Текст книги "Угол атаки"

Лиза заикнулась о том, чтобы перевестись в Харьковский мединститут, но Иван не видел в этом смысла, ведь ему остался последний год, а там неизвестно, куда пошлют. На девяносто девять процентов туда, откуда до ближайшего института три дня на оленях. Так что какой смысл переводиться на год, а потом остаться одной в чужом городе? Пусть уж доучивается под крылышком отца, а он поскучает на казарменном положении, ничего, для военного человека это дело привычное.

Иван был рад, что исполнил свой долг и женился, но в то же время совсем не грустил по Лизе. Он звонил ей, с удовольствием читал ее письма, неожиданно остроумные и веселые, и даже отвечал на них, хотя в жизни не писал ничего длиннее новогодних открыток, но не скучал по ней так, как муж должен скучать по жене. Стыдно сказать, он Танькину фотографию не смог выбросить, вот как мало тосковал по Лизе.

Детей он теоретически хотел, но на практике всячески старался отодвинуть радостный момент отцовства, благо Таня вымуштровала его в этом плане на «отлично». Только после зимних каникул выяснилось, что в лучшем случае на троечку, потому что Лиза забеременела, несмотря на все его старания. Он удивился, как такое могло произойти, а потом вспомнил, что в день встречи с женой после пятимесячного воздержания действительно мало о чем думал.

Иван не обрадовался и не огорчился, просто стало ясно, что брак этот настоящий и нельзя будет после нескольких лет раздельной жизни безболезненно свести его на нет.

После училища он получил направление на Дальний Восток. Лизе осталось учиться три года, но когда подошло время декрета, она прилетела к нему как жена декабриста и, как истинная аристократка, оказалась не приспособлена к жизни в офицерской общаге. Она не умела готовить и стирать и трудно находила общий язык с другими женами. Иван не упрекал ее, но видел, что она тяготится сложным бытом, общей кухней, туалетом и душевой в конце коридора, стиркой по расписанию, комнатой, в которой две составленные вместе железные койки занимали почти все свободное место. Лиза тоже не жаловалась, как подобает жене военного, стойко переносила тяготы и лишения, но давалось ей это тяжелее, чем другим девчонкам, выскочившим замуж из сельских домов или густонаселенных коммуналок.

Стасик родился в срок, вроде бы все прошло без проблем и осложнений, Иван, как положено, проставился товарищам, втиснул в комнату детскую кроватку, для чего пришлось подарить соседям обеденный стол, и стал ждать, когда его накроет волна отцовской любви.

Только ничего в его душе не перевернулось, когда он взял на руки перевязанный голубой ленточкой кулек. Просто появился маленький человечек, о котором он должен заботиться, вот и все, и никакой эйфории.

Стасик много плакал по ночам, Иван не высыпался и последними словами клял себя за то, что злится на ни в чем не повинного ребенка. Ему говорили, что это газики и тут ничего не поделаешь, надо просто перетерпеть это сложное время, потом предстоит взять еще один рубеж под названием «зубки», ну а после с каждым днем будет становиться все радостнее и интереснее. Первые шаги, первое слово, а там оглянуться не успеют, как поведут сына в первый класс. Что ж, Иван терпел, и пока Лиза по ночам укачивала сына, он представлял себе радостные картины, как играет в футбол с повзрослевшим Стасиком, как учит плавать, как ведет его на аэродром и показывает, на каких папка летает мощных истребителях.

Только ничего этого не сбылось, в три месяца Стасик тяжело заболел пневмонией. Потребовалась госпитализация, и несколько дней врачи не ручались за его жизнь, потом вроде обошлось, Иван вздохнул с облегчением, но не успел сын выписаться из больницы, как у него началась кишечная инфекция, а следом снова простуда. Лиза осунулась, почернела, взгляд сделался тяжелым и настороженным. Она будто толкала время вперед, чтобы приблизить выздоровление сына, а в те редкие дни, когда он был в порядке, наоборот, пыталась затормозить, остановить часы, чтобы не наступал новый день с новой болезнью.

