Текст книги "Любви неправильные дроби"

X

Историки пишут, что первый смертельный удар сталинской империи нанес Хрущев своим докладом о культе личности на XX съезде. Но мне кажется, что самые-самые первые удары она получила в марте – июне 53-го года. Когда вдруг поняли, что придавивший всех миллионотонный сапог был надет на всего лишь смертную и подвластную тлению ногу. Когда в начале лета был неприлично легко свален всесильный Лаврентий, объявленный всего лишь давним агентом иностранных разведок. Когда среди привычных сообщений о рекордных плавках и неслыханных темпах посевной невзначай промелькнуло, что «дело врачей» было, оказывается, затеяно каким-то неизвестным Рюминым – и сами собой рассосались эшелоны, канули списки и распаковались заготовленные к ночи «Ч» тюки и чемоданы.

И тогда мелькнуло в головах, что не всемогущая и безошибочная Машина затягивает живую нашу плоть между своими безостановочно вертящимися валами, нет, это нечто гигантское, но слепое, прет напролом, прет не по картам, не по звездам и даже не по чутью, а так… наугад…

И само собой вспоминалось, что и динозавров, и саблезубых тигров, и мамонтов пережили, перешуршали верткие неприметные тараканы… так, может, пусть они там, наверху, дергают свои рычаги, командуют «Полный вперед!», а мы снизу радостно рявкнем им в ответ: «Есть полный вперед!», а сами шныр-шныр… шур-шур… да за крошечками, да на тепло, да по запаху…

Может, и не мелькало в головах ничего подобного, но никогда так дружно не собиралась на Искровской вся родня, как на седере 53-го года.

Единственный на моей памяти раз – вся родня, вся без исключения. Единственный, потому что летом этого же года сестра уехала учиться в Ленинград, потому что в следующие годы кто-нибудь да не приходил. То болели, то были в отъезде, а то и уходили туда, где нет ни седеров, ни буден.

Ах, как веселились тогда! Как хохотали – освобожденно и молодо! Как любовно смотрели друг на друга!

Как красив был дядя Миня, так особенно красив, как голливудские звезды в свалившееся с неба мгновение хеппи-энда. Какой теплотой окутывала мир тетя Этя, просто окутывала, ничего от него взамен не ожидая и не требуя. Как шумно наслаждались их сыновья, улыбчивые красавцы Борис и Георгий, приготовленной бабушкой фаршированной щукой. Как обаятельно улыбался мамин младший брат. Как жадно пил он вино, забыв о насмерть простуженных в боях под Сталинградом почках.

И даже мой отец присутствовал не только телесно; он и мысленно, и душой был здесь, на Искровской, а не на своих буровых, где скважина за скважиной проходились впустую, без нефти и без явных признаков ее.

И даже мать, не признававшая застолий, где не она бы управляла беседой, временами доброжелательно молчала, позволяя вести беседу другим.

Абраша, конечно же, беседу не вел, но зато глаза его горели праздничным салютом и куражливой радостью местечковых танцев.

А как слушали сестру, когда она пела хватающим за сердце теплым голосом, как горделиво перешептывались: «Наточка идет на золотую медаль… Как Гриша когда-то… наверное, в него… так часто бывает с первыми внучками!»

Как подшучивали над Колей Рябинкиным, что собрался, мол, бедолага, ехать с женой в самое что ни на есть еврейское осиное гнездо. А он кричал в ответ, что разве можно отпускать Шевку хоть на день – упорхнет! И Шева, притворно сердясь, светилась от счастья, что ее так любят и так ревнуют.

И бросил тогда дядя Коля фразу.

Программную, как сейчас бы сказали, фразу.

– Вот что, дорогие мои евреи! – сказал он. – Можно, конечно, вас любить или не любить, это личное дело каждого. Но пытаться совсем уж сильно вас давить – опасно. Кто пытался, тот плохо кончал.

Дядя мой замечательный и шумный, спасибо вам! Только нет особого толку в том, что они плохо кончали. Скверно то, что мы позволяли им начинать.

А потому пора, наконец, прекратить привычные причитания: ах, этот – антисемит, а тот – так вообще юдофоб. Да пусть будут кем угодно! Пусть считают нас какими угодно – жестокими, зловещими, жадными или пархатыми. Главное, чтобы знали: никогда больше мы не будем беспомощными жертвами.

