Текст книги "Странная женщина (сборник)"

Так я тебе и сказала откуда! Ну уж точно не оттуда, откуда ты думаешь.

– Ой, ты знаешь… – начинаю я загадочным голосом, и на том конце провода уже предвкушают услышать интересную историю. Про отношения мужчины и женщины.

И я начинаю рассказывать Светке всё. Что я думаю о ней и её сотруднике. Но лаконично. Потому что меня ждут. А я не из тех, кто любит помучить и заставляет себя долго ждать.

Светлана Кочерина
Пахлава медовая

Вдоль моря шли торговцы. Первым тащил объёмную клетчатую сумку бородатый мужик, похожий на бедуина.

– Кукуруза! Сладкая сочная кукуруза, – кричал он и степенно сыпал покупателям крупную соль в бумажный кулёчек – как будто одаривал бесценными сокровищами.

Весело галдели две голенастые тётки, мужья которых перед рассветом уходили на лодке в море собирать свой урожай:

– Шашлычки из мидий и рапанов. Креветка! Самая лучшая черноморская креветка!

Брёл унылый сутулый мальчик, тащивший коробку с ракушечными корабликами и зайцами:

– Покупайте крымские сувенииииры, покупайте крымские сувениииры…

Со степи дул сильный горячий ветер, уносил слова и царапал песчинками тела загорающих. Покупали сегодня неохотно – есть было жарко, и пыль хрустела на зубах. Люди уходили с пляжа раньше обычного, прячась под зонтиками и широкополыми панамами от тяжёлого солнца, тускло отражавшегося во взъерошенных мутных волнах. Оксана уже несколько раз тормошила Мишу, говорила, что пора. Пообедаем – и в номер. Не давала ему засыпать, мазала кремом, едко пахнущим химическим персиком, укрывала полотенцем и снова будила, а Миша лежал, не двигаясь, и бормотанье Оксаны, и выкрики торговцев казались ему далёкими и приглушёнными.

– Пахлава медовая с орешками. Пахлава медовая.

Голос легкий, без всякого выражения и призыва. Хочешь – покупай, не хочешь – и не надо.

Пахлаву несла старая женщина в старомодном светло-сером платье с агатовой брошью. В одной руке была плоская белая тарелка с позолоченной каймой, покрытая салфеткой. Другой рукой придерживала шляпку.

– Пахлава медовая, – раздалось ещё ближе.

Спокойные голубые глаза, гладкие розовые щёчки, высохшие губы, подкрашенные помадой, седые кудельки – Миша вспомнил, как бабушка на ночь накручивала волосы на обрывки газеты и однажды, не разглядев, порвала под это дело его тетрадь.

– Давайте сюда! – неожиданно сказал Миша.

– Ты с ума сошёл? – зачирикала Оксана. – Жирное, сладкое, одни углеводы.

Старушка уже приподняла салфетку, показывая что-то золотисто-коричневое с блёстками сиропа, на который сразу ринулись пляжные осы.

Оксана пожала плечами:

– Это вообще не пахлава! Помнишь, мама Аслана пекла? Ромбики из слоёного теста.

– В Азербайджане – ромбики, а у нас лодочки, невесомые, воздушные, – равнодушно прошелестела старушка и посмотрела куда-то за морской горизонт.

Миша полез за деньгами, а Оксана продолжила ему шептать, что это ж обычный хворост, сплошная изжога…

– Миша, ты нормальный вообще? На руки её посмотри – думаешь, она их моет?..

– Мишенька! Бери, для тебя пекла. Ну как? Давно такого не ел? А я вчера специально мёду свежего купила, как чувствовала, что тебя встречу.

