Текст книги "Жизнь как она есть"

«Пролетая над гнездом кукушки»
Милош Форман

Несколько месяцев спустя я получила заказное письмо. В нем сообщалось, что Министерство национального образования командирует меня в Республику Берег Слоновой Кости, в коллеж города Бенжервиль. На тот момент у меня была только степень бакалавра по современной литературе, поэтому я получила должность внештатного преподавателя французского языка и скромную зарплату, но была готова танцевать от радости, чего не случалось тысячу лет!

В последние дни сентября мы с Дени сели в поезд до Марселя, где в порту нас ждал океанский лайнер «Жан Мермоз»[41]41
  Океанский лайнер «Жан Мермоз» был построен в 1955 г. и назван в честь французского летчика Жана Мермоза (1901–1936).


[Закрыть], ходивший до Абиджана. Конде горячо меня отговаривал, говорил, что путешествовать в моем положении опасно, но я больше не боялась рожать без мужа в чужой стране. А вот у сестер мое решение вызвало даже облегчение: «Что бы ни взбрело в голову этой сумасбродке, она будет далеко». Жиллетта пригласила меня к себе и во время обеда сообщила, что Жан закончил обучение на медицинском факультете и она готовится к отъезду в Гвинею.

Марсель, где мы должны были взойти на борт лайнера, я полюбила «заочно», по культовому роману «Банджо» уроженца Ямайки Клода Маккея[42]42
  Клод Маккей, урожденный Фестус Клаудиус Маккей (1889–1948) – американский писатель вест-индского происхождения, классик вест-индской литературы, один из активных деятелей гарлемского ренессанса – культурного движения, возглавляемого ведущими афроамериканскими писателями и художниками, периода расцвета афроамериканской культуры в 1920–1930-е гг.


[Закрыть], которым восхищался Эме Сезер. Шагая по улице Канебьер и другим людным магистралям города, заглядывая в кафе, я как наяву ощущала присутствие писателей – основоположников Негритюда. Кровь снова весело бурлила в жилах, с прошлым меня связывал только сын, маленький мальчик, огорченный внезапной разлукой с любимой кормилицей. Расставание с мадам Бонанфан вышло тяжелым. Славная женщина пыталась выступить в роли моей матери и все твердила, что все было бы иначе, отправляйся я в Африку вместе с мужем! «Что вы будете там делать без мужчины?! Вы хоть представляете, какие опасности вас могут подстерегать? Насилие, неизвестные болезни…» Я спешила отнести эти слова на счет расизма…

Мой путь до Абиджана можно сравнить – разумеется, в шутку! – с первым выходом Будды, тогда еще принца Гаутамы, в большой мир, где он сразу же встретился с бедностью, болезнью, старостью и смертью. Я жила в мире, населенном привилегированными людьми, и имела более чем ограниченный жизненный опыт. Я много раз ездила в Италию, Испанию и Нидерланды, в Лондоне учила английский и везде посещала музеи. Исключением стало посещение Варшавы с Жаном Домиником: он повез меня на фестиваль Всемирной федерации демократической молодежи, чтобы приобщить к свершениям марксизма и познакомить со страной Восточной Европы. Не могу не признать, что впечатления я получила сильнейшие, впервые в жизни встретилась с индусами, китайцами, японцами, монголами и была заворожена спектаклем Пекинской оперы.

Французские власти поскупились на деньги, поэтому плыть мне пришлось в крошечной душной каюте третьего класса В, но я не жаловалась: многие путешествовали в куда более жутких условиях. С нашей палубы я видела людей, белых и «туземцев», которые теснились у жаровни, пытаясь хоть немного согреться, отгороженные от остального мира толстыми решетками. Дважды в день матросы кормили их супом.

Первую остановку мы сделали в Дакаре, куда пришли рано утром. Над городом висело молочно-белое небо. Столица Французской Западной Африки[43]43
  Французская Западная Африка – колониальное владение Франции на северо-западе Африки в 1895–1958 гг. В ее состав входили Берег Слоновой Кости (Кот-д’Ивуар), Верхняя Вольта (Буркина-Фасо), Гвинея, Дагомея (Бенин с 1899 г.), Мавритания (c 1904 г.), Нигер, Сенегал, Французский Судан (Мали). Столица (резиденция губернатора) – Сен-Луи, а с 1902 г. Дакар (оба города – в Сенегале).


[Закрыть] была тогда мирным и цветущим поселением с красивыми, в основном одноэтажными домами. С набережной в нос ударил странный затхлый запах, от которого запершило в горле. Это был запах арахиса, в воздухе висела красноватая пыль, принесенная горячим ветром из пустыни.

