Текст книги "Говорящая собака"

– Да.

– У меня был Лабрадор, который все время жаловался на сквозняки.

В лучах света были видны пылинки, вившиеся между стропил, чай был отменный и приятно щекотал небо. В зелени деревьев, маячивших за окном, зашлась хохотом какая-то птаха.

– Какие замечательные места, – заговорил я, пытаясь управлять разговором.

Я слышал, что футболист Диего Марадона мог набивать на ноге шарик от настольного тенниса даже после того, как попал в аварию. Некоторые вещи входят в вашу плоть и кровь. Моей плотью и кровью были разговоры о недвижимости и земельной собственности. Об этом я мог говорить даже разбуженный среди ночи, более того – даже во сне.

– Мой прадед построил это имение, – откликнулась миссис Кэдуоллер-Бофорт. – Вы, наверное, слышали о промышленнике Артемисе Бофорте?

– Кажется, что-то такое слышал, – ответил я, многозначительно посматривая на Пучка, взгляд которого сейчас словно бы говорил: «Ты уже в курсе дела, так что, думаю, сообразишь, что к чему».

– Этот дом был построен в тысяча восемьсот сорок втором году, – сказала она, – с системой гидроизоляции, которая до сих пор не требует замены!

Пучок многозначительно постучал задней лапой по полу.

Теперь, я не сомневался в этом, она должна была упомянуть, что Артемис Бофорт был одним из тех викторианцев, которых ныне можно увидеть на старинных полотнах стоящими на палубе корабля с неизменной сигарой в руке или опирающимися на перила моста, который они построили на собственные средства.

– Это был его проект, – продолжала старушка, – один из первых опытов в области благотворительного капитализма. Идея состояла в том, чтобы построить здесь, рядом с фабриками, дома и школы для рабочих, устроить идиллическое общежитие, где люди могли бы трудиться с большим успехом, имея под рукой все необходимое.

– Ну, что я говорил? – вставил Пучок. – Что и требовалось доказать, – победоносно заключил он. Вид у него был такой, будто он уже полировал медаль на груди.

– Значит, здесь он и жил?

– Дом этот построен в стиле, точно таком же, как и дома для рабочих, только больше по размеру, – отвечала миссис Кэд-Боф. – Оранжерея появилась позже. Конечно, дело не пошло, что-то было продано. Чресла Артемиса оказались не настолько плодовитыми, как его ум. Он был единственным ребенком в семье и сам оставил единственного наследника, который, в свою очередь, произвел на свет одну только дочь, и так я оказалась здесь в полном одиночестве.

– А как же ваш… супруг? – спросила Люси, но уже по выражению ее лица и по голосу я мог догадаться, что она ожидает отрицательного ответа. Я знал, отчего она была столь бесчувственна: на нее действовала царившая здесь атмосфера. Только опытные люди вроде нас, бывая в подобных местах во время осмотра домов, предназначенных для продажи, способны на вопросы типа: «Не умирал ли кто из членов вашей семьи мучительной смертью, и, если да, расскажите подробности?»

– Мужская смертность, понимаете ли… Высокое самомнение, низкая надежность. Как и его старый «Бугатти». Он умер тридцать лет назад.

– А дети у вас есть? – спросил я. Задавая такие вопросы, рискуешь показаться навязчивым, но меня словно за язык тянули. Миссис Кэдуоллер-Бофорт, пожилая, одинокая и, наверное, несчастная дама (как я предполагал), похоже, была лишена возможности пообщаться и рада была говорить на любые темы.

– Был у меня один ребенок. Но этот мир, к сожалению, оказался не для него.

– Мне очень жаль, – выдавил я.

– Тут не о чем жалеть, – сказала она и перешла к другой теме, неизбежно возникающей в таких обстоятельствах, – теме, которой я постарался бы избежать: – А сейчас позвольте мне сходить за сумочкой для ваших денег.

– Я же сказал, что не могу принять вознаграждения, – твердо сообщил я ей, не отводя глаз, чтобы она не подумала, будто я ломаюсь для проформы.