Она звенела и пела мультяшным хрустальным голоском, каким Клара Румянова озвучивала своих зайчиков и чебурашек, а покрасневший Миша суетился, совал ей в руки деньги, отмахиваясь от ос и Оксаны, и видел свою бабушку, с которой восемь лет назад не успел попрощаться да и звонил ей редко, говорил нетерпеливо, показывая свою занятость. Бабушка всё понимала, ждала его, пекла к его приходу пирог с яблоками, а потом, когда уже тяжело стало нагибаться к духовке, приноровилась катать шарики-картошки из какао и раскрошенного печенья, добавляя для аромата каплю коньяка. И ещё бабушка умудрялась звонить – не вовремя. Когда Миша сидел на совещании, опаздывал на встречу, покупал Оксане цветы, стоял под душем, отсыпался в воскресенье или просто был усталым и злым до того, что хотелось то ли ругаться, то ли плакать. А потом бабушки не стало, очень быстро – вечером увезли в больницу и позвонили утром, тоже не вовремя. И теперь Миша зачем-то всё это лопотал какой-то неведомой старушке, захлебываясь, заедая хрустящей рассыпчатой пахлавой, а та сидела рядом, гладила его по голове, и почему-то Оксана трясла его, царапая перламутровыми ноготками, – и он очнулся. Во рту было сухо и сладко. Пляж почти опустел, море придвинулось так близко, что намочило полосатое полотенце, густой зной лежал над городом, и лёгкой походкой уходила в сторону голубых холмов маленькая старушка в шляпке.

– Идём, надо догнать.

Оксана вцепилась в него, не пускала, но он вырвался и побежал, вкручивая пятки в раскалённый песок. Пошёл медленнее по самому краю прибоя и, наконец, остановился перед нагромождением камней, где грелась златокудрая девица с витиеватой татуировкой на бедре.

– А бабушка тут не проходила? Такая…

– Баба Валя? Это в шляпке которая? Наверх побежала! – И, махнув куда-то рукой, девица прыгнула в воду.

Первый раз Валя пришла в этот город, когда ей было года четыре. Помнила она это смутно – больше по рассказам мамы Шуры. Как-то дядя Костя – Валя так и не научилась называть его папой – поехал в Каховку, чтобы забрать свою младшую сестру Ксеню, хотел увезти её к себе, на побережье, где можно было хоть как-то прокормиться – до поздней осени висели на деревьях яблоки и груши, в горах зрел синий терн и красный кизил, море давало рыбу, а Шура зорко стерегла пёстренькую курицу, получая к завтраку коричневое яичко. Но дядя Костя опоздал – и веселую вертлявую Ксеню, и двоих её мальчишек уже закопали вместе с другими, умершими от голодного тифа. На обратном пути у обочины он нашёл мёртвую женщину, смотревшую в сторону холма, забравшись на который уже можно было почувствовать запах моря. Рядом с ней спала кудрявая девчонка. Она проснулась, назвалась Валей, послушно взяла незнакомого дядю за руку и пошла за ним лёгкими детскими шагами, не оглянувшись на оставшуюся мать. Странная девочка.

Они шли долго, иногда сворачивали с дороги, чтобы набрать воды из родника и съесть винограду, от которого становилось сладко и весело. Степь была выцветшая и сухая, а впереди стояли горы, серо-синие, как виноградная пыль. Дядя Костя почти всё время молчал и только на третий день пути ткнул пальцем: «Конец гор. Спустимся – и будем дома». Валя помнила, как смотрела себе под ноги, собирая в подол тёмные сливы, а потом вдруг увидела, что дорога повернула вниз, где как в золотисто-зелёной чаше лежал город, а за ним – синее море. Дом она не запомнила. Только запах керосина – мама Шура, показавшаяся ей очень старой, первым делом принялась выводить вшей. И ещё в памяти отпечаталась фотография ангелоподобного отрока Митеньки, сына её новых родителей, который учился в Москве. И еще запомнился, втёрся в дёсны и нёбо вкус незнакомого лакомства – сладкое, хрусткое и хрупкое, лодочкой плывущее по языку. Пахлава – из каких тайных запасов мамы Шуры?

Так и стали жить. Дядя Костя, очень худой, костистый, на весь день уходил работать на табачку – Валя иногда бегала встречать его у ворот розово-кирпичной фабрики и получала в подарок картинку с папиросной коробки. Добродушная мама Шура учила девочку стирать, скоблить пол и трусить половики, а по вечерам показывала, как из шёлковых лоскутов собирать нежные цветы для могильных веночков – в прибрежном городе мёртвых продолжали хоронить красиво.