Первый контакт с Африкой не стал любовью с первого взгляда. Пассажиры-европейцы млели от восторга, меня не вдохновили ни ароматы, ни цвета, зато потряс убогий вид толпы. На тротуарах сидели изможденные женщины с детьми-близнецами, тройняшками и даже четверняшками. Безногие калеки передвигались на «пятой точке», безрукие потрясали культями. Инвалиды и нищие стучали по земле деревянными плошками, клянчили милостыню и напоминали огромный Двор чудес. А мимо них как ни в чем не бывало ехали за рулем своих автомобилей хорошо одетые и сытые белые люди. На одной из улиц я случайно набрела на отвратительно грязный зловонный рынок. Мухи жадно роились вокруг странно белесой рыбы и лилово-кровавых говяжьих туш. Я убежала из этого подобия ада, как будто за мной гнались, и оказалась в жилом квартале, где сразу наткнулась на школу. Из открытых окон доносился гул детских голосов. Я встала на цыпочки и разглядела светловолосых детишек за партами и учительницу-блондинку в элегантном голубом платье. А где же маленькие африканцы?

Ивана снабдила меня адресом одного из своих родственников Жана Сюльписа, «дядюшки Жана», военного врача, обитавшего в Дакар-Плато – центральном районе столицы. В этой семье редко встречались с гваделупцами, но приняли нас очень радушно, как близких и любимых родственников, и угостили удивительными традиционными блюдами: пряным бульоном из золотистого окуня, рисом и красным горохом.

– Все как дома! – с гордостью заметила мадам Сюльпис.

Атмосфера свидания была трогательной: все ухаживали за двенадцатилетней Беатрис, девочкой с тяжелыми физическими недостатками и умственно неполноценной. Клер, одна из дочерей дядюшки Жана, нежно кормила Беатрис с ложечки. Процесс был долгим и, что греха таить, внешне не слишком «аппетитным», но я преодолела невольную брезгливость, подошла к бедняжке и погладила ее прелестные руки, лежавшие на коленях ладонями вверх.

Хозяин дома, улыбающийся загорелый мулат, появился только к десерту. От него я услышала высказывание одного антильца, живущего в Африке, очень меня удивившее:

– Африканцы не только терпеть нас не могут, но и презирают из-за того, что кое-кто работал на колониальную администрацию. Они обзывают нас «лакеями, делающими за хозяев всю грязную работу».

– А как же Рене Маран? – возмутилась я.

– Кто такой этот Рене Маран? – удивился дядюшка Жан.

Я подумала, что ослышалась, поняла, как узки рамки влияния литературы, и пустилась в долгие объяснения, которые он терпеливо выслушал. Я «вещала», желая довести до сведения этого неофита, что Рене Маран[44]44
  Рене Маран (1887–1960) – французский писатель и поэт, креол из Французской Гвианы, лауреат Гонкуровской премии (1921) и Большой литературной премии Французской академии (1942).


[Закрыть], первый чернокожий, получивший Гонкуровскую премию в 1921 году за роман «Батуала», дорого заплатил за литературное признание и обличение колониального режима, лишившись административного поста. Смущенный дядюшка Жан пообещал обязательно прочесть «Батуалу».

После кофе, партии в карты и светской болтовни мадам Сюльпис захотела со мной посекретничать и, сделав серьезное лицо, спросила: «Неужели у вас нет ни матери, ни тетушек, ни старших сестер, которые могли бы дать молодой женщине мудрый совет? У меня сердце разрывается, когда я представляю, что вы одна, с маленьким ребенком и без старших, отправились в столь опасное путешествие в Африку! Могу я хоть чем-то быть вам полезной? Не нужны ли вам деньги?» Так я в очередной раз узнала, что и незнакомые люди бывают добры к нам, и никому не позволяю утверждать, что мир – это сборище равнодушных эгоистов! Мадам Сюльпис растрогала меня почти до слез, и я, как могла, успокоила добрую женщину.

В конце дня радушные хозяева отправились провожать нас с Дени на причал. Взяли даже Беатрис – Клер везла ее на инвалидном кресле. В одном из предместий, когда мы шли мимо здания концессии, из палисадника донеслась такая странная, но гармоничная мелодия, что я не удержалась и решила взглянуть на музыкантов, игравших для простой публики, в основном женщин и детей. Я впервые в жизни увидела гриотов[45]45
  Гриоты – поэты, музыканты и колдуны в Западной Африке.