Вот какой толчок дал мне тот седер на Искровской, седер 53-го года. Вот почему до конца дней своих буду я благодарен тому бесшабашному веселью.

И дед тоже веселился. Веселился наш патриарх, гордясь веселящейся родней.

Только время от времени поворачивал он голову к закрытым ставнями окнам – и тогда улыбка вдруг исчезала. Словно видел на темной Искровской Курносенькую – и просил прощения за то, что у нее не бывает таких веселых праздников.

И словно просил заранее прощения за будущие двенадцать дней своего угасания, когда под этими же окнами, на выжигаемой солнцем Искровской, она будет плакать безостановочно и безутешно. И за невыносимо жаркий день своих похорон, когда ей не разрешат подойти к гробу, чтобы рядом с его задумчивым – даже во смерти – лицом, под древнюю еврейскую молитву склониться в русском прощальном поясном поклоне…

Я не ручаюсь за точность описаний событий, фактов, улиц, домов, игры цвета и смесей звуков и запахов; не ручаюсь за точность дат.

Ручаюсь лишь за то, что здесь нет ни одного выдуманного персонажа.

Я стал часто видеть их во сне, а просыпаясь, вспоминаю, что плакал, наблюдая за ними, разговаривая с ними, любя их. Не знаю, то ли это слезы горечи от того, что они удаляются от меня все дальше, то ли, наоборот, слезы примирения с тем, что расстояние между нами сокращается с каждым днем, каждой ночью и каждым сном.

Лунные затмения

В сериале «Прожитое» (черно-белом, хотя поначалу обещавшем быть цветным) Денкер (эта фамилия с идиш и немецкого переводится как «Мыслитель») не был исполнителем главной роли, тем паче режиссером или автором сценария. Скорее, supporting actor, актером второго плана, пытавшимся насытиться сваренной для него Кем-то кашей событий.

Но три эпизода этого сериала все же освещались странной темно-красной луной.

Осень 1973

30 октября того года Денкер отправился на центральный пункт «межгорода», чтобы позвонить в Высшую аттестационную комиссию, сокращенно ВАК.

Для родившихся после 90-го следует пояснить, что это за пункт, а для тех, кто от науки далек, – что это за комиссия.

Мобильников и роуминга тогда не было ни в помыслах, ни в замыслах, квартирных телефонов не хватало, а уличные таксофоны, страдальчески напрягая от рождения недужное нутро, обеспечивали лишь внутригородские соединения. Приходилось идти либо в ближайшее почтовое отделение, где «межгород» обеспечивался хронически измученными «девушками», либо на этот самый пункт, в котором набрать иногородний номер можно было самостоятельно.

ВАК же, орган надзора за претензиями научных работников и вузовских преподавателей на повышение статуса и зарплаты, утверждал (или не утверждал) присуждение указанным особям степеней кандидата или доктора наук.

Пунктов теперь нет и в помине, но ВАК никуда не делась и в прошедшие с исчезновения СССР тридцать лет приглядывала за теперь уже русской наукой все строже и строже. Так, например, степени ныне присуждаются приказом аж самого министра, но сей высоко вознесенный судьбою Homo erectus явно не способен вникнуть в содержание хотя бы одного из множества пухлых томов, вымученных или купленных ордой соискателей – а потому оно, это «вникание», осуществляется, как и в советские времена, экспертными советами ВАК. А те ежегодно отбирают несколько диссертаций и поручают так называемым «черным рецензентам» либо обнаружить в них суть, либо убедиться в отсутствии оной.

По каким именно признакам осуществляется отбор сейчас, нам неведомо, а вот прежде это было очевидно: в соответствии с эсэсэсэровской дружбой народов, недоверие московских ревнителей вызывали диссертанты, защищавшиеся в Закавказье, Средней Азии и Прибалтике; подозреваемыми также становились те «велико-мало-бело-русские» ученые советы, через которые в науку прошмыгивало раздражающе много евреев. И в 1971 году на совет, присудивший Денкеру степень кандидата физико-математических наук, ВАК взглянул с прищуром «Ах, шалунишки!» – вследствие чего диссертация экзотического для русской глубинки бакинского еврея была направлена на отзыв «черному рецензенту».