Ребенок хныкал, обессиленный температурой, а Иван не понимал, как может быть, что он сидит рядом, крепкий мужик, и ничего не в силах сделать для родного сына. Сколько ни качай на руках, ни обнимай, ни целуй, а здоровья своего не передашь и болезни на себя не примешь. Это казалось чудовищной несправедливостью.

Вскоре стало ясно, что если они не хотят погубить ребенка, то надо везти его домой, в Москву, к хорошим врачам и в нормальный климат.

Лиза уехала, а он остался служить. Можно было попросить перевод, и его рапорт наверняка удовлетворили бы, но участковая уверяла, что «к трем годам малыш перерастет, выправится», да и Лизе все равно надо закончить институт. Стоит ли бросать службу, которая ему нравится и где открываются очень хорошие перспективы, только чтобы не разлучаться на годик-другой?

Иван не скучал по семье. Лучше знать, что они благополучны вдали, чем страдают рядом с ним.

Правда, в Москве Стасик все равно болел, так что Лизе пришлось взять новую академку.

Так прошло два года. Стасик пошел без него, и первое слово сына Иван тоже не слышал, и не носил его на руках, и не обтирал водой с уксусом, когда температура поднималась слишком высоко, и, наверное, поэтому, приезжая в отпуск, каждый раз с трудом привыкал к мысли, что этот бледненький щуплый мальчик – его сын. Лиза, как все матери больных детей, совсем переселилась в ребенка. Все остальное было либо неважно, либо стыдно. Она совсем махнула на себя рукой, располнела, расползлась, а в постели следила только за тем, чтобы не забеременеть, потому что с таким здоровьем Стасика заводить второго ребенка невозможно.

По ночам Иван иногда просыпался, с тоской понимал, что жить в подвешенном состоянии неправильно и нельзя. Что ненормально, когда дед замещает отца, пока тот болтается на другой стороне планеты. В войну разлуки неизбежны, но в мирное время семья должна быть вместе. Думал, но ничего не делал, надеясь, что жизнь сама расставит все по своим местам. Так оно в конце концов и случилось.

Ивану пришлось катапультироваться из самолета. В результате он заработал компрессионный перелом двух последних грудных позвонков, то есть легко отделался, ведь катапультирование примерно так же безопасно для жизни, как русская рулетка. По обломкам самолета установили, что виной была техническая неисправность, а он проявил выдержку и мужество, но все равно небо для него закрылось. Ни один врач в здравом уме больше не пустит его за штурвал истребителя.

Пришлось месяц лежать в госпитале, где все лечение состояло в строгом постельном режиме и фанерном щите, подложенном под комковатый матрас. Болея впервые в жизни, Иван тосковал и стыдился своей немощи и надеялся только на то, что раз ему плохо, то, может, Стасику выйдет послабление по части болячек. Вдруг он остро и совершенно по-детски заскучал по Лизе, захотел, чтобы она прилетела, кормила его с ложечки и читала вслух свои любимые книжки. Но жена, конечно, не могла оставить ребенка, тем более что Иван наврал по телефону, будто у него нет серьезных повреждений.

Еще два месяца ушло на увольнение, и в июле он прилетел в Москву гражданским человеком.

Иван слегка растерялся от неожиданной свободы, но отец быстро привел его в чувство, отчеканив: «Соберись, Ваня! Я должен гордиться своим сыном, а не стыдиться его!»

При выписке врачи сказали, что после формирования костной мозоли он будет ничем не хуже здорового, главное – это создание мышечного корсета, поэтому Иван все лето плавал в любом пригодном для этого водоеме и делал упражнения на мышцы спины, а к осени без особых трудностей прошел медкомиссию и поехал в Ленинград переучиваться на гражданские самолеты. Снова жил отдельно от семьи, но приезжал домой на выходные.

Отучился год, и тут отец напряг все свои связи, чтобы его зачислили в авиаотряд Домодедово, а не отправили снова бог знает куда. Иван понимал, что так лучше для семьи, хотя бог знает где он давно бы стал командиром воздушного судна, а тут уже третий год летает вторым.

