живая после операционного дня, а он притормаживал возле меня, нахально жал на клаксон и, изящно высунув голову из приоткрытой дверцы своёго шикарного автомобиля, спрашивал, не соблаговолю ли я сесть к нему в машину. Какой бы уставшей я ни была, всегда отвечала, что не соблаговолю. Я всегда чувствовала себя неловко в его обществе, а оставшись с ним наедине в замкнутом пространстве, совсем бы растерялась. Да это и неправильно – садиться в машину к главврачу на глазах у всего коллектива! Любая сотрудница может подумать, а почему это он её подвозит, а меня нет, и будет права, так что не стоит Владимиру Семёновичу приглашать меня, если он не хочет превратить свой автомобиль в бесплатную маршрутку.

Вероятно, главный хотел в неформальной обстановке свести на нет нашу конфронтацию, но потом плюнул и прекратил меня замечать. На планёрках всегда смотрел в сторону, молча выслушивал мой доклад, почти не задавая вопросов. Обычно на пятиминутках у нас деловая атмосфера, каждый может высказать своё мнение или внести предложение, и информация будет принята к сведению, но стоило мне заикнуться о необходимости экстренного УЗИ, Владимир Семёнович осадил меня: «Если у вас есть замечание, пишите рапорт».

Я не стала писать.

А когда главврач зашёл к нам в отделение, чтобы посмотреть, как мы работаем, то очень мило общался со всеми докторами, а в мою сторону даже головы не повернул. Все сидели и смеялись, а я высокомерно писала истории в своём углу. Что ж, сама виновата! Одно дело мудрый оппозиционер, который нет-нет да и подкинет хорошую идейку, и совсем другое – истеричка, протестующая ради протеста!

По-настоящему я совсем не такая, но Владимиру Семёновичу этого уже не докажешь.

Странно только, что он не подвёл меня под сокращение! И цветы эти персонально для меня, и открытка…

Зачем? Пытаюсь найти объяснение и не могу. Не нравлюсь же я Владимиру Семёновичу как женщина… Это исключено!

Чтобы разбавить женский коллектив, зовём травматолога. Он с энтузиазмом принимается за торт, но почуяв напряжение с нашей стороны, спохватывается и сквозь зубы цедит поздравление.

Мы с сёстрами переглядываемся и вздыхаем. Интересно, какой женоненавистник придумал этот день, в который каждая одинокая женщина чувствует себя одинокой вдвойне, а счастливая – такой же счастливой, как остальные триста шестьдесят четыре дня в году, не больше и не меньше.

Все собравшиеся за столом – медики, а значит, разговор быстро переходит на профессиональные темы. Начинается нытьё о том, что врачи – единственная категория людей, работающая в условиях презумпции виновности, и как это тяжело.

Это возвращает меня к мысли, что профессию пора менять, пока не посадили или не вчинили миллионный иск.

Обычно схлопотать жалобу на себя ничего не стоит. Для этого достаточно нарваться на психопата с манией сутяжничества, всю остальную работу сделает он сам.

Но сегодня, как назло, идут только милые люди, настолько вежливые и доброжелательные, что меня это пугает. Может быть, я в параллельной вселенной?

Дежурные врачи часто сталкиваются с категорией людей, считающих себя умнее всех. Вместо того чтобы идти со своими хворями в поликлинику, они предпочитают являться в экстренную службу, выбирая для этого время в районе двух-трех часов ночи, когда, по их расчётам, в приёмнике меньше всего народу. Когда врач предлагает им обратиться в поликлинику, начинается зловонная риторика: «Вы отказываете мне в помощи?», «А если я умирать буду?», «Мы на вас налоги платим» и прочее в том же духе. К сожалению, понять, насколько серьезно состояние гражданина, возможно только после полноценного осмотра, а раз уж он проведён, то мне лично проще назначить лечение, чем тратить нервы, доказывая, что жизни человека ничего не угрожает и ему следует обращаться в поликлинику.

Ну а сегодня подобный любитель быстрого обслуживания пусть только сунется! Я его в такую поликлинику отправлю!

А когда он заведёт свою оригинальную песнь шантажа, лично дам ручку и бумагу и покажу, где у нас висит «ящик доверия» – выдержанный в светло-голубых тонах опечатанный железный короб с прорезью, куда граждане могут опускать свои анонимные и не очень доносы, разработка средневековой инквизиции и НКВД.

Вдруг приходит в голову, что целителям прежних времён приходилось ещё круче. Их вообще по жалобам граждан жгли на костре, так что нам, в общем, жаловаться грех.

После пациента с почечной коликой возникает вполне подходящий клинический случай. Плотный мужчина средних лет с номенклатурными щёчками и властным взглядом наверняка не привык к отказам.

– Завтра обратитесь в поликлинику, – говорю я хмуро, глядя на суточную рану предплечья, и инстинктивно пригибаю голову, готовясь к буре негодования. Формально я совершенно права, швы на рану накладываются только в первые шесть часов, а то, что он не мог выехать с дачи, это, ей-богу, не моя проблема.