Для Воронежа то был первый такой случай, и на Денкера стали посматривать с тем интересом, с каким расположившиеся на скамьях Колизея римские граждане наблюдали за варваром, который коротким мечом отмахивался от наседающего на него льва. Но к осени 1972 года ждать расправы «римлянам» надоело, и они решили, что не-согласие с присуждением Денкеру желанной степени официально сформулировано не будет, но и внятного согласия также не последует. Значит, лет еще через пять измученный бедолага отзовет из ВАК документы и смирится с тем, что весомой прибавки к зарплате ему не выслужить.

Но Денкер был бакинцем, а Баку – это добыча нефти, и потому суть бурения стала для тамошнего народа образом мысли и действия: бури – и, если ты удачлив, ударит фонтан.

Бури – и если ты не очень удачлив, то доберешься до глубины, с которой нефть можно будет выкачивать насосами.

Бури – а если убедишься, что нефтеносного пласта здесь нет, то сплюнь, выругайся, надерись и, проспавшись, начинай бурить в другом месте.

То, что он – парень нефартовый, Денкер понял еще в юности, а потому о фонтанах не мечтал. Однако бурил всегда до изнеможения – вот и теперь решил, что хотя ни один друг не назовет его диссертацию гениальной, однако и никакой враг не вякнет, будто в ней совсем нет интересных результатов. А потому – хватит киснуть в окопе, пора контратаковать!

Анна Сергеевна, тезка героини чеховской «Дамы с собачкой», а заодно инспектор ВАК по физико-математической специальности, не тянула на обладание белоснежным песиком – разве что безнадежно серым котом.

Особа за шестьдесят, она выглядела трудягой, всегда согласной сгодиться там, где пригодится: сестрой ли милосердия, президентом ли Академии наук, консьержкой или, как оно в её жизни и случилось, инспектором чего-то бдящего. И готова была до последнего своего вздоха сидеть на расшатанном стуле за обшарпанным столом, заваленным личными делами соискателей.

Ибо, как мудро заметил «Веселый солдат» Окуджавы:

 
А если что не так – не наше дело:
Как говорится, Родина велела!
 

Правда, инспектор Анна Сергеевна веселой не казалась, зато было ясно, что этот «солдат» (не бесполый, но андрогинный – тесная кофта кое-какую грудь все же обозначала, хотя среди бумаг и груды папок лежала пачка явно мужских папирос) свой долг выполнит до конца.

А уж победного или нет – как получится.

Преподнесенный Денкером букет революционно красных гвоздик был принят без отвращения, но на коробку конфет «Песни Кольцова» Анна Сергеевна отреагировала, как на атаку возбужденного самца:

– Уберите! И учтите, подмазаться ко мне невозможно! Тем более я ничего не решаю!

– И не решайте на здоровье, но даже если сладкое лично вам вредно, – сказал Денкер с истинно бакинским дружелюбием, – подарите эти конфеты детям или внукам. Соседям, в конце концов!

Лицо Анны Сергеевны осталось строгим, но все ж утратило выражение мобилизационной готовности.

– Моя дочь давно выросла, внуков нет, а соседи перебьются. И с каких таких доходов вы гусарите? – заглянула в анкету, выдернув лежащее почти у поверхности стола личное дело Денкера (причем множество всех прочих папок башенной стройности своей не утеряло). – У вас жена и сын, а зарплата, чай, ассистентская.

– Старшего преподавателя, но вы правы, пока степени нет, она больше ассистентской совсем на чуть-чуть. Но ведь степень все же появится, так почтите же память неприкаянного Кольцова в счет моих будущих доходов.

– Уверены, что появится?

Тут Денкер выказал норов вполне бойцовский:

– Готов предстать перед экспертным советом и доказать состоятельность своей диссертации! Но ожидание стало нестерпимым, уже и перед женой неудобно: муж есть, а добытчика нет.

– Выйдите! – приказала Анна Сергеевна. – Я позвоню, кому следует, а потом вас позову.

А позвав, сообщила смущенно:

– Такое случается редко. Присланный нам экземпляр вашей диссертации где-то затерялся, пришлось запросить ксерокопию в том Совете, где вы защищались… В общем, диссертация попала к рецензенту лишь на прошлой неделе.

