Текст книги "Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг."

Места этих ребят пустовали недолго. Ведь немногим позже из нееврейских школ исключили всех учащихся-евреев, и теперь они теснились в наших классах, где ставили все больше дополнительных стульев. Некоторым приходилось писать на коленках.

Нас курировал школьный советник профессор Хюбенер, неофилолог, который много лет крутил роман с нашей классной руководительницей, еврейкой по фамилии Филипсон. Особой храбростью он не отличался. Ему явно не доставляло удовольствия отвечать за еврейскую школу. Когда он захворал, вместо него на выпускные экзамены прислали директора другой гимназии. Услышав об этом, наш одноклассник Райнхард Познански испуганно воскликнул: “Боже мой, этот Шрёдер – сущий штандартенфюрер СС!”

Мы все безумно боялись этого человека. Когда он явился, встретили его все экзаменуемые вкупе с педсоветом. В резчайшем армейском тоне Шрёдер рявкнул: “Познански! Шаг вперед!” Тот побледнел как мел, но школьный советник протянул руку и сказал: “Приветствую вас как моего бывшего ученика!” Словом, все разрешилось благополучно.

Факультативным предметом у меня был немецкий язык, и на устном экзамене я получила для прочтения вслух средневерхненемецкий текст. Я прочитала, и школьный советник Шрёдер сказал: “Поистине превосходно. Вы так молодо выглядите, но явились сюда прямо из Средневековья”. Позднее учителя рассказывали, что, подводя итоги экзаменов, Шрёдер потребовал поднять все оценки на один балл. Дескать, если сравнить наши успехи с успехами в нееврейских школах, это более чем уместно. В остальном же время было тяжелое. Семьи большинства одноклассников отчаянно стремились выехать в Палестину. О веселой абитуриентской жизни мы уже не помышляли.

Ну вот, аттестат я получила, и по такому случаю отец все-таки надумал устроить у Греты праздничный ужин. Ведь у нас самих уже не было настоящего дома. Супругов Вальдман он тоже собирался пригласить. “Раз у него хватает наглости так скоро после смерти моей любимой сестры привести в дом эту шлюшку, я палец о палец не ударю!” – объявила тетушка. Я была в отчаянии. В домашнем хозяйстве я совершенно ничего не смыслила, а тут изволь готовить ужин для десятка людей. Денег, понятно, тоже не было.

В результате все вышло так, как я и предсказывала. Отец проводил Вальдманов на вокзал, поезд тронулся, а она не спрыгнула. В этот миг отцовские иллюзии наконец-то развеялись. Он был полностью сломлен и отныне вызывал у меня лишь огромную жалость.

Из квартиры Вальдманов мы съехали, сняли две комнатушки у некоего семейства Гольдберг на Ландсбергер-штрассе, 32. Относились они к нам хорошо, но по натуре были закоренелыми мещанами, вдобавок до крайности любопытными, а такое долго выдержать невозможно. Госпожа Гольдберг вечно шаркала следом за мной, буквально наступая на пятки. Линолеум на кухне она всегда надраивала до блеска и без конца причитала: “Только не пролейте ни капли воды!” Мы быстро перестали пользоваться кухней, экономя таким образом несколько марок. Воду для чая грели в комнате, кипятильником.

В начале 1940 года мы опять переехали, на сей раз в прескверную, кишащую клопами комнату у некой семьи Эрнсталь на Пренцлауэр-штрассе, 9. Отец совершенно пал духом. Снова и снова твердил, что хочет для меня хорошей жизни, но сделать ничего не может. А я снова и снова пыталась внушить ему, что для меня это не имеет значения.

Часть вторая
“Одна в ледяную пустыню”
Принудительные работы на заводе “Сименс”

1

Часами мы стояли в битком набитом длинном и темном коридоре. И просто ждали, ничем другим заняться невозможно. Конечно, мы очень боялись того, что будет. Чувствовали, что эта унизительная ситуация создана умышленно.

Весной 1940-го власти начали в обязательном порядке посылать еврейских женщин и мужчин на работы в военной промышленности. В июле меня тоже вызвали в Центральное ведомство по делам евреев – отделение биржи труда на Фонтанепроменаде, в просторечии на “бульваре терзаний”.

