Текст книги "Дом с птицами"

Мария Затонская
Дом с птицами

© Затонская М., 2020

© Демидов О., предисловие, 2020

© Скворцов В., фотография, 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

***

«Издательство «Эксмо» начинает новую книжную серию, поэтическую серию, что само по себе уже сенсация, и серию авторов не только московских, не слишком раскрученных и молодых. Молодые поэты в поддержке очень нуждаются. Честно скажу, для любого поэта бумажная книга очень важна и весома. Покупая эти книги, вы получите уникальный срез эпохи: стихотворения молодых поэтов – это, может быть, единственное, что останется от нашей сегодняшней литературы».

Дмитрий Быков

«Наверное, я стала честной. Честной с собой, с миром – как поэт. Чтобы моя честность стала честностью многих, чтобы они тоже увидели чудо, которое вижу я».

 
Я тебя люблю, моя маленькая жизнь.
Синева, синева, синева льется,
Птичьи гнезда – хрустящие деревянные солнца,
В солнцах птенцы: дзинь-дзинь.
 

Мария Затонская

обладатель Национальной литературной премии «Золотое перо Руси», 2017 г. Дипломант и лауреат Международного литературного фестиваля-конкурса «Русский Гофман», 2018, 2019 гг., победитель Национальной премии «Русские рифмы», 2019 г.

«Оттого что Затонская чувствует, вос-при-ни-ма-ет и отражает, как солнечный свет, благодать, её стихи наполняются витальной силой. О чём бы ни писалось, всё будет исполнено жизни.

Накопленный опыт авангарда и неподцензурной литературы, Серебряного века и шестидесятников, наконец, традиционной культуры и современной – совсем не обременяет Затонскую.

Потому что для неё это не бремя.

Затонская же – крылышкует».

Олег Демидов

***

Посвящаю книгу своему дедушке

Затонскому Владимиру Максимовичу

Обязательно случится чудо

Затонская как-то играючи, легко, по-девичьи впорхнула в русскую литературу. Один семинар для молодых писателей, другой, третий, поэтические вечера, фестивали, премии – и везде успех. И что самое важное – заслуженный успех.

Накопленный опыт авангарда и неподцензурной литературы, Серебряного века и шестидесятников, наконец, традиционной культуры и современной – совсем не обременяет Затонскую.

Потому что для неё это не бремя. Посмотришь на иных коллег, так те, взяв на вооружение какой-нибудь приём, размер, жанр, просодию и т. п., бредут с ними – согбенные, уже одряхлевшие, но всё равно бодрящиеся вхождением в вечность.

Затонская же – крылышкует.

 
На «Комсомольской» бородатый мужик
с чёрной виолончелью
думает о Ростроповиче и Шопене.
Тени скользят, смычок
пилит деревянную грушу.
 

Типичная московская картина (о которой кто только не писал!) благодаря отстранению и особой оптике превращается (именно превращается!) в стихотворение.

Если определять Затонскую через какое-нибудь одно слово, это будет «Восхищение». Именно так: всегда с большой буквы. Это и принцип, на котором базируется её поэтика, и двигатель её жизни, и главная настройка её внутреннего мира.

Стихотворец, который не видит вокруг себя чуда и не ведает восхищения, – самый настоящий акын. Ему подвластна пара лирических струн и простенький там-там сердца.

Поэт же мультиинструменталист. Что ни дай ему – корягу, солнце, ливень, дребезжащий трамвай – он всё приспособит и сделает из этого божественную музыку.

 
Я тебя люблю, моя маленькая жизнь.
Синева, синева, синева льётся,
птичьи гнёзда – хрустящие деревянные солнца,
в солнцах птенцы: дзинь-дзинь.
 

Оттого что Затонская чувствует, вос-при-ни-ма-ет и отражает, как солнечный свет, благодать, её стихи наполняются витальной силой. О чём бы ни писалось, всё будет исполнено жизни.

Механистичность, эклектика, философия – оставьте это другим.

Это не значит, что мы имеем дело с чем-то несерьёзным, сиюминутным, что забудется, стоит только закрыть книгу, – нет. Наоборот – всё очень серьёзно.