[Закрыть], кору[46]46
  Кора – струнный щипковый музыкальный инструмент с 21 струной, распространенный в Западной Африке. По строению и звуку кора близка к лютне и арфе.


[Закрыть] и балафоны[47]47
  Балафон – африканский музыкальный инструмент типа ксилофона.


[Закрыть], хотя знала стихи Сенгора, написанные специально для этих инструментов. Концерт так восхитил меня, что я едва не опоздала к отплытию, но сохранила в памяти волшебную картину ярко освещенного города, медленно тающего вдали.

Море волновалось, и на рассвете начался ужасный шторм. Молнии рассекали завесу небес. Семиметровые волны бросали наш лайнер с правого борта на левый, струи дождя поливали палатки несчастных палубных пассажиров. Я чувствовала себя сильной, непобедимой, и мы с Дени нормально перенесли непогоду, продлившуюся двое суток. Я смачивала виски сына камфарным спиртом, держала его на руках, укачивала, и малыш не испугался. Ясным солнечным утром мы приплыли в Абиджан, где в порту меня ждал грузовичок из Бенжервильского коллежа. Водитель по непонятной причине мчался вперед на страшной скорости, рискуя нашими жизнями, и я практически ничего не видела. Бенжервиль в тот момент еще не был предместьем Абиджана, их разделял густой лес таких высоких «толстокожих» деревьев, что солнечные лучи освещали только верхний ярус крон, а тысячи насекомых и птиц создавали почти невыносимый шум. Один из моих романов, «Селанира с перерезанным горлом», был вдохновлен первыми впечатлениями от страны под названием Берег Слоновой Кости. Я, как и моя героиня Селанира, испытывала беспричинную тревогу, не лишенную при этом некоторой остроты. В Бенжервиле меня ждал неприятный сюрприз. В составе африканских педагогов антильцы, особенно уроженцы Мартиники, тогда не числились. Директор коллежа мсье Блераль был мулатом из Фор-де-Франса, его тогдашняя жена мадемуазель Жервиза раньше работала «на подмене» в Гваделупе и вела у меня «Историю Франции до революции» по курсу Жюля Мишле, а я была одной из лучших учениц. Она не сомневалась, что я поступила в Эколь Нормаль и теперь вращаюсь в высоких сферах какого-нибудь престижного французского лицея. Ее лицо выражало изумленное разочарование, когда она заявила: «Я и подумать не могла, что речь идет о вас, когда увидела в письме из министерства имя – Мариз Буколон! Что с вами стряслось?»

Мне не понравился ее снисходительно-участливый тон, и я небрежно объяснила, что «почувствовала внезапное и жгучее желание изменить свою слишком правильную жизнь, бросила учебу и отправилась в Африку». Мадемуазель Жервизу мой апломб не обманул, и наши последующие отношения складывались непросто. Она относилась ко мне как к младшей родственнице и хотела, чтобы я делилась с ней проблемами, я же находила ее любопытство нездоровым и таилась. Поняв, что я беременна, она спросила обиженным тоном: «Почему вы мне не сказали?»

Ее жалость оскорбила меня.

Руководство коллежа очень гордилось тем фактом, что музыку здесь вела уроженка Гваделупы, сестра Габриэля Лизетта[48]48
  Габриэль Франкоско Лизетт (1919–2001) – политический деятель Чада. Основатель и лидер Прогрессивной партии Чада (февраль 1947 – август 1960).


[Закрыть], политической звезды Чада эпохи колониальной администрации и первых лет независимости, чьими речами обманывался «дядюшка Жан». В 1947 году он основал Прогрессивную партию Чада как отделение Африканского демократического объединения, действовавшего на территории всех колоний Французской Западной Африки. Председателем был избран гражданин Берега Слоновой Кости Феликс Уфуэ-Буаньи. Преданный сторонник генерала де Голля, он поддерживал проект Содружества и выступал за постепенную мирную деколонизацию Африканского континента.

Мадемуазель Лизетт была знакома с моими родителями и бывала у них в гостях. Она тоже относилась ко мне по-родственному, но ни разу не оскорбила мою гордость навязчивыми расспросами, и мы, несмотря на разницу в возрасте, стали лучшими подругами. Лизетт страдала тяжелым неврологическим расстройством, но я так и не узнала, чем были вызваны нарушения речи и двигательных функций. Возможно, она перенесла инсульт или переболела острым энцефалитом. Ученики насмехались над бедняжкой, после уроков шли следом до ограды ее сада, выкрикивая гадости и оскорбления. Я ничего не могу сказать о ее преподавательском уровне, но человеком она была умным, чувствительным и мягким. Мы совершали долгие прогулки по окрестному лесу, во время которых она рассказывала об Африке и, в противоположность своему брату, часто с горечью замечала: «Африканцы ненавидят нас, антильцев…» Объясняла Лизетт этот факт иначе, чем дядюшка Жан: «Они завидуют. Считают, что мы слишком близки к французам, а те доверяют нам, потому что считают их ниже нас!»