– С ума можно сойти. Я заядлый курильщик, мне надо покурить, иначе я свихнусь, но не знаю, разрешено это или нет, – стонал какой-то мужчина рядом со мной. – Если запрещено, нас всех забьют до смерти.

Молодая и наивная в свои восемнадцать лет, я ответила:

– Чего проще: спросите.

В этот миг кто-то крикнул: “Расступись!” Мы буквально распластались по стенам, чтобы освободить место человеку, который отдал эту команду. Очень приветливо и вежливо я обратилась к нему:

– Ой, можно у вас спросить? Тут одному господину неясно, разрешено ли курить.

Я не знала, что имею дело лично с Альфредом Эшхаусом. Руководитель означенного ведомства был рьяным антисемитом.

– Наглый жидовский сброд! – тотчас завопил он. Еще одна порция брани – и он исчез.

Однако теперь кое-кто из окружающих напустился на меня, угрожая побоями. Толстая еврейка, от которой противно пахло гнилым мхом, вырвала меня у них, прижала к своему пышному бюсту.

– Ну, кто тут вздумал побить еврейского ребенка?! – крикнула она. Я чуть не расплакалась.

Тут к нам решительно протолкалась какая-то дама.

– Сочувствую, что вы попали в такую неприятность, – сказала она. – С вашего позволения, моя фамилия Рёдельсхаймер.

Как я позднее узнала, она была музыковедом. Я, конечно, тоже представилась.

– Так вот, мадемуазель Ялович, вы совершили ошибку. Повели себя нормально, – объяснила она.

И я получила урок на всю дальнейшую жизнь: в ненормальной ситуации нельзя вести себя нормально. Нужно приспосабливаться.

Когда мы приступили к работе на “Сименсе”, нас было около двухсот еврейских девушек и женщин. Наш цех располагался очень близко от входа на станцию “Вернерверк”[13]13
  “Вернерверк” – станция берлинской городской железной дороги, с 1980 г. закрыта. (Прим. перев.)


[Закрыть] в районе Шпандау. Поэтому нам, подневольным работницам, не нужно было, как в других местах, где-то собираться, чтобы затем нас толпой вели к рабочим местам. Нам разрешили утром приезжать поодиночке, брать ключи от шкафа, где мы оставляли одежду, и идти к станку. Доска с ключами одновременно служила для контроля, вовремя ли мы явились на работу.

Нас разделили на бригады по шесть человек, каждая под началом наладчика. В большинстве мы работали в просторном цеху, стоя за токарными станками, а некоторые – в соседних помещениях, сидя за столами.

Мою бригаду определили к станкам возле окон. Так мы, по крайней мере, видели, светит ли на улице солнце, идет ли дождь или снег. Но весь день точно прикованные торчали у станка. Никакой возможности хотя бы секунду-другую размять ноги, поскольку суппорт станка приходилось останавливать и двигать бедром. Постоянно возникали новые синяки, тогда как старые желтели и зеленели. Неевреев охрана труда к работе на таких станках без спецодежды не допускала. Что же до нас, подневольных работниц, то эксплуататорская фирма “Сименс” экономила даже на кожаных фартуках.

Очень тяжелый физический труд. Но куда хуже – отупение, вечный повтор одних и тех же приемов, вдобавок ощущение, что поступаешь неправильно, так как работаешь на германскую военную промышленность.

Нашего наладчика звали Макс Шульц, на “Сименсе” он работал уже много лет. Жил этот набожный католик в садовом поселке в Любарсе. А родом был из окрестностей Бромберга. “По-польски город называется Быдгощ”, – пояснял он. Он был из так называемых приодерских поляков, уроженец Верхней Силезии, где говорили на одном из польских диалектов.

Каждую вторую фразу Макс Шульц начинал словами “мой духовник говорит…”. Он не только ходил к исповеди, но и регулярно советовался со священником. “Мой духовник говорит, что все люди – братья и сестры и я должен выказывать вам как можно больше любви. Мой духовник говорит, нацисты самые большие преступники в истории человечества” – с течением времени он произносил подобные фразы все более открыто.