– Спасибо, доктор, – голос пациента звучит неожиданно мирно.

Да что ж за день сегодня такой?

– Вы поняли? – уточняю я на всякий случай. – Сейчас я не буду оказывать вам помощь.

– Да, понял, извините, что побеспокоил.

Как тут выдержать характер? Беру страдальца в перевязочную, есть у меня свои секреты, чтобы рана зажила без грубого рубца.

Итак, отказ в помощи не прокатил. Остаётся постыдное вымогательство. Это должно сработать, люди не любят платить за то, что можно получить даром.

Смотрю на часы: треть праздничного дня Восьмого марта позади. Непонятно, как будет дальше, но пока дежурство смело можно назвать идеальным. Ни одного скандалиста, все пациенты с клиникой, словно из учебника, и утренняя ущемлённая грыжа тоже тьфу-тьфу. То, что в хирургии называется «удобный пациент». Поступил через довольно длительное время после ущемления, но кишка осталась жизнеспособной, и резекцию делать не пришлось. Странная закономерность, одних женщин на Восьмое марта судьба одаривает романтикой, а меня – только профессиональными удачами. Почему так? Возможно, я создана для того, чтобы лечить людей, не отвлекаясь на личную жизнь…

А вдруг мне всё же удастся переломить судьбу? Если я сменю профессию, может быть, мне достанется хоть немного счастья.

Я перестану быть машиной для спасения жизней, судьба потеряет ко мне интерес и позволит немного пожить для себя.

Или наоборот, космос даёт мне таким образом понять, что сопротивление бесполезно и я должна идти предназначенным мне путём, никуда не сворачивая.

Всё это пустые предположения, если мы что-то знаем о своёй судьбе, так это то, что нам не предсказать следующего её хода.

Ну да, кисло думаю я, не предсказать… Так и будешь всю жизнь молотить в этом чёртовом приёмнике, возвращаясь в пустую квартиру только поспать, если не примешь срочных мер. Чтобы вписаться в поворот судьбы, надо крутить руль!

Сосредоточенно хмурясь, придумываю грандиозный «косяк», который точно поставит меня под сокращение.

Есть неплохой вариант: не положить в больницу какую-нибудь заслуженную бабку. Если она обременена родственниками, которых от желанной свободы отделяет только упрямство дежурного врача, жалоба практически гарантирована.

Обычно я жалею таких старушек, их трудно назвать здоровыми, а при несовершенстве амбулаторной помощи госпитализация часто бывает единственным шансом улучшить им качество жизни, но сейчас накручиваю себя и торжественно обещаю – если нет прямых показаний, не положу!

Но «Скорая помощь» никого не везёт.

Заполняю истории, делаю текущий обход и только сажусь на диван с книжкой, звонок из приёмного.

Аппендицит у молодого человека. Сам парень кажется вполне адекватным, но мама внушает надежды. Вымогательство ей точно не понравится.

Открываю рот и понимаю, что физически не могу попросить денег за операцию. Издав несколько пробных звуков, замолкаю. Напряжённое лицо мамы расслабляется, ирония, кажется, в том, что она ждала, что я буду клянчить деньги, и готовилась дать достойный отпор.

Предпринимаю вторую попытку, столь же безуспешную. Мама с поджатыми морковными губами мне совсем не нравится, и я думаю, как здорово было бы сейчас обломать её уверенность в том, что в груди каждого врача пылает огонь бескорыстной любви к человечеству, но есть вещи, через которые я не могу переступить.

Выйдя из операционной, без особой надежды проверяю телефон. Удивительное дело, но обнаруживается один пропущенный звонок с неизвестного номера. Что ж, если это был тайный поклонник, то он очень точно выбрал время, чтобы признаться в своих чувствах. Позвонил именно в те полчаса, когда я была в операционной и ответить не могла.

Решаю не перезванивать.

Наступает вечер, тихий и ясный, длинные тени ложатся на ноздреватые мартовские сугробы. Скоро снег совсем сойдёт. Я не курю, но выхожу на крыльцо вместе с травматологом и с удовольствием вдыхаю тёплый мокрый ветерок наступающей весны, приправленный сигаретным дымом.

Сегодня мне не удалось заработать отрицательные баллы, что же делать? Остаётся единственный способ: завтра на планёрке обозвать главврача дураком или вором. А для гарантии тем и другим.

Но он не дурак и не вор, грустно думаю я, совсем наоборот. Перед глазами возникает суховатое лицо Владимира Семёновича, с резкими морщинами и прозрачными волчьими глазами.

Кажется, я влюблена в нашего главврача, хотя предпочитаю думать, что он меня бесит. Наверное, поэтому и хочу уйти, пока ещё есть силы для самообмана.

