Текст книги "Идеальная жена"
Автор книги: Мария Воронова
Жанр: Современные детективы, Детективы
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Кирилл рассмеялся.
– Позвони просто ради эксперимента.
– А то я давно о себе гадостей не слушал.
– Вдруг отвезет.
– Да ну…
– Мне для дела. Один момент хочу просто уточнить.
Кирилл вышел и через секунду раздался шум крутящегося наборного диска телефона.
– Алло, это Кирилл… Николай Матвеевич, а вы не могли бы мне помочь?.. Мне бы жену и сына отвезти на дачу… Она в интересном положении… Да почему я превращаю вас в прислугу?.. При чем тут личный шофер?.. Хорошо, извините, если обидел. До свидания.
Ирина улыбнулась. Все ясно, и все так, как она думала. Как в анекдоте про Штирлица, запоминается последняя фраза. Что использовано, проедено, то не считается.
Подумаешь, гараж! Это уже в прошлом, а сейчас с какого перепугу я должен куда-то везти его хозяина?
Последная точка – человек убит. Вот в чем суть. Значит, его убийца должен быть наказан, а что жертва за десять минут до этого влезла в чужой дом и пыталась совершить изнасилование – это уже не так важно. Главное, теперь злодей стал жертвой и грехи его списаны.
Тут Ирина спохватилась, что ей надо не мыслить философскими категориями, а уточнить прозаический организационный момент.
– Кирюш, а ты знаешь такого Станислава Суханова?
– Дохлого?
– Два часа назад он был вполне себе живой…
Кирилл засмеялся:
– Кликуха у него Дохлый. Ты ж его видела? Глиста в беде.
Ирина улыбнулась. Действительно, молодой человек был, что называется, хрупкого сложения. Невысокий, узкоплечий, кажется, некрасивый лицом, но об этом трудно судить из-за бороды. Уши смешные, топориком, а глаза хороши.
– А еще его так зовут, потому что он в своем творчестве много внимания уделяет смерти и потустороннему миру, – продолжал Кирилл, – но пусть его хилый вид не вводит тебя в заблуждение, лучше к нему не задирайся.
– В смысле?
– Мы с ним как-то мерились на руках, и я одолел его с большим-большим трудом. А ты откуда его знаешь? – Кирилл нахмурился. – Неужели влетел?
– Наоборот. Нарзас у меня.
– Да иди ты! Дохлый – заседатель? Мир перевернулся, что ли? Это ж такой диссидент, что хуже его искать будете – не найдете!
– Вот видишь, демократия наступает.
– Прикол! Можно я мужикам расскажу?
– Ты мне лучше расскажи, насколько близкие у вас отношения, потому что если вас много связывает, то мне лучше передать его другому судье.
Кирилл пожал плечами:
– Так, болтаем при случае.
– Точно? Ни конфликтов, ни общих дел нет у вас?
Кирилл покачал головой.
– Точно-преточно? – наседала Ирина. – Он вроде бы симпатичный парень, и второй заседатель у меня тоже хороший в этот раз. Такой милый дядечка, похожий на затрапезного Бельмондо, врач по специальности. И главное, что они оба не хотели быть заседателями, а это очень важно.
– Да? Почему?
– Не знаю почему, но только я ни одного приличного человека не встречала среди тех, кто рвался на судейское место.
– А ты сама тогда как там оказалась? – засмеялся Кирилл.
Ирина фыркнула:
– Да черт его знает… Как говорил Городничий в «Ревизоре», так уж видно судьба! Предложили, а я пошла, потому что от дома недалеко. Я ведь, Кирилл, в те годы вообще о карьере не мечтала.
– Слава богу, что так! Я как подумаю, что, если бы не ты, так меня уже в живых бы не было… Бррр! Ведь расстреляли бы уже, наверное?
Ирина вздрогнула и изо всех сил обняла мужа. Она так редко вспоминает, что ему пришлось пережить обвинение в серии убийств, заключение и суд. Несколько месяцев он ждал смертного приговора, и это оставило в его душе глубокую рану. А она хочет знать только, какая она молодец, разобралась во всем и оправдала его.