Странным образом, зажив вместе, как семья, они с Лизой еще больше отдалились друг от друга. Раньше хоть писали письма и разговаривали по телефону, а теперь и этого не стало. Спали вместе, да, и он был с женой каждую ночь, которую проводил дома, наверстывал долгое соломенное вдовство, но это был именно что секс, а не соитие с любимой женщиной. Тепло и мягко, а свет можно не включать.

Стасика, который, преодолев трехлетний рубеж, не перерос свои болезни, Иван очень жалел, но не любил так, как отец должен любить сына. Ребенок дичился его, а Иван робел и не знал, что сказать мальчику, который в шесть лет уже читает Дюма и Жюля Верна, но ни разу не гонял с пацанами в футбол и не лазал по деревьям. Если в других городах выпадало между рейсами свободное время, Иван первым делом несся в книжный магазин, вдруг выбросили что-то интересное для Стасика. Почему-то особенно много хороших книг продавалось в Кишиневе, например, там он купил сборник Даррелла, в который сын на целую неделю погрузился, как подводная лодка в океан.

Ивану нравилось, когда Стасик радуется, но в то же время он понимал, что расслабляет и разнеживает сына, тогда как для воспитания мужчины необходима твердость. Нельзя потакать ребенку, прощать ему оплошности, даже если у него не все в порядке со здоровьем. «Ты не добрый, а добренький, – выговаривал Ивану отец, – идешь на поводу у собственной сентиментальности, а в результате в атмосфере вседозволенности кто у нас вырастет? Инфантильный эгоист, чудовище!»

В сущности, дед заменил Стасику вечно отсутствующего папу, и Иван теперь мог претендовать разве что на роль старшего брата.

Отец говорил, что Стасик болеет оттого, что Лиза слишком с ним цацкается, изнежила ребенка, вот на него и садится любая болячка.

«Парня надо закалять, а не пичкать лекарствами!» – провозглашал отец, и Иван был с ним полностью согласен. Его самого отец в четыре года приучил обливаться ледяной водой, так что теперь не плеснуть на себя утром тазик холодной воды было все равно что не почистить зубы, и в результате он до сих пор не знал, что такое грипп и простуда.

«Я сделаю из тебя богатыря!» – обещал отец Стасику, но после двух дней осторожного обтирания холодным махровым полотенцем будущий богатырь обвесился соплями и три дня лежал с температурой под сорок.

Прогулки, спорт, все не шло на пользу. Даже во время безусловно безопасных оздоровительных занятий лечебной физкультурой в поликлинике под присмотром врача Стасик ухитрился подхватить мононуклеоз.

На этой почве между отцом и Лизой, прежде души не чаявшими друг в друге, возникла некоторая напряженность. Лиза просила его оставить Стасика в покое, а отец отвечал, рад бы, но ради ребенка ни за что этого не сделает. Он понимает, что она мать и волнуется, но мужик должен расти мужиком, а не кисейной барышней.

Зимой Стасик почти месяц не болел, и отец решил, что надо научить его кататься на коньках. Лизе затея эта явно пришлась не по вкусу, но сын загорелся идеей, он как раз читал книжку про голландских детей-конькобежцев. Иван был выходной, поэтому послушно завел «Волгу» тестя, единственное приданое жены, и повез семью на каток. Лиза не умела стоять на коньках, а Иван вдруг вспомнил детство и взял в прокате бегаши. С наслаждением сделал круг, разогнавшись возле хоккеистов и погасив скорость там, где плескалась малышня и где папа пытался научить кататься Стасика. Учеба эта состояла в том, что папа отпихивал ребенка от бортика и кричал: «Поймай движение, поймай! Главное – поймать движение, и ты поедешь!»