Только форма подачи как будто простая: с уменьшительно-ласкательными суффиксами, может быть, с небольшим заигрыванием с массовым читателем-подростком и даже некоторой инфантильностью. Но когда понимаешь, как и для чего всё это сделано, все вопросы отпадают сразу.

А сделано всё это на игристой и неподдельной женственности.

В наше время, когда русский феминизм, бессмысленный и беспощадный, пытается навязать нам свою повестку дня, настоящая женственность выступает на первый план. Перед нею мы безоружны.

У французов есть хорошая поговорка: если женщина не права, подойди и извинись. Эту сентенцию можно чуть-чуть подкорректировать и подогнать под наши реалии: если женщина пишет стихи и при этом великолепные стихи, немедленно садись их читать.

 
В местной кардиологии в холле
пахнет старостью, хлоркой, йодом.
Постояльцы смотрят новости на Первом —
спасатели ищут девочку: девочка где-то в лесу.
– Потише, пожалуйста, – шикают на посетителей, —
Тут вообще-то важное показывают.
 

И последнее, о чём необходимо сказать.

Поэтический сборник – дело тонкое. Надо уметь его прочесть.

Как обычно бывает? Сядешь в автобус ли, в электричку – и наобум прочитаешь с самого начала, с середины, с конца, ещё полистаешь. Выйдешь на остановке, придёшь на работу, в обеденный перерыв ещё раз откроешь книгу. Это неправильно.

Это даже кощунственно.

Поэтический сборник следует читать разом, залпом, целиком, от корки до корки. И тогда с вами обязательно что-то случится.

Что-то приятное и неожиданное.

Что-то, похожее на чудо.

Олег Демидов

Стихотворения

Однажды

 
Однажды меня коснулось искусство –
бабушка солировала в Доме культуры.
Светились-звенели стеклянные люстры, —
ангелочки с гипсовой шевелюрой
с колонн свисали,
бабушка пела «Аве Мария», и это «Аве»
стекало водой в голубое моё.
 
 
Маленькая девочка
расправляла ладони и плавала:
«Мама, я здесь!
Чуть-чуть ещё и – домой».
Она ныряла-выныривала из синевы.
Воды всё больше, – насколько хватает глаз.
 
 
– Плыви, Мария, – бабушка пела, – плыви.
И я тогда захлебнулась!
И – началась.
 

«По камушкам пройденного пути…»

 
По камушкам пройденного пути
сможет меня найти,
я та – что сейчас просыпается в материнской воде,
там, в девяносто первом, будто в Нигде.
Я ей отсюда машу:
– Смотри —
вдоль неясной дороги ещё не горят фонари,
Бог смотрит в меня и в тебя изнутри
черноты.
– Из воды? —
говорит.
– Из воды, – говорю. Тогда
она переворачивается – раз.
Она отталкивается – два.
Три – по рукам акушерки течёт вода,
Она
выходит,
чтобы
искать меня.
 

«Что во мне моего и есть ли моё вообще…»

 
Что во мне моего и есть ли моё вообще. Мама
учила выбирать одежду из натуральных тканей,
папа – прощать людей
за то, что они болваны.
Дедушка твердил про добро и духовную силу,
бабушка в ванной мне руки мыла,
о том о сём бубнил из комнаты «Электрон».
 
 
У меня три поросёнка,
подвиги Айболита,
пропущенные через какое-то личное сито,
сменившие очертания и размер —
и это
только моё теперь.
 

«День, когда я родилась…»

 
День, когда я родилась.
День, когда измеряют мой рост,
моё соответствие возрасту –
в общем, расту.
Как хорошо: ещё вся жизнь впереди,
потом – полжизни, потом,
говорят, – «пожинай плоды» – сиди,
сторожи дом.
Потому должны быть указаны верно
знак качества, срок годности, и, возможно —
дата выпуска, так:
второе-седьмой-девяносто первый.
 