– Так расстреляли бы? – глухо переспросил Кирилл.
– Наверное, да. Но ты забудь, пожалуйста. Это прошло, как сон, и больше не вернется, и нас с тобой не должно тревожить.
– Зато я познакомился с тобой.
– Знаешь что, Кирилл?
– Что?
– Ты сейчас врешь. Камера смертников – слишком большая цена даже за Елену Прекрасную.
Кирилл засмеялся:
– Из любой ситуации надо извлекать максимум пользы.
– Ладно, сейчас другое на повестке дня – твои отношения с Сухановым. Какие они?
– Скажем, не такие близкие, как мне бы хотелось. Он – талантливый парень, настоящий поэт…
– Как ты?
– Ир, я попроще, а он серьезный поэт, и по форме, и по содержанию.
– Странно, я ведь знаю всю вашу банду, но о нем ничего не слышала и не подумала бы, что он у вас крутится, если бы он сам не спросил, жена ли я того самого Мостового. Кстати, привет тебе от него горячий.
– Спасибо. Ты тоже передай. О нем мало кто знает, потому что Дохлый сам не поет, только пишет тексты, и вообще его восемь месяцев в году не бывает в городе.
– Что так?
– Он, Ирочка, то, что называется человек трудной судьбы, такой, что Диккенс, как узнал бы про него, тут же схватился бы за перо. Сказал бы: «Обедать сегодня не буду. Несите бумагу» – и настрочил бы минимум двухтомник. Стасу едва минуло восемнадцать, как родной отец проклял его и выставил из дома.
– О господи! За что же это?
– Да за наши мутки. Его папан не кто иной, как Михаил Суханов, певец колхозов и советской власти, коммунист до мозга костей и костей мозга.
– Хороший писатель, между прочим.
– Да, любим народом, – сказал Кирилл таким тоном, что Ирине стало стыдно за свои плебейские вкусы.
Она все-таки встала и, быстро переодевшсь в домашнее платье, вернулась в кухню доделывать ужин. Заглянула к Егору. Сын сидел за письменным столом, поджав под себя ноги, и ни на что не реагировал, так погрузился в книгу. Надо радоваться, ведь другие родители глаз готовы отдать, лишь бы приучить ребенка к чтению, а ей вдруг стало не по себе.
Ирина тряхнула головой, отгоняя эти странные мысли. Пусть читает, осенью в первый класс, и там он будет просто звезда на фоне ребят, с трудом складывающих «мама мыла раму». А хорошо ли это? Егор ведь и считает отлично, так что с первых дней привыкнет, что школа – это очень скучно и совсем не трудно. Пусть дети водопроводчиков научатся читать только в третьем классе, но зато они приобретут важный навык – прилагать усилия к учебе. А Егор как привыкнет, что ничего не надо делать, так и не приучится стараться.
Надо попробовать отдать его сразу во второй класс, кстати, и лишний год будет в запасе для поступления, чтобы в армию не идти. Эх, хорошо бы заседателем какую-нибудь дуру из РОНО прислали, чтобы с ней договориться…
Но сын знаменитого писателя тоже неплохо. Надо же… Ирина усмехнулась. Михаил Суханов, то, что называется, живой классик, он, с одной стороны, издается большими тиражами, а с другой – книг его в магазине не достать. И в библиотеке не вдруг возьмешь, а после того как вышел многосерийный фильм, вообще записываться надо. Кирилл зря смеется, в произведениях Суханова не один сплошной коммунизм, а нормальные человеческие чувства, любовь, интриги… И язык хороший, в общем, интересно почитать.
Жалко, что отец проклял сына, иначе можно было бы поклянчить книжечку. Это же литература, ее просить не стыдно.
– А он прямо окончательно и бесповоротно проклял, – осторожно спросила она, садясь чистить картошку, – прямо по-настоящему?
– Ир, если человека прямо из теплого гнезда выкидывают в коммуналку и предлагают ему жить от собственных трудов, это по-настоящему или нет?
– Ого! Он же еще мальчик был.