Стасик с обреченным видом отпускал бортик, откатывался и немедленно шлепался на пятую точку, папа с возгласом «экий ты неуклюжий!» поднимал его, и все начиналось снова. Иван заметил, что отец дает слишком расплывчатые инструкции, но папа сказал, что все нормально, тело должно подсказать, вот сам Иван сразу заскользил, как только его поставили на коньки.

Лиза сказала, что хватит, пора домой, и Иван расстроился, что сын уйдет с катка с горьким чувством поражения, но тут немолодая пара, степенно катившая под ручку, вдруг остановилась возле них.

– А ну-ка дай сюда, – женщина деловито сдернула шарф с шеи Ивана, прежде чем он успел что-то возразить, и продела его под мышки Стасику на манер постромков. – Так, теперь давай потихонечку шагай.

Сначала Стасик болтался на шарфе, как марионетка, но вскоре его движения сделались более осознанными, женщина стала потихоньку опускать руку.

– Так и на велосипеде легко научить, – заметил ее муж, тихонько катившийся рядом с Иваном, – только у меня уже нет сил за великом бежать, старость, что вы хотите.

Через полчаса шарф вернули владельцу – Стасик ехал сам, пусть неловко и неуклюже, но равновесие держать научился.

Всю неделю Стасик бредил катком, но в субботу у него начался кашель, а в воскресенье поднялась температура, и стало ясно, что никуда они не пойдут.

Стасик плакал, дед требовал от него утереть слезы и быть мужчиной, Лиза что-то ответила невпопад, и, как это часто бывает, нечаянная оговорка переросла в тяжелую ссору, когда все друг на друга страшно обижены, но никто не знает, из-за чего.

Отец никогда не скандалил. Сколько жил, Иван не помнил, чтобы папа вышел из себя, накричал на него или оскорбил дурным словом. Наоборот, когда Ивану случалось где-нибудь накуролесить, отец замолкал, лицо его леденело, и сын будто переставал для него существовать до тех пор, пока Иван не осознавал свою вину и не просил прощения. Становиться невидимкой бывало очень страшно, и Иван изо всех сил старался не разочаровывать отца, ну а если уж случалось, то как можно быстрее бежал извиняться и каяться, хоть порой и не чувствовал себя виноватым.

Ну он, понятно, был юный лоботряс, иначе не воспитаешь, но зачем подвергать Лизу пытке бойкотом, когда она и так измотана болезнями Стасика и своей из-за этого растянувшейся учебой (в прошлом году она с грехом пополам все же получила диплом, и теперь училась в ординатуре, где ее уже начали шпынять за бесконечные больничные)? Ивану казалось, что тут отец поступает слишком жестко, папа, в свою очередь, был недоволен, что Иван запустил совершенно воспитание ребенка, который уже вертит родителями как хочет и в грош никого не ставит. При этом Иван позволяет своей жене хамить человеку, который изо всех сил пытался заменить ей родного отца.

Немножко побегав между двух огней, Иван вдруг совершенно отчетливо понял, что он в этой семье лишний. Настолько лишний, что даже в ссоре не понимает, на чью сторону встать.

Плохой сын отцу, плохой отец сыну, да и, строго говоря, не муж своей жене, ну а как еще назвать, если она еле терпит твои ласки и радуется, когда ты уходишь в долгий рейс.

Жизнь повернула не туда, и хуже всего, что Иван никак не мог понять, где же он потерял ориентировку и сбился с курса. Когда ушел от Таньки, ослепленный первобытным ужасом самца перед браком? Когда жалость и непонятное чувство вины привели его к Лизе? Но больше всего Иван корил себя за то, что катапультировался, ведь был шанс дотянуть до реки и приводниться. Шанс небольшой, но реальный, и следовало им воспользоваться, сохранил бы и родине дорогую машину, и позвоночник любимому себе. Только Иван знал, что вода мягкая и приятная дома в тазике, а когда на нее падаешь на огромной скорости, то она просто разрывает самолет. Опыт приводнения у него был, но при хорошей погоде и на исправной машине, а тут он решил, что ситуация не позволяет. Короче говоря, струсил, поторопился, потерял хладнокровие, вот и результат.

