Текст книги "Телепортация"

На какой-то миг почудилось даже, что он угодил в нутро одного из мусорных баков, в основном из-за запаха. Обрывки бумаги, жестянки… Мутные разводы на замызганной плитке пола. Из-под пакета у стены растеклась лужа, кисло пахло отбросами.

Поднимаясь, он прижался к холодной стене и обмер. Изнутри почудился протяжный, ввинчивающийся в сознание стон. Низкий, он закручивался выше, выше и вот уже перешел на визг. Он помотал головой, но нет, то была не игра воображения. Андрей Петрович, увидев его замешательство, только махнул рукой и прошептал:

– Это вода… трубы гудят… ничего страшного, идемте дальше.

Он подчинился, но на всякий случай держался от стен подальше. Стараясь ступать как можно тише, они поднимались по замызганным ступеням вверх.

Наконец лестница привела их на последнюю площадку, где кроме трех дверей тянулась ввысь железная лестница, упирающаяся в увенчанный замком квадратный люк. Он вопросительно взглянул на Андрея Петровича, который вместо ответа, кряхтя, начал лезть вверх, а дойдя до люка, разомкнул замок и осторожно откинул крышку. Помешкав секунду, он, стараясь не шуметь, полез за ним следом…

Чердачный полумрак, пронизанный косыми лучами света из слухового окна, пах пылью и старым деревом. Где-то рядом курлыкали голуби. Андрей Петрович аккуратно притворил люк, приложил к нему увесистый кирпич и тихо, но уже в голос сказал:

– Добро пожаловать в мою резиденцию. Живу аки парижский художник, на мансарде. Удобств особых нет, зато, – он похлопал рукой по стропилу, – над головой есть крыша. Здесь сухо и спокойно. Идемте, – сказал он, увлекая за собою гостя мимо столба света, в котором танцевали потревоженные пылинки, к кирпичной кладке, видимо, трубы, подле которой лежало много разного тряпья.

– Вот и мой закуток. Вы побудьте здесь, а я спущу пока мусор.

Андрей Петрович вернулся сравнительно быстро и извлек из недр своего линялого плаща пластиковый фугас с водой. Порывшись в вещах, он добыл видавшую виды кастрюлю, отсыпал туда откуда-то взявшейся крупы и залил водой из фугаса.

– Как вы относитесь к каше? – спросил он своего гостя.

Тот неопределенно пожал плечами.

– В вашем положении я б не стал привередничать, – усмехнулся Андрей Петрович и, отложив кастрюлю, кряхтя, уселся на пол, вероятно, собираясь отдохнуть.

– Простите, однако, я всегда предполагал, что для процесса варки необходим… огонь?.. – удивился гость.

– Необязательно, – потянувшись, ответил Андрей Петрович, гречневую крупу можно залить обычной водой, лучше горячей, но можно и холодной. Скоро будет готова. А чтобы время прошло незаметно, я предложу вам в качестве комплимента от шеф-повара продолжение нашей беседы. Не так калорийно, но вы уж не обессудьте. Чем, говорится, богаты…

– Да что вы, что вы, – забеспокоился гость, – это вы меня простите. Просто к таким условиям я несколько…

– Ничего, – махнул рукой Андрей Петрович, – опыт – дело наживное. Это здешняя специфика. Вы просто еще многого не знаете, так что… Это неприятно, но – нормально. Постепенно привыкнете.

– Привыкну, – задумчиво повторил он следом, – а разве к этому можно привыкнуть? Знаете, когда я увидел все это – дома эти ваши, людей на улицах, эти… аутомобили… мне показалось, что вы должны, нет, просто обязаны жить счастливо и без… без грязи, без нищих, без того, что у нас, ну, вы меня понимаете? Согласен, видел я малую толику, но даже это… это гораздо больше, чем было у многих богатейших людей моего времени… Мы о таком и мечтать не можем, а у вас это все есть, сколько душе угодно… Разве к этому можно привыкнуть?