Кирилл пожал плечами:
– Восемнадцать лет, совершеннолетний. Сама подумай, на папином продукте воспитывают молодежь, прививают ей любовь к труду и к родине, березки всякие там, трудодни, хлеба налево, хлеба направо, и вдруг в собственном доме этого трубадура режима вырастает такое чучело в заклепках и заявляет, что все ценности, которыми папа кормит народ, не более чем муть голубая и чушь зеленая. Естественно, терпеть подобное невозможно, особенно когда ты секретарь союза писателей, каждого из которых трясет при мысли о твоей славе и успехах. Оглянуться не успеешь, как окажешься в центре дискуссии на тему: «Имеет ли право быть инженером человеческих душ человек, не сумевший спроектировать собственного сына? Можно ли доверить его руке социалистическое перо?»
– Не преувеличивай. Сейчас не те времена.
– Зато люди те.
Ирина опустила глаза на картошину, которую держала в руках. Обычно она не слишком старалась, срезала шкурку толсто, лишь бы поскорее, но при Кирилле надо показать свои таланты – чтобы кожура вилась, как серпантин, одной струйкой.
Картошка была сизая, вялая, с множеством белых проростков и вся в черных пятнах после зимовки. Противно, но молодая только на рынке. Не выращивают ее воспетые Михаилом Сухановым колхозники.
К сожалению, Кирилл прав. Люди всегда «те»: есть плохие, есть хорошие, вопрос только, что позволено плохим, что разрешено делать, чтобы отпихивать ближних от кормушки.
Слава богу, не расстреливают сейчас, но демагогией затоптать человека – почему нет?
На гнилом западе критерий один – прибыль. От этого слова принято кривиться и открещиваться, гнаться за нею очень позорно, особенно для интеллигентного человека, особенно в искусстве. Какие деньги, о чем вы, когда речь идет о формировании человеческой души? Мы ценим людей, воспитываем из них настоящих строителей коммунизма и не собираемся ради денег засорять им головы разным хламом, ничего общего с искусством не имеющим.
На первый взгляд, правильный подход, но где-нибудь в Штатах всем было бы глубоко плевать, что за дети растут у Суханова, пока его книги покупаются. Да хоть с рогами и хвостом, не страшно. Он приносит прибыль, и на этом точка. У нас не то. Взять хоть Высоцкого – на нем можно было делать деньги не меньшие, чем на водке. Проклятые капиталисты без передышки штамповали бы его диски и сборники стихов, снимали фильмы-концерты, в общем, эксплуатировали человека на всю катушку, что ему поесть бы некогда было, не то что пить. У нас – вежливый нейтралитет, несколько пластинок и выступлений на телевидении, а книга ни одна так и не вышла. Хорошо хоть магнитофоны изобрели, и Высоцкий сохранился для следующих поколений, а иначе так бы и канул.
Какими соображениями люди руководствовались, бог знает, только явно не экономическими.
А вдруг я разрешу записать пластинку, а Иван Иванович будет недоволен, испугается гнева вышестоящего Ивана Никифоровича?
И так по эстафете передается страх и парализует хоть талантливого поэта, хоть ученого-новатора.
У проклятых капиталистов такие вопросы решаются просто. Иван Иванович разгневался, вызвал на ковер, а ты ему справочку – смотрите, тираж весь раскуплен, и люди требуют еще. Прибыль составила двести процентов. И недовольство начальника как рукой сняло.
А у нас деньги – не аргумент, поэтому действительно какая-то феодальная лестница, как называет социалистический строй Кирилл.
– Жаль, – вздохнула Ирина, – я не такая утонченная натура, как ты, и мне книги Суханова-старшего очень даже нравятся. Поэтому очень жаль узнать, что он оказался такой козел и трус.
Кирилл пожал плечами и достал из холодильника наливной розовый помидор, явно с рынка.
– Да тут у меня как раз к папаше претензий нет, – протянул он и неуловимым движением ножа разъял помидор пополам. Обнажилась плотная зернистая мякоть, и в кухне запахло югом.
– Как это нет?
– Суханов-пэр сделал лучшее, что может отец сделать для сына, – улыбнулся Кирилл, – мой дом – мои правила, так что или соблюдай, или живи своим домом. Интересное дело, сыночек ищет себя, а папа должен подставляться?