Я слушала молча, не успев составить собственного мнения, и она продолжала: «Я все время прошу Габриэля быть осторожнее, но он жертвует собой ради жителей Чада и не прислушивается ко мне. К несчастью, однажды они обязательно заявят ему прямо в лицо: «Ты – не один из нас!»

Увы, она оказалась права. Габриэля Лизетта сочли вдохновителем заговоров, сталкивавших лбами север и юг страны, объявили негражданином Чада и запретили возвращаться в страну. Ему пришлось все бросить и вернуться в Париж, где возглавлявший правительство Франции Мишель Дебре сделал его министром-советником.

Небольшое поселение Бенжервиль было не лишено очарования. Одно время оно имело статус столицы страны. Над всем Бенжервилем возвышался огромный, выстроенный из камня в колониальную эпоху Приют полукровок. Я во всех деталях описала его в «Селанире». В этом сиротском доме жили дети жительниц Берега Слоновой Кости от французов. В большинстве случаев матери и их семьи, равно как и вернувшиеся во Францию отцы, не желали заниматься своими малютками. В мою бытность в Бенжервиле в приюте доживали последние из этих сирот при живых родителях. Бледные и худые, отверженные обеими сторонами, они гуляли по улицам под присмотром воспитателей, больше похожих на надсмотрщиков. Был в городке и лепрозорий, чьи пансионеры, к вящей ярости антильцев и французов, свободно расхаживали где хотели, выставляя напоказ изуродованные лица и руки. Никто не верил расклеенным повсюду плакатам, утверждавшим, что болезнь уродует тела людей, но не является заразной. В нескольких километрах от Бенжервиля находился великолепный Опытный сад, истинный рай, где росли самые редкие растения со всего света. Я могла бы «окуклиться» в этом городке и жить естественной жизнью: в будние дни – готовиться к занятиям, что не составляло труда в силу уровня учеников, в уик-энд – обедать и ужинать у кого-нибудь из соотечественников и играть с ними в белот, а во время отпуска навещать других гваделупцев и выходцев с Мартиники, которые жили в Буаке, Мане и других городах страны.

Я сразу обратила внимание на то обстоятельство, что антильцы повсюду в Африке живут диаспорами, отгородившись от остальных жителей континента «защитным рвом». Мне захотелось узнать, почему все сложилось подобным образом, я отказывалась верить общепринятому утверждению о ненависти африканцев к антильцам, потому что последние якобы считают себя – совершенно неоправданно! – существами высшего порядка. «Разве они не бывшие рабы, путающие домашнее рабство с работорговлей?» Подобный подход казался мне упрощенческим, я предпочитала думать, что африканцы просто не понимают антильцев, считая оскорбительной их восприимчивость к западноевропейскому образу жизни. Антильцев же Африка пугала как некая загадочная первооснова, которую они не осмеливались расшифровывать до конца. Меня, в отличие от других, привлекало и интриговало все неизведанное. Объектом изучения стал мой слуга Жиман. Этот седой мужчина был ровесником моего отца. Как-то раз я подстригала живую изгородь и, видимо, делала это так неумело, что он остановился и предложил свои услуги, попросив за работу смешные деньги. Жиман происходил из племени, обитающего в пустыне Нигера, он открыл мне глаза на бедность своего народа, вынужденного искать лучшей доли в чужих землях. Именно от Жимана я узнала о жестоких межплеменных конфликтах и погромах, которым год назад, в октябре 1958 года, подверглись выходцы из Дагомеи, ныне Бенина. Эту страну называли Латинским кварталом Африки – из-за более высокого уровня школьного образования, но граждане не могли прокормить детей, их привлекало очевидное процветание Берега Слоновой Кости, иммигрантов становилось все больше, и ксенофобия затопила страну. Жиман был очень предан Дени, чем, сам того не желая, вызывал у меня угрызения совести: я казалась себе нерадивой матерью, слишком поглощенной борьбой с собственными демонами.

Однажды сын на полном серьезе задал убивший меня вопрос: «Жиман мой папочка?»

