Текст книги "Краденое счастье"

Кроме кафедры, клиники и вивария, молодой человек нигде не бывал, не зажигал по клубам и даже не посещал библиотеку. Зато, приходя на работу, зашвыривал рюкзак на диван в ординаторской и до вечера забывал о нем. Врачи, особенно хирурги, не сидят целый день в ординаторской, они ходят на операции, в обходы, просто беседовать с больными, консультировать в другие отделения, а если они еще занимаются наукой, то по научным делам. В ординаторской часто никого не бывает, и вытащить ключи мог кто угодно. С одним только условием: этот кто угодно должен быть вхож во врачебные круги.

Или необязательно? Мало ли родственников является на беседу с доктором? Похититель может прикинуться как раз таким радетелем за ближнего своего, или, того лучше, медпредом. Вариантов масса.

Но это все фантазии, которые разбиваются о непреложный факт: когда сотрудники полиции стали изымать ключи от машины, те спокойно лежали в рюкзаке.

Зиганшин сказал, что больше у них, скорее всего, не будет возможности поговорить наедине, так что если Ярослав хочет чем-то поделиться, сейчас самое подходящее время.

Михайловский покачал головой.

– Ярослав, теперь дело за Галиной Ивановной и вашими родителями. Пусть нанимают адвоката, и дальше я буду уже общаться с ним. Если вы настаиваете на своей невиновности, то мы будем пытаться добыть доказательства в нашу пользу. Но если вы все же сделали то, в чем вас обвиняют, признайтесь если не мне, то хотя бы адвокату. Вас осудят и без вашего признания, но вовремя сказанная правда поможет вам получить самое мягкое наказание из возможных.

– Я ничего не делал, – простонал Михайловский, – ну хоть вы-то мне поверьте!

– И еще один момент: в камере, пожалуйста, держите себя с достоинством, но вежливо. Не провоцируйте.

Михайловский только махнул рукой.

Зиганшин редко полагался на интуицию, но почему-то вышел из следственного изолятора почти уверенный, что бедняга Ярослав никого не убивал.

Его возмущение и негодование не выглядело наигранным, хотя Мстислав Юрьевич знал, что есть люди, которые врут, как дышат, а есть и такие, что говорят чистую правду с таким видом, будто лгут.

«Впечатление и доказательство – это совершенно разные понятия», – напоминал себе Зиганшин, но все равно сочувствовал парню, попавшему в такой ужасный переплет.

* * *

После смерти Инги из кабинета убрали все ее личные вещи, но Руслану было тяжело в нем находиться на правах хозяина. Сидеть за ее столом, включать стационарный компьютер, с экрана которого ни у кого не поднялась рука убрать заставку: семейную фотографию Инги с мужем и детьми, на которой они, счастливо улыбаясь, прижимаются друг к другу, не зная, что их ждет.

Наверное, вещи, обстановка, все это было ни при чем, просто, когда он садился в ректорское кресло, сразу думал: «Сейчас Инга меня застукает и прогонит!», и только через минуту вспоминал, что она уже никогда не войдет в свой кабинет.

Наваливалась глухая тоска, он пытался забыться в работе, углублялся в документы, быстро терял логику в ворохе бюрократических штампов и раздраженно думал: «Что за глупость, надо Инге позвонить, пусть объяснит!»

Он дал себе слово, что доведет до конца все начинания Инги. Последнее время они нечасто беседовали по душам, но сейчас, тоскуя по ней, Руслан вспоминал, что она говорила во время их свиданий, когда еще не была ректором. Рассказывала ему, что хотела бы изменить, что внедрить, от чего отказаться, а он почти не слушал, только говорил, что она очень умная.

Теперь эти разговоры всплывали в памяти, и Руслан планировал переделку приемного отделения, открытие шокового зала и палат наблюдения – в общем, делать то, что считала нужным Инга, но не успела.

Он так привык к костылям, что тянул с протезированием, понимая, что это дело непростое и небыстрое.

Сначала нужно будет подгонять протез, потом учиться на нем ходить, и хоть сейчас это не какая-нибудь деревянная нога, как у пирата, а современное функциональное устройство, все равно потребуется много сил и времени, чтобы к нему привыкнуть. Лучше отложить, пока он освоится с новыми служебными обязанностями. Пока и на костылях он всюду успевает.