Ирина поежилась.
– Не знала, что ты такой жестокий.
– Ира, жестоко было бы оставить ребенка при себе и ломать его через колено. Я это не просто так говорю, поверь. В тех кругах, где я обычно вращаюсь, таких протестантов вагон и маленькая тележка, и большинство из них со своими предками, как боксеры в клинче. Родители не отпускают от себя и не дают быть самими собой, а дети хотят жить как хотят, но не могут оторваться от родителей. В итоге затяжной конфликт, буря в стакане воды, энергия уходит в пустоту совершенно бесполезно.
А ведь и правда, подумала Ирина. Какой смысл в протесте, если тебе гарантирована крыша над головой, мягкая постель и вкусный ужин? Какая разница, как ты выглядишь, что слушаешь и читаешь, если ты ничем при этом не рискуешь? А родители зачем мотают нервы выросшим детям, если дают им еду и кров?
Забавный парадокс: когда дети маленькие, мы с таким удовольствием пугаем их, что отдадим бабайке или милиционеру, или обменяем в детском доме на более послушного ребенка. Вряд ли найдется в Советском Союзе малыш, который ни разу не получал такого ультиматума: или немедленно прекратить, или отправляться жить на улицу. Но время идет, дети подрастают, и когда действительно приходит пора им жить самостоятельно, мама с папой не спешат отпускать их.
Он еще такой наивный, неопытный, не готов… Но ведь не научишься плавать, пока не войдешь в воду, и самые важные вещи невозможно отрепетировать.
Когда ребенок рождается, необходимо перерезать пуповину. Вероятно, нечто подобное следует сделать и когда он взрослеет.
В мозгу интеллигентной мамаши вроде нее Суханов-старший рисуется зловещей фигурой масштаба Тараса Бульбы, пожертвовавшего сыном ради своих интересов, но если посмотреть с другой стороны… Всегда есть другая сторона.
Стас Суханов живет насыщенной интересной жизнью, полной приключений, хорошо зарабатывает, исходил всю страну, нашел какие-то месторождения чего-то (у Ирины со школы было неважно с географией) и стал, по словам Кирилла, настоящим поэтом.
Диплома о высшем образовании нет, но разве в нем суть? Парень еще молодой, еще выучится, если захочет.
А какая судьба ждала бы со смелым и самоотверженным папашей, не убоявшимся суда коллег по цеху? Учеба на филфаке с пятого на десятое, прогулы, «мам, мне ко второй паре», бессмысленные склоки с отцом по поводу мировоззрения и внешнего вида, словом, затянувшееся до сорока лет детство, плавно перетекающее в старость.
Ирина поставила кастрюлю с картошкой на огонь и посолила. Надо бы дождаться, пока закипит, но она вечно забывала. Лучше сразу.
Прислушалась. Егор так и сидел у себя в комнате.
Господи, только бы ей хватило разума и мужества поступить с сыном по справедливости. Отпустить в свободное плавание и в то же время не лишить того, что ему полагается.
Она покосилась на Кирилла, который с сосредоточенным видом заглядывал под крышку сковородки и что-то там вынюхивал. И тут Ирина впервые подумала, что он, такой хороший, рассудительный и добрый мужчина, все же не отец Егорке. Сможет ли он не делать разницы между детьми, когда родится его родной ребенок? Не задвинет ли Егора, не заставит ли Ирину под видом самостоятельности ущемлять его интересы?
От этой гадкой мысли Ирину затошнило, она опустилась на табуретку и чуть не заплакала.
* * *
Гарафеев внезапно понял, что у него хорошее настроение, и удивился, как это может быть, когда ему предстоят развод и крутые перемены в жизни.
Только мягкий светлый вечер не располагал к грусти. Солнце ушло с горизонта, но все еще тормошило Гарафеева своими лучами, будто било по плечу, как близкий приятель: «Эй, очнись! Соберись! Ты еще молодой, не заглядывай в свою могилу раньше времени!»