Валя быстро взрослела. Дом, вычищенный до блеска, суетливый от постоянных хлопот неугомонной мамы Шуры, сделанный весь для мужчины (вот придёт Костя усталый – и скатерть накрахмаленная шуршит, и борщ дымится, и потом тихо-тихо, не разбудить), стал её раздражать. Валя мыла, стирала, скребла – но всё слегка, чуть касаясь пальчиками. И бежала по лестнице к морю, бросала платье на тёплые доски купальни и падала в зелёную солнечную воду. Плыла, чувствуя, как с каждым днём грудь становится сильнее, руки – изящнее, а талия – тоньше. Замечали это и её подружки – Нинка с Галкой. Обе смотрели теперь кисло, кривили рты, будто кто-то, пахнущий чесноком, пытался их поцеловать. Валя теперь часто думала о поцелуях, не чесночных, конечно. Как-то она зазвала Женьку из соседнего дома собирать каперсы. Забрались в овраг, где по склонам свисали темно-зелёные плети с причудливыми цветками – белые хрупкие лепестки, жёлтая сердцевина и, как усики бабочки, белоснежные длинные тычинки с сиреневой пыльцой. В засолку шли маленькие многослойные бутоны. Тысяча штук на одну банку. Сто двадцать шесть, сто двадцать семь… Они старательно считали, а воздух всё тяжелел от жары, запаха травы и шелеста кузнечиков. Двести сорок три… И Валя подвинулась к Жене. Двести пятьдесят… Сняла с его плеча круглого бронзового жучка. Двести пятьдесят один… И поцеловала. Поцелуй оказался скучным и невкусным, с уксусным привкусом пота. Женька дёрнулся, недоуменно бормотнул: «Ты чё?» Ничего. Двести пятьдесят три, двести пятьдесят четыре… Но вечером мимо Нинки с Галкой Валя уже шествовала как настоящая женщина.

Через неделю Женька погиб. Они с Валей забрались в сгоревшее после революции здание Таврического банка, надеясь найти в почерневших стенах клад. Говорили, что монеты из настоящего золота директор спрятал за правой рукой одного из белых строгих дядек, державших крышу над кованой парадной дверью. Внутри пахло гарью и паутиной. Валя осталась внизу на площадке, по краю которой плыли мозаичные рыбины, а Женька стал карабкаться вверх, но тут что-то хрустнуло, затрещало, пошатнулось. Валя успела выпрыгнуть и до вечера смотрела, как портовые рабочие разбирали чёрно-серые камни. Как вытащили такого же чёрно-серого, как будто каменного, Женьку. Валя быстро отвернулась и пошла домой, где ждал её дядя Костя, который вдруг стал страшно кричать, что она гадина равнодушная, и трясти её. Мама Шура кинулась защищать, но дядя Костя вдруг закашлялся, схватившись за горло, и кашлял всю ночь, мешая Вале спать. Утром мама Шура послала Валю на почту отбить телеграмму в Москву, чтобы Митя возвращался срочно, и начала учить Валю жарить пахлаву. Летела сквозь сито пушистая мука, нежно ложился комок сливочной сметаны, рассыпались крупинки соли и сахара. Сплетаясь в косицу, лилась холодная вода. Валя месила тесто до шелковистой гладкости, скатывала в тугой валик, резала наискосок и глядела, как распускается в кипящем масле слой за слоем. А потом окунала золотистую воздушную лодочку в пузырящийся медовый сироп. И на белую тарелку с золочёной каймой… Всё для ангелоподобного отрока Митеньки, который вот-вот прикатит из столицы, да не один, а с невестой, – получать благословение от дяди Кости, который так больше и не встал, только хрипел, выплёвывая кровавые пятна. И Валю, выросшую такой странной и чужой, видеть не хотел, как будто боялся, что она так же спокойно высмотрит и его смерть, чтобы потом уйти дальше.