В одну из особенно горьких минут он обнаружил, что ножки у бортпроводницы Наташи в точности как у Таньки. Ну а там уж присмотрелся.

На лицо Наташа была средненькая, ничего особенного, разве что улыбка хороша, зато фигурка – прелесть. Легкая, точеная, и двигалась Наташа, будто танцевала, стремительно и плавно. Аккуратист Лев Михайлович любил придраться к внешнему виду своего экипажа: то не пострижен, то ботинки не до зеркального блеска начищены, но и он при виде Наташи склонялся в немом восхищении, такая она была ладненькая, костюмчик без единой складочки, гладкая прическа, волосок к волоску, на белых перчатках – ни пятнышка.

Поговаривали, что жизнь у нее не слишком легкая, она старшая из троих детей в семье, где отец горький пьяница, но сама Наташа никогда не жаловалась, наоборот, излучала радость.

Иван ничего дурного не имел в виду, просто грелся в лучах обаяния молодой женщины, но однажды все изменилось. При сильном ветре переходя летное поле, он поймал соринку в глаз и не сумел проморгаться. Наташа усадила его на стул возле окна и уголком носового платка извлекла соринку, для чего ей пришлось довольно сильно прислониться к Ивану. Наверное, в реальности Наташа лишь слегка его коснулась, но Иван очень отчетливо ощутил тело молодой женщины.

От ее близости он почувствовал то же, что и старый пень, когда из него по весне начинают прорастать побеги (кажется, что-то подобное они учили в школе на уроке литературы про Андрея Болконского и дуб, хотя Иван не мог поручиться за точность своих воспоминаний).

На следующую ночь она приснилась ему, и с тех пор Иван изредка позволял себе размечтаться и представить будущее с Наташей. Красивая молодая жена родит ему здоровых ребятишек… Мечтал и знал, что ничего из этого не сбудется.

Хорошее это было чувство, наверное, то же самое он бы испытал в юности, если бы Танька тогда не ответила ему взаимностью.

Иногда приходила острая и болезненная мысль, что можно по-настоящему начать все заново, а не только в мечтах, но Иван знал золотое правило при потере ориентировки – пока не установил свое местоположение, не меняй курса.

* * *

– Любопытно, – засмеялся Павел Степанович, – только сейчас сообразил, что командир у нас Лев, а твоя фамилия Леонидов, что значит «подобный льву» или «сын льва». Символично?

– Очень, – буркнул Иван.

– Все, товарищи, хватит балагурить, занимаем исполнительный старт. Второй пилот готов?

– Готов. – Иван поставил ноги на педали.

* * *

Юра Окунев выходил в первый самостоятельный рейс и страшно волновался. Начальник отряда признал его годным к самостоятельной работе, но легко управлять судном, когда за спиной у тебя старший товарищ, в любую минуту готовый подсказать и поправить, и совсем другое дело, когда ты в рубке один.

Еще бы хоть месяцок поплавать стажером, ведь после зимы он наверняка забыл половину того, что усвоил в предыдущую навигацию…

Юра просился на борт к опытным капитанам, но начальник отряда был неумолим. «Ты теперь в штате, и никто за тебя твои вахты тянуть не будет», – отрезал он.

Капитаны говорили, что он слишком робкий, поэтому девушки его не любят, а за глаза наверняка называли «ссыклом» или еще похуже, однокурсники давно были уже старые морские волки, а Юра все лепился под крыло к старшим. Да, теорию он знает и на практике отработал, но вдруг нештатная ситуация? Без опыта он не сумеет среагировать и погубит технику или, того хуже, людей. Юра был уверен, что попадет на большое судно и впереди много лет работы под началом опытных речников, так что он успеет набраться опыта, но распределили сменным капитаном на буксир, и вот пожалуйста, ты царь и бог.

Проснувшись в шесть утра, Юра с ненавистью посмотрел в безоблачное небо. Радио тут же пообещало тепло до плюс пятнадцати, ясно и безветренно.