Последовал привычный в подобных обстоятельствах ритуал: «Я не могу» – «Но вы должны», где участники перебрасываются комплиментами, пока слабейший не уступит. Слабейшим в подобных ситуациях постоянно оказывается тот, кто отказывается принять вознаграждение.

– В самом деле, – заговорила Люси, – это очень любезно с вашей стороны предлагать премию за возвращение кошелька, но мы приехали сюда не за этим. Мы пришли, просто чтобы вернуть вам потерянное, и, наверное, на нашем месте так поступил бы каждый.

Миссис Кэдуоллер-Бофорт понимающе улыбнулась.

– Желаете увеличить количество добра в этом мире, вот как, мистер и миссис Баркер. И вы преуспели в этом. Немного в мире найдется людей, которые занимаются этим в наши времена. – Она разглядывала меня точно женщина, бескорыстно восхищающаяся выставленной в витрине магазина шляпкой, которую не собирается покупать. – Вы, наверное, социальный работник?

Я рассмеялся:

– Напротив – скорее, асоциальный.

– Только не говорите, что вы агент по недвижимости! – рассмеялась она в ответ.

Где-то высоко среди балок оранжереи усики растений уцепились за что-то металлическое – можно было разглядеть голубой с золотым, точно крыло зимородка, орнамент. Это нечто покачивалось между пыльными балками и улавливало последние закатные лучи, отвечая светом на свет.

Я открыл рот, и слова поползли из меня, точно головастики.

– На самом деле именно им я и являюсь. Как это ни странно.

Миссис Кэдуоллер-Бофорт замерла с раскрытым ртом. Затем как-то странно улыбнулась, погладила собаку, после чего произошло нечто уж совершенно из ряду вон выходящее – она горько заплакала.

– Я не впускала в этот дом ни одного агента, ни под каким видом, – говорила миссис Кэдуоллер-Бофорт, утирая глаза полой кардигана, – и вы все равно проникли, причем наихудшим из возможных способов.

– Каким способом? – спросил я, соображая, не время ли поискать выход, или если я не смогу найти его, то не спрятаться ли мне в «кабинете» для метел.

– С добротой, – всхлипывала она. – Вы воспользовались самым святым, перед чем я не могу устоять, – добротой. – Она яростно полыхнула на меня глазами.

– Дважды подумайте, прежде чем сдаваться, кому бы то ни было, – посоветовал я. Я был совершенно уверен, что успею покинуть помещение до того, как ей придет в голову наброситься на меня, но сомневался, что делать потом, в каком направлении двигаться. Я мог просто не заметить выхода, скрытого одной из гардин. И что, если я заблужусь в этом доме? В таком громадном помещении можно бродить неделями, отыскивая выход.

Пес укоризненно посмотрел на меня и заговорил какими-то странными словами:

– Она пахнет очень печально, точно дождь на ярмарке: влажная сахарная вата и промокшие куртки с капюшонами.

Я обратился к миссис Кэдуоллер-Бофорт:

– Да поймите же, мы явились в ваш дом исключительно для того, чтобы вернуть пропавший кошелек. Нас не интересует ваша собственность. Мы даже понятия не имели с самого начала, кто вы такая и где живете. Цель нашего визита вовсе не в том, чтобы убедить вас расстаться с домом и землей. Мое агентство вообще не имеет опыта в данной сфере – мы продаем-покупаем в основном однокомнатные квартиры. – Тут я обнаружил, что чересчур торопливо втолковываю ей это и явно переусердствовал. Я пришел сюда невинный как младенец и не должен оправдываться, что не имел на уме каких-то черных мыслей.

– Вы, мистер Баркер, – это история.

Мы с Люси переглянулись. Очевидно, миссис Кэдуоллер-Бофорт воспринимала в штыки все, приходящее из внешнего мира. И это несмотря на то, что буквально недавно попалась на удочку мошеннику. Но если вы теряли ее симпатию, убеждать ее в чистоте своих помыслов было уже, наверное, бесполезно.