И рассыпало блики по искоркам гранитного парапета, и по мелким волнам Обводного канала, будто смеялось над его тоской, и Гарафеев не выдержал, тоже засмеялся.
Сегодня был первый день его заседательства. Сначала ему совершенно не понравилось, а потом ничего. Судья оказалась очень милая молодая женщина в ожидании прибавления семейства, а второй заседатель – молодой обормот, выглядевший так, будто только что сбежал из скита в поисках истины. В общем, законопослушный Гарафеев представлял себе народный суд совсем иначе. Солиднее и монументальнее уж точно.
Судья сказала, что им предстоит рассмотреть нашумевшее дело Тиходольской и она рада, что в составе суда есть медицинский работник. Коллеги-врачи должны знать, что процесс идет открыто, честно и непредвзято. Потом она спросила, не связывают ли Игоря Ивановича и Тиходольскую какие-то личные отношения, потому что в таком случае ему необходимо взять отвод.
Гарафеев замялся, хотел соврать, что да, и соскочить, но тут выяснилось, что тогда его не освободят от общественной нагрузки, а всего лишь отдадут гражданскому судье разбирать разводы, а этого Гарафеев вынести не мог.
Он признался, что слышал о беде Тиходольской и даже подписал коллективное письмо в ее защиту, но сам никогда ее не видел, лично не знал и вообще не вникал в подробности.
Вот если бы бедную Ульяну Алексеевну судили за халатность, тогда совсем другое дело, тут бы он разобрался, а так…
У него не было даже внятной гражданской позиции по поводу необходимой самообороны.
Каждый случай надо рассматривать отдельно, считал Гарафеев, это касается и преступников, и больных.
Пока что он точно знал только одно – сам бы он никогда не полез в чужую квартиру и не стал овладевать женщиной насильно, так что логику Смышляева ему не постичь.
Мимо, балансируя на прямых ногах, проехала девчушка на роликовых коньках, следом – мальчик помладше на детском велосипеде. Прикрученные для равновесия маленькие синие колесики шумно скребли по асфальту. Гарафеев посторонился и посмотрел детям вслед.
Если уедет в другой город, то внуки будут расти без него. Не он отвинтит колесики у велика, и не он побежит рядом, страхуя. И не он скажет, что надо пружинить в коленках, когда катишься на коньках или роликах.
Одинокий старый хрыч… Нет, можно найти женщину, но это будет совсем не то. Любовь или нет, а все рецепторы его центральной нервной системы заняты Соней, он так сроднился с нею, что не мыслит себя рядом с кем-то другим.
Гарафеев облокотился на парапет и зорким глазом разглядел на другом берегу вывеску известного и довольно жуткого пивного бара. Сизый воздух, липкие столы, томящиеся души, короче классика жанра. Не пойти ли туда, утопить свои невзгоды в кружечке пенного, и доставить Соне радость думать, что она, умница такая, разводится не только с ничтожеством, но еще и с алкашом?
– Вот ты где, – сказала Соня, становясь рядом, – а я жду, жду тебя во дворе…
Сердце екнуло.
– Все живы-здоровы, не волнуйся. Я просто хотела тебя предупредить, что Лизочка вернулась домой.
– В смысле?
– Она поссорилась с Володей и пока поживет дома.
Гарафеев нахмурился:
– Что случилось?
– Ой, она не говорит, но я так поняла, что ничего особенного. Обычные размолвки, ты же знаешь, как оно бывает.
– Нет, Соня, я этого не знаю, – замотал головой Гарафеев. – Мы с тобой никогда не разбегались.
– Некуда просто было бежать, – вздохнула Соня. – Пусть поживет пока у нас, остынет, соскучится, Володя тоже придет в себя…
– Так пусть.
– И вот что, Гар. Ей пока не надо знать, что мы разводимся.
– Почему?
– Все равно нам с тобой пока придется жить в одной комнате, так зачем показывать девочке плохой пример? Наоборот…
– Я понял, – мрачно перебил Гарафеев, – папа, мама, я – спортивная семья.
– Именно. Если у нее перед глазами будет образец счастливой семейной жизни, она быстрее одумается.