Секретарша принесла ему кофе и доложила, что в приемной сидит разъяренный Царьков и требует аудиенции.

– Требует – примем, – улыбнулся Руслан.

Заведующий кафедрой кардиохирургии Царьков слыл великим гением, которому удалось сохранить природную доброту и простоту манер.

Он действительно со всеми был ласков и любезен, так что Руслан сам не понимал, за что недолюбливает этого хорошего человека. Царьков когда-то вел у студента Волчеткина курс сосудистой хирургии, так что официально мог считаться его наставником, которого не принять – верх неблагодарности.

– Пригласите. И, Катенька, если вас не затруднит, спросите, что он хочет, кофе или чай, и сделайте. Я бы сам его угостил, но костыли…

Руслан развел руками.

Ему нравилось козырять перед сердобольной секретаршей своей немощью.

Вошел Царьков, и по его непривычно суровому виду стало ясно, что он настроился на серьезный разговор:

– Руслан Романович, надо что-то делать!

– Безусловно. Всегда что-то надо делать, это жизнь.

– Вы понимаете, что надо как-то реагировать? Задержан убийца Инги Валерьевны, и кто же это оказался? Не кто иной, как наш аспирант!

«Все-таки профессия накладывает отпечаток на человека, – подумал Руслан, – бедняга прочел столько лекций, что теперь слова в простоте не скажет. Сплошная риторика».

– Наш аспирант, – продолжал Царьков, вышагивая перед Русланом, словно перед аудиторией, – а мы сидим и никак не реагируем!

– А как мы должны реагировать? – развел руками Руслан. – Ингу-то все равно не вернешь. Ингу Валерьевну, – быстро поправился он.

– По крайней мере мне непонятно, почему маньяк-убийца до сих пор числится у меня в аспирантуре!

«Мало ли в твоей аспирантуре перебывало маньяков-убийц», – про себя ухмыльнулся Руслан. Сейчас Царьков слегка успокоился, а в расцвете лет хватался за самые рискованные операции, даже за те, которые заведомо были обречены на провал. Его научные интересы балансировали на грани жизни и смерти, и в среде хирургов он имел заслуженное прозвище «Джек-Потрошитель», а пропагандируемые им операции за глаза называли «новым методом хирургической эвтаназии». Руслан тогда был совсем молодой доктор и не мог судить, насколько оправдан риск, на который идет Царьков, но считал его подвижником, руководствующимся самыми благородными мотивами. Только освоившись в профессии, он начал понимать, что не совсем все было бескорыстно в этом подвижничестве.

Руслан вздохнул и жестом пригласил Царькова успокоиться и сесть.

– Маньяком он станет только после суда, а покамест Михайловский такой же гражданин, как и мы все, только обвиненный в убийстве.

– Вы уж меня простите, Руслан Романович, но почему меня никто не обвиняет в убийстве? Вас? А его обвиняют, значит, есть к тому основания! – Царьков подошел к Руслану совсем близко и уставился ему прямо в глаза, опершись ладонями о стол.

Руслан хотел рассказать историю своего брата Макса, но быстро передумал. Разгневанный собеседник может это перетолковать так, что противно станет слушать.

– Закон даже запрещает нам увольнять человека, пока он находится под следствием, – сообщил он Царькову.

– Увольнять, может быть, и запрещает, не знаю, – поморщился тот. – Слава богу, за всю мою карьеру не привелось сталкиваться с подобным до нынешних дней. Но отчислить человека из аспирантуры мы имеем право, надеюсь?

– За что? Парень почти гений! Если он невиновен, я бы не хотел терять такого специалиста.

– О чем вы думаете только? – воскликнул Царьков с такой явной ноткой театральности, что Руслан живо представил его в роли какого-нибудь благородного отца на сцене самодеятельного театра, – погибла молодая женщина, а вы взвешиваете, хороший ли специалист ее убийца! Я просто потрясен вашей бесчувственностью!