Она продолжала:

– Вы пролетариат у ворот Зимнего, вы автомобиль с двигателем внутреннего сгорания, вы силиконовый чип. – Последнее слово она проговорила с гримасой невыразимого отвращения, будто случайно прыснула себе в рот лаком для волос из аэрозольного баллончика и пыталась определить на вкус, что это за гадость. – От судьбы не уйдешь, – продолжала старушка. – Конечно, я всегда знала, что рано или поздно, но этот день все равно когда-нибудь придет, и я вынуждена буду продать дом. Я уже загодя представляла себе своего убийцу. Я воображала, что он будет, правда, более вульгарен, менее интеллигентен, чем вы, мистер Баркер. Интересно, Всадники Апокалипсиса тоже улыбаются, когда сеют вокруг разрушение?

Я уже привык, что, называя свою профессию, сталкиваюсь с самой разной реакцией – от равнодушной иронии до ядовитого сарказма. Мои собеседники заводят речь о том, куда подевались старые оценщики имущества. Наверное, поумирали со стыда, ехидничают они. Частенько мне говорят колкости, но такой реакции, как у миссис Кэдуоллер-Бофорт, мне встречать еще не приходилось.

– Подождите, – сказал я. – Никто ведь не просит вас продавать свой дом и эти прекрасные земли. Я ведь даже не заикнулся о продаже.

– Нет, – горько отвечала миссис Кэдуоллер-Бофорт, – не заикнулись. Вот именно это и страшнее всего. Именно таким коварным я вас себе и представляла. Вы посланник Рока, предлагающий мне легкий путь исхода – лезвие бритвы в горячей ванне вместо львов в Колизее. Я должна убраться отсюда, мистер Баркер, я сама понимаю. Я ждала этого часа долгие годы, с замиранием сердца думала о нем. Вы всего лишь инструмент, которым эта отвратительная работа будет выполнена.

Она плеснула себе в чашку чаю с той же горячностью, с какой только что изливала на нас боль своего сердца.

– Нам всегда везло, мы были счастливой семьей. И вот на моем пути появился такой человек, как вы. Я счастлива. Честный агент по недвижимости – нечто почти немыслимое, добрый самаритянин в двадцать первом веке. Я видела вас во сне на прошлой неделе. «Судьба в голубом галстуке», – многозначительно произнесла она, будто кого-то процитировала. Глаза ее при этом затуманились, словно взаимодействуя с потусторонними силами.

– Вы видите будущее? – вырвалось у меня. С самого момента появления здесь что-то в ней самой и этом странном доме наводило меня на мысль, что здесь творятся невероятные дела.

– Я читаю астрологический раздел в «Мировых новостях», – продолжала рассказывать старуха, – и время от времени выглядываю в окно. Девять десятых этого поместья в руинах. Мне нужно, просто необходимо что-то сделать, чтобы спасти его от вандалов и сорняка.

– А вы не подумывали о том, чтобы обратиться в Национальный фонд и открыть дом для публики? Ведь многие владельцы поместий и замков именно так и поступают, чтобы получить средства на содержание фамильной недвижимости.

Миссис Кэдуоллер-Бофорт только фыркнула.

– А вы встречались когда-нибудь с так называемой публикой, мистер Баркер?

Я смолчал. Наверное, и без того было ясно, что встречался. Более того, я и сам неоднократно выступал в роли «публики».

– Ну так вот, меньше всего на свете я хочу связаться с компанией «пролетариев», которые липкими пальцами будут лапать мою мягкую мебель, так что благодарю покорно.

– Но это не единственный выход. – Я не терял надежды разубедить ее. – Отчего вам не продать часть земли, чтобы на эти деньги поправить свое положение?

Она уставилась в окно, из которого был виден регулярный сад, давно уже переставший быть регулярным.

– Это место слишком велико для меня, – заговорила она. – Нет, что мне нужно, так это какой-нибудь приют, какое-нибудь современное пенсионерское жилье с удобствами. Мистер Баркер, я хочу, чтобы вы продали это владение, чтобы именно вы занялись оформлением сделки, я поручаю вам провести эту операцию и хочу, чтобы вы сделали все как можно скорее.

– Я мог бы, – ответил я, – но, мне кажется, вам на самом деле не особенно хочется выезжать отсюда.

– Я уже убедилась, – мотнула она головой, вытирая последние слезы, – что мне именно этого и хочется, как бы ни было грустно.