Тяжело вздохнув, Юра убрал звук. Он-то хотел услышать новости про цунами или надвигающийся смерч, и десятибалльный шторм тоже подошел бы, все что угодно, лишь бы не выходить в рейс. Юра снова выглянул в окно, за которым стремительно светлело, а ветки деревьев стояли неподвижно, будто нарисованные. Нет, милостей от природы сегодня ждать не приходилось, и он открыл холодильник.

Мама не прониклась важностью события, даже не встала приготовить сыну завтрак перед первым самостоятельным рейсом. Вчера вечером сказала только: «Конечно, ты справишься, сынок, ни секунды в этом не сомневаюсь», поцеловала его и ушла спать. Вот и все родительское напутствие.

Достав с полочки бутылку ацидофилина, Юра снял фиолетовую крышечку из фольги и хотел наполнить кружку, но густая белая масса не шла. Он как следует потряс бутылку, хлопнул по донышку, и ацидофилин, немного подумав, вдруг разом вылетел из бутылки, забрызгав стол и Юрино лицо.

День начинался с неудачи, но делать нечего, Юра убрал лужу, выпил то, что попало в кружку, закусил бубликом и поехал на работу.

Похоже, вид у него был бледный, потому что капитан Букреев, с которым Юра столкнулся на пороге конторы, получив приказ-задание, вдруг изо всех сил хлопнул его по плечу и приказал не дрейфить.

– Ты посмотри, погода шепчет, полный штиль, – Букреев широко обвел рукой горизонт с таким гордым видом, словно сам был творцом этой тихой и безмятежной красоты, – настоящий подарок судьбы, ведь такие дни выпадают раз-два за навигацию.

– Это да, – кисло согласился Юра.

– Ну-ка, что там у тебя? – Букреев быстро посмотрел в его бумаги: – Отвести плоты в Гавань и назад? Сказка, а не задание.

– Ну а вдруг?

– Вдруг бывает только сам знаешь что! Юра-Юра! Погода – идеал, фарватер – сказка, экипаж – мечта… Уж такие тепличные условия подобрали тебе для первого рейса, что лучше не бывает, а ты все недоволен. Не стыдно?

– А вдруг нештатная ситуация?

– Юра, угомонись. Все будет в абажуре.

– Откуда вы знаете?

– Да ты сам подумай, что с тобой случиться-то может? Нештатная ситуация вызывается чрезвычайными обстоятельствами, а сегодня неоткуда им взяться. Разве что вы всем экипажем нажретесь до потери пульса, да и то… – Букреев махнул рукой. – На такой тихой воде и мертвый благополучно доберется. В общем, Юра, не дрейфь, голова у тебя на месте, матчасть ты знаешь, все будет в порядке.

Юра отправился на буксир, слегка успокоенный. Может, и вправду все будет хорошо, ведь не зря природа расщедрилась на солнечный и безветренный день, которые так редки в Ленинграде? В его распоряжении новый буксир, а не какое-то ржавое корыто, и экипаж состоит из серьезных и надежных людей.

Матрос Михеич вообще легенда, успел еще юнгой повоевать, и Юре казалось диким, как это он, салага желторотая, будет приказывать столь заслуженному человеку, который в миллион раз лучше его знает, как управлять судном.

Моторист Петя вроде бы ровесник, но от этого не легче. Они одногодки, одинаковые парни, так с какой радости Петя должен подчиняться и уважать Юру? Субординация субординацией, диплом дипломом, но чем Юра может в реальности подкрепить свое превосходство? Тем, что знает навигацию? Хорошо, а Петька знает работу машинного отделения, и дальше что?

Вот не захотят Михеич и Петя сегодня работать, сядут с удочками на корме, и все. И что он тогда будет делать? На горло брать?

Впрочем, волновался Юра напрасно, команда встретила его вполне дружелюбно.

Поели пирожков от жены Михеича, которую тот называл «моя половина», и заняли рабочие места.

Слушая, как после его команды «мотор!» деловито и ровно застучали двигатели, Юра решил, что Букреев прав, все пройдет в штатном режиме, он спокойно выполнит задание и к семи вечера будет уже дома.