Первая мысль Денкера была: «Полтора года – псу под хвост! Вот оно, жидовское счастье!».

Вторая была панической: «Сбежать от этой не-чеховской Анны Сергеевны! Попросить в Азербайджане место учителя математики и физики в каком-нибудь дальнем селе, куда никто ехать не хочет. Подучить язык – и через год привыкнуть к дивному горному воздуху и к тому, что тебя уважительно называют „мюэлим“[2]2
  Учитель (азерб.).


[Закрыть]».

Сладка мечта о том, будто есть на земле место, где не будешь чужим и ничтожным, а разве что не своим и недооцененным – но как явиться в Баку не просто побежденным, а раздавленным?!

И сказал:

– Сегодня вторник, день еженедельного приема посетителей, начинающегося в пятнадцать часов. Посещениями вас не утомлю, но в каждый вторник из тех, что не выпадают на праздники, буду звонить ровно в пятнадцать часов пять минут. И когда-нибудь все же услышу, что рецензент прислал, наконец, отзыв. Пусть разгромный, другого не жду – но это станет сигналом к битве. А «Песнями Кольцова» рекомендую полакомиться, они хороши. Не хуже самих песен.

Прошел еще год.

Вторники «от прошлой осени до этой» были, как на подбор, будними и тусклыми, после которых – Господи! – еще целых три рабочих дня.

Перед Новым годом – еще один визит в Москву с коробкой тех же «Песен Кольцова», но плюсом уже не к цветам, а к бутылке шампанского.

Трехнедельный летний отпуск инспектора стал отдохновением и для Денкера, а в остальные сезоны и месяцы – все снова и все опять: вторник, воронежский центральный переговорный пункт, набор заветного номера, строгое «Слушаю», за которым, в ответ на: «Это я, Денкер, сегодня вторник. Здравствуйте, Анна Сергеевна!», следовало чуть более теплое:

«И вам не хворать! Но новостей нет, хотя рецензент опять побожился, будто вот-вот».

А дальше – легкий треп: как она, как дочь, как кот, оказавшийся действительно серым… как сам Денкер, как его семейство, потом светское прощание до следующего вторника, потом вешается трубка, и от отчаяния хочется выть.

Но в прошлый раз, во время сорок девятого звонка, прозвучало:

– Да не переживайте вы так, отрицательные отзывы пишутся быстро.

На что Денкер ответил неожиданно резко:

– А меня в детстве учили, что «Да» говорить легче, чем «Нет». И я думал, что, наоборот, положительные отзывы пишутся быстро, а отрицательные долго – палаческое дело, знаете ли, непростое!

И, не простившись, дал отбой.

Но 16 октября 1973 года Денкер все же отправился совершать юбилейный, пятидесятый звонок. Правда, мучили сомнения: не испортил ли его недавний срыв отношение к нему Анны Сергеевны… Впрочем, а если и испортил, что с того?! Перестанет торопить сукина сына рецензента? Полно, а торопила ли раньше?!

Да и его, Денкера, терпение не беспредельно! Оно, натянутое на его же темперамент, как презерватив – на известно что, вот-вот лопнет, ярость извергнется и породит решение, о котором даже думать жутко и весело!

И Денкер кинулся к кабинке имеющегося в этом же зале внутригородского телефона-автомата, намереваясь позвонить жене и сообщить, что пора начать собирать вещи в Израиль. Где тоже, скорее всего, нет справедливости, но хотя бы есть правосудие.

Жена, оказывается, сидела рядом с аппаратом, так что просить срочно разыскать ее на необъятном этаже необъятного НИИ не пришлось.

– Где тебя носит?! – будто не зная, что по вторникам, дабы освободиться к трем, он проводит занятия с раннего утра. – Мать на твою кафедру уже звонила, теперь сюда мне названивает… Тебя утвердили!

– Не может быть!

– Что значит, не может быть? Ты официальной бумаге не веришь?! Моя мать, а твоя теща, час назад вынула из почтового ящика открытку, в которой официальный штамп и синим по белому: Президиум ВАК двадцать третьего сентября тысяча девятьсот семьдесят третьего года присвоил ученую степень кандидата физико-математических наук!