– Но может быть, вашу грусть несколько развеют миллионы, которые вы получите в результате сделки, – предположил я.

Миссис Кэдуоллер-Бофорт была уязвлена.

– Мистер Баркер, попрошу не говорить пошлостей в моем присутствии. Я перееду в приют, а вы должны увериться, что денег будет достаточно, чтобы я могла лет двадцать быть хорошо обеспеченной, хотя сомневаюсь, что мне осталось хоть несколько месяцев. В любом случае на большее я не рассчитываю. Остальные же деньги пойдут на доброе дело.

– Какое, миссис Кэдуоллер-Бофорт?

– На собачий приют, мистер и миссис Баркер. Собаки моя страсть, как вы могли сами убедиться. Когда-то я их рисовала, писала о них стихи. Я жила собаками. И теперь, учитывая состояние моего здоровья и семейное положение, с болью в сердце мне все же придется расстаться с моими любимцами. Но даже когда меня не станет, они должны быть обеспечены всем и ни в чем не знать нужды.

Квартира с одной спальней, лучшая из тех, что можно купить в Восточном Суссексе, обойдется в полмиллиона, даже если сорить деньгами напропалую. При более осторожном выборе такой же флэт можно приобрести и тысяч за сто. В таком случае остается, навскидку, чертова уйма миллионов на содержание собак.

– Вам нужно определить хотя бы примерную сумму, которую вы хотите получить, – сказал я.

– Этим займетесь вы, мистер Баркер. Мне, в самом деле, все это безразлично.

– Но вы ставите меня в неловкое положение, – возразил я. – Доверяй, но проверяй.

– Я и так знаю, что вы честный человек, мистер Баркер, – сказала миссис Кэдуоллер-Бофорт. – Это видно по вашим поступкам и по вашему лицу. Мысль оставить это поместье представлялась мне невозможной, пока не появились вы, такой же невозможный человек. Разве не так? Ведь это же абсурд – честный агент по недвижимости.

Похоже, назревала непростая работенка. Ей нужен был тот, кто сделает за нее все, и, наверное, она нашла такого человека.

– Вы должны понять, – продолжал я гнуть свою линию, – что вам предстоит получить громадные деньги после продажи поместья. У вас есть родственники?

– Собаки – вот все мои родственники, – отвечала миссис Кэдуоллер-Бофорт, обводя рукой комнату. – Они же мои друзья, знакомые, соседи и соотечественники. Мне нужно одно – знать, что все они, их братья и сестры счастливы и что за ними хорошо ухаживают. А все остальные миллионы я намерена потратить на собачьи приюты.

– Вам, в самом деле, предстоит промотать миллионы, – заметил я.

– Да будет так – на собачьи приюты! – воскликнула она, топнув ногой и зажимая уши, словно бы и слушать не желая ни о какой другой перспективе.

Что за черт, подумалось мне, люди проматывают миллионные состояния на куда более глупые вещи – яхты и футбольные команды. Раз ей хочется осчастливить собак, то кто я такой, чтобы отговаривать ее?

– Если вы, в самом деле, так уверены в своем решении, то я могу заняться предварительной оценкой стоимости вашего имущества.

Предстояло еще убедиться, на сколько это может потянуть. До сих пор я с подобными предложениями не встречался. Даже о приблизительной рыночной цене этого поместья можно было только догадываться. Я уже заранее представлял, как распустят слюни девелоперы (так называемые специалисты по развитию) в надежде нагреть руки на сделке, при столь перспективной близости шоссе А23, до которого стоит только проложить дорогу, и тогда деньги польются сюда рекой, прямиком из столицы. Также предстояло установить, кого она видит в вероятных наследниках фамильных земель, то есть это должен быть, как минимум, человек, который с уважением отнесется к наследию ее предков.

– Приходите в любой день после двенадцати, – сказала миссис Кэдуоллер-Бофорт напоследок. – В моем возрасте раньше настроиться на дела не получается, особенно последнее время.

– Мои комиссионные будут составлять… – я хотел назвать один процент. Вообще-то, при сделках они обычно составляют полтора процента, но на этой продаже и один процент был целым состоянием.