– Смерть Инги Валерьевны – тяжелый удар для всех нас, – сказал Руслан тихо, – и я понимаю, как трудно смириться с гибелью человека, которого мы все любили. Должно пройти время, чтобы стих наш гнев и негодование на судьбу. Оно еще долго будет нас терзать. Но понимаете, в гневе можно разбить тарелку, но не чужую жизнь. Нельзя взять и прогнать Михайловского просто потому, что мы скорбим и нам надо как-то выплеснуть свое горе.

– Вы, видимо, не понимаете всей серьезности положения! Мы два года обучали человека и не разглядели, что он маньяк-убийца! Я уж не говорю о том, что мы должны были распознать отклонения психики у него еще до приема в аспирантуру! Как мы это объясним?

– Ах, вот в чем дело! – понял наконец Руслан. – Так сказали бы сразу, что боитесь за себя, зачем было демагогию разводить?

– Не только за себя, между прочим!

Руслан усмехнулся:

– Надеюсь, вам известно, что возмездие должно быть беспристрастным. И уж тем более в нем не должно быть страха. Надеюсь, вы меня простите, – он показал глазами на свои костыли, – что я не встаю вас провожать. Извините.

Царьков фыркнул и ушел, почти что хлопнув дверью, но в последний момент у него не хватило духу на этот жест.

Руслан грустно улыбнулся. А с какой смелостью этот человек уговаривал пациентов на крайне рискованные операции! Наверное, чем непринужденнее человек распоряжается чужой жизнью, тем больше боится за свою. Кажется, Монтень сказал: «Трусость – мать жестокости»?

Если бы Царьковым двигала боль от утраты близкого человека, которая у многих людей выливается в жажду мести, Руслан отнесся бы к нему с сочувствием. Но нет, он явился с одной целью – обезопасить себя.

На душе стало так тяжело, что он просто не мог нести этот груз домой, ужинать с женой и с мамой и наслаждаться их любовью так, словно имеет на это право.

Если бы Макс до сих пор жил у Волчеткиных, он доверился бы ему и поговорил о том, что его гнетет, но, несмотря на все уговоры и просьбы, брат съехал накануне свадьбы Руслана и Лизы. Некоторое время все думали, что к Христине, но оказалось, ничего подобного! Бедняга снял квартиру через дорогу от работы и жил там один. Осторожно задав несколько вопросов, Руслан понял, что Макс не настроен обсуждать свою возлюбленную. У Христины тоже ничего не удалось выяснить, она как-то быстро исчезла из жизни их семьи, и после болезни на работу в реанимацию не вернулась. Наверное, мама все знала, но она хорошо умела хранить чужие тайны, так что бесполезно было спрашивать.

Волчеткин с женой много раз звали блудного брата обратно, но Макс категорически отказывался, мол, надо им жить своей семьей, а не какой-то коммуной. И так он уже злоупотребил гостеприимством Волчеткиных, приютивших его после развода.

Руслан чувствовал себя неловко: вроде бы все получалось естественно и логично, но если взглянуть на ситуацию повнимательней, вырисовывалась совсем другая картина. Как на рекламных щитах с меняющимся изображением. Он пользовался помощью брата, пока болел, но как только все наладилось, сразу попросил его на выход. «Какой-то я несуразный человек, – подумал Руслан грустно, – приношу только горе или в лучшем случае хлопоты. Макс выходил меня, а я даже не нашел слов уговорить его остаться с нами. А когда он попал в передрягу из-за своей влюбленности, вытащила его Лиза, а не я. В общем, ничего хорошего».

Руслан растопырил пальцы и пошевелил ими, стараясь убрать накопившуюся за день усталость. Он скучал по хирургии, но все же к лучшему, что не придется больше оперировать, потому что ладони от костылей сбились в хлам. Раньше у него были такие чуткие руки, а теперь стали прямо клешни с мозолями, твердыми, как камень.

Он набрал Лизин номер и сказал, что придет домой поздно, пусть ужинают без него.

– Хорошо, – сказала она грустно.

– Просто много работы.

– Да, Руслан, я понимаю.

– Я знаю, ты у меня умница, – сказал он и сам поморщился, так фальшиво это прозвучало.