На вырост

 
Мне дарят книги на вырост (Хэмингуэя, Ошо).
Бабушка покупает новые спицы:
вяжет братишке свитер на пару размеров
                                                         больше —
ему пригодится,
он вытянется, проступят скулы из пухлых щёк.
А я уже взрослая, и не знаю, вырасту ли ещё.
 

«Хрустальные глаза звёзд над синими деревнями…»

 
Хрустальные глаза звёзд над синими деревнями,
троится оконная рама вагона,
через моё лицо стелется линия горизонта,
снег длится,
ночь длится,
жизнь длится.
Человеческий силуэт, мелькающий в соснах, —
размером с отражение моего носа.
Белые хлопья
летят сквозь раскладной столик.
Ложка звенит в стакане.
Люди сопят в вагоне.
Гудок рассекает время.
 
 
Сонная проводница подходит ко мне не спеша:
«Всё, – говорит, – выходите,
ваша».
 

«Я тебя люблю, моя маленькая жизнь…»

 
Я тебя люблю, моя маленькая жизнь.
Синева, синева, синева льётся,
птичьи гнёзда – хрустящие деревянные солнца,
в солнцах птенцы:
дзинь-дзинь.
На кухне отцовский самогон, философские
                                                         мятежи —
споры о Солженицыне и литературной лжи.
Вместо барных полок – книжные стеллажи.
Мы держим друг друга за плечи и округляем рты,
выдувая маленькие истины
из пустоты.
Люблю дерево. Его шершавость и чешую,
вечернюю оранжевость дня, балансирующего
                                                         на краю
горизонта, и неглубокого озера сонное дно.
И всхлип, который издаёт вода, когда
                                 ты входишь в неё за мной.
И всплеск, когда начинаешь грести.
 
 
За этот не умолкающий барабан в груди,
за любовь ко всему
и к единственному среди.
 

Сон комнаты (У картины «Спальня в Арле»)

 
Видишь, она на тебя из холста растёт —
спинка кровати, выпучивается, как живот.
Маленький подголовник внутри – костьми
льнёт к углу голубой стены.
Видишь, он к тебе тянется – этот пол,
подползает рыхлыми досками, и уже почти
встал под твоим ботинком, говорит, мол,
иди.
Стул неприметный, скукоженный у окна —
на нём сидит сон Ван Гога, пока он сам
снится комнате – и насовсемъ
остаётся среди этих неровных стен,
в синеве,
из истёртых дверей переходящей прямо
в желтизну звёзд,
разлитую в рамах.
 

«Занавес. Извините, вы просыпали…»

Актрисе Э. Арсеньевой

 
Занавес. Извините, вы просыпали
                                              чётки-строчки.
Вам помочь? простите, понимаю, сами, сами.
После спектакля на сцене прибираются рабочие
и находят бусины со стихами.
В гримёрке вазочка уже почти полная,
досыпала горстку бусин. Каждая —
                                                  эхом в судьбе.
Бегу, стучу в двери: – Ещё потеряли! —
                                                    взволнованно.
Открывает: – Не нужно, деточка, у меня много,
                                                       оставь себе.
 

Памяти Бурича

 
Когда любишь, кажется: Боже, как ему повезло,
у кого-то (меня, например) трясутся руки,
                                                         лицо бело́.
Ведь никто в него так не таращился, что есть сил.
У нас с ним особая связь, я ил,
прилепившийся к благодатному дну, и рыба
его поэзии ближе ко мне, чем к кому-либо.
 
 
Но оказывается, его уже разобрали: чешуйки,
                                                         косточки —
и собрали обратно по винтику, тщательно,
                                                         очень точно
в механическую рыбу, железная чешуя тугая.
Но я всё равно смотрю, и мне кажется,
                                                         что она живая.
 

«Если бы знать наверняка…»

 
Если бы знать наверняка,
из чего поэзия состоит,
как шьют её так, что у строк нет шва,
а ткань – невесомая.
Подносишь к окну её, на просвет —
а она – прозрачная, будто и нет.
 
 
Только рама, в которую вставлена ночь,
и оттуда в меня смотрит бездна.
 