Она махнула рукой:

– Это ваше дело. Я знаю, что вы поступите честно и не обманете меня. Я в вас уверена. От вас пахнет честным человеком, – сказала она и при этом как-то по-собачьи потянула носом воздух.

В данной обстановке что-либо уточнять было совершенно неуместно.

– Прекрасно. – Я встал, и тут же раздались первые аккорды Баха в тональности «соль». Это звонил мой мобильник.

Я ответил, в то время пока Люси расспрашивала миссис Кэдуоллер-Бофорт, как в этом доме найти туалет.

– Привет охломонам, – послышался голос Паймена – Пожирателя Пирожков. – Я приподнялся и готов к серьезному разговору. Сам-то как сегодня? Будет Бес и Поющий Детектив тоже.

Настоящее имя Беса было Фил Миллз. Поющий Детектив – это профессиональный букмекер, с которым мы регулярно встречались за покером. Он отличался тем, что никак не мог избавиться от прыщей, этим обычно страдают юнцы или фараоны, которые чем-то прогневили Бога.

– Приду обязательно, – сказал я, простреливая глазами портмоне миссис Кэдуоллер-Бофорт, лежавшее на столе.

– Вот и ладно, – откликнулся Паймен. – Готовься к взбучке.

– Это тебе, Паймен, придется подсовывать книжку в штанишки. – С этими словами я отключил трубку.

– Могу я предложить вам печенье, мистер Баркер? – обратилась ко мне миссис Кэдуоллер-Бофорт.

– Можете, миссис Кэдуоллер-Бофорт.

Миссис Кэдуоллер-Бофорт выпрямилась.

– Мистер Баркер, – сказала она, – вы, в самом деле, хотите печенья?

– На самом деле, – сказал я, – мне бы вот наличных… немного…

– Значит, печенье придется выпрашивать? – огорчился за меня пес.

4
ГОНЧАЯ

Я взял деньги, это так, но честно пытался оставить миссис Кэдуоллер-Бофорт расписку. Она отказалась наотрез, так что я добровольно обязался вернуть ей долг, вычтя деньги из суммы комиссионных сразу после продажи дома или даже раньше, если мне повезет в игре нынешней ночью. Это заняло совсем немного времени – я все уладил, пока Люси ходила разыскивать туалет.

Хотя, как оказалось, на пути к покерному столу меня ждали и другие препятствия.

Как только мы выехали на шоссе А23, направляясь домой, Люси материнским тоном завела разговор о том, что у меня был тяжелый день, учитывая похороны матери, смерть Джилберта и переживания, пусть восторженные, по поводу предстоящей продажи дома миссис Кэдуоллер-Бофорт. Так что, решила она и усиленно толкала меня к этой мысли, лучше всего мне отправиться прямиком домой и принять горизонтальное положение. Одним словом, выспаться.

– У вас вид просто ужасный, – говорила она. – Я отведу вас домой и приготовлю что-нибудь на ужин, затем сварю пунш и уложу под одеяло.

Не спорю, Люси была права, я был в некотором смысле совершенно выбит из колеи. Правда и то, что близость предстоящей игры придавала мне сил и вселяла уверенность, особенно учитывая деньги, которыми удалось разжиться. Игра давала мне невиданный эмоциональный заряд, превращавший крайнюю усталость в гиперактивность.

– Я отключаюсь, – сказал пес. – Весь этот мир мчится вперед, отнимая последние силы. Я устал. Доброй ночи. – С таким напутствием он свернулся калачиком на заднем сиденье и секунду спустя уже спал.

Каков ход мыслей лудомана – человека, пристрастившегося к игре, когда он попадает в подобную ситуацию? «Полчаса покупаем продукты, полчаса готовим, минут десять едим и примерно столько же прощаемся. Еще около получаса уйдет на дорогу. Ничего себе: почти два часа, отнятых у игры. О, нет, она же захочет приготовить мне горячий пунш, а это молоко и виски. Стало быть, за руль уже не сядешь. Придется брать такси и к столу добираться уже на поддаче, а это скажется на качестве игры. Какой смысл лезть пьяным в гадючью нору?»