Школу ему, пожалуй, довелось посещать лишь год-другой. Читать Макс Шульц умел, но писал с огромным трудом. И заполнить наши зарплатные ведомости было для него серьезной проблемой, ведь приходилось регулярно заносить в особую графу, сколько винтов изготовила каждая работница. В конце концов он обратился ко мне за помощью. Хотя это, разумеется, строго воспрещалось. Я заворачивала формуляры в бутербродную бумагу, прикрывала ветошью, тайком выносила в туалет, заполняла и опять приносила ему.

Ветошь мы всегда держали при себе. Вытирали ею охлаждающую жидкость, которая текла по заготовкам, а потом обычно совали за пояс рабочего халата. Одновременно под ветошью проносили все, что в цеху было под запретом. Семейные фотографии и частные записочки, завернутые в бутербродную бумагу и целлофан, попадали таким манером и к нашим наладчикам.

Ведь всех этих мужчин мучило любопытство. Они старались заглянуть в наши личные дела и расспрашивали начальника цеха. Почему-то их ужасно интересовало, вправду ли некая Кон или Леви была раньше продавщицей, жила ли в Райниккендорфе или в Вильмерсдорфе и замужем ли. Неменьшим любопытством отличались и многие подневольные работницы: где живет такой вот наладчик, есть ли у него жена и дети? Личные контакты строго воспрещались, а оттого были особенно привлекательны.

Мои товарки говорили об этих мужчинах так, как дети говорят о своем учителе: только и слышалось “наш сказал…” да “наш считает…”. Прямо соревновались, чей наладчик дружелюбнее относится к евреям. В известном смысле общий настрой определяло и то, что среди нас было много очень красивых девушек и женщин. Большинство наладчиков держались с нами дружелюбно и корректно.

Исключение составлял лишь один, по фамилии Праль: мерзкий психопат, ошибка природы, с башенным черепом и жестокой, пустой, вечно ухмыляющейся физиономией. И дело не в его коричневых взглядах, а в полном отсутствии взглядов. Извращенец, садист. Некоторое время он работал на заводе санитаром, однако его – и в арийском отделении тоже – освободили от этой работы, потому что он с наслаждением копался в ранах пострадавших коллег. А накладывая повязку на небольшой порез или ссадину, бинтовал настолько туго, что перекрывал потерпевшему кровообращение.

В бригаде Праля была одна девушка, которая из-за бородавок на лице и нескладного носа походила на ведьму. Он все время над ней издевался и, если ему не нравилась какая-нибудь деталь, награждал девушку тычками, да так, что она ходила сплошь в синяках. Однако, по-видимому, существовало распоряжение начальника цеха, что с еврейками надо обращаться вежливо. Тычки считались формой прикосновения, которое в итоге могло обернуться общением и симпатией. А этого следовало избегать.

Как только начальник цеха пронюхал про тычки, девушку немедля перевели к безобидному наладчику. А в бригаде Праля появилась очень красивая девушка с роскошной грудью. Звали ее Катя, но я называла ее Каштановой Девушкой: у нее были очень красивые карие глаза, а волосы действительно напоминали цветом свежеупавшие каштаны. Кто знает, что бы с нею сталось, если бы она уцелела.

Иногда мне удавалось с напильником в руке на секундочку подойти к ней. Или она подходила ко мне, пока ее станок переналаживали.

– Я до сих пор с любым парнем управлялась. Поглядим, как насчет Праля… – однажды обронила она. И довольно вульгарно рассказала мне, как пробовала завести своего наладчика. Когда он налаживал ее станок, она становилась у него за спиной, осторожно дышала ему в затылок и придвигалась все ближе. Мужику приходилось по-быстрому ретироваться, чтоб штаны не треснули. Макс Шульц покраснел как рак, когда я ему об этом рассказала.

Рут Хирш, Нора Шмилевич и я работали в одной бригаде. Мы быстро сблизились – все три из неполных семей, все три весьма рано пережили тяжелые удары судьбы.