Митенька Вале понравился сразу, а вот невесту его она невзлюбила – за чужой говор, за кукольность блестящих локонов, за серебристые пряжки на узеньких туфельках. Первым делом девочка невзначай мазнула сочной шелковицей по белоснежному воротничку гостьи, за что получила выговор мамы Шуры, и убежала на чердак – громко рыдать о своей сиротской судьбе. Утешать Валю пришёл Митенька, гладил её по голове, рассказывал про московскую жизнь, а из чердачного окна были видны красные черепичные крыши и худая полосатая кошка, которая катала абрикос, забавляясь с ним как с мышонком. Взяв пример с кошки, Валя затаилась, стала тихой, робкой и жалостной, помогала во всём маме Шуре, работала по дому легко, выметая, вымывая и вытряхивая по пылинке эту совсем не нужную здесь Митенькину невесту. Нет-нет, ничего она не говорила, но знала, что здешний морской воздух уже разъедает их общую чашку, покрывает её сеткой трещин. Одно неловкое слово, резкое движение – и вся их будущая свадьба разлетится на кусочки. Так и произошло в день, когда перестал дышать дядя Костя и Валя разрезала последнюю жёлтую атласную юбку мамы Шуры – на лепестки для венка. Молчала, скручивая лилейные цветочки и подкрашивая сердцевины чаем. Слушала, как шёпотом ссорятся Митенька с невестой, возвращаться ли им в Москву или остаться здесь. Митенька горячился, убеждал, что тут работать ему будет лучше, – вот уже зовут его строить санаторий на набережной. Невеста же считала, что делать здесь нечего, лучше уж тогда похорониться вместе с дядей Костей на старом кладбище возле сенного рынка. А Валечка, затаившись, склонилась над матерчатыми цветочками – и солнце вечернее золотило её так, что поневоле засмотришься. Митенька, как настоящий художник и архитектор, взгляда не отрывал, а как невеста укатила домой, стал Валю рисовать и улыбаться ей ласково. Мама Шура, овдовев и постарев, заметила их сближение, сразу смирилась и начала поучать Валю, как сделать, чтобы жизнь мужская проходила в довольстве и покое. Валя только пожимала плечами: это муж должен делать её счастливой, это он должен быть ей благодарен за то, что выбрала его, подарила ему себя всю, как куколку фарфоровую, что сидела в серванте у Нинки и была похожа на неудавшуюся невесту Митеньки. Кукла была кудрявая, голубоглазая и улыбчивая. Играть с ней не разрешалось. Разве что по праздникам, вымыв как следует руки, можно было подержать её немножко, погладить по волосам, поправить розовый бант на платье – и обратно на полку, за стекло.

И странный найдёныш Валя превратилась в прелестную Валентину, жену Митеньки. Голубые глаза, персиковый румянец, пепельные локоны из-под модной шляпки, лёгкая походка – шла она по жизни быстро, никогда не оглядываясь. Замедлилась только раз – когда родила Мите дочку Верочку, некрасивую, по-лягушачьи разевающую рот в поисках материнского молока. Валя отдала ребёнка маме Шуре, получила от Митеньки в подарок агатовую брошь и продолжила свою прогулку, не придавая значения неприятностям и переменам. В июле сорок первого Митя ушёл на фронт и сгинул, не прислав ни одного письма. Осенью в город вошли немцы, въехали на громыхающих мотоциклах и коричневых мохноногих лошадях, тащивших огромные подводы. Валентина, улыбаясь, получила патент, разрешающий продавать всякие сладости, и с утра отправлялась на базар, стараясь не видеть двух виселиц у входа, а потом в комендатуру – в руках белая тарелка с позолоченной каймой, и чуть колышется вышитая салфетка, намокшая от мёда. Зимой сорок второго влюбившийся в неё Рихард, великан, весело игравший на губной гармошке, отправил её в Бранденбург к своим родителям, а сам вскоре был вколочен бомбой в крымскую землю.

В город Валентина попробовала вернуться в начале пятидесятых, будучи уже женой майора НКВД Петра Гавриловича Орленко, сунула маме Шуре две сотенные, погладила по щеке спящую Верочку и под обидные обзывательства соседок Нинки и Галки вылетела со двора, всё такая же легкая и непонятная. Где была, как выжила? И как посмела явиться на глаза маме Шуре, ежевечерне вместо молитвы рассказывающей ангелоподобному Митеньке, как растит его дочь? Впервые задал себе эти вопросы и железный Петр Гаврилович и, не найдя ответов, задохнулся от боли в сердце в херсонской гостинице. А Валентина поехала дальше – через Одессу в Кишинёв, оттуда в Мурманск, затем в Казань, задержалась немного в Пятигорске, где, пытаясь понять эту странную женщину в шляпке, застрелился из табельного оружия милиционер Серёжа. В Ереване похоронила она Карена, целовавшего ей руки, когда подносила ему свою неизменную пахлаву, присыпав её грецкими орехами. Провожала она в последний путь и щедрого фарцовщика Додика, и гипертоничного ленинградского профессора Зарянова, и директора смоленского гастронома Гнатюка, и многих других, о которых она потом и не вспоминала.