 
И страшно, и голос во мне: «Отвернись»,
но кажется, если я отвернусь,
то сама исчезну.
 

«Курить стало настолько немодно…»

 
Курить стало настолько немодно,
что в подвале театра сижу одна –
сама с собой обсуждаю,
как в репликах мало шуток,
как актриса поймала жирного петуха, —
стены ухают мне в ответ:
– Бре-е-е-ед, —
бубнят: – Вот
стенам буфета явно приятней живётся,
народ толпится, смеётся,
и спектакль нравится.
 

Радость

Д.

 
Радость, стиснутая в человеческом теле,
в чужеродной форме, смотрит в щели
зрачков – на худого, выросшего в проёме.
Радость – бабочка, запертая в стеклянный
домик,
нервное хлопанье крыльев глазастых.
 
 
Тело стоит.
Тело говорит:
«Здравствуй».
 

Памяти Ц

 
1.
Примеряю на себя слово «был»,
как платье что ли – в нём становлюсь строже.
Ты умираешь в прихожей,
а я
представляю: сижу за столом,
говорю: «У меня был он,
пушистик, лапочка, голову клал на тапочки,
глаза – орешки, сворачивался калачиком».
Примеряю и плачу.
Ты подплетаешься, вот – лёг,
и я всё пытаюсь услышать, что говорит Бог
у моих ног.
 
 
2
Шишечки-колокольчики,
звенящие на кочках,
мы тебя хоронили
в пригородном лесочке:
муж вырывает корни,
шепчет: «Лопата гнётся»,
я смотрю на массив,
высеченный солнцем:
«Хороший тебе будет дом
потом».
 
 
3
– Найди меня, – говорю
глаз твоих янтарю.
Пусть лицо моё запечатается в них мушкой
перед тем, как на лесной опушке
останешься почивать.
Листья тебя встречают, клювами щёлкают.
Закрываю глаза, смотрю в щёлку
прошлого,
вижу, как говорю, говорю, говорю:
«Найди меня», —
глаз твоих чистейшему янтарю.
 
 
4
Вот и всё закончилось наконец.
Никаких капельниц и больниц,
легко, как когда-то.
Больше не нужно ни за кем вытирать рвоту,
бояться смерти.
 

«В Хвощёво я изучаю чужие жизни…»

 
В Хвощёво я изучаю чужие жизни,
которые не хотела бы проживать.
Думала, они плачут: «Спасите»,
или как-то иначе.
Вот спорят, у кого грудь сильнее обвисла
                                                         после детей,
чей муж дольше и чаще пьёт, —
а потом смеются навзрыд,
обнимаются взахлёб,
и я смотрю, как
озеро серое под моросью дрожит,
мир по нему мелкой дрожью бежит,
стрекочет по-птичьи,
меня ищет.
Влажной травой пахнет.
 

Маленькое

 
Ты в своём холёном дому сидишь,
Палец ко рту: ш-ш-ш.
Кресло удобно вросло, и сама вросла —
корни рук в чернозём стола.
 
 
Соседский мальчик устремляет в высоту —
поднимает руки, кричит: расту!
Машет мне – эй, давай и ты
расти.
 
 
И хочется или нырнуть в белизну дня,
или чтоб белизна сама
нырнула в меня.
 
 
Или просто глазеть на пузатого воробья,
очумевшего от просыпанного пшена.
 

«В повседневной жизни я…»

 
В повседневной жизни я —
как первое время на новой работе.
В столовке люди ко мне присматриваются,
шушукаются.
Осторожно отшучиваюсь,
чтобы не догадались,
(что я в ужасе),
что ни чёрта не понимаю задачи для выполнения,
не ощущаю времени.
Накатывает только за ужином:
может быть, и не нужно было
переводиться с прежнего места?
Потом сама себе:
«Скоро освоишься.
 
 
Так или эдак – каждый однажды смог:
двадцать восемь – ещё не срок».
 

«Наконец мне будет не одиноко…»

 
Наконец мне будет не одиноко.
Человек с чайной кожей над чайной кружкой,
смотрит так хорошо, что страшно.
Он полюбит меня – он обещал мне.
– Покажи, – говорит.
 