* * *

Просьбу Яна высшие силы удовлетворили лишь наполовину. Она действительно оказалась в соседнем с ним кресле, но не сама девушка, а ее бабушка. Колдунов немножко расстроился, а потом решил, что так тоже неплохо, главное, во время полета произвести на старушку хорошее впечатление, тогда она с удовольствием даст ему девушкин телефончик. В рамках этой стратегии Ян уступил ей место возле иллюминатора, хотя ему, впервые летевшему, очень хотелось посмотреть, как оно все происходит. Закинув вещи своей дамы на полочку, он удостоился благосклонной улыбки и понял, что дело идет на лад. В его же ряду через проход кресла занимали монашка и мальчик. Тот, ясное дело, сразу уселся у окошка и приклеился лицом к иллюминатору.

Низкорослая монашка не доставала до полки, и Ян протянул руку к ее сумке:

– Давайте помогу… – Тут он смешался, не зная, как обратиться к духовному лицу, и неловко закончил: – Товарищ.

– Спасибо, товарищ, – улыбнулась она, передав ему свою «Олимпиаду-80» и черную болоньевую куртку.

Ян сел. Стюардесса, не такая красивая, как внучка его соседки, но тоже очень ничего, объяснила правила безопасности, которые Ян слушал невнимательно, поэтому не сумел застегнуть ремень с первого раза. Старушка помогла ему с ловкостью, изобличающей опытную пассажирку.

Когда стюардесса раздала леденцы, Колдунов вкратце объяснил соседке, почему при взлете закладывает уши и как конфетки от этого помогают. Старушка ответила любезной улыбкой и быстро достала из сумочки голубенькую книжку «Нового мира». Ян намек понял и решил не форсировать события. Он откинулся на высокую спинку сиденья, вытянул ноги, насколько позволяло пространство, и стал ждать новых впечатлений, но самолет все не двигался, и внимание Яна невольно съехало на повседневные и не самые приятные мысли, на тот самый камешек в ботинке, который некогда вытряхивать на пути к цели.

Есть специальности, в которых путь до мастерства очень долог, ибо гениальность не заменяет в них практики и опыта, и хирургия относится к их числу. Следовательно, чем раньше начнешь и чем больше будешь заниматься, тем скорее станешь хорошим специалистом. Следуя этой максиме, Ян с первого курса стал ходить на дежурства, сначала в академию, а потом в городскую больницу, где у кафедры была клиническая база. Его рвение довольно быстро заметил доцент Князев, приблизил к себе, так что Ян буквально сделался его тенью. Ассистировал, писал истории и эпикризы, и к концу второго курса сделал свой первый аппендицит. Дальше пошло интереснее и веселее, Князев был человек не жадный, давал оперировать все, только работай. Он очень доходчиво умел объяснить, показать остроумный прием, вообще охотно делился секретами мастерства, при этом не обижался, если Ян ходил набираться опыта и к другим преподавателям. В общем, мечта, а не наставник.

Поглощенный работой, Ян очень нескоро заметил, что Князев щедр на операции, только если пациент – простой человек. Тогда он разрешал Яну оперировать даже такие сложные случаи, к которым Колдунов сам чувствовал, что не готов. Например, однажды Князев отправил его на тупую травму живота вместе с таким же неофитом, только не с третьего, а со второго курса, напутствовав, что, мол, пора тебе учиться принимать самостоятельные решения. Ян воспринял это как акт высочайшего доверия и не подумал, что Князеву просто лень подниматься с дивана из-за какого-то бича.

Тогда пришлось выполнить спленэктомию и ушить рану печени, и, успешно это проделав, Ян впервые почувствовал себя настоящим хирургом. А дальше понеслось – резекции желудка, тонкой кишки, толстой кишки, аппендэктомии, которые Ян к концу года бросил считать, и прочее и прочее… Но если поступал человек высокопоставленный, солидный или кто-то из членов его семьи, Князев сам принимался за дело, даже если там требовалось только подуть на больное место.