* * *

Зиганшин приехал на десять минут раньше, но Галина Ивановна уже прохаживалась возле серого гранитного бортика подземного перехода.

Они долго не могли договориться о месте встречи, в ресторан мама Галя категорически отказывалась, а «просто прогуляться», как предлагала она, Зиганшин считал невежливым. Наконец он вспомнил, как Руслан расхваливал ему свой любимый книжный магазин на Невском, мол, там можно не только литературой затариться, но и интересно провести время, и в кафе посидеть.

Мстислав Юрьевич специально взял запас времени, чтобы найти место для парковки, но внезапно оно освободилось прямо перед его носом, и, не веря своему счастью, Зиганшин с точностью часовщика втиснул свой брутальный джип между двух дамских машинок.

Он прошел галереей Гостиного двора, рассеянно заглядывая в нарядные витрины. Несмотря на яркий блеск стекол, дорогие товары и оригинальное оформление, чувствовалась во всем горьковатая нотка уныния и упадка. Зиганшин решил, что это мерещится ему, или просто он постарел, и ощущение праздника ушло из сердца.

Притормозив возле зеркала, он увидел крепкого русоволосого мужика с обветренной физиономией и тяжелым взглядом серых глаз. Мама находила в нем сходство с Джудом Лоу, но Мстислав Юрьевич считал, что просто она увлечена этим артистом, вот он ей и мерещится везде.

Зиганшин пригладил волосы. Он никогда не думал, красив или нет, но сегодня почему-то захотелось произвести на маму Галю хорошее впечатление.

В жемчужных сентябрьских сумерках Невский казался лихорадочно оживленным, люди двигались так быстро, будто хотели от чего-то спастись, и вообще в воздухе была разлита какая-то тревожность.

Галина Ивановна, не видя его, закурила, и Мстислав Юрьевич спрятался за арку, чтобы дать ей возможность насладиться сигаретой.

«Совсем не изменилась, – думал он, глядя, как она, прислонившись к невысокой гранитной ограде подземного перехода, мечтательно выпускает дым, – только сменила камуфляж на джинсы и ветровку, вот и все».

Тут он внезапно подумал, что если бы не эта пожилая и некрасивая женщина, он мог быть мертвым уже без малого два десятка лет. Если бы не мама Галя, не стало бы у него ни Наташи, ни племянников, ничего!

Он вдруг так остро ощутил себя живым, что закружилась голова, и пришлось несколько раз глубоко вдохнуть.

«Вот стоит человек, подаривший мне шестнадцать лет жизни», – думал он, не понимая, как назвать чувство, овладевшее им.

Любовь? Благодарность? Просто ему хотелось сделать так, чтобы Галина Ивановна была счастлива, вот и все.

Дождавшись, пока она докурит и аккуратно выбросит сигарету в урну, Мстислав Юрьевич вышел из своего укрытия.

В «Парке культуры и чтения» они сразу прошли на второй этаж, в уютное кафе, достаточно тихое для разговора, не предназначенного для чужих ушей.

Устроившись за столиком в самом дальнем углу, они посмотрели друг на друга. Зиганшин растерялся: давно он не пребывал в таком смятении души. Хотелось что-то делать, как-то передать маме Гале свою молодость и силу, поделиться тем, что он взял от жизни за эти шестнадцать подаренных лет.

– Я был у Ярослава, – сказал он, когда официантка приняла заказ и отошла, – не волнуйтесь, Галина Ивановна, он цел и невредим и даже не сломлен духом, чего я, откровенно говоря, очень боялся.

– Спасибо… – собеседница нахмурилась, и Зиганшин понял: она не помнит, как его зовут.

– Митя, – подсказал он тихонько.

– Спасибо, Митя.

– Пока не на чем. Вся работа впереди.

Галина Ивановна вдруг поморщилась и стала сильно тереть ладонью переносицу. Зиганшин заметил, что на глазах ее появились слезы, и отвернулся.

– Что вы, Галина Ивановна, не надо. Не плачьте. Мы сделаем все возможное, чтобы оправдать Ярослава, если он не виноват.