 
Только
что мне ему показать?
Тело, которое создавали в угаре?
 
 
Или мир, в котором оно кочует,
яблоки, которыми двор сочится,
трещинки на заборе у тёти Саши,
жизнь, от которой не излечиться —
этого не покажешь.
 
 
Тогда какие же категории меня, Господи,
какие двухмерные плоскости
он обещает любить?
 

«Может, усну на верхней полке…»

 
Может, усну на верхней полке,
а проснусь уже лесом тонким,
ельником что ли —
буду ждать только,
чтоб пришли на мои полянки,
обнимали шуршащие шарики,
прорастала бы земляника
через всё моё щёлкающее, игольчатое, золотое.
 

«Жизнь учит меня смирению…»

 
Жизнь учит меня смирению.
Подводит к границе сада.
Прислоняю лицо к щели выцветшего забора,
обвитого виноградом.
Там улица, а через дорогу – другие сады.
Пьяный товарищ вываливается за добавочкой,
девочка прогуливается с собачкой,
– И ты, – говорит, – иди.
 

«Всё вокруг продолжается из меня…»

 
Всё вокруг продолжается из меня,
из моих глаз ширятся улицы, а на них
дома вырастают, и каждый выдох
собой порождает воздух.
Но капля на ветке об этом не знает —
случайно падает на лобовое.
Смотрю на воду, когда
(пока) на меня смотрит вода.
 

«Если бы мир стал размером с мой двор…»

 
Если бы мир стал размером с мой двор
на проспекте Мира,
вряд ли бы я заметила, что что-либо
                                            изменилось.
Вот садовая плитка тянется поперёк лужайки,
полоса света половинит площадку —
дети пищат, соседка рыхлит грядку.
Сижу и думаю: и этого мне бы хватило —
всё как у всех, ни много – ни мало:
дома оранжевые на солнечной стороне,
если лежать на траве и жевать стебель,
открывается отличный вид
на небо.
 

«В две-тыщи-девятом человек посадил самолёт…»

 
В две-тыщи-девятом человек посадил самолёт
                                                         на воду, —
мне сказала старушка, живущая в моём доме.
Её звали – не помню как, и лицо
уже несколько лет не помню.
По воскресеньям
сын соседки приходит проведать мать.
Протирает пыль, заправляет пустую кровать,
по подоконнику плывут пластиковые
                                                         пароходики,
самолётики к ним с книжных полок слетают,
и каждый раз происходит чудо —
рукотворная птица садится на воду.
 

«Ребенок, запертый в теле…»

 
Ребенок, запертый в теле
восьмидесятилетней бабули,
смотрит её глазами
на плавающих в бассейне.
– Давай подружимся с ними?
– Они плывут очень быстро,
у них очень крепкие мышцы,
у них очень белые зубы.
 
 
Ребенок глотает хлорку,
выныривает у борта,
жирное тело не хочет
быть сверкающей рыбой.
Ребенок внутри старухи
упрямо топнул ногою,
хмурится: «Дура ты,
у меня ещё всё впереди,
отпусти
меня».
 

«Господи, ну почему же вокруг вода?..»

 
Господи, ну почему же вокруг вода?
Вроде дома стоят, машины ездят туда-сюда,
поворотники, фонарики, свет из окон —
желтизна, проникающая между волокон.
А я вижу – вода, вода только,
иду, балансируя по асфальтной гальке.
 
 
Всё это только выглядит – воздухом, городом,
                                                         людьми.
Небо чернеет вороной, машет крыльями
                                                         за дверьми.
Трава показывается из-под земли,
разносятся голоса —
вода поглощает их, а потом мне в уши
доносит только какую-то чушь, и
мне всё кажется, что я неисчерпаемо одинока —
не слышу ни одного человеческого звука.
 

«Церковь, выросшая у болота…»

 
Церковь, выросшая у болота.
Люди, плывущие за ворота,
не чувствуют аммиачный запах,
молчат, крестятся.
Взмах, взмах —
из кустов вырвались воробьи,
как хлебные крошки, рассыпались по крыльцу,
говорят на своём.
Скрипит сосна,
а кроме этого – тишина,
белой церковной стеной поднимающаяся из снега.
Изредка издалека дорога шумит о Боге
на языке,
далёком от человека.
 