Рыжеватая блондинка с массой веснушек, Рут Хирш была очень хорошенькая, похожа на грациозного олененка. Выполняя работу, при которой рычаги надо тянуть не спеша, она мечтательно смотрела в окно. “Знаешь, я вспоминаю, как здорово было подбирать и грызть яблоки-паданцы”, – однажды сказала она. И сразу же извинилась, заметив, что у меня слюнки потекли. Увы, я не умела владеть своей мимикой.

Родом она была из литовского Мемеля[14]14
  Мемель – ныне г. Клайпеда (Литва). (Прим. перев.)


[Закрыть]. Поначалу запинаясь и робея, она рассказала нам, что выросла в приемной семье. Вместе с братом-близнецом ее воспитывала супружеская пара, которая держала маленький обувной магазинчик и проживала в собственном домишке с садом. Ее родная мать, Зилла Ростовски, служила кухаркой в состоятельном еврейском доме. Она забеременела от хозяина, заявившегося к ней в комнату. Но оставить детей у себя ей не позволили; близнецов отдали на усыновление бездетной чете Хирш.

Рут была до крайности простодушна, хотя нашей дружбе это ничуть не мешало. Я любила ее наивные, тихие, застенчивые рассказы. Брат ее эмигрировал в Палестину. Сама же она с родителями переехала в Берлин, где они втроем жили в ужасной меблированной комнате. Мать страдала тяжелым сердечным недугом. Вечером, когда возвращалась домой после десяти часов тяжелой фабричной смены, Рут принималась за уборку. Ничего особенного она в этом не видела – так, мол, на роду написано. Допекал ее только отец, нытик и склочник.

В нашей бригаде Рут Хирш работала лучше всех. Ей хватало ума, чтобы разобраться в работе и прекрасно ее выполнять, но, с другой стороны, недоставало ума, чтобы эту работу возненавидеть. Она часто говорила: “Как было бы здорово получать нормальный заработок, а не урезанный еврейский и учиться по-настоящему, сдать экзамен на звание подмастерья, стать токарем”.

Самым лучшим и самым счастливым она считала время, когда четырнадцатилетней девчонкой служила в Берлине в семье еврейских врачей. Она с восторгом рассказывала, как хозяева однажды довольно надолго уехали и оставили квартиру на нее. Рут подробно записывала в тетрадку, что сделала за день, что почистила, что купила, что ела и т. д. Но поскольку работы у нее было маловато, она решила сделать хозяевам сюрприз. Хозяйка как-то заметила, что паркет очень уж потемнел, не мешало бы его отциклевать.

Вот этим-то Рут и занялась: добыла металлической стружки и отскребла паркет. Причем питалась одним черствым хлебом, чтобы сэкономить хозяевам деньги. Когда те вернулись из путешествия, она успела отциклевать весь пол в передних комнатах. И предъявила им свою трогательную тетрадку, куда детским почерком с массой орфографических ошибок записала все, что делала. Она и нам показывала эту тетрадку. В перерывах монотонно, как приготовишка, только-только выучивший буквы, читала вслух: дата, потом: “Позавтракала ломтем хлеба. С девяти до десяти скрибла перкет”. И после обеда “скрибла перкет”, и вечером тоже.

Увидев все это, хозяйка сказала: “Вот вам деньги, идите в магазин, купите литр молока и все, что требуется для шоколадного пудинга с ванильным соусом. А потом съешьте пудинг в одиночку. Вы же совершенно изголодались”.

Эту незатейливую историю я слышала от Рут Хирш по меньшей мере раз десять, и она никогда мне не надоедала. Великое событие, вершина ее жизни – как она приготовила и в одиночку съела целый пудинг с огромным количеством соуса.

Что бы с нею сталось, если бы она уцелела? В ее застенчивой простоте сквозила такая трогательная прелесть, что позднее она на много лет стала моей личной покойницей. Ведь когда говорят о миллионах погибших, под этой цифрой невозможно что-либо себе представить. Цепляешься за одно-единственное лицо. Для меня это было лицо Рут Хирш.

Другую соседку по станку вообще-то звали Анной. Русские родители в детстве ласково называли ее Нюрой. Поскольку же это уменьшительное в Берлине неизвестно, его переделали в Нору. Так она и подписывалась – Нора Шмилевич.