Яна, воспитанного в принципах равенства и братства, это немножко покоробило, но он быстро убедил себя, что иначе нельзя. Если большой начальник узнает, что его столь значимая для родины и партии жизнь доверена курсанту, то может и взбеситься, отчего пострадает вся кафедра. А лечить обычных людей Князев поручает Яну не потому, что ему на них плевать, нет, просто он доверяет своему ученику как самому себе.

Князев был идеальный наставник, но все же иногда Яну хотелось, чтобы он относился к простым пациентам чуть внимательнее. Потом это прошло.

Мастерство Яна крепло, и Князев решил проверить его на способность к научной работе. Ян сидел в архивах и библиотеках, научился создавать массивы данных и обрабатывать их, открыл наконец методичку по статистике, что согласно учебному плану должен был сделать два года назад, и неожиданно для себя самого увлекся. До этого он был уверен, что ничего интереснее, чем стоять у операционного стола, в жизни быть не может, а оказалось, что обобщать и анализировать данные тоже весьма увлекательно. Размышлять над всякими этическими нюансами стало некогда.

Этой осенью Колдунов на дежурстве делал обход послеоперационных больных и обнаружил, что у одного пациента наложена колостома, хотя, по мнению Яна, там имелись все показания для первичного анастомоза. Он еще раз пролистал историю, ответа не нашел и спросил у Князева, досадуя, что упустил какое-то важное обстоятельство или забыл противопоказание.

Доцент засмеялся, мол, состояние не позволяет.

– Как? – удивился Ян. – Он же по плану, обследованный, тяжелых сопутствующих заболеваний нет…

– Говорю же, состояние неудовлетворительное. Ну со-сто-я-ни-е, – произнес Князев по слогам и подмигнул.

Колдунов нахмурился, решив, что доцента веселит его глупость и недогадливость.

– Ладно, пойдем, – сжалился Князев, – все равно этот разговор с тобой давно назрел.

Он провел Яна к себе в кабинет, плотно прикрыл дверь, позвонил по местному в приемник предупредить, по какому номеру искать дежурного хирурга, и, улыбаясь, достал из шкафа бутылку такой красоты, какой Ян даже на картинке не видел. Тяжелые хрустальные рюмки с серебряным донышком глухо стукнули о столешницу, Князев налил в них до половины темной, как осенний вечер, жидкости, и запахло чем-то тонким и чужим.

– Виски требует другой посуды, ну да ладно, мы с тобой сан фасон. – Отсалютовав, Князев осушил свою рюмку. Ян чуть пригубил, помня, что впереди у него непростая ночь.

Доцент вопросительно приподнял бровь.

– У меня дежурство, мало ли что…

– Ах, Ян, как ты еще молод и невинен, – Князев утер воображаемую слезу. – Вот смотрю я на тебя и думаю: неужели двадцать лет назад я был точно таким же? Будто вчера, но разок моргнул, и вот я уже пожилой циничный дядечка, и знаешь что? Мне не жаль, потому что всему свое время.

Ян потупился, а Князев откинулся на спинку своего рабочего кресла, сладко потянулся и достал из ящика стола пачку «Мальборо». Этой диковинкой Колдунов угостился с удовольствием.

– Так вот ты прав, мой дорогой друг, медицинских противопоказаний там не было. – Князев подвинул Яну тяжелую пепельницу зеленого стекла.

– Тогда я не понимаю, вы же сами оперировали, – оторопел Ян. В принципе, при определении плана операции оценивается не только состояние больного, но и так называемая ручная умелость хирурга. Если врач не уверен в своих силах, то он имеет право выбрать вариант попроще, зато с гарантией, что у больного не разовьются осложнения. Но ведь Князев виртуоз, он накладывает анастомозы как мало кто. – Что же помешало?

– Вот такая бумажка. – Доцент достал откуда-то четвертной билет и помахал перед носом Яна. – Точнее, ее отсутствие в моем кармане.