Очень скоро я расширила свое «исследовательское поле», приняв ухаживания директора Опытного сада Коффи Н’Гессана. Между нами не случилось ничего «такого», я всего лишь позволяла ему держать мои руки в своих ладонях и смотреть в глаза тупым взглядом. Этот приземистый пузан был к тому же многоженцем, имел трех или четырех жен и дюжину детей. Не знаю, почему я благосклонно взирала на оказываемые Н’Гессаном знаки внимания. Жиман приходил в ужас при виде подносов с аппетитными национальными блюдами (учитывая мой скромный бюджет, он не мог готовить для меня ничего подобного): футу – густая каша из различных овощных пюре – бананов, иньяма (ямса) и маниоки – под соусом грен из пальмовых зерен, соусом из листьев шпината, соусом кеджену на основе куриного бульона, и, конечно же, в сопровождении самого популярного аккомпанемента – аттьеке (очень похоже по вкусу и виду на кускус, готовят его из тертой маниоки и поливают томатным соусом)… Интереснее всего было то обстоятельство, что директор восхищался Уфуэ-Буаньи и занимал высокое положение в местном отделении Африканского демократического объединения. Он возил меня на своем джипе на политические собрания, но мы никогда не покидали границ прибрежного района. Серый неподвижный океан внезапно вскипал белой пеной, мальчишки, дразня смерть, с воплями плескались в воде. Однажды мы оказались в Гран-Басаме, городе к востоку от Абиджана, день был хмурый, море походило на надгробную плиту. Пока Коффи решал какие-то дела в партийном комитете, я бродила по улицам, вымощенным булыжником, воображая события былых эпох, когда суда богатых арматоров[49]49
  Арматор – судовладелец (лат.).


[Закрыть] из Бордо и Нанта стояли на рейде в ожидании разгрузки, а пловцы и флотилии пирог везли им бочки с пальмовым маслом. Я зашла в полуразрушенный пустующий склад, наглядно свидетельствовавший о полном упадке Гран-Басама. Туризм только начинал возрождаться, до начала гражданских войн между сторонниками Лорана Гбагбо[50]50
  Лоран Куду Гбагбо (род. в 1945) – президент Кот-д’Ивуара (2000–2011). Первый глава государства, представший перед Международным уголовным судом за преступления против человечности. После оправдания судом в 2019 г. остался жить в Бельгии.


[Закрыть] и Аллассана Уаттары[51]51
  Алассан Драман Уаттара (род. в 1942) – действующий президент Кот-д’Ивуара с 4 декабря 2010 г., де-факто – с 11 апреля 2011 г., председатель партии «Объединение республиканцев».


[Закрыть] было еще далеко.

Я мало что понимала из речей ораторов, выступавших на политических митингах, потому что все они говорили на местных языках. Я воспринимала эти собрания как спектакли, баро́чные и загадочные – из-за отсутствия «либретто». Меня впечатляло присутствие множества женщин в национальных одеждах с более чем выразительными лозунгами на груди: «Да здравствует Уфуэ-Буаньи», «Да здравствует Филипп Ясе»[52]52
  Филипп Грегуар Ясе (1920–1998) – ивуарийский политик, генеральный секретарь Демократической партии Кот-д’Ивуара вплоть до упразднения поста. Он был так называемым «дофином» Феликса Уфуэ-Буаньи, с которым тесно сотрудничал, и многие ожидали, что он станет преемником Уфуэ-Буаньи, но тот стал настороженно относиться к влиянию Ясе и в 1980 г. фактически отрекся от него и оборвал его политическую карьеру.


[Закрыть], «Слава Африканскому демократическому единству!». Я восхищалась пылкими речами, исполнением партийных гимнов и зажигательными номерами гриотов. В моем первом романе «Херемахонон», увидевшем свет в 1976 году, молодой герой Бирам III пребывает в убеждении, что идеалы революции преданы, и идет вразнос. Его преподавательница, уроженка Антильских островов по имени Вероника, моя альтер эго, чувствует то же, что чувствовала я на партийных митингах. Живя в Республике Берег Слоновой Кости, я чувствовала (во всяком случае, мне так казалось), как рождается новая Африка, которая будет полагаться лишь на собственные силы и избавится от высокомерного патернализма колонизаторов. А еще меня мучило горькое чувство отстраненности от происходивших событий.