Нора тоже была девушка очень хорошенькая или, лучше сказать, пышная красотка. Глядя на нее, я всегда невольно думала о Рубенсе. Вероятно, со временем она бы стала толстухой. Но не дожила.

На свой лад она была поразительно хороша – черные как смоль волосы, выразительные черные глаза, рот красивого рисунка и на редкость ровные, очень белые зубы. Но она страдала от того, чего у других подневольных работниц я не видела: от голода у нее пухли ноги. Врач-еврей – человек, которому разрешалось именовать себя только еврейским лекарем, – сказал ей: “То, что вам нужно, в аптеке не купишь. Это продается лишь в продуктовых магазинах, притом в мирное время. Я вам помочь не могу”.

Нора выросла в обеспеченной русской семье и была намного образованнее, чем Рут. Мать она потеряла очень рано. Вдовый отец держал экономку-нееврейку, так называемую тетушку. Но и его уже не было в живых.

Нора по-прежнему жила в большой родительской квартире на Урбанштрассе. Ей оставили одну большую комнату, где собрали всю мебель ее родителей. В каждой из остальных комнат поселили по еврейской семье.

Тетушка до сих пор играла важную роль в жизни Норы. Их связывала весьма странная любовь-ненависть: тетушка, по-видимому, особа экзальтированная и истеричная, с одной стороны, называла Нору дочкой, обеспечивала питанием, а с другой – осыпала жуткой бранью.

Она сохранила ключ от квартиры на Урбанштрассе и порой среди ночи заявлялась к Норе в комнату. Когда девушка просыпалась, чувствуя, что кто-то стоит у ее постели, тетушка иной раз осыпала ее поцелуями. “Ты для меня все, – бормотала она тогда. – Ты дитя моего любимого, а стало быть, и мое”. А иногда вместо поцелуев обрушивала на нее жуткую антисемитскую брань. Нора очень страдала от этой женщины.

Однажды Рут Хирш пригласила нас с Норой на день рождения. Отца очень ловко выпроводили на кухню, где мы вежливо с ним поздоровались. Он бормотал и бранился только себе под нос. Толстая больная мамаша Рут сидела рядом и не говорила ни слова.

Рут заранее предупредила, что у них очень тесно. Да уж, сущий кошмар. В крошечной комнатушке с очень высоким потолком штабелями громоздились шкафы. Там и жили эти трое. Лишь в середине помещения был узенький проход.

Кроме нас, в гости пришла так называемая кузина. Достали граммофон с трубой и принялись заводить допотопные шлягеры. Помню одну пластинку, незнакомую, типичную дребедень двадцатых годов: “Пластинки, черная маца, всяк знает вас и всяк имеет, пластинки, модная буза” – и так далее.

Все это запечатлелось в моей памяти как сцена из фильма – трескучий граммофон с противным еврейским шлягером и жуткое день-рожденное кофепитие. Кузина – страшуля, без слез не взглянешь, с толстыми ногами, вдобавок бесстыдница. Танцуя, она задирала юбку. Зрелище карикатурное, а вся обстановка настолько ужасная, что я подумала: “Надо постараться все это запомнить”.

Мы с Норой украдкой переглядывались и снова отводили глаза, а через два часа попрощались. Уже одно то, что Рут вообще испекла картофельный пирог, поистине геройский поступок. Она не хотела говорить, но ненароком проболталась. Папаша ее закатил скандал, потому что остался-де без картошки. Словом, мы вежливо поблагодарили и ушли.

По улице мы с Норой шли молча, держась за руки. Немного погодя посмотрели друг на друга и быстро, почти без слов, решили, что ни словечком не станем осуждать пережитое. Ни словечка не скажем про ужасное окружение, про жутких так называемых родителей, про малосъедобный картофельный пирог, про невозможную музыку и скачущую толстуху кузину.

– Когда-нибудь потом надо бы снять фильм про то, как год от года меняется праздник дня рождения еврейской девушки, – сказала я. – Сперва показать Рут с ее нееврейскими соседками, в собственном доме, с множеством детей в саду. А затем с каждым годом все хуже: сперва на день рождения уже не приходят дети-христиане, а под конец показать семейство Хирш в их временном берлинском жилье.