Гарафеев пожал плечами.
– А ты, кстати, кому говорил, что разводишься?
– Витьке только.
– А маме?
Он отрицательно покачал головой.
– Что так? – засмеялась Соня. – Почему не порадовал старушку, что дворняжка наконец отстанет от вашей стаи породистых собак?
– Зачем так говорить? Она хорошо к тебе относится, – сказал Гарафеев без особой, впрочем, убежденности. Его мама действительно происходила из старинного дворянского рода и была слегка сдвинута на чистоте крови, генеалогии, особой миссии аристократии и всякой подобной архаичной чуши. Отец тоже был из дворян, но не из таких, как мать, поэтому она считала свой брак мезальянсом.
Когда Гарафеев представил Соню в качестве невесты, мама приняла ее благосклонно, но так, будто девушка нанималась в кухарки, а не готовилась стать членом семьи.
И Соня этого не забыла, только расстояние и редкие встречи позволили дамам сохранять видимость теплых отношений.
– Скажу по факту, если разведемся.
– Не если, а когда.
– Ладно. Кстати, по дворянскому этикету жена никогда, ни при каких обстоятельствах не должна возвращаться в дом родителей, если поссорится с мужем.
– Серьезно?
– Представь себе. Это позором для всех считалось.
Соня ощетинилась:
– Ты предлагаешь не пускать нашу дочь домой?
– Нет, конечно. Просто говорю, как раньше было.
Они двинулись в сторону дома.
– Давай погуляем? – предложил Гарафеев.
– Поздно уже, – вздохнула Соня, и он не понял, относилось это ко времени суток или к их жизни вообще, а переспрашивать не стал.
* * *
Выпускной костюм сидел как влитой, но Стас все равно чувствовал себя в нем неуютно. Ботинки, которые ему купила мама по чекам, сильно жали, хоть и была такая фирма, что дальше некуда. Мама сказала, что он просто привык к кедам, и надо всего лишь немного дисциплинировать ногу. Что ж, Стас проходил в новых ботинках все воскресенье, но они не стали от этого удобнее.
Утром выяснилось, что у него нет рубашки под костюм. Галстук какой-то валялся, скрутившись так, будто ждал, когда хозяин изволит на нем повеситься, а сорочки не было.
Пришлось надевать под пиджак клетчатую ковбойку, и весь день Стас пытался забыть, что выглядит как идиот.
После суда он собирался домой, но с полдороги передумал и, прихрамывая, поехал к Леле.
Он не стал звонить ей из автомата и тем более подниматься к ней, а снова сел на качели во дворе, гадая, выйдет или нет.
Она вышла в чем-то строгом, с тугой прической.
Стас вскочил, теплея от радости, а Леля опустилась на качели и слегка оттолкнулась от земли.
Стас чуть тронул раму, а потом вдруг вспомнил, как она любила качаться в детстве, летала так, что вся конструкция ходила ходуном.
Он встал на приступочку для ног, оттолкнулся и принялся сильно раскачиваться. Леля закрыла глаза.
Вспомнилось, как она в детстве называла себя девочкой-летчицей и крутила «солнце» к ужасу взрослых, а один раз упала так, что расшиблась бы насмерть, если бы папа не подхватил ее.
– Помнишь, как ты свалилась с качелей? – спросил Стас.
– Да. Я тогда специально отпустила руки.
– Зачем?
– Мне показалось, что полечу. Но я ошиблась, – усмехнулась Леля.
Стас наддал силы, отчего угол опоры качелей чуть оторвался от земли и тут же со стуком опустился обратно.
Детей на площадке уже не было, но вышла бдительная пенсионерка с собачкой и накричала на них, что они, дылды, ломают народное добро.
Стас стал раскачиваться тише, но пенсионерка все смотрела и смотрела на них, так что пришлось уйти.
– Лель, дойдем до галантереи, купим мне рубашку?
– Уже закрыто все.
– Жаль. Опять завтра в суд как дурак пойду.
Они тихо шагали по улице, застроенной одинаковыми домами из серого кирпича. Угол одного из них оплетал густой плющ, а больше ничего тут не было интересного, кроме булочной, уже закрытой, но все еще пахнущей свежим хлебом.