Между тем она перебиралась всё ближе к морю, как будто возвращалась постепенно. Все чаще звонила дочери Вере, узнавала, что стала тёщей, а потом и бабушкой, и получала от всего семейства поздравительные открытки к официальным праздникам. Окончательно решила она вернуться домой, как только в церкви отпели Усова. Усов умирал скучно, ныл, жаловался, просил растирать холодеющие ноги. Требовал, чтобы Валентина готовила ему пшенную кашу с луком и шкварками, ковырял ложкой, брезгливо нюхал и ронял крошки на одеяло: «Убери!» В сентябре, в первый же день, когда в Симферополе подул холодный ветер, он всё-таки ушел – тихо, во сне, не попрощавшись с сожительницей. Валя быстро состряпала простые похороны, отдала ключ от квартиры усовской племяннице и отправилась на вокзальную площадь – такой же лёгкой походкой. Этого самого Усова она заприметила давно. Немолодой, с офицерской выправкой, он несколько раз в год приезжал проведать знакомых в порту, заходил и в отдел кадров, где опрятная Валентина угощала растворимым кофе и вкусно улыбалась. Он стал привозить ей конфеты, приглашал прогуляться по набережной и, наконец, предложил – по-военному прямо – переехать к нему в Симферополь. Валя вышла на пенсию, сложила в чемодан сберкнижку, три платья, пальто, брошку с агатом, подкрасила губы, поправила шляпку и отправилась к Усову. Переезд был совершён на электричке. И Валентина всю дорогу вздрагивала, когда поезд въезжал в туннель, и жмурилась от солнца, когда очередная гора была преодолена. Предвкушая новые перемены в жизни, она вышла на площадь и пошла между людьми, сумками и автобусами – лёгкой, молодой походкой.

С Усовым она прожила долго. Дольше, чем с предыдущими. После его смерти Валентина поняла, что следующего уже не будет и настало время возвращаться домой. А надо звонить Вере, принимать соболезнования, глупые расспросы о здоровье и слышать до сих пор непривычное «Мама». Ну, пусть. Вера хозяйственная, всё вычистит, приготовит. И, может, дом окажется вполне ничего. Больше всего Вале хотелось вернуться победительницей – над временем, над возрастом. Впорхнуть во двор, прощёлкать каблучками. Вся такая тонкая, летящая, глаза сияют, волосы вьются… Но соседки увидели её бабой Валей, сухонькой, седенькой – и причёска одуванчиком. А ведь всю жизнь себя берегла, спала много, ела умеренно, лоб не морщила. Надо было тогда, пятнадцать лет назад, не к Усову, а сюда ехать. Да что там говорить. Не получилось возвращения. Соседки, Галка с Нинкой, только губы поджали, сделали вид, что не любопытно им. Или это не Галка? Сколько лет прошло? Сорок, не меньше. Может, и не Галка это. А Нинку перепутать сложно, точно Нинка. И губы так же в курью гузку сложила, – мол, странная она. Ну, это мы ещё посмотрим!

Первым делом Валентина вычистила дом – как учила её мама Шура. А потом снова тончайшей пылью закружилась мука, посыпались песчинки соли и сахара, еле сползла с ложки жирная сметана, полилась ледяная вода, а на плите зашипел медовый сироп.