Чуть позже я встречала в порту Абиджана Ги Тирольена, вернувшегося из Франции, чтобы снова занять прежний пост. Он, как я уже говорила, развелся с моей сестрой Эной, что рассорило наши семьи, когда-то так гордившиеся этим союзом: родителям нравилось, что дети Великих негров вступают в брак друг с другом, основывая династии. Мы с Ги остались друзьями благодаря его второй жене Терезе, с которой я училась в Пуэнт-а-Питре, но не только поэтому. Меня восхищали его ум, скромность и решительный характер, и я была почти готова считать Ги образцом для подражания. Он относился к числу ревностных сторонников АДО и на постах, которые занимал с 1944 года, делал все для сближения антильцев с африканцами ради эмансипации Черных народов. В Париже Ги вместе с Алиуном Диопом[53]53
  Алиун Диоп (1910–1980) – сенегальский писатель и редактор, центральная фигура движения за деколонизацию и основатель интеллектуального журнала Présence africaine – «Африканское присутствие» (франц.) – панафриканского ежеквартального культурного, политического и литературного журнала, издаваемого в Париже (Франция), основанного Диопом в 1947 г. В 1949 г. Présence Africaine расширился, включив в себя издательство и книжный магазин на улице Эколь в Латинском квартале Парижа. Журнал оказал большое влияние на панафриканское движение, борьбу за деколонизацию бывших французских колоний, а также на рождение и развитие Негритюда.


[Закрыть] основал журнал «Африканское присутствие».

Мы обнялись, и он сразу задал мне ключевой для него вопрос: «Ты любишь Африку?» – «Да…» – пролепетала я, хотя провела в стране слишком мало времени и не успела узнать ее.

«Нужно любить Африку! – воскликнул он, прожигая меня взглядом насквозь. – Она наша мать! Мать всех страдальцев…»

Ги произнес панегирик Уфуэ-Буаньи, заявил, что очень скоро он станет президентом и продолжит трудиться на ниве эмансипации чернокожего человека.

Я слушала разглагольствования Ги и пожирала глазами его новую тещу. Она приехала, чтобы заботиться о трех малолетних внуках. Как же я завидовала Терезе, как хотела, чтобы рядом со мной была моя мать, хоть и понимала, что гордячка Жанна Кидаль ни за что не стала бы жить в забытой богом африканской дыре! Тереза заметила мою грусть и спросила очень мягко и участливо: «Как ты себя чувствуешь? Не слишком устала?»

Я попросила ее не волноваться понапрасну, мы пообедали, и она усадила меня в такси. Встреча с друзьями опечалила меня: я была одинока в Бенжервиле и мало что могла сделать для Африки, так нуждавшейся в помощи.

Я стала чаще выходить с Кофи Н’Гессаном, а если не было занятий, прыгала в легендарное «сельское такси», предтечу сегодняшних автобусов, и отправлялась в Абиджан. Я смотрела по сторонам, жадно впитывая городские впечатления: женщины с детьми за спиной сидели на скамеечках и предлагали прохожим разнообразную еду, полицейские па́рами патрулировали улицы. Абиджан в тот момент еще не стал экономической столицей Западной Африки (недавние беды лишили его этого статуса), но жизнь здесь была «обильной». Переправиться через лагуну Эбри можно было по мосту Уфуэ-Буаньи, который строили три года (1954–1957). Судя по тому, что за рулем многих машин сидели местные жители, в стране зарождался класс национальной буржуазии. Предместья (ныне – городские коммуны города) Плато, Трейчвиль, Аджаме и Маркори имели процветающий вид, жизнь там била ключом. Как же мало все это походило на Дакар!

Да, я часто гуляла по городу, но никогда ни с кем не разговаривала и успехов в познании Матери-Африки не делала, повсюду оставаясь сторонней наблюдательницей. Я и подумать не могла, что прошлое меня догонит. Гваделупка Жослин Этьен, занимавшая в одно время со мной комнату в общежитии имени Пьера де Кубертена на улице Ломона[54]54
  Шарль-Франсуа Ломон (1727–1794) – французский священник, аббат, филолог, историк, писатель и педагог, почетный профессор Парижского университета.