– Да я не поэтому… Просто так странно, что вы хотите что-то сделать для меня, – она всхлипнула и махнула рукой, – я очень чуткая на такие вещи, простите. Обычно люди уходят, считая, раз я их вылечила, то они мне больше ничего не должны. А вы появляетесь, когда я в отчаянии, и сами предлагаете помощь только потому, что когда-то я вас оперировала… Это просто чудо, я иначе не знаю, как назвать.

– Вы только не плачьте, – попросил Зиганшин, с ужасом понимая: еще чуть-чуть, и он сам расчувствуется.

Чтобы не смущать Галину Ивановну, а заодно привести мысли в порядок, он отошел к стойке и попросил добавить к заказу еще воды и чизкейк.

Вернулся, когда она справилась с волнением, и сухо спросил, взят ли уже адвокат?

– Ой, Митя, там такое… Прилетело семейство, и началось! Папа Михайловский с детства не приучен к реалиям жизни, весь в науке, а жена – просто овца, больше ничего. Оба искренне считают себя небожителями, и покамест кроме возмущения, как тупые менты посмели привязываться к их царственному ребенку, я ничего толкового от них не слышала.

– Ну так, может быть, они с другими небожителями порешают?

Галина Ивановна покачала головой:

– Не тот уровень. Я уж им говорила, давайте действовать, нет времени ждать, когда вас попустит вся боль русской интеллигенции, но толку пока ноль. Митя, если бы у меня были деньги, то я сама бы наняла адвоката, но увы… Я простой хирург экстренной помощи, и всех моих накоплений хватит только на какого-нибудь придурка.

Мстислав Юрьевич сказал, что тут бывает трудно угадать. Молодой неопытный адвокат может провести дело гораздо лучше, чем его маститый коллега.

– В конце концов, я сам тоже юрист, – усмехнулся он, – и всегда посоветую вам сменить адвоката, если увижу, что он не справляется с работой.

– Вы собираетесь и дальше следить за нашим делом?

– А как же? Предстоит искать доказательства невиновности Ярослава или хотя бы факты, которые поставили бы под сомнения найденные следствием улики. Адвокат сам не станет этим заниматься, он предложит вам нанять частных детективов, а их услуги стоят дорого.

– Насколько дорого?

– Для вас бесплатно. Я сейчас как раз пошел в отпуск и займусь…

– Но, Митя…

– Больше того, закон не поймет, если я стану действовать за вознаграждение.

Галина Ивановна закрыла глаза рукой, и Зиганшин с тревогой подумал, что она снова сейчас заплачет.

– Но я не могу это принять… У папы Михайловского есть деньги, – сказала она глухо, – а вы будете тратить свое время просто так, зачем? Слишком уж большая цена за то, что когда-то я наложила вам пару швов.

– Немножко времени за шестнадцать лет жизни небольшая цена, – буркнул он, – отказа не приму, Галина Ивановна. Другое дело, если вы сомневаетесь в моей компетентности, но я дам вам координаты людей, у которых вы сможете навести обо мне справки. Но без ложной скромности, я хорош! В конце концов, дослужился до подполковника в тридцать шесть лет.

– Да? Молодец, – улыбнулась мама Галя, и ее некрасивое лицо совершенно преобразилось.

– Я понимаю, вам неинтересно обо мне знать, – хмыкнул Зиганшин, – кем я стал, раз вы не помните, кем я был раньше. Просто привожу свое звание как свидетельство того, что я не полный дурак.

Галина Ивановна нахмурилась и внимательно вгляделась в его лицо:

– Нет, не помню. Вот если бы вы мне сказали, куда вас ранило, а еще лучше показали рубец…

Убедившись, что на них никто не смотрит, Мстислав Юрьевич передвинул стул так, чтобы оказаться лицом к стене, и оттянул ворот футболки, открывая свой рубец на правой стороне груди.

Когда-то шрам был плотным и багровым, но потом побелел, истончился, и Зиганшин редко о нем вспоминал.