…А Миша ту странную старушку в шляпке так и не догнал. Всё побережье изъездил – её видели то возле Керчи, то в Балаклаве. Вроде бы на днях ехала она в евпаторийском трамвае, а сегодня отдыхала в тени Ай-Петри. Не догнал, не нашёл её Миша. Он вернулся в гостиничный номер, лёг ничком возле Оксаны и умер. Тётки, продававшие оранжево-чёрные мидии, нанизанные на палочку, говорили, что от теплового удара, – перегрелся с непривычки. Бывает. А тут ещё эта баба Валя со своей пахлавой. Вечно от неё всякие неприятности. Тут обычно в разговор встревал мужик, торговавший кукурузой, и категорически возражал. Умер он, как же! Это всё жена выдумала, чтоб не обидно было, а на самом деле парень этот просто ушёл. В смысле – развелся. Бросил работу, переехал из Петербурга сюда, к морю. И, говорят, живёт теперь с Натахой. «Это ж которая?» – осведомлялись голосистые тетки. Да такая, белобрысая, вон на том камне все лето загорает, и на бедре у неё цветочки татуированные. А баба Валя – она же всех насквозь видит. Наверное, и шепнула парню, где счастье его. Хотя, конечно, странная она. На том и сошлись.

Светлана Тремасова
Русалка

Эта история случилась прошедшим летом. Меня наконец-то примерно на две-три недели оставили дома одну. Я набрала в библиотеке книг, купила йогуртов, апельсинов и шоколадок, хотя ещё не очень верила, что мама сдержит своё слово и не вернется через неделю, а может, даже через пару дней. Но пока мама слово своё держала и только периодически звонила, спрашивая, всё ли в порядке.

Конечно, у меня всё было в порядке. Моя любимая подруга Ирка уже неделю назад отправилась в Тбилиси навестить свою родную сестру, которая в прошлом году вышла замуж. Ирка уже даже прислала мне фотку: она с беременной сестрой и её мужем на улице Руставели. Все остальные тоже разъехались кто куда, а кто не уехал – как говорится, я не виновата, потому что так давно мне хотелось побыть в этой комнате, которая называется моим домом, совершенно одной, без мамы и без отчима и без ожидания их прихода. Я даже на улицу стала выходить лишь по крайней необходимости.

Самой веской причиной не оставлять меня дома одну на долгое время была Наталья. Она живёт в соседней комнате, то есть года три назад она обменяла свою комнату в другом районе города на эту, в двухкомнатной квартире на первом этаже старенькой трёхэтажки, и теперь с нами вместе ждёт, когда нас снесут и расселят по отдельным квартирам. Но хотя наш дом находится в центре, волна «престижного места» докатится до него ещё, видимо, не скоро.

Наталья появилась в нашем городе где-то лет десять назад: после сельской восьмилетки она приехала учиться в училище на повара. Потом умерла её мать, отец спился и тоже умер, а Натальиного младшего брата Сергея приютила двоюродная тетка. Потом они продали дом, Сергей получил свою долю наследства и уехал с другом в рыбацкий поселок на Сахалин, а Наталья, окончив училище, купила комнату в квартире с общей кухней, вышла замуж и родила Эдика.

Натальин муж тоже был из деревни и приехал в город с мечтой «открыть своё дело». Он каждый месяц менял работу, но ни заводское батрачество, как он говорил, ни маленькая зарплата грузчика ему не подходили. Наталья тогда пригрелась на кухне детского сада: приносила домой обеды и с зарплаты сама платила за квартиру. Наконец муж совсем работать перестал, начал пить, неделями где-то пропадать, Наталья тоже пару раз, может, ему изменила, и они разошлись.

Потом в один прекрасный день детский сад, где Наталья работала, расформировали и сделали в нём бюро трудоустройства. Наталья больше никуда поваром не оформилась, так перебивалась: торговала на рынке рыбой, летом ездила в колхоз полоть капусту, дворником была. Тоже пить начала и потом тоже совсем работать бросила, нашла какую-то подружку, и вместе они (иногда и через окно) приходят в Наташкину комнату с мужиками, которые покупают водку, колбасу, хлеб и сладости для Эдика.

Впрочем, Эдика она постоянно увозит в деревню. Родители мужа его очень любят, и он часто проводит у них всё лето. Вот и теперь она уехала с Эдиком к ним и уверила моих родителей, что вернётся только через месяц; что поживёт там, отдохнет от своей собачьей жизни и пить перестанет, а потом, через месяц, приедет и устроится на работу.