– Понимаете, в чем дело, – начал он после долгой паузы, – в моем положении, конечно, неловко выступать трибуном… Наша беда в том, что все мы – и богатые, и бедные – живем как бы внутри одной большой пирамиды, чем ближе к ее вершине, тем меньше людей. Тот, кто повыше, гадит на головы живущих под ним. Они, в свою очередь, на головы тех, кто еще ниже, и так далее… Итак, чем выше живешь, тем меньше тебе на голову льется дерьма. Собственно, этот факт и является побуждающим мотивом их жизни, тем самым пресловутым «смыслом». Для тех, кто внизу, есть смысл карабкаться вверх, каждый пройденный сантиметр уменьшает количество, так сказать… Ну и те, кто вверху, дорожат своим местом; кому приятно, когда на голову льется дерьмо. Вот вам и борьба, и разность потенциалов. Вот вам и движение, имя которому – жизнь. Я, знаете, не всегда жил на чердаке и в свое время преуспел в движении к вершине пирамиды…

Андрей Петрович был несколько взволнован этим своим откровением; поговорить открыто ему было не с кем, да и незачем. А тут такая оказия… Впрочем, он быстро взял себя в руки и сказал с привычной иронией:

– Хватит философствовать да на пустой желудок о жизни говорить. Не изволите отобедать?

Его подопечный мгновенно встрепенулся и бодро кивнул.

На застеленном старой газетой рассохшемся ящике возникла одноразовая тарелка с кашей. И баночка шпрот, почти половина его неприкосновенного запаса, но душе хотелось праздника, и Андрей Петрович решил не скопидомничать.

И вновь его удивила реакция гостя на консервную банку. Тот почему-то решил, что это медалька, и был крайне сконфужен, когда ее вскрыли. Впрочем, конфуз быстро прошел, уступив место здоровому аппетиту. И вновь Андрей Петрович был поражен его манерами. Он не раз замечал, что даже у самых манерных людей в походных условиях вмиг слетает весь этикет. Его коллега утверждал, что в этом проявляется вся поверхностность и чуждость человеку этикета. Что ж, собственные научные взгляды тот формировал, изучая поведение своих современников. Что же до его подопечного, то, крайне затруднительно чувствуя себя без ножа, он держал затертую вилку правильно и непринужденно. Это то, что прививается человеку с детства, на уровне рефлексов. Или ставится путем жесткой дрессировки. Вроде бы и мелочь, однако вкупе с многими другими подобными мелочами… Впрочем, Андрей Петрович никогда не спешил с окончательными выводами.

Как это всегда бывает после еды, пусть и не столь обильной, обоих скоро потянуло в сон. Несмотря на то что время только-только перевалило за полдень, по телу разлилась блаженная дрема. После почти бессонной ночи и тех нагрузок, что выпали на их долю, им нужен был отдых. И очень скоро тот, кто считал себя потомком арапа Петра Великого, провалился в глубокий сон. Андрей Петрович после долгих препирательств выделил ему свой матрац, а сам, сполоснув нехитрую посуду, сел на пол, привалившись спиною к трубе. Сон не шел, и на душе было беспокойно. Он размышлял о своем подопечном. Странно, но он поймал себя на мысли, что тот для него перестал быть просто «пациентом».

Основная проблема душевнобольного человека – и об этом знают все психиатры, – в том, что, образно говоря, сосуд, в который он помещает свою душу, например, некий образ, известный персонаж из прошлого, слишком мал. Душе там тесно, оттого и человек ведет себя соответственно. Он похож на актера, который плохо знает роль и потому ведет себя скованно или же просто порет чушь. Отчего окружающим одно лишь смущение и дискомфорт.

Но этот… Андрей Петрович невольно покачал головой, вспоминая град вопросов и реакцию на ответы, – потрясающая органика. Это даже не стопроцентное перевоплощение, это нечто большее… то, что наступает после него. Таких случаев у него в практике не было. И он даже не знает, были ли они вообще. Он уже давно не удивлялся. Восхищение в нем смешивалось с растерянностью. В мозгу свербел классический вопрос: что делать?

Лечить? Ох, в этом была своя трудность. Дело не в дороговизне препаратов и специальном уходе, хотя и в этом тоже. Лечить можно любого, вылечить – лишь того, кто сам того хочет. Кто сознает, что, считая себя Наполеоном или Троцким, он на самом деле является Васей Пупкиным и живет с женою и тещей по улице Красных Чукотских Партизан, дом семь, квартира двенадцать. И такой человек, конечно, не без помощи медицины, находит-таки путь к себе и возвращается в свою же личность. Иначе остается лишь глушить эту самую ложную личность препаратами до полного и окончательного искоренения… Страшная необходимость, диктуемая обществом.