– Ты что, с ума сошла? Кто станет снимать кино про день рождения Рут? – сказала Нора.

Я объяснила ей, что нынешнее страшное время кончится, все будет по-другому. И мы должны рассказать потомкам, что происходило в эти годы. Она остановилась и ответила:

– Я поняла, и ты права. Сделай такой фильм. Ты единственная из нас всех уцелеешь. Я и Рут – мы не выживем.

2

Очень тяжко было осенью и зимой выходить в потемках из дома, ехать в Шпандау и возвращаться вечером, снова в потемках. Когда я наконец добиралась домой, совершенно без сил после долгого рабочего дня и длинной дороги, там меня ждал одинокий отец: полуголодный, он мысленно весь день оставался со мной.

Часто он обедал в столовой Данцигеров, на Кёнигштрассе. Встречал там кой-кого из знакомых, мог немножко поговорить с другими евреями-вдовцами, находил товарищей по одинокому существованию. Обычно он разговаривал с неким адвокатом из Южной Германии, которого бросила арийка-жена. Раньше этот человек был весьма состоятелен и знаменит.

Данцигеры брали за обед карточку на пять-десять граммов жиров, хотя в супе ни глазка жира даже в лупу не отыщешь. Точно так же обстояло с карточками на пятьдесят или сто граммов мяса. Повсюду в ресторанах тогда обманывали всех и каждого, а тем более евреев, которые могли рассчитывать лишь на такой обед.

Еда у Данцигеров была хуже некуда: так называемый суп – просто подсоленная вода, без ничего. Второе состояло из микроскопического кусочка мяса, мерзкого искусственного соуса и двух картофелин. На десерт – пудинг, тоже на воде с подсластителем.

Хозяйка, Паула Данцигер, страдала тяжелым сердечным заболеванием. Необъятная толстуха с синими губами и прямо-таки слоновьими ногами. Насчет ее дочери моего отца не раз предостерегали: она, мол, сотрудничает с гестапо. Эта Рут, тоже тучная, а вдобавок донельзя прыщавая, за обедом непременно флиртовала со всеми клиентами-мужчинами. И ни один не возражал, каждый говорил ей что-нибудь приятное и смеялся над ее шуточками. Ведь все боялись этой еврейки-шпионки.

Для меня отец каждый день брал домой один из таких омерзительных обедов и вечером разогревал. Я же настолько изголодалась, что ела. Противно, конечно, и не насытишься, но, по крайней мере, хоть что-то.

Часто он еще до моего прихода включал на кухне газ. А услышав в двери ключ, ставил кастрюльку на конфорку, чтобы я незамедлительно получила горячий водянистый суп. Потом мы еще некоторое время сидели вдвоем, и я рассказывала, что произошло днем на работе.

– Что стряслось? К тебе тут целая очередь, – спросила как-то Эдит Рёдельсхаймер, проходя в перерыв мимо моего станка. Три-четыре девушки хотели поговорить со мной.

С музыковедшей я очень скоро вновь столкнулась на “Сименсе”, и мы обе очень обрадовались встрече. За короткое время после того инцидента на Фонтанепроменаде, когда я вела себя так наивно, что ей пришлось спасать меня от катастрофы, в моем развитии произошел огромный рывок, и теперь другие спрашивали совета у меня. Большинство моих товарок выросли в совершенно ином окружении, нежели я. В гимназии довелось учиться очень немногим. “Тут рядом работает еще одна с аттестатом, надо непременно вас познакомить”, – так теперь говорили мне.

Херман Ялович в возрасте 62 лет. Берлин, 1939 г.

Я научилась приспосабливаться к ненормальной ситуации и жить в ней. Правда, в душе снова и снова вскипал бунт, и я безмолвно кричала: “Свободу!” Но, стараясь придать смысл неизмеримой мерзости и однообразию своего существования на “Сименсе”, хотела завести много знакомств и как можно больше узнать о жизни каждой из товарок.

В перерывах я все время расхаживала по цеху, собирала впечатления. Некоторые из-за этого всерьез на меня злились.