Вернулась, правда, Наталья через несколько дней, но всё равно заметно окрепшая: «Ни грамму, представляешь, Сань, ни единого грамму!» И, кажется, действительно хотела «начать новую жизнь». И жила она первые дни очень тихо, даже, кажется, действительно ходила куда-то работу искать. Но в одно утро Наталья за стеной заорала так, будто кто-то загнал её в угол и уже занёс над ней топор…

За три дня до этого крика к Наталье приходил Морозкин – её бывший муж. Они включили музыку, немного поругались, чуть-чуть поломали мебель, потом посмеялись и, как мне показалось, ушли вместе. Через день, проснувшись к обеду, я крикнула её из коридора, думая, что она уже вернулась, но мне никто не ответил. И вот на третий день раздался этот крик.

Я прибежала к ней. Наталья лежала на полу, паркет вокруг неё был сплошным пятном запекшейся тёмной крови. Ноги Натальи, отрубленные от самого основания, от которого росли, лежали рядом с ней, а вместо них на том месте, где они раньше были, у Натальи отрос довольно большой рыбий хвост.

Увидев меня в дверях, Наталья запричитала и стала рыдать, как по утопленнику:

– О-о-ой… что это такое… что я теперь… куда я теперь… как же это тепе-е-ерь…

Потом вдруг утихла:

– Санька, а может, я сплю? Ущипни-ка меня. – И протянула руку.

Я шагнула вперёд и ущипнула её за белое пухлое предплечье, и мне казалось, что я щипаю утопленника.

– Не сплю, – констатировала она и снова завыла.

– Да не вой ты, – скорее с перепугу, чем со здравого ума, сказала я. – Давай я тебе лучше ванну наполню, вдруг ты без воды теперь засохнешь, да и вымыть здесь всё надо.

Наташка снова заткнулась и, несколько секунд подумав, сказала почти шёпотом:

– Да, да, правда, чё ж я ору-то, живая же, а то ещё соседи набегут, увидят тут всё…

И тут мы обе увидели Морозкина. Морозкин, бывший Натальин муж, сидел в дальнем углу дивана, возле окна, в скомканном покрывале, взъерошенный и опухший от сна и, похоже, долгой попойки. На лице его отразилось все: страх, удивление, любопытство, возможность улизнуть и бросить нас боролась с сомнением. Он сидел, прикрываясь углом покрывала, будто его сейчас собирались ударить, или, может, надеялся, что мы его не заметим, пока он соображает, что ему теперь сделать. Возникла пауза. Наталья, должно быть, тоже не знала, что предпринять, потому что понимала, что если её муженёк сейчас слиняет, то ни она, ни я остановить его не сможем, а помощь, хоть чья-нибудь, сейчас о как пригодится. И тут я честно Наталье сказала:

– Полы я, конечно, вымою, но вот что с твоими ногами делать, я не знаю… И до ванной я тебя дотащить не смогу, придётся ползти самой…

Но, видимо, Наталья подумала совсем не о том, о чём подумала я, и разразилась.

– Морозкин! Сволочь! – заорала она. – Мало ты мне всю жизнь испортил, теперь ещё и калекой сделал! Как я теперь сына кормить буду?! От тебя ж даже алиментов сколько лет жду, зараза!

– Будто ты до этого его кормила, бросила моим родителям на шею, а сама по мужикам… – дребезжащим спросонья голосом отвечал Морозкин.

– Конечно, по мужикам, раз отец родной не кормит!

Оставаться на этой семейной разборке мне было уже как-то неловко, и я ушла к себе, надеясь, что они всё-таки придут к какому-то мирному договору, а не продолжат вчерашний разговор…

Через час любовной ссоры и мирных разборок Морозкин нёс свою бывшую жену на руках в ванную. Наталья ликовала:

– Морозкин! Когда я была нормальной женщиной, ты меня ни разу на руки не поднял!

Сошлись они пока на том, что Наталья не заявляет в милицию, а Морозкин отмывает топор и место преступления и прячет Натальины ноги так, чтобы их никто не нашёл. Наталья, видимо, уже свыкаясь с новым телом, плескалась в ванной и заигрывала со своим бывшим мужем, который шуршал в комнате пакетами, расправляясь с ногами своей бывшей жены.

– А правда, я теперь красивая? – кричала она. – Какой у меня хвост! Блестит, переливается! Меня теперь хоть на обложку журнала, правда, Морозкин?! И обо мне заговорит вся страна! Да что страна – весь мир, это ж сенсация – настоящая русалка! Мне бы вот сюда теперь такую же блестящую маечку… и ещё причёску сделать, подкраситься… – доносилось из ванной.