– А, ну конечно! – торжествующе вскричала Галина Ивановна, и Мстислав Юрьевич поспешно привел себя в порядок. – Господи, солдатик! Конечно, я тебя помню! У тебя осколок застрял в двух миллиметрах от сосудистого пучка, а такое везение редко случается. Не иначе, как Бог свою руку подставил в последнюю секунду. Даже в наносекунду, наверное. Еще чуть-чуть, и тебе бы перебило подключичную артерию, и все. Остался бы на месте лежать. А второе чудо, что осколок все же не проткнул тебе сосуд во время транспортировки и на операции за счет вторичного смещения. Санитары – молодцы, да и я тоже молодец иногда бываю.

– Ничего себе, – поежился Зиганшин, – а я думал, ранение неопасное, раз не в живот. Я ж даже сознания не терял.

– Тогда к чему весь этот пафос насчет спасенной жизни? – засмеялась мама Галя.

– Ну не моей конкретно. Какая разница, все мы там были.

Они посидели немного в тишине.

– Слушай, а ты же все письма писал своей девушке, если я ничего не путаю? – наконец сказала Галина Ивановна.

– Не путаете.

– Ну да, целыми днями писал, еще бумагу у меня выпрашивал. Как, дождалась она тебя?

Мстислав Юрьевич покачал головой:

– Она уже вышла замуж, когда я вернулся.

– Вот зараза!

– Знаете, там такой жених нарисовался, что я не сержусь. Владимир Иваницкий, может, слышали?

Галина Ивановна присвистнула.

– Так твоя бывшая девушка – мадам Иваницкая? Красавица из красавиц… Хочу сказать, губа у тебя не дура.

– Ну а то, – улыбнулся Зиганшин.

Договорившись быть на связи и сразу сообщать друг другу обо всех новостях насчет Ярослава, они попрощались, и Мстислав Юрьевич поехал забирать мать и племянников из Мариинского театра.

В честь начала учебного года мама решила порадовать детей и устроить им праздничные выходные. В пятницу – спектакль в Мариинке, в субботу – Эрмитаж, а в воскресенье, так уж и быть – кино.

Мстислав Юрьевич немного тревожился, что уезжает на три дня, оставляя Льва Абрамовича с Фридой, но те успокоили его, мол, теперь, когда они знают, на что способен Реутов, будут проявлять максимальную осторожность. Продуктов у них полно, погода плохая, выходить из дома особенно не за чем, запрутся и станут себе валяться на диване и читать.

Зиганшин не то чтобы соскучился по своей городской квартире, но все же время от времени надо напоминать маме с ее новым мужем Виктором Тимофеевичем, что хозяин тут он, а не они и лишняя ночевка будет кстати.

Он договорился с Виктором Тимофеевичем, что тот утром выведет собак, и с наслаждением предвкушал долгий сон, чтобы встать, когда уже совсем невыносимо станет валяться под одеялом, а не по звонку будильника и не от того, что тебе в лицо тычется холодный мокрый нос.

Потом он хотел повидаться с Русланом и Лизой, а может быть, поговорить еще с Колдуновым, чьему опыту и чутью сильно доверял. Вдруг хирурги вспомнят что-нибудь важное, что можно будет трактовать в пользу Михайловского?

В общем, планов было море, но, войдя в квартиру, он встретил укоризненный взгляд Найды, которой городские интерьеры пришлись явно не по вкусу.

Мстислав Юрьевич погладил ее, надеясь успокоить, но неожиданно сам разволновался и никак не мог унять тревожное сосущее чувство.

То ли воспоминания были виноваты, то ли беспокойство за беспомощных дедушку и внучку, но Зиганшин, расцеловав всех домочадцев, схватил со стола пирожок с капустой, позвал собак и отправился в обратный путь.

Он выехал из города поздно, уже совсем стемнело. В темном пасмурном небе не было видно ни одной звезды, и за исключением нескольких метров дороги, на которые падал холодный свет фар, его окружала тьма.

По радио передавали седьмую симфонию Бетховена, и Мстиславу Юрьевичу внезапно показалось, что он летит один в темноте и пустоте, где-то очень далеко от земли, оставив позади все переживания, страсти и хлопоты.