Пройдя чуть дальше, они оказались возле глухого забора строительного комбината. Там тоже было тихо, кран задирал свою стрелу в жемчужно-серое небо, словно в недоумении, а из щелей в заборе пробивались наглые лопухи.
– Ну мы и забрели, – сказал Стас.
Леля пожала плечами, и он на всякий случай предложил ей свой пиджак.
– А где кепочка и гармошка?
– Ну извини.
– Хочешь, дам тебе папину рубашку?
– Неудобно.
– Нормально, папа только порадовался бы.
Стас кивнул. Лелин отец был действительно классный дядька. В начальной школе все мальчишки страшно завидовали, что ее папа – настоящий адмирал, с орденами и кортиком. В памятные даты его приглашали выступать перед пионерами, и никогда это не оборачивалось нудной обязаловкой.
Классе в шестом или пятом Стас как раз пытался примирить детскую жажду героизма с детским же страхом смерти, мучительным и острым. Эти переживания казались ему такими стыдными, что он никому в них не признавался, держал в себе, и оттого они в десять раз сильнее его терзали.
И тут на очередную встречу с ветеранами пришел папа Лели и сказал, что страх – это нормально, что все боятся, но выживает тот, кто умеет победить в себе страх. Он рассказал о своем товарище, который не был трусом, но волновался, как останутся после него жена и двое детей, и в критическую минуту не смог о них не думать, и поэтому погиб.
«Бойтесь на здоровье, потому что смелость нельзя просто так взять, как горячий пирожок, – улыбнулся адмирал, – но страх надо оставить на берегу», и Стас почувствовал, как ему становится легче.
После того разговора Стас не сделался безрассудным смельчаком и совсем бояться не перестал, но понял, что страх смерти забирает у человека жизнь. И еще одно понял – ничто не бывает так, как видится со стороны. И даже смерть не так страшна, как ему кажется теперь, хотя бы потому, что некому понять «меня больше нет» и этому ужаснуться.
– Я почел бы за честь надеть рубашку твоего папы.
– Да… Я думаю, хорошо, что он не дожил.
– До чего?
– А ты разве не знаешь?
Стас ничего не ответил.
– Знаешь…
– Это ничего не меняет.
– Это не может ничего не менять.
Они повернули назад к ее дому. Леля спросила, не обидится ли он, если подождет на улице, пока она сходит за рубашкой, а то мама после случившегося слишком нервно реагирует на мужчин в доме.
Стас кивнул.
– Зачем тебе это вообще? – вдруг зло спросила Леля.
Он пожал плечами.
– Я же в школе смеялась над тобой.
– Я этого не помню, Лель.
– Смеялась. Но я считала тебя гордым человеком.
– Я и есть такой.
– Да? Зачем же тебе теперь уцененка, бэ-у?
Стас поморщился.
– Помнишь такое слово из старых книг «порченая»? Вот я теперь такая.
– Ты дура, что ли, Леля?
– Даже мама со мной через силу разговаривает. Вроде жалеет, а все же чувствуется, что она будто брезгует мной. Но она мама, а ты-то чего время тратишь?
Стас осторожно взял ее за руку:
– Ты говоришь так, будто ты вещь, а ты человек и не можешь быть ни бэ-у, ни уцененкой.
Леля осторожно высвободила руку:
– Ладно, извини. Не нужно было поднимать эту тему.
– Наоборот. Я хотел притвориться, что ничего не знаю, просто думал, что тебе так будет приятнее.
– Я предпочитаю искренне.
– Ты права. Ты думаешь, что я был в тебя безнадежно влюблен в школе и так хотел обладать тобой, что теперь подбираю из грязи, так, что ли?
– Типа того.
– Это неправда, Лель. Ты ни в какой не грязи, а просто сильно пострадала.
Она усмехнулась.
– Ты один так считаешь.
– Ты знаешь, что я никогда не любил примыкать к большинству.
– Да, это я помню.
– Все наладится, Лель. Любые раны заживают.
– У живых, наверное, да. Только я чувствую себя мертвой.