[Закрыть], стала важной шишкой в Министерстве культуры. Николь Сала, еще одна гваделупка, с которой я общалась в Париже, переехала в Абиджан. Она вышла замуж за африканца, что ничуть не шокировало наш узкий круг, поскольку Сейни Лум был не каким-то там первым встречным, а талантливым адвокатом, одним из первых послов независимого Сенегала. И Жослин, и Николь, принимавшие у себя политиков и других именитых граждан (как африканского, так и антильского происхождения), часто звали меня в гости и вели себя очень сердечно, но я догадывалась, что руководствовались они скорее чувством долга – нужно проявлять солидарность с согражданами! – и ностальгическими воспоминаниями о былом. Я не вписывалась в «избранное общество», и мне всякий раз чудилось, что Николь и Жослин испытывают некоторую неловкость из-за необходимости общаться с простой незамужней учительницей захудалого коллежа, ждущей второго ребенка, у которой нет даже машины, и она ездит в «сельском такси», набитом простыми африканцами. Было бы совсем нетрудно найти предлог, чтобы не идти в гости, но у меня не получалось, и я ела себя за это поедом и не понимала истоков зарождавшейся в душе ненависти к буржуазности. Неужели мое поведение продиктовано сожалением о собственной исключенности из «хорошего общества»? Я не сдержала ни одного мысленного обещания, данного семье и моему окружению. В рассказе «Виктория, вкусы и слова» я описала, как сильно мои родители кичились принадлежностью к сословию Великих негров. Они верили, что их святая обязанность – быть примером для всей расы в целом. (Замечу, что слово «раса» не имело тогда нынешней коннотации[55]55
  Поскольку расизм в реальном мире существует, термин «раса» следует использовать с учетом того, что уже само слово сразу наводит на мысль о реальной расовой ненависти, фанатизме и даже геноциде.


[Закрыть].) Что сказали бы мать и отец о своей младшей дочери, на которую возлагали столько надежд? Подвергнув совесть холодному и жестокому самоанализу, я назвала себя лицемеркой.

В этот самый момент изредка писавшая мне Жиллетта сообщила, что умер наш отец. Он, как я уже говорила, не слишком любил меня, младшую из десяти детей от двух жен, ему не нравились слабость и уязвимость, угадывавшиеся за внешней привлекательностью, и все-таки эта смерть стала для меня ужасным ударом. На острове, где я родилась, теперь остались только могилы близких, возврата туда быть не могло. Уход отца оборвал последнюю ниточку, связывавшую меня с Гваделупой. Я стала не только сиротой, но и лицом без родины, гражданства и постоянного места жительства, зато почувствовала себя свободной от чужих оценок.

Итак, я существовала в своего рода ментальном дискомфорте, редко пребывала в мире с собой, почти все время чувствовала себя несчастной, но тут на меня обрушилось немыслимое счастье. Третьего апреля 1960 года родилась моя первая дочь Сильви-Анна. Беременность я перенесла легко, не было ни утренней тошноты, ни судорог. Накануне родов мы с Дени и мадемуазель Лизеттой совершили долгую прогулку, после чего один коллега, уроженец Мартиники Каристан, отвез меня на своей машине в Центральную больницу Абиджана. Я ощутила прилив материнской любви, как только акушерка протянула мне дочь. Господь свидетель – несмотря на обстоятельства его рождения, я никогда не считала Дени виновником всех несчастий, но, взрослея, мой мальчик становился все больше похож на своего отца, которого я ненавидела. У Дени были его светлая кожа, улыбка, смех, тембр голоса и карие глаза. Моя былая любовь окрасилась в цвет боли. Недавно, на показе «Агронома», я плакала и сама не знала, по кому лью слезы. По сыну? По Жану Доминику, которого убили, как паршивого пса? С Сильви-Анной все получилось иначе. Очень просто. Мое сердце купалось в бесконечной нежности. По ночам я просыпалась и бежала проверить, жива ли моя драгоценная девочка, могла часами смотреть на нее. Любовь к дочери побудила меня написать Конде и предложить познакомиться с малышкой. Я чувствовала, что не имею права лишать Сильви-Анну отца. Конде ответил сразу, написал, что будет счастлив, и пригласил приехать в Гвинею во время ближайших летних каникул.

Седьмого августа в Абиджане праздновали годовщину обретения независимости. За мной заехал Коффи Н’Гессан. В машине сидели две его младшие жены (две старшие взяли свой автомобиль) в парадных вышитых одеждах, драгоценностях, с пышными тюрбанами на головах. Они посмотрели на меня с недоверчивым любопытством, как на неизвестное и потому опасное животное. Я была женщиной – как и они, – но это нисколько нас не сближало.

«Они не говорят по-французски!» – сообщил Коффи, не озаботившись представлениями.

На всех подступах к городу стояли полицейские патрули, так что джип пришлось оставить на парковке и дальше идти пешком. На улице было много народу, и мы продвигались медленно, оглушенные грохотом барабанов и завываниями гриотов, лавируя между клоунами, акробатами и танцорами. Некоторые были на ходулях и выделывали немыслимые антраша. Жены Коффи зашли в местное отделение АДО, а мы остались ждать под палящим солнцем. Через час на кабриолете прибыл Уфуэ-Буаньи. В те годы телевизор был предметом роскоши, я знала «великого человека» только по фотографиям в газетах и теперь пожирала его глазами. Это был маленький щуплый мужчина с непроницаемым выражением лица, словно бы сделанного из старой кирзы. Он повторял, глупо размахивая руками: «Мы вместе, белые и черные! Прошу вас, дайте дорогу!»