Насчет же пагубной привычки – это уж поверьте на слово. Я отдаю себе отчет в том, что я лудоман. Был бы я алкоголиком – валялся бы в канаве, давно порвал бы дружеские и семейные связи и умер в возрасте сорока. Но нет, я был маньяком несколько иного сорта – человеком, который ежедневно является на работу с похмельем, которое не так заметно беспокоит компанию, багровеет лицом от переживаний за игорным столом и умирает в возрасте сорока пяти.

Не знаю, отчего я не мог сказать просто: «На самом деле я собираюсь сегодня немножко поиграть в покер». Нет, я ото всех скрывал свою пагубную страсть – просто, видимо, потому, что знал, что это страсть и что она пагубна. Возможно, еще потому, что мне было стыдно перед сотрудниками – ведь как-никак я был их боссом. Мне было стыдно перед Люси. Пусть даже у меня от переживаний сегодняшнего дня дрожали руки на руле, и все равно я не хотел поступить так, как на моем месте сделал бы каждый психически здоровый человек. А психически здоровый непременно разрешил бы симпатичной девушке приготовить ему чай и уложить пораньше в постель.

– У меня дома пустой холодильник, – «вспомнил» я.

Пес тут же шевельнулся во сне, среагировав на знакомое слово. И пробормотал что-то вроде: «Голодный кошмар».

– Мы купим продукты по дороге, – предложила Люси.

– Я не настолько голоден.

И снова пес заерзал во сне, презрительно выдохнув воздух.

– Тогда я съем за тебя, – пробормотал он, не просыпаясь.

Люси положила руку мне на колено.

– Вы же ничего не ели на работе и, думаю, дома позавтракать, тоже не успели. Я же вижу, как вы напряжены. Вам не дает покоя то, что произошло сегодня. Зачем притворяться? Вам нельзя оставаться без присмотра, кто-то должен побыть с вами в эту ночь. Кого вы обманываете?

«Пожалуйста, Люси, отпусти меня поиграть в покер!» – услышал я собственный голос, рвущийся наружу. Так я должен был сказать. Но не сказал. Вместо этого я ответил ей вялой улыбкой.

– Мы можем устроить собаке постель, – продолжала Люси. – Достанем картонную коробку, прорежем дырку, и будет ему превосходная конура. А внутрь можно засунуть подушки.

Это звучало заманчиво: устроить постель для новой собаки и провести ночь под присмотром заботливой Люси.

– Мне нравится смотреть на спящих собак, – призналась Люси. – Так и чувствуешь исходящий от них уют.

Я почти явственно ощущал этот самый уют, который исходил от ее слов, но я оказался поставлен перед выбором, не так ли? Деньги прожигали карман, избавиться от этого невыносимого жжения я мог только в компании мужчин, которые мне не нравились, но было никак не попасть туда, не оскорбив при этом девушку, к которой я относился нежно и трепетно и которая только что предложила совместно провести ночь, полную неги и трепета.

Я хотел этого, но ничего не мог с собой поделать, мой мозг просто не мог свыкнуться с мыслью, что эту ночь предстоит провести без покера, он не мог вынести реальности с ее сложностями и причудами. Все, что он мог сейчас воспринять, было бесконечное повторение карточных комбинаций, вычисление шансов: один к четырем, один к четырнадцати и так далее. Мне были просто необходимы и табачный дым, и режущий глаза свет, и компания странных людей с именами, больше похожими на клички, и вечный бой за зеленым столом…

– Сэр, не надо никакой постели, – заговорил мой новый четвероногий друг, очнувшийся на слове «собака». – Я привык к траве и асфальту, другого комфорта мне и не надо. – Сейчас он напоминал сироту, в присутствии которого заговорили о рождественских подарках.

Мы остановились у светофора при повороте на Ворсинг, и в этот момент запищал мой мобильник – пришло сообщение.

– О, нет! – воскликнул я, хватаясь за трубку. Это был подходящий момент, им нельзя было не воспользоваться. Я тут же решил разыграть сцену, хотя это было всего лишь сообщение от мобильного оператора с приглашением воспользоваться бесплатной трехмесячной услугой Wap.

– В чем дело? – встрепенулась Люси.