– Чего ты мотаешься туда-сюда, как неприкаянная? – спрашивали они. – У нас ведь своя компания, лучше, чем у нас, нигде не бывает.

– Знаю, но мне надо познакомиться со всеми, – отвечала я.

Вот почему я пришла в восторг, когда морозным зимним днем в цеху появился начальник и спросил, есть ли желающие чистить снег. Прочь от суппорта, прочь из цеха на чудесный, свежий, снежный воздух! Кроме меня, вызвались считаные единицы. Подневольные работницы в большинстве были из мещан и полагали, что разгребать снег унизительнее, чем стоять у станка.

К сожалению, расчистка дороги до ворот заняла всего-навсего час, но это было чудесно! Эдит Рёдельсхаймер, конечно, тоже участвовала и, в свою очередь, познакомила меня с остальными. Мы замечательно провели время. Я познакомилась с очень симпатичной детсадовской воспитательницей из соседнего помещения, хорошенькой женщиной, которая недавно вышла замуж и имела двух маленьких детей.

– Почему же вас, молодую мать, упекли на работы? – спросила я у нее.

Она рассказала, что вместо нее от работ освободили ее мать и та смотрит за детьми. И обе довольны: она сама рада побыть среди людей, тогда как детский галдеж действует ей на нервы. А мать нипочем бы не выдержала здесь, в цеху.

И еще одна женщина очень меня заинтересовала – Бетти Ризенфельд, дама уже за сорок, с тогдашней моей точки зрения старуха. Я мельком видела ее на золотой свадьбе, устроенной почтенным еврейским семейством Вольф. Крохотная, но вполне хорошо сложенная женщина с совершенно белыми волосами, челкой и вздернутым носиком, незамужняя еврейкабуржуазка.

На “Сименсе” она работала браковщицей. В широком главном проходе цеха стоял стол, а на нем скамейка, где и восседала Ризенфельд. Рядом с ней – лоток с готовыми винтами, размеры которых она проверяла на соответствие норме. Те, что не укладывались в предписанный допуск, шли в брак.

Эта Ризенфельд – она закончила женский лицей, имела диплом канцеляристки и жила с матерью – как бы царила над нами и явно наслаждалась своим превосходством. Когда кто-нибудь подходил к ней, эта крохотуля сверху вниз командовала: “Давайте-ка сюда. Посмотрим, все ли в порядке”. В конце каждого рабочего дня она стояла у дверей и каждой, что проходила мимо, весело кричала: “Завтра с утречка да бодрячком!”

Когда Макс Шульц, наш наладчик, наклонялся к станку Рут, все видели: эти двое не просто похожи, а почти что одинаковые: та же форма носа, тот же цвет волос и цвет лица. Прямо-таки жутковато смотреть. Максу Шульцу было не меньше сорока, а Рут еще и двадцати не сравнялось, но даже народ из других бригад говорил: “Ваш наладчик и эта девушка будто однояйцевые близнецы. В жизни не видала такого сходства”. Я обыкновенно иронически замечала: “Вероятно, все дело в расовом различии”.

Этому диковинному феномену сопутствовало кое-что весьма личное: Рут была большой любовью Шульца. Не мелкой влюбленностью, нет, большой любовью. А Шульц был первой и, поскольку жить ей оставалось недолго, единственной любовью Рут.

Для человека вроде Шульца здесь заключался глубокий конфликт. Из его крайне застенчивых рассказов я знала, что он женат и жену свою считает особой отвратительной, злобной и привередливой. Потому-то он и ходил каждую неделю к священнику. А нам рассказывал: “Мой духовник говорит, любовь – это благо! Я должен любить вас всех”. Я догадывалась, о чем речь на самом деле.

Был у нас и второй такой же феномен, но о нем я говорила с Эдит Рёдельсхаймер всего лишь раз. Однажды, когда мы обсуждали сходство Макса Шульца и Рут Хирш, она сказала: “Вообще-то природа позволила себе дважды сыграть здесь в такую игру, и от тех, кто поумнее, это не укрылось”.