– Подожди, выходит, что Анна Сергеевна целых три вторника ничего не…

– Ей, склеротичке, на пенсию пора! Лишние три недели нервы нам мотала! А может, потому мотала, что твой молодой голос её старый слух ласкал? И не только голос, и не только слух?

– Что ты несешь?! Успела наклюкаться?

– Успела! Ведь счастье-то какое, ведь два с половиной года ждали, ведь ты уже мордой чернеть начал, а волосами белеть… Мы тут с девчонками… они тебя поздравляют… Не волнуйся, я в пять такси вызову… Теперь ведь мы можем себе это позволить?

– Можем. Изредка.

– И ты тоже клюкни, и тоже тачку поймай. Придешь домой пьяный, а я тебя пьяная в-встречу. – То была ее милая особенность: после нескольких принятых рюмок «въезжать» в слова осторожными рывками, подобно автомобилю, протискивающемуся в узкий гараж. – И устроим с-скандал. Ты побьешь все с-старые тарелки, а я – все с-старые ч-чашки. А з-завтра пойдем новые покупать, мы же теперь можем себе это п-позволить?! А как всю посуду перебьем, т-то сольемся в экстазе. П-прямо на полу. Только не на кухне, там м-много осколков будет, а в к-коридоре…

– А тещу сразу в больницу, в инфарктное отделение? А сына – сразу в детдом?

– Ничего подобного, м-мыслитель ты мой! Они б-будут прислушиваться к нашему б-буйству и всхлипывать от счастья, как я с-сейчас…

Он все же позвонил Анне Сергеевне.

– Понимаю, злитесь, – и с тем не произносимым вслух, однако чувствующимся «Имею право!», с каким требуют прибавки к пенсии, – но инспектор не обязан сообщать диссертанту о том, что отзыв рецензента получен. Кстати, очень хороший отзыв, без замечаний…

И (опять фоном) словно бы прозвучало: «Еще неизвестно, каким бы он был, если б я не хлопотала».

Но следом почти жалобно:

– Не сердитесь, просто не хотелось, чтобы вторники так сразу остались бы без ваших звонков. Живется одиноко, с дочкой отношения не очень…

И отходчивый Денкер, в очередной раз удивившись дьявольской интуиции «дефис-жены», ответил:

– Не сержусь, даже звонить иногда буду. Не обязательно по вторникам, не всегда в пятнадцать ноль пять, но все равно не прощайте, а до свиданья!

Он не ликовал, одолевая, – почему-то пешком, – неблизкий путь домой.

Не оттого ли не ликовал, что почудился в сказанном Анной Сергеевной намек, будто если б не ее частые просьбы помочь невезучему диссертанту, то рецензент выдавил бы из себя нечто кислое, и жизнь не улыбнулась бы ему сегодня?

Так неужели же во весь остаток дней суждено ему ёжиться, думая, что желанные «титул и чин» дарованы не за труды, не милостью судьбы даже, а хлопотами некоей андрогинной особы?

Что ж он за урод такой! Ладно, не может ликовать, но на обычную человеческую радость способен?!

Ведь его утвердили!

Ведь страна, громоздкая и машиноподобная, не раздавила его своими колесами или траками, не расплющила между валами, не искрошила зубчатыми передачами, не закинула ковшами в кузов самосвала, как ископаемое, – хрен знает, полезное или отвальное, – а позволила и дальше жить-поживать с женой, сыном и тещей… в ее, тещиной, квартире.

«Так какая разница, – думал он, приняв подряд две „сотки“ водки в рюмочной, куда завернул на полпути, – чьими хлопотами или милостями позволила?».

А после третьей «сотки», на этот раз в сопровождении бутербродика с килечкой и кружочком, вырезанным из яйца вкрутую, задумался, случайно ли он оказался после Баку именно в Воронеже, которого Мандельштам просил: «Пусти меня, отдай меня, Воронеж!». Что ж, Воронеж по доброте своей отпустил. В сталинский Гулаг. И Платонова также по-доброму отпустил. В сталинский остракизм. А Кольцова отдал ранней смерти… Ох, как все это грустно!