Вера-Надежда-Любовь

 
Третья из маленьких муз такая испорченная!
вздёрнутый носик, жеманная и колючая:
«Я тебе ночью, скользнув, прошептала строчку,
а дальше уже, как хочешь, —
сама выкручивайся!»
Первая – основательная и тучная,
сядет с тобой, пока пишешь, пыхтит над ухом.
Вторая приходит, когда начинаешь мучиться,
цветущая и как будто слегка под мухой —
хихикает, пляшет
и не даёт падать духом.
А Третья-чертовка мелькнёт от случая к случаю
в сиреневом платье из образов и созвучий
и в шляпе короткополой аллегорической,
её невозможно позвать,
разыскать,
вычислить.
Она как тень мысли, шорох кисейных штор,
лёгкий сквозняк, коснувшийся позвоночника.
Свет, в который уходит пустой коридор.
Взгляд, оглушивший до звона в ушах.
Пощёчина!
 

«Мы тут говорим про Есенина ли…»

Н

 
Мы тут говорим про Есенина ли,
про Хлебникова, листочки с фамилиями
развешиваем на стене так и сяк,
любуемся, как висят,
а у Любочки умирает брат.
И вот эта весна, что скребётся ветками
                                 набухающими в окно,
и земля влажная во дворе – про одно
кричат, надрываются, а я рот свой не разожму
и всё это дрожащее не подчиню уму.
Только думаю, хорошо, что с тобой – хорошо,
что рука бежит, сцепившись с карандашом,
а тебе, тебе – ещё далеко до распада,
и этому я сейчас
особенно рада.
 

«На «Комсомольской» бородатый мужик…»

 
На «Комсомольской» бородатый мужик
с чёрной виолончелью
думает о Ростроповиче и Шопене.
Тени скользят, смычок
пилит деревянную грушу.
Женщина в растрёпанной белой шубе
поправила волосы, уши,
облизала губы,
вытянула телефон, щёлк, щёлк и,
благородно покачиваясь, опустила тыщонку
в раскрытый футляр,
студентки с распахнутыми глазами
в холодный гранит врастают
и застывают, как манекены.
У бородатого мужика дома,
наверное, будут пельмени.
 
 
Жена купит новые наволочки.
И лапочке дочке яблочки.
 

«Может быть, ничего и нет…»

 
Может быть, ничего и нет.
Даже комнаты, в которой свет
из незашторенного окна.
Ничего нет, кроме меня.
Может, я не по снегу иду,
а по облакам рыхлым бреду,
блестящие вороны на лету
проглатывают хлебный мякиш.
– Страшно, – сама себе говорю, —
слишком уж белизна бела,
слишком заснеженность тяжела
за колеёй.
Может быть, эти глухие места —
мной оживлённая
пустота?
И жизнь, оживлённая мной.
И если замёрзну – я ли умру
или – в моей голове голоса
и образы выключатся, а я
просто открою чужие глаза.
 

Вырасту

 
1
Мечтала, вырасту,
кончится суп из куриных лапок,
толкучка в прихожей, масляный свет лампы,
мама перешивает платье,
 
 
у папы снова от рук пахнет бензином.
Когда-нибудь я откушу хрустящую корочку
жизни!
Внутри – изюм, орехи и много чего ещё.
Только 30-летней девочке в новом плаще
как-то не по себе.
 
 
2
Помню, бабушка жарит блинчики.
Как хорошо жить.
Велосипедное стрекотание
слышится со двора.
Целая жизнь до следующего утра,
длинная жизнь до следующей.
 
 
3
Соседка собирает жимолость в фартук,
ветки скворчат по-птичьи
о личном,
чувствую: всё вокруг – мой необъятный дом.
А завтра проснусь на восходе
и буду смотреть, как время ходит
по стене.
Как синева раздета.
Никому не отдам это.