Ликующая толпа вопила, а я думала: «Ты переживаешь исторический момент…»

Коффи пытался объяснить охранникам, что я приехала издалека (из Гваделупы?) специально на церемонию, но меня все равно не пустили в Национальное собрание на интронизацию. У меня не было ни именного приглашения, ни членского билета, ни действующей карточки избирателя, пришлось уйти с обидным ощущением изгойства. В первый, но далеко не в последний раз в Африке. На автовокзале я села в пустое «сельское такси» и получила от косматого, как идол, водителя первый урок трайбализма[56]56
  Трайбализм – форма групповой обособленности, характеризуемая внутренней замкнутостью и исключительностью, обычно сопровождается враждебностью по отношению к другим группам. Пережиток племенного строя, межплеменная вражда.


[Закрыть]. Вид у него был угрюмый, он явно не разделял всеобщую радость.

– Разве сегодня не великий день? – спросила я.

– Уфуэ-Буаньи – бауле[57]57
  Бауле – народ группы акан, одной из крупнейших в Кот-Д’Ивуаре, исторически мигрировавшей из Ганы. Бауле – традиционно фермеры, живущие в центре страны между реками Бандама и Нзи.


[Закрыть], – ответил он. – А я – бете![58]58
  Бете – народ на юго-западе Кот-д’Ивуар в междуречье среднего течения рек Сасандра и Бандама. Численность 8,4 млн человек.


[Закрыть]

– И что с того?

Он пожал плечами.

– Теперь у бауле будет все, а бете останутся бедняками.

Вернувшись в Бенжервиль, я забрала Дени и Сильви от Каристанов. Глубоко равнодушные к политике, они спокойно играли в белот.

– Хорошо все прошло? – спросил мсье Каристан и продолжил, не дожидаясь ответной реплики: – Вот увидишь, это ничего не изменит! Белые будут по-прежнему указывать нам, что делать. Этот Уфуэ-Буаньи их креатура, как и Сенгор. Он их пешка, не зря же столько раз получал министерские посты во французском правительстве.

Я ничего не могла ответить – у меня не было собственного мнения, – знала только, что Ги Тирольен и Коффи Н’Гессан считали Уфуэ-Буаньи лидером, «могучим, как слон», символом движения, чьей единственной заботой была эмансипация народа. Я молча приняла из рук мадам Каристан чашку кофе.

Несколько дней спустя Коффи наконец осмелился на признание, посулил мне место в Абиджанском лицее и показал квартиру, где я буду жить в следующем учебном году. Ультрасовременную, с видом на лагуну. Я не могла ответить на чувства Коффи, но и провести в Бенжервиле еще один год не хотела, а потому позволила себя поцеловать и… приняла все вышеперечисленное. Будь что будет! На следующей неделе я заплатила за две недели моему любимому слуге Жиману и улетела с детьми на две недели в Гвинею, как было условлено с Конде.

Оценивая первое пребывание в Африке, вынуждена признать, что оно ничем меня не «обогатило». В Буакея купила несколько фигурок божков племени бауле, символизирующих плодовитость и плодородие. Это были деревянные куколки со смешными головками-шариками и растопыренными ручками. Они и сегодня смотрят на меня пустыми глазами и остаются символом Черного континента. Больше я ничего не увидела. И не услышала.

И все-таки Берег Слоновой Кости оставил незабываемые впечатления. Я никогда не забуду восторг, пережитый в храме из ба́рочного леса[59]59
  Ба́рочный лес – древесный строительный материал, полученный путем разборки на части старой, уже непригодной для плавания барки, либо деревянной баржи. Использовался для хозяйственных и строительных нужд (включая возведение из него построек).


[Закрыть] на подъезде к Бенжервилю, и любовь с первого взгляда к остаткам колониального прошлого в Гран-Бассаме. Я любовалась красотой женщин, их затейливыми прическами, манерой одеваться и пристрастием к украшениям. В 2010 году, начав писать свой последний роман «В ожидании паводка», я не удержалась от искушения поселить одного из героев, Бабакара, в Абиджане. Годы гражданской войны разрушили город, и я таким образом выразила свою печаль и сочувствие.

Я тогда впервые летела самолетом, и мы с Дени оба ужасно трусили. Я сидела, прижавшись носом к стеклу иллюминатора, и с трепетом смотрела на темный ковер леса, расстилавшийся у нас под крылом. На кроваво-красную землю и огромный сверкающий океан.