В каждом случае он видел перед собой больного, всего лишь больного человека, которому, пусть он и сам того не осознает, нужна его помощь. Либо, что тоже бывало в практике, человек имеет возможность жить так, как хочет. Ярким тому примером является творческая братия, особливо актеры. Меняющие образы, как иная дама перчатки. Они ведь если не шарлатаны или конъюнктурщики, тоже люди не от мира сего, каждый по-своему…

Но к своему новому знакомому Андрей Петрович не мог относиться как к пациенту. Проникновение в чужой образ было столь полным, что его первоначальная личность, похоже, полностью растворилась. Это, пусть совершенно невероятно, невозможно и неслыханно, было именно так. Даже если вывести за скобки его одежды и пистолет…

Гость жалобно застонал и забормотал во сне… по-французски. Андрей Петрович повернулся к нему. Тот дернулся, сморщившись, сказал еще несколько слов, по-видимому, обращаясь к какому-то человеку, и стих.

Вот! Даже во сне, когда человеком в большей степени владеет подсознание – то, кто он есть, а не сознание, или иначе – то, кем он себя считает, даже тогда этот человек говорит на французском, называя странные имена… На русском он говорит тоже. Причем непонятно, который из них родной, ведь оба он знает в совершенстве, если во сне говорит на обоих… Еще загадка – его манеры и отношение к миру…

Андрей Петрович понимал, что его родную личность, скорее всего, вернуть уж не удастся. Даже если докопаться, кем он был раньше; травма может быть очень серьезной. Человек может застрять в сомнамбулическом межмирье, перестать быть персонажем, но так и не вернуться в себя. Такие случаи, пусть и нечасто, уже бывали.

Значит, придется этому бедолаге до конца своих дней быть тем, кем ему, по-видимому, когда-то очень хотелось стать. Однако каково при этом ему будет выживать в этом мире, Андрей Петрович решительно не знал…

Глава четвертая
Нерусь

Два дня Андрей Петрович готовил своего подопечного к «выходу в свет». Занятие это оказалось сколь увлекательным, настолько и сложным.

Его воспитанник не хотел, а может, и не мог принимать реальность такой, какой она была. Он постоянно отвлекался, цеплялся за мелочи, потому как сразу хотел узнать все. Наверное, впервые за всю его весьма богатую преподавательскую практику любознательность ученика была такой существенной помехой на пути получения знаний.

Кроме того, импровизированные лекции очень часто перерастали в дискуссии, что было, конечно, крайне интересной разминкой для мозгов, но Андрей Петрович опасался, что они мало дают фактических знаний о современных реалиях его подопечному. Сейчас это было гораздо важнее, чем все словопрения.

Сегодня они впервые покидали свое пристанище, и Андрей Петрович решил, что местом первой прогулки будет Арбат. Ему было чертовски интересно, как поведет себя его подопечный там, где некогда ходил и Пушкин. Но прежде чем выйти, Андрей Петрович провел последний инструктаж.

– Вы, вероятно, заметили, – обратился он к нетерпеливо поерзывающему подопечному, – что шли мы сюда несколько странным путем.

– Извилистым, – не без сарказма подсказал тот.

– Именно так, – кивнул Андрей Петрович, – дело все в том, что мы с вами, в некотором смысле, вне закона…

– То есть? – удивился подопечный.

– Мы нарушали чужие границы, – попытался пояснить хозяин мансарды.

– Простите… о чем вы? Какие границы в Москве? – поразился подопечный.

– Клановые, – пояснил Андрей Петрович. – Дело в том, что город давно поделен на участки. Кем? Да всеми. И даже нищими. О, это государство в государстве! Со своими законами и границами и, естественно, карающим мечом.

– Государство нищих… – подопечный глядел на него с откровенным недоверием.

– Представьте себе, – продолжил свои пояснения Андрей Петрович, – даже несколько государств. Вотчин. И у каждой свой правитель. У нас, например, это некто по прозвищу Герцог. Уверен, что и других зовут не менее пышно. Ну а коли есть царь, то будет и псарь. Есть у этих, с позволения сказать, господ и подданные. И всяк занят своим делом. Кто милостыню просит, принося деньги в общий котел. Кто помойки обходит – знали бы вы, сколько всего люди выбрасывают действительно полезного! Вот и тянут мои коллеги то, что плохо лежит, а могут и ребенка украсть… Бутылки – тоже хлебное дело…

– Вы сказали «украсть ребенка»?! – переспросил подопечный.