Они вернулись во двор. Стас снова сел на качели и стал ждать.
Лели не было долго, так что он успел испугаться, что она совсем не выйдет, обидевшись на его молчание.
Но он действительно не знал, что ей сказать. У мужиков проще, пока дышишь, ты жив, а у женщин, наверное, все иначе.
На мужчину напали, избили, так он отряхнулся и пошел, и забыл об этом, как только перестали болеть ребра. И никто не считает его человеком второго сорта, не называет порченым. Ну отлупили, бывает, дело житейское.
Притом парень обычно получает за дело, а женщина – только за то, что она женщина. Да, официально не виновата, но жених бросает, а родная мать разговаривает через губу.
Наконец Леля вышла с газетным свертком в руках.
– Еле нашла среди форменных рубашек, – сказала она, – не «Монтана», но все же получше того, что на тебе.
– А это точно удобно?
– Конечно. Папа был бы рад, он к тебе очень хорошо относился.
Стас прищурился, вспоминая себя тогдашнего. Волосы до пояса, драные джинсы, наглый взгляд, вечная сигарета… К чему из этого мог хорошо относиться настоящий адмирал?
– Ты врешь, Леля.
– А вот и нет. Когда тебя выгнали из дому, он сказал, что ты мужик и чтобы я к тебе присмотрелась.
– А что ж ты не присмотрелась?
Леля развела руками.
Стас посмотрел вверх и в окне ее кухни заметил женский силуэт, но, возможно, ему просто показалось.
– Ты торопишься? – спросила Леля.
– Нет.
Они сели на скамейке возле клумбы, на которой росли анютины глазки и другая цветочная мелочь.
Стас снова взял Лелю за руку.
– Хочешь, я тебе стихотворение прочитаю?
– Твое?
– Нет. Гумилева. Вот послушай:
Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.
Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.
Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребенок,
Словом останавливавший дождь.
Дерево да рыжая собака –
Вот кого он взял себе в друзья,
Память, память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.
И второй… Любил он ветер с юга,
В каждом шуме слышал звоны лир,
Говорил, что жизнь – его подруга,
Коврик под его ногами – мир.
Он совсем не нравится мне, это
Он хотел стать богом и царем,
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.
Я люблю избранника свободы,
Мореплавателя и стрелка,
Ах, ему так звонко пели воды
И завидовали облака.
Высока была его палатка,
Мулы были резвы и сильны,
Как вино, впивал он воздух сладкий
Белому неведомой страны.
Память, ты слабее год от году,
Тот ли это? или кто другой
Променял веселую свободу
На священный долгожданный бой.
Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею не тронутую грудь.
Я – угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле.
Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
И тогда повеет ветер странный –
И прольется с неба страшный свет,
Это Млечный Путь расцвел нежданно
Садом ослепительных планет.
Предо мной предстанет, мне неведом,
Путник, скрыв лицо; но все пойму,
Видя льва, стремящегося следом,
И орла, летящего к нему.
Крикну я… Но разве кто поможет,
Чтоб моя душа не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела.
Леля пожала плечами.
– Видишь? Пройдет время, и ты изменишься.
– Допустим.
– Лель, ты живая, даже если и не чувствуешь себя живой, а значит, заживет потихоньку.
Она улыбнулась:
– В одном ты, наверное, прав. Жизнь все равно идет, даже если идет совсем не так, как хочется.
* * *
Ирина проснулась в три часа ночи от странного чувства в животе. Боль – не боль, но какое-то вздутие и дискомфорт в желудке. «Фу, как бабка старая», – вздохнула она, решив, что вечером зря поела чернослива.
Она повернулась на правый бок, свернулась калачиком, и сразу стало легче, все успокоилось, и Ирина заставила себя уснуть, потому что утром предстоял суд над Тиходольской, и она хотела если не отлично выглядеть, что на таком сроке беременности уже проблематично, но по крайней мере иметь ясную голову.
Встав утром, она не сразу вспомнила о ночной неприятности, пока не сварила кашу и не поняла, что не может проглотить ни ложки. Мысль о еде вызывала настоящий ужас.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?