С неожиданной ясностью вспомнилось, как они с Леной впервые были вместе, и чувство восторженной всепоглощающей любви вдруг заполнило его сердце. Эта любовь была частью его самого, и, наверное, только благодаря ей он сейчас летел…

Все обиды и разочарования исчезли, как разметанные ветром сухие листья, а любовь осталась, потому что она и была этим ветром, и ветром был он сам.

Впервые он увидел Лену, когда перешел в четвертый класс. Он выиграл какую-то то ли олимпиаду, то ли конкурс и попал в класс с математическим уклоном, сформированный из таких же победителей, как он.

Посмотрев на Лену, он понял, что в ее лице скрывается какая-то очень важная для него тайна, и мучительно вглядывался ей в глаза, надеясь найти ответ, пока она не рассмеялась и не состроила ему рожицу.

Он долго не знал, что это и есть любовь, и не понимал, почему при виде одноклассницы у него внутри становится пусто и страшно, а ноги подгибаются. Он даже не замечал, что Лена – самая красивая девочка в школе, Митя ни с кем ее не сравнивал.

Только к седьмому классу признался себе, что влюблен.

Тщательно оберегаемые подростковые секреты редко остаются тайной для родителей. Мама быстро догадалась о его чувствах и сказала: «Митюша, ты очень крутой, раз выбрал такую королеву. Не теряйся, верь в себя, и все получится!»

Он верил в себя и становился все круче и круче, чтобы быть достойным Лены. Но главное, нужно было вырасти, превратиться из мальчика в мужчину.

А пока ему хватало того, что он видит свою возлюбленную каждый день, и иногда она бросает на него мимолетный взгляд.

Слава богу, половое созревание на заставило себя ждать, и к шестнадцати годам Митя приобрел вполне приличный вид, выгодно отличаясь от одноклассников, похожих на растрепанных детенышей динозавров, только что вылупившихся из яйца и немедленно подвергшихся эпидемии прыщей.

Внешне все казалось таким банальным: медляк на дискотеке, провожание домой, поцелуй под дверью, но Митя чувствовал себя словно в раю.

В десятом классе они стали любовниками, и он знал, что Лена – его женщина навсегда. Митя всерьез считал ее своей женой, и то, что они сейчас должны скрываться от родителей и жить отдельно, казалось ему какой-то глупостью. Он устроился на подработку грузчиком, чтобы чувствовать себя «добытчиком» и «главой семьи», и в результате провалил экзамены в университет. Увы, любовь не способствует четкой работе ума…

Но Зиганшин ни о чем не жалел. Сразу после выпускного он представил Лену родителям и будущность свою видел совершенно ясно. Жить ради жены и будущих детей, ради них делать карьеру, чтобы они ни в чем не нуждались и гордились им.

Поэтому, оказавшись в армии, он без колебаний отправился в зону боевых действий, чтобы Лена гордилась мужем-героем.

А вернувшись, узнал, что она вышла замуж за очень состоятельного человека, глубокого старца, как ему тогда казалось, Иваницкого.

Зиганшин не винил ее, понимая, что Лена слишком хороша для такого обычного парня, как он. Олигарх Владимир Иваницкий подходил ей гораздо больше, и, наверное, она была с ним счастлива. Они с мужем отдавали часть своего колоссального состояния на добрые дела, интернет пестрел статьями о благотворительности супругов, на которые Мстислав Юрьевич постоянно натыкался. Лена, чья красота с годами не увяла, а только стала более четкой, с удовольствием позировала фотографам то на фоне своего загородного дома в обнимку с тремя детьми, то в больнице, где ее радением появилось новое оборудование, то на конкурсе юных дарований.

И Мстислав Юрьевич почти ненавидел себя за то, что, когда он смотрит на фотографии бывшей возлюбленной, сердце его переворачивается почти так же, как в четвертом классе, когда он впервые увидел Лену.

После измены Лены он не превратился в женоненавистника, но остался однолюбом.

Ни к одной девушке его не влекло так мощно и неодолимо, и никогда он не чувствовал больше волшебного слияния душ и тел, как было у них с Леной, а без этого создавать семью казалось ему глупостью.

Он будто заново пережил восторг их первого поцелуя, странное и мучительное чувство нежности, которое испытал, прикоснувшись к ее телу. Тогда он на секунду понял все о смерти и бессмертии, и сейчас, кажется, смерть снова махнула над ним своим крылом.