– Ну да, – кивнул Андрей Петрович, – чтобы с ними потом милостыню просить. Так больше выходит.

– И дети на это идут? – охнул подопечный.

– А их или запугивают, или наркотиками накачивают. Ну, опиумом или чем-то похожим… – вздохнув, сказал Андрей Петрович.

– А… эта ваша милиция что же? – возмущению гостя не было границ.

– Милиция? Она ищет, конечно. Но детей находят не всегда. Тут все очень сложно. Бомжи и нищие везде, на вокзалах и рынках. Это армия глаз и ушей; их мало кто замечает, а они слышат и видят все. Или почти что все.

Так что с милицией у них свои отношения… – пояснил Андрей Петрович.

– Жутко… – передернувшись, сказал подопечный.

– Согласен, – кивнул Андрей Петрович и, решив поменять тему, сказал: – Ну, ладно, помните, что я вам говорил: если будут кричать или бросаться, не обращать на это внимание.

– Помню, как же, – поспешил сказать гость и тут же добавил: – И признаться, теперь я понимаю, отчего эти люди на нас так смотрели.

– На дуэлях ведь тоже люди не с любовью глядели друг на друга, – усмехнулся Андрей Петрович, – слава богу, теперь хоть лишь смотрят…

– Ну, это вы лишку хватили… Дуэль – это поединок чести, там все на равных! – сказал подопечный. – И потом, если на вас бросается бродячая собака, что будете делать?

– Вероятно, отбиваться, – пожал плечами Андрей Петрович.

– Правильно! Рука ваша тянется не погладить ее и не пытаться накормить, а к палке, да поувесистей. Так и с людьми некоторыми поступать приходится. Есть такие, которых нужно, как собак… – взволнованно сказал гость.

Андрей Петрович покачал головой и улыбнулся невесело, уголками губ.

– А вы задумывались, откуда берутся бродячие собаки?

Подопечный руками развел, мол, в такие глубины никогда не заглядывал.

– То-то и оно, – вздохнул Андрей Петрович, – собака ведь существо изначально не дикое, а одомашненный и прирученный человеком волк. И как говорится, «собака бывает кусачей только от жизни собачьей».

– И все равно, – упрямо сказал подопечный, – коль мы уже пошли путем аналогий, если на вас бросится бродячая собака и деваться будет некуда, вы не станете защищаться? Даже зная, что, может быть, ее когда-то выбросили из теплого дома жестокие люди?!

– Буду, – ответил Андрей Петрович, – но буду делать это осознанно. Буду знать меру и степень своей правоты.

Его подопечный с шумом выдохнул воздух. Сцепив руки в замок, он долго молчал, глядя в сторону. Андрей Петрович понял, что разговор, похоже, опять не сложился.

– Ну, хорошо, будь по-вашему, – наконец, сказал гость, – я вам так скажу, философии вашей не разделяю, но пусть так, мне-то вы зачем все рассказываете?

– Для того, – вздохнул Андрей Петрович, – чтобы вы были предельно осторожны. Мы – отверженные, и не только для людей иного социального статуса. К сожалению, мы, скорее всего, не встретим поддержки и у таких же, как мы. Надеяться нужно только на себя. И повторюсь, вы уж не примите это за старческое брюзжание, следует быть предельно осторожным. Не ввязываться ни в какие… – он старался подобрать адекватное слово, – события. Не вступать ни в какие пререкания. Мы сейчас в положении той самой бродячей шавки, только вот огрызаться, – он вдруг улыбнулся горько и беззащитно, – не можем.

Гость ничего не ответил, лишь кивнул. Видно было, что подчиняется он только его авторитету, да и то не полностью, оставаясь в главном при своем мнении.

Андрей Петрович откинул крышку и, борясь с дурными предчувствиями, стал осторожно спускаться.

Наконец-то на воле!

После двухдневного сидения взаперти он было совсем пал духом, решив, что из одного узилища попал в другое. Нет, польза оттого, что говорил его patron, была, и немалая. Он узнал очень много нового и интересного, однако общий смысл услышанного привел в некоторое замешательство. И пусть Андрей Петрович делал это из лучших побуждений, однако, право слово, он явно сгущал краски. И когда он пытался переубедить его, объяснить, что так просто не может быть, поскольку противно самой природе человека, его и слушать не хотели! В конце концов, ведь многое отсюда, из пыльного чердака, из добровольного заточения может казаться превратно, не так ли? Отчего же этот добрый и умный человек видит мир исключительно в черном свете? Ведь так действительно жить страшно станет… В жизни, безусловно, есть место ужасу, но ведь в ней бывают и прекрасные мгновения, и их больше.