– Линдси, – вымолвил я. – Просто не могу в это поверить! Похоже, у нее опять проблемы. Как раз когда мы подумали, что выбрались из передряг. Мне, в самом деле, очень жаль, Люси. Но, похоже, сегодня мне предстоит еще поездить.

Это не было полной ложью. Проблемы Линдси состояли в том, что у нее потеет окно – плохо подогнана рама. И на самом деле конденсат скапливался на стеклах лишь поутру, так что с такой проблемой можно было еще жить и жить. Если бы не сообщение, получилась бы ложь. А так – я ведь, в общем, ничего не солгал. Это как покер – просто сыграл эмоцию, и все.

– Зачем ты обманываешь? – спросил пес.

– О господи, – сказала Люси. – С ней-то хоть все в порядке?

– Она, – сказал я, мучительно сочиняя на ходу, – в порядке, но ей надо, чтобы я непременно был сегодня у нее. Слушайте, Люси, если я дам вам денег на такси, вы сможете добраться отсюда? Я высажу вас на стоянке.

– Ты лжешь, мой господин. У тебя колотится сердце, и ты стал обильно потеть. Зачем ты врешь?

– Не надо мне никаких денег, – сказала Люси.

– Пожалуйста, – стал упрашивать я, – возьмите, вы окажете мне этим услугу.

Эти «пожалуйста, возьмите» и «нет, не могу» продолжались до самой стоянки таксомоторов. Мы перебрасывались ими с упорством теннисистов, не теряющих надежды пробиться в финал Уэмбли. Наконец мне удалось всучить ей двадцатку и помахать на прощание из окошка.

– Только обязательно в постель! – крикнула напоследок Люси, и я газанул.

Свобода.

Над городом смыкалась ночь, когда мы подъезжали к заведению Змееглаза. По дороге пес развел критику.

– Мне не нравится, когда ты обманываешь Люси, – сказал он. – Тем более она прекрасно знает, когда ты лжешь.

– Во-первых, я не врал, – ответил я, – и, во-вторых, она ни о чем не догадывается.

– Догадывается, уж я-то знаю, – проницательно заметил пес.

– Интересно, каким же образом ты мог…

– Она похолодела, и у нее заурчало в желудке. Так всегда бывает от недоверия, – заявил Пучок. – И потом, она взбудоражена. До чего ты ее довел! Вообще, нет ничего проще, чем раскусить приветника, когда он начинает обманывать. – Теперь он сидел прямо у меня за спиной, водрузив свою голову мне на плечо. – Все просто, как в машине, – сжатие-расширение. Поры раскрываются, на коже выступает пот, железы выделяют секрет.

– И как же собаки узнают обо всем этом?

– Мы известны чувствительностью носов и ушей и настроены на тонкие вибрации эмоционального мира, приучены воспринимать его путем, который невозможно объяснить приветникам, несмотря на их силу и неограниченный доступ к пище. Я имею в виду, на этом все и сходится, не так ли, Приветник?

– Что ты этим хочешь сказать?

– Вы думаете, когда собаки обнюхивают вас, это приветствие.

– Так и есть, – сказал я. – Ты не можешь спорить с этим.

– Вот это, – сказал пес, – приветствие!

– Пучок! – рявкнул я, оборачиваясь и заставая пса с задранной задней ногой – в классической позе фонарного салюта восточноевропейской овчарки.

– Мир запахов открывает много тайн, – продолжал пес. – Я по запаху могу определить, что чувствует данная особь, из какой она семьи, могу узнать исторические факты, связанные с родством.

– Ты не можешь определить все это по фонарному столбу, – категорически заявил я.

– Как в таком случае я смог узнать все о Чартерстауне?

– Потому что ты мой симптом.

– Как? – удивился он.

– Ты признак того, что я схожу с ума, заработался, впал в депрессию, а все остальное я просто вспомнил, потому что где-то когда-то слышал. Ты же, точнее, твой голос – не более чем галлюцинация.

– Ничего себе, – обиженно возразил пес. – А если я тебя так назову? Может быть, ты – только симптом моего безумия. Откуда ты знаешь, что перед тобой реально, а что лишь плод воображения?