Я знала, кого она имеет в виду: эсэсовца Шёнфельда и меня. Начальник нашего цеха сидел за стеклянной перегородкой. Хотел точно знать, как задействовать людей, чтобы производство функционировало без сучка и задоринки. У него были такие же серо-зеленые глаза, такой же формы нос и рот, такие же зубы, как у меня. Мы выглядели словно близнецы.

Я смотрела на него, и мне чудилось, я гляжу в зеркало. Ужас. Мы оба заметили сходство и знали, что оба знаем об этом. Но смысл того, что себе здесь позволила природа, оставался непонятен.

Однажды в воскресенье мы с папой оказались на станции “Александерплац”. И на лестнице встретили Шёнфельда с пятью-шестью другими эсэсовцами в мундирах. Поздороваться нельзя, но, проходя мимо, я посмотрела ему прямо в лицо. Он буквально сник, пристыженно опустил глаза и покраснел.

Платили нам сущие гроши, но работали мы аккордно. В цех нет-нет заходил калькулятор и, стараясь не бросаться в глаза, хронометрировал рабочее время. Правда, мы всегда были начеку. Во всех цехах и участках “Сименса” существовала система оповещения о калькуляторах, чтобы из-за чересчур ретивых работниц нам не урезали и без того низкие расценки. Заботились мы и о справедливом распределении заданий, чтобы каждая получила основную зарплату.

Для многих это имело очень большое значение, для меня нет. Я не умела ни радоваться так называемому жирному куску, то бишь выгодной работе, на которой хорошо зашибали, ни по-настоящему злиться на задания, с которыми даже до аккордной оплаты не дотянешь. Все это меня совершенно не трогало.

Я несколько воспряла духом, когда узнала, что на “Сименсе” есть саботажная группа. Те из моей бригады, кому хватало ума и характера, мало-помалу вовлекались в эту группу, и отупляющая работа становилась куда более сносной. Втихую саботажничать означало подходить к самому пределу дозволенного. Стало быть, требовались точное знание допусков на продукцию и совместные действия рабочих из самых разных участков и цехов. Собственно, самое главное было – наладить сотрудничество.

Пример. Допуск на гайку составлял долю миллиметра. Внутренняя резьба должна была иметь вполне определенный шаг, не больше х и не меньше у. В таких пределах – а это требовало чрезвычайной точности, – нарезая внутреннюю резьбу, делали ее шаг как можно ýже. А деталь, на которую навинчивали гайку, изготовляли на другом участке завода и делали шаг резьбы как можно шире. В результате соединить их оказывалось невозможно. Сами по себе все детали проходили контроль без нареканий, поскольку их размеры укладывались в пределы допусков. Но при сборке свинтить их друг с другом не удавалось, и все уходило в брак. Лучшей саботажницей из всех нас была Рут Хирш, она работала как прецизионная машина, с точностью до крошечной доли миллиметра.

Саботажная группа функционировала превосходно, ее так и не раскрыли. В ней участвовал не только Макс Шульц, но и еще один наладчик, Херман, человек решительный и умный, до 1933-го он состоял в социал-демократической партии и посещал народный университет, а после войны собирался получить аттестат зрелости и продолжить учебу. Херман был радикальным противником нацизма и всегда главенствовал в идеологических дискуссиях. Именно он защитил нас от садиста Праля, когда того назначили санитаром нашего участка. “Ради бога! Это же телесное соприкосновение арийцев с еврейками, – заявил Херман и спросил: – Разве господин Праль не осквернит расу, перевязав палец такой женщине?”

Чтобы довести все это до сведения начальника цеха Шёнфельда, использовали некоего господина Шёна, весьма курьезную фигуру среди наладчиков. Лет пятидесяти с небольшим, до крайности глупый и тщеславный, он вдобавок считал себя красавцем. И постоянно спрашивал молоденьких девушек в бригаде: “Разве я не симпатичный мужчина?” Каждые пять минут доставал из кармана зеркальце, разглядывал лысину с седым венчиком волос, а потом изрекал: “Волосы у меня по-прежнему красивые, хоть их и немного”. Все над ним смеялись, и евреи, и неевреи. Этот дурень верил, что, вступив в НСДАП, получит уйму привилегий, денег и прочего добра и тогда ему уже не придется вкалывать за гроши. Однако ж мечты его не сбылись.