И так она себя расписала, что Морозкин воскликнул:

– И правда, Наталь, ты бы ведь в цирке теперь стала бы гвоздём программы!

Цирка в нашем городе никогда не было. Конечно, приезжали шапито, а в этом году Московский цирк впервые давал гастроли в новом спорткомплексе. И Морозкин вдруг понял, что вот сейчас к нему пришла та самая возможность, о которой он мечтал всю жизнь – открыть Своё Дело! И Морозкин пошёл восклицать:

– Ведь это такой шанс! Наталь! Блестящая женщина-рыба! Сенсация! Во всех газетах и журналах! Мы с тобой сделаем номер: Морозкин – дрессировщик женщины-рыбы! Гастроли, слава, куча бабок!

– Морозкин, ты чего? – опешила Наталья. – Я те чё, обезьянка, что ли, чтобы меня дрессировать?

– Или нет, – продолжал упоённый мечтами Морозкин. – Я тебя им просто продам, возьму кучу бабок, уеду в Америку, а они там тебя сами натренируют. Но ты тоже внакладе не останешься, отстегну и тебе процентов пять… Хотя нет, не буду отстёгивать, они же тебе платить будут, кормить тебя будут сырой селёдкой, чтобы хвост больше рос, так что, я думаю, ты и без этих процентов жить будешь круто!

– В какую Америку?! – заорала Наталья. – Какие проценты? Морозкин! Вытаскивай меня отсюда!

Морозкин перенёс Наталью на диван. Он уже заметно разгорячился перспективой непыльной и прибыльной затеи, а Наталья была явно испугана. Они орали, обзывая друг друга всеми словами, которых нет в толковых словарях. Наконец, Морозкин хлопнул дверью, ушёл. Но очень скоро вернулся – видимо, добежал до ближайшей автобусной остановки и списал номера с цирковой афиши, потому что сразу принялся звонить. В цирке, видно, подумали, что он сумасшедший. Морозкин обругал их и преданно пообещал своей бывшей жене:

– Ничего, Наталь, я тебя пристрою! Ты у меня такие бабки будешь получать, в соболях будешь ходить! Я тебе такой оклад устрою! Они заплатят!

И снова ушёл.

Наталья полулежала на диване и восхищённо разглядывала своё новое приобретение. Хвост тяжело свисал, переливался.

– Слышь, Сань, красота-то какая! Так светится, как шарики, вот эти, зеркальные, на дискотеке. Красота-а. В жизни такой красоты не видала. И как это ж вот так возможно? Это ж чудо, Сань, настоящее чудо. У бабы хвост вырос! Хе-хе, вот на…

Хвост действительно был замечательный – все цвета радуги в каждой чешуйке! Наталья пыталась поднимать его, опускать, двигать им в разные стороны.

– Вот как будто… будто… – пыталась выразить она свои новые ощущения, – будто позвоночник отрос, а на конце там… – шлёпала она плавниками, – две такие фигулины…

Но скоро Наталья опять завыла:

– Ой, чё ж я теперь делать буду-у! Это ж я теперь и с мужиками не смогу! И на работу – никак! Как же мы с Эдечком теперь жить-то будем, мамка у него теперь безногая!..

– Ничего, Наташ, можно надомную работу брать, вязать, например, или из бисера разные украшения и торшеры делать, – пыталась успокоить я. – А полы мыть и еду готовить, хочешь, я тебе буду…

Потом появился Морозкин с каким-то парнем, который нёс наготове цифровой фотоаппарат. Наталья так выпучила на них глаза, что и впрямь на первых фото получилась как русалка, которую застали врасплох, а нырнуть ей некуда.

– Вот, это моя жена! Мы с ней в Московском цирке скоро будем свой номер ставить! – гордо объяснил парню Морозкин.

Но парень не удивлялся – наверное, подумал, что Морозкин – фокусник, а Натальин хвост – цирковой реквизит.

– Да, классно… – сказал он, сделав несколько снимков с разных ракурсов. – Ну, все, хватит тебе, наверно, пошли?