Погода снаружи была под стать настроениям Андрея Петровича. Куда только делось яркое солнце, чистое небо и яркие краски? Пасмурно и сыро было, из подворотни поддувало сизым холодным ветром. Низкое небо нахмурилось тучами, во всем господствовал серый, он разбавил все прочие цвета.

Но после пыльной чердачной западни, после всех этих ужасных рассказов Андрея Петровича он радовался даже погодной хмури. Радовался воле: теперь он сможет составить мнение по тому, что увидит сам!

Правда, пока пейзаж был несколько однообразен и особых поводов для размышлений не давал. Они вновь шли насквозь: подворотни, сырые щели, тыльные стороны домов. Ему, признаться, слабо верилось, что нищие способны создавать общины. Скорее, это было что-то вроде стада, но без вожаков, поскольку объединять может личность. А судя по рассказам его неполного тезки, таковых в среде нищих не было и быть не могло.

Дорога прошла без особых происшествий. Разве только в одном из дворов прицепилась собака, небольшая, полная неизъяснимой злобы шавка с выпученными глазами. Он уже совсем было собирался перейти от скорого шага на бег, но тут послышался визгливый голос хозяйки:

– Кукла! Кукла, а ну бегом домой, еще инфекцию какую подхватишь! Бегом, кому сказала!

И эта злющая кроха, еще пару раз тявкнув для острастки, убежала. Вот вам и вся опасность.

Андрей Петрович тем временем вырвался вперед, и он, несколько обеспокоенный этим, завертел головой, отыскивая сутулую фигуру в линялом плаще. Не видать, однако. Через дорогу, у мусорных баков, он заметил фигуру, деловито изучающую их содержимое. Перебарывая брезгливость, он замедлил шаг и присмотрелся. Одет в лохмотья, масса одежек, потерявших цвет. Распухшие бурые лодыжки выглядывают из-под затертых синих рейтуз. И едкий кислый дух, перешибающий даже мусорную вонь.

И это… это может еще объединяться?! Какие кланы и границы… Да они себя не помнят, не то что… Додумать он не успел; неведомым образом существо, почуяв его присутствие, подняло голову. На него глянуло лицо буро-сизое, оплывшее и потерявшее всякое сходство с человеческим. Глаза оловянные, неживые, смотрят сквозь.

– Будешь лезть, гнида, – прохрипело существо, – я те нос откушу. Понял? Понял меня?! Тут мое место. Законное. Мне его Герцог дал. Вали отсюда, а то скажу ему, он тебя… – Существо обрушило на него поток гнуснейшей площадной ругани. Смерив его своим оловянным взглядом, оно откашлялось, харкнуло в пыль и вернулось к изучению недр помойки.

Помимо воли прибавив шаг, он шел, не помня себя. Механически переставляя ноги, словно заводная итальянская кукла. В сознании отпечатался, будто выжженный тавром, этот неживой, оловянный пустой взгляд.

Пустой. Пустой взгляд.

– Боже, да оно… она… Это была женщина.

Он почувствовал, как внутри все сворачивает и затягивает узлом, в горло ударил комок, он сглотнул горькую желчь. Господи, это была женщина! Бог весть сколько ей лет и что с ней приключилось, как дошла она до такой жизни… И она была готова растерзать его за право копаться в отбросах! Это просто не укладывалось в голове.

Андрей Петрович, заметно нервничая, ожидал его в тупичке, за гаражами.

– Т-там, у баков… – начал было он, но тот его перебил:

– Сонька Короста, знаю. Местная прынцесса, я с нею, так сказать, знаком. У нас нейтралитет. Я не посягаю на ее добычу, а она никому не стучит о моем местонахождении.

– Прынцесса?.. С-стучит? – не мигая глядя перед собой, повторил пришелец.

– Стучать означает докладывать. Ай! – Он нервно махнул рукой. – Это местные дела, я же вам рассказывал. Бог с ней, сейчас главное – мы выходим на проспект. Прошу вас быть внимательным и делать то же, что и я. Без самодеятельности. Мы выходим, пересекаем пешеходную часть по кратчайшей, ныряем в переход и на той стороне так же быстро проходим тротуар. Ясно?