Теперь выражение морды у него было точно у престарелой домохозяйки, которая спорит с молочником, не принимающим у нее бидончик лишь потому, что ему не нравится, как из этого бидончика пахнет.

– Я не собираюсь вести философские диспуты с собакой!

– Философия как раз и доказывает, что не следует полагаться на субъективную реальность, – говорил пес, – потому что любой может утверждать что угодно. Ваш ход?

Вид у него был такой, точно он только что принес мне палку и, виляя хвостом, ждал, когда же я ее брошу.

– Ладно, если вы, собаки, так чувствительны к эмоциям, тогда ты должен знать, как я себя чувствую сейчас, – сказал я, постаравшись принять непроницаемый вид и хмуро поглядывая в его сторону.

– Разбитый велосипед, диетическая кола, которая тебе не нравится, но все равно ее покупаешь, и сандвич с тунцом, хотя тебе на самом деле хочется БЛТ – Бекон, Лук и Томатный соус. Шины, скользящие по асфальту, и увядшие цветы, – сказал он.

Боже мой, завтра непременно к доктору! Доктор меня ждет.

– Я спросил, что я чувствую, а не чем пахну.

– Запах и есть чувство, а чувство – запах, – сказал пес с озадаченным видом. – Нельзя описать одно без другого.

– Разбитые велосипеды, – процедил я сквозь зубы, – это не запах.

– В твоем случае как раз запах, – уверенно сказал пес.

– Тебе бы лучше помолчать, – заметил я. Бросил я. Последний раз я был вблизи разбитого велосипеда, когда под ним лежал отец.

Мы подкатили к заведению Змееглаза. Оно располагалось в особенно непривлекательной части исключительно мерзкого прибрежного городка. Я уже был весь как на иголках, как всякий раз перед игрой.

– Слушай, – сказал я собаке. – Я должен буду сосредоточиться. Так что не отвлекай, и еще, если можно?

– Что? – с готовностью повилял он хвостом.

– Заткнись на время игры. Ни слова, понял?

– Вы пухнете и пахнете в присутствии Люси, – заявил Пучок. – А все оттого, что вы находите ее чертовски привлекательной. У нас, собак, это называется любовью.

На слове «любовь» он вытянул шею и заглянул мне в глаза из-за моего плеча, точно цыган со скрипкой в ресторане: «Музыку для вашей леди?»

Итак, любовь – это «пухнуть и пахнуть».

В окне вспыхнул свет, и показались силуэты игроков. Я зажал собачью пасть и зашипел:

– Больше ни слова!

– Как я могу? – обиженно пробубнил он из-под ладоней. – Между прочим, губу прикусил.

Я отпустил его только после того, как вырвал обещание молчать.

– Я нем как рыба, – заверил меня пес.

– Вот так и продолжай.

– Да чтоб мне лопнуть, сэр, если вы хоть слово услышите от меня на столь ответственном мероприятии. – Он облизнулся. Я принял это за заверение в чистоте помыслов.

Пес выпрыгнул из машины следом за мной, тут же зарулил в садик перед домом и задрал ногу на жестяную табличку: «По газонам ходить воспрещается!». Последовал звук, напоминавший жужжание дверного звонка, и раздался он прежде, чем я успел нажать на кнопку.

У входа меня встретила мамаша Змееглаза.

Это была симпатичная шотландка, умудрявшаяся сохранять обаяние, несмотря на многочисленные удары и затрещины судьбы: супруга-алкоголика, детей-неврастеников и на то, что в ее собственном доме с ней обращались хуже, чем с рабыней. К тому же она с трудом переводила дыхание благодаря непомерному числу выкуренных сигарет.

Миссис Ватт видела лишь светлую сторону вещей. Один из игроков, художник и декоратор по прозвищу Мистер Бережливость, никогда не плативший долги, пока перспектива познакомиться с горячим утюгом, приложенным к заднице, не становилась предельно близкой, как-то сказал про их ветхий дом, что у них, дескать, обои трещат по швам.

– Ни хрена, милый мой, – спокойно отвечала она, – обои здесь ни при чем, это просто стены в доме слишком прямые.