– Вот он я, смотри, Господи, и ересь моя вся со мной, – услышал он по радио и счастливо улыбнулся.

«Больше я не буду тосковать о Лене, – понял он, – но теперь знаю, что станет моим воспоминанием в последнюю секунду жизни».

В небе неожиданно показалась большая и яркая луна, осветив Зиганшину путь. Он увидел серебристые поля вокруг, полосу леса вдалеке, и мысли его успокоились.

– С Богом, в дальнюю дорогу! Путь найдешь ты, слава богу! Светел месяц, ночь ясна, чарка выпита до дна! – громко продекламировал он и засмеялся, услышав, как Найда, чуткая к настроению хозяина, завозилась на заднем сиденье.

Подъезжая к деревне, Мстислав Юрьевич так погрузился в размышления о деле Михайловского, что заметил мчащегося ему наперерез Льва Абрамовича в самую последнюю секунду.

Он резко затормозил, прошипев себе под нос нехорошее слово. Сосед бросился к водительской дверце и стал бестолково дергать за ручку, пришлось махнуть ему рукой, чтобы отошел.

– В чем дело? Фрида цела? – быстро спросил Зиганшин, выходя.

– Слава богу, слава богу!

Темная ночь не могла скрыть волнения Льва Абрамовича, и, глядя на него, Мстислав Юрьевич встревожился.

– Вы не знаете, как позвонить в полицию с мобильника? – сосед помахал перед ним зажатым в кулаке телефоном.

– Слушайте, не знаю… Сто двенадцать вроде бы, или как-то так. Я сам себе-то не звоню. А что случилось?

Вместо ответа Лев Абрамович повел его к себе.

– Вот, – сказал он, входя в комнату.

Зиганшин присвистнул. На полу возле печки лежал Реутов, на первый взгляд совершенно мертвый.

Присев на корточки, Мстислав Юрьевич потрогал пульс на сонной артерии, посмотрел зрачки…

– Не трудитесь проверять, – сказал Лев Абрамович раздраженно.

Зиганшин опустил покойнику веки и внимательно осмотрелся. Причина смерти была ясна. В левом подреберье торчала рукоятка кухонного ножа.

Он покачал головой и встал.

– Вы?

– А кто же еще?

Зиганшин только остро взглянул на соседа.

– Так а что вы хотите? – вспылил Лев Абрамович, – у меня не было бы второй попытки, в конце концов, я старый человек!

– Где Фрида?

– Спит наверху. Она после суток.

– То есть она ничего не видела?

– Нет. И давайте не шуметь до приезда полиции. Девочка устала на работе, пусть уж отдохнет, сколько получится.

– Ну пусть. Как все произошло?

Лев Абрамович рассказал, что Фрида ушла спать в десять, а он по-стариковски засиделся допоздна с планшетом и только хотел ложиться, как уловил на крыльце какую-то возню. Он схватил с буфета нож и насторожился. Возня не прекращалась, наоборот, стала яснее.

Притаившись в углу, он услышал, как дверь открывается, и скорее почувствовал, чем разглядел очертания человека, вошедшего в дом. По кислой вони Лев Абрамович догадался, кто его непрошеный гость, но тут Реутов существенно облегчил ему задачу, включив свет. Догадавшись, что явился тот не с лучшими намерениями, Лев Абрамович нанес удар.

– Какого хрена вы не заперлись?

– Ну, знаете, Слава, я старый человек! У меня аденома, я выхожу помочиться три-четыре раза за ночь. Естественно, отправляясь спать, я обязательно замкнул бы дверь.

– И сразу убивать надо было?

– Ну а как иначе? На моей стороне был только фактор внезапности. Если бы у нас завязалась драка, он легко бы меня убил и надругался бы над Фридой, а этого я позволить не мог. Я должен был или лишить его жизни, или ранить так серьезно, чтобы он не смог ничего делать. Но это, – вздохнул Лев Абрамович, – одно и то же, я ведь и «Скорую» не знаю как с мобильника вызывать. Да и пока бы они доехали…