Он кивнул. Громада проспекта его оглушила. Еще только несколько минут назад он шел тихими дворами, но вот, сколько хватает взгляда, снующие ряды автомобилей ревом заглушают все прочие звуки. Взмыли над дорогою высотные дома, подпирая небо. Витрины, вывески, музыка… Словно он попал в другой мир. Стараясь не упускать из виду старика, он ступил на тротуар. Большинство прохожих словно не замечало его присутствия, а тот, кто замечал, шарахался в сторону. Ах да, проклятый социальный статус. Естественно, он попытался, как мог, привести в порядок свое рубище перед выходом, но только это был сизифов труд.

Впрочем, люди, что шли по проспекту, заслуживали отдельного слова. Они были другие, отличались от тех, кого он уже успел наблюдать во дворах.

Сосредоточенные, корпус чуть наклонен вперед, глаза вниз, они двигались поразительно быстро, совсем, казалось, не обращая внимания на то, что их окружало. Такие разные, каждый сам по себе, они походили… Да-да, он поймал себя на мысли, что сравнивает их с автомобилями, движущимися неукротимым потоком по широкой, наверное, самой широкой, что он видел в жизни, проезжей части.

Он долго ломал голову, как же они проскользнут меж снующих на большой скорости автомобилей, пока не обратил внимание на людей, спускавшихся по лестнице, ведущей… вниз. Похоже, это был тот самый подземный переход, о котором сказал Андрей Петрович. Собравшись с духом, он прошел сквозь гулкое чрево земли, и один Бог только знает, чего ему это стоило и как он обрадовался, вновь оказавшись снаружи. А другие, похоже, к этому привыкли, и визит в Аидово царство их ничуть не смущал. Ох, и чудны же дела твои, Господи!

Нищенки, что были на входе и выходе из лаза, никак на них не прореагировали, только на миг через скорбно-жалостливый образ проглянул хваткий их взгляд. Уф-ф, проскочили.

Теперь – мимо смазанных фигур, что видны лишь боковым зрением, в ветродуйную щель, затем вниз по ступенькам. Мимо чистых и утопающих в юной майской зелени тихих благополучных двориков. Туда, где лишь частью, пусть уже и изменившийся наверняка почти до неузнаваемости, открывался Арбат…

Многоголосая людская река текла в разноцветном русле арбатских домов, образуя многочисленные запруды вокруг художников, музыкантов и лотков. Все пространство казавшейся тесной после проспекта улицы было насквозь пропитано голосами. Говорили все. Кто тихо, а кто и орал во всю глотку. Все это проходило мимо его глаз и ушей, но вскользь, смазано, единой, шумною и пестрой пеленой. Его внимание было всецело поглощено одним-единственным домом – тем, в котором он когда-то жил… Жив ли он?

…Промелькнули вихрем и тягостные думы на мальчишнике, и таинство венчания, то с радостными, то с горестными предзнаменованиями. И застолье после, веселое и душевное, как, впрочем, он любил. Утренний сизовато-зимний свет, что сочится между шторами, и праздничный рождественский запах сосновой смолы из крепко растопленной печки… Ее улыбка, робкая, еще спросонья, когда человек пока еще не полностью освободился от объятий Морфея… Но именно тогда, в эти считаные мгновения, взгляд чист, ведь сперва пробуждается дитя, живущее в каждом, и лишь только следом приходит взрослый, что много знает и понимает, потому и хандрит и мало так смеется.

Он вынырнул из воспоминаний в настоящее, бойкое, многоголосое и равнодушное, как только увидел, что дом его жив! Изменился, безусловно, но не так, что стал лучше или хуже, просто стал другим, а может, время стало другое. Вон даже его барельеф; казалось, уж на что барельеф, ведь если его, то должно быть похоже – ан, нет. Одет, да, похоже, по моде тех лет, к художнику нету вопросов, а вот взирает совсем по-иному, по-теперешнему, холодно и отстраненно. И опять-таки к художнику придирок быть не может. Потому что он художник своего времени и знает только таких людей… Радость от встречи с чем-то знакомым и понятным, своим, пусть и измененным, но узнаваемым, смешивалась с горьким осознанием своего нынешнего бытия. Вот он стоит, как король Лир в отрепьях, перед своим музеем. Было, что греха таить, желание зайти, представиться и учинить переполох.