Снова пьём чай с остатками торта, выжимая последние дивиденды из Международного женского дня. Включаем праздничный концерт, какой-то мужчина с внешностью раскормленного идальго поёт о своёй готовности поступить в рабство к даме сердца. Выглядит он так невыносимо пошло, что мы с травматологом снова идём на крыльцо. Подлетает «Скорая», разрывая ночь синими всполохами фонаря и сиреной. Водитель с фельдшером вытаскивают каталку, а знакомый врач зовёт нас. Бежим встречать пациента, по пути я успеваю посмотреть на часы. Полночь миновала пять минут назад, кончился Женский день, а вместе с ним и профессиональные удачи.

Что ж, картина ясная. ДТП, шок. Закрытая травма живота наверняка, рёбра, голова… Уточнять диагноз будем в операционной.

Быстро везём больного, я на ходу заполняю историю. Давление падает, времени ждать УЗИ нет, быстро делаю лапароцентез, в животе кровь.

Михаил Георгиевич даёт наркоз параллельно с противошоковыми мероприятиями. Мимолётно отмечаю, что он на удивление сдержан и вежлив, неужели принял к сведению наш утренний разговор?

В животе обнаруживается больше двух литров крови, источник кровотечения – разорванная селезёнка и брыжейка тонкой кишки. Могло быть хуже. Делаем спленэктомию и резекцию кишки.

Кровотечение остановлено, теперь всё зависит от Миши. Мне видно часть экрана монитора, и я периодически поглядываю туда, чтобы не отвлекать анестезиолога. Давление ещё низкое, но не падает, и пульс приличный, насколько это возможно в данных обстоятельствах. Миша – молодец!

Только я успеваю это подумать, как слышу его крик:

– Плазма нужна нам немедленно! Вы обязаны знать такие вещи! – и понимаю, что человек остаётся самим собой, несмотря ни на какие воспитательные меры.

Вдруг слышу голос Владимира Семёновича. Галлюцинации что ли от недосыпа и усталости? Нет, он действительно стоит в дверях, не решаясь войти внутрь. Помнит, что ли, мои слова про клуб весёлого хирурга? По заведённому распорядку ему докладывают обо всех случаях тяжёлых ДТП, и с некоторым опозданием вспоминаю, что это должна была сделать я. Ура! Наконец-то провинилась! Не повод для увольнения, конечно, но при грамотном подходе…

– Всё в порядке у вас? Помощь нужна? Мне помыться? – отрывисто спрашивает Владимир Семёнович.

Я качаю головой, а Миша налетает как вихрь, мол, плазму надо капать срочно для профилактики ДВС, а где специальный аппарат для быстрого размораживания? Куда смотрит администрация? О чём, в принципе, думает главврач, не оснащая нашу заштатную больничку последними достижениями науки и техники?

Я улыбаюсь под маской. Самое время и мне высказать главврачу какую-нибудь нелепую претензию, но куда там! – разве могу я пробиться сквозь Мишкин напор?

Последний шов, повязка, и я оставляю Михаила Георгиевича готовить больного к транспортировке в палату интенсивной терапии. Иду писать протокол операции в ординаторскую.

Там сидит Владимир Семёнович, положив подбородок на сплетённые ладони, и пристально смотрит на меня своими прозрачными глазами.

Мне стыдно, что я уставшая, в ветхой хирургической робе и дурацком бумажном беретике, но я не снимаю его, зная, что наэлектризованные волосы будут топорщиться, как венок у статуи Свободы.

– Разрешите доложить, что я сегодня работала очень плохо, – обхожу его и сажусь за компьютер, – не доложила вам, и вообще, плохо оперировала. Медленно.

– Михаил Георгиевич сказал, что звонит по вашему поручению, так что не наговаривайте на себя.

Я молча открываю папку с протоколами операций, надеясь найти что-нибудь похожее, чтобы не набирать заново текст, а просто изменить паспортные данные и некоторые детали.

Повисает тягостная пауза, и Владимир Семёнович достаёт сигареты, нарушая свой собственный строжайший запрет на курение в стенах больницы.

Я разрешаю ему курить и с наслаждением вдыхаю горьковатый дым.

– Есть смысл рассмотреть мою кандидатуру на сокращение, – сейчас, в неформальной обстановке, можно быть искренней.

Владимир Семёнович качает головой:

– После того, как вы спасли человеку жизнь?

– О, я не смотрю на свою работу так пафосно. Знаете, как говорят лётчики: если ты идёшь в полёт, как на подвиг, то ты к полёту не готов. Я просто делаю дело, и, господи, даже не знаю, как его зовут и сколько лет этому несчастному. И в лицо не узнаю его завтра. Видите, крайняя степень выгорания. Вы обязаны принять меры как руководитель.

– Какие?

– Уволить меня по сокращению штатов.

– Тогда… – говорит Владимир Семёнович и надолго замолкает.

– Что?

– Тогда у меня больше не будет причины торопиться на утренние планёрки и гадать, увижу я вас или нет. Услышу какую-нибудь бодрящую гадость в свой адрес или вы высокомерно промолчите.

Я молчу. Наверное, теперь точно слуховая галлюцинация или просто я уснула от усталости…