И с того, что было это желание легко осуществимо, всего-то несколько шагов до заветной двери с медной ручкой, было еще горше. Конечно же, он никуда не пойдет. Ему, кроме некоторой робости (ведь трудно же свыкнуться с необходимостью доказывать и убеждать, что ты это ты), было просто стыдно, обжигающе-стыдно за свой внешний вид, за то, кем он предстанет в глазах потомков.

Вдруг напротив дома он увидел памятник, а подойдя ближе, под аркой увидел себя и ЕЕ, вылитых из меди и почему-то ничуть на себя не похожих, стоявших взявшись за руки, будто вступающих в новую жизнь. Одетых почему-то на летний манер, хотя в день свадьбы зима была дюже лютой… Пространство перед памятником было выложено плиткой, с надписями личного свойства. Одна из них зацепила взгляд. Неведомая Наташа признавалась в том, что десять лет любит человека с таинственным именем Карен и что продолжение следует… Людей у памятника было много. Некоторые позировали, словно с них рисовали портрет. Приглядевшись повнимательнее, он догадался, что этих людей фотографировали при помощи хитрых машинок, способных, по словам Андрея Петровича, запечатлеть все, что видно через них… И было в этом нечто умиляющее и стыдное одновременно. Никого не порицая, он подумал, что сам бы так не смог.

Он и не заметил, как подошла группа высоких, одинаково стриженных и одетых юношей в тяжелых, грубых ботинках. Остальной народ заспешил вдруг прочь, так что у памятника скоро стало пусто.

А они, прихлебывая из бутылок, обменивались короткими, большей частью матерными репликами. Держались развязно, смеялись громко и неприятно, так, словно кругом, кроме них, не было никого.

Памятуя наставления Андрея Петровича держаться подальше от всего, он уже собрался отойти в сторону, но, услышав реплику одного из этих, весьма ЕЕ моложе парней, замер как вкопанный. Его просто-таки оглушила брутальная смесь цинизма и нецензурной, низкопробнейшей площадной брани в адрес запечатленной в бронзе жены… Да как они смеют не только произносить, но думать такое! И тут он моментально позабыл все наставления своего провожатого. В нем клокотало одно лишь желание указать наглецу, этому жалкому выскочке, парвеню, мужлану неотесанному, как необходимо изъяснятся о даме, которой он не годится даже в подметки.

– А ты, чурка, чего тут делаешь? – прорвался вдруг в сознание грубый по содержанию и форме вопрос, обращенный, без сомнения, к нему.

И сразу, вдогонку, раздался второй:

– Слышь, ты, нерусь, мало нам своих бомжей, так еще и ты тут трешься? Сразу после этих слов рядом с ним оказался белобрысый юноша, с ресничками длинными, как у ребенка. Амбре, источаемое им, а точнее, его одеждой, явно пришлось тому не по вкусу, и, скривив лицо, юноша продолжил, – ты че, не сечешь по-русски? Сичас объясню; и ты враз поймешь великий, могучий…

Но юноше не удалось закончить свою мысль о величии и могуществе русского языка, потому как наряду с поэзией его визави оказался в ладу и с англицким боксом. Пальцы сами сжались в кулак, дыхание стеснило грудь, загуляли комьями желваки. Первый же удар, сильный, поставленный, а потому и акцентированный, хлесткий, достиг своей цели. В пустых глазах противника вспыхнуло удивление, щедро приправленное болью. Размазывая по лицу кровь, текущую из расквашенного носа, тот, заревев «убью!», бросился вперед. Удары посыпались один за другим; похоже, что противник и не думал, куда бить, а лупил, куда попало, надеясь на силу и ярость. Таких англичане зовут Mad bull, и успокаиваются они несколькими точными ударами, главное при этом не подставляться под машущие кулаки.

Он был сосредоточен на противнике, кроме того, в их времена если двое дрались, то другие, если и лезли, лишь разнимать, и, наконец, он и сам считал себя русским! И поэтому, увы, не обратил внимания на вопль «русских бьют!». А зря… Затопали шаги, затем что-то ударило его под коленку, чей-то кулак прилетел в скулу, и земля опрокинулась, больно боднув его в голову и ободрав щеку.

Он инстинктивно сжался, прикрывая руками голову, напряг мышцы спины, чтобы хоть как-то смягчить сыпавшиеся сверху удары. А вокруг, пиная его ногами, бесновались юнцы, перемежая матерную брань и выкрики: «Слава России!»