И, чтоб не расплакаться, поспешно вспомнил вычитанную у кого-то забавность: в голодном 1919-м году Осип Эмильевич добрался до Еревана, и тамошние поклонники устроили ему поэтический вечер, на который зазвали богатых купцов. Мандельштам прочел два стихотворения и понял, что не очень-то русскоязычная аудитория восприняла их с еще большим трудом, чем другие, вполне даже русскоязычные. И перешел на напористую прозу: «Когда-нибудь вам придется ответить на вопрос Господа: „Понимали ли вы поэзию Мандельштама?“ Ваше честное „Нет“ его огорчит, но в безграничном милосердии своем он спросит еще: „А кормили ли вы поэта Мандельштама?“ И за радостное „Да!“ вам многое зачтется!»

Это вот Денкер и вспомнил. И не расплакался, а рассмеялся. И спросил: «А меня ты, Воронеж, куда отпустишь?» – «Да хоть в Иерусалим, хоть в Париж, – ответил Воронеж. – А хочешь, оставайся, чем я хуже вышеназванных?» – «В том-то и дело, Воронеж, в том-то и дело, что не хуже… Анекдот такой есть: старому еврею в КГБ говорят: „Выматывайся из СССР, надоел, слишком много вас здесь. Вот тебе глобус, выбирай, куда поехать“. А он через пятнадцать минут спрашивает: „Гражданин начальник, а другого глобуса у вас нет?“».

Теперь и Воронеж посмеялся. А потом посоветовал выпить еще. А у прилавка интеллигентно-инженерного вида человек, наверное, с расположенного неподалеку завода ракетных двигателей, попросил: «Друг, получка завтра, а принять необходимо сегодня. Возьми и мне „сотку“. Закуски не требуется. Деньги верну послезавтра, если адрес оставишь». – «Зачем возвращать, друг?! Как не взять, друг, даже если мне самому теперь хватит не на „сотку“, а на „полтинник“, да и то без килечки и яичного кружочка. Сударыня, вы не одарите нас с коллегой двумя кусочками хлеба? Нет?! Много нас таких?! Ошибаетесь, сударыня, – таких мало. И в Воронеже мало, и в Иерусалиме, и в Париже…»

Чокнулись, выпили, занюхали рукавами.

– С какого горя пьешь? – спросил друг.

– С радости.

– Небось день рождения?

– Нет, возрождения.

– Да ты что?! – обрадовался друг. – Жаль, деньги у тебя закончились, а то б я и за Ренессанс с удовольствием бы принял. За ранний, а ты?

– Я за высокий.

И несмотря на эту разницу во вкусах, обнялись они на прощание по-братски. От друга-брата, как, впрочем, и от всей страны, пахло чем-то мощно двигательным и ракетоносным, и от этого духа да плюс от внезапно поднявшегося холодного ветра Денкеру почему-то полегчало.

И до дома он дошел без приключений, выпившим, конечно же, но не напившимся.

– Почему так поздно? – встретила его тоже уже не запинающаяся на согласных жена, пять лет назад не пожелавшая, чтобы ее прозвали Денкершей и оставшаяся Родиной. – Отмечал? Как и я, с девчонками?

Тут надобно пояснить, что жена, сохранившая девичью фамилию, знакомясь, представлялась: «Родина! Но не та, которая „дефис-мать“ – просто покойный отец мой, главный бухгалтер завода, был Родин». – Нет, со стопками. – И попытался ответно сыронизировать: – Они, в отличие от вас, «девчонок», иногда бывают не пустыми.

Но та из его Родин, которую Денкер звал «дефис-жена», попытку не засчитала:

– Трепло! Однако теперь еще и добытчик, с этого месяца станешь получать на восемьдесят рэ больше. Глянь, какие по этому случаю я списки на год вперед составила.

И Денкер погрузился в изучение.

Первый лист, озаглавленный «Необходимое», был заполнен почти полностью.

Второй – «Нужное» – наполовину.

Третий – «Желаемое», с примечанием: «Если добытчик возьмет еще двух учеников, а мне не зажмут 13-ю зарплату» – едва ли на треть.

– Ну? – спросила «дефис-жена» с гордостью не только дочерне-бухгалтерской, но и зрело-алгоритмической – ведь занималась она в своем НИИ математическим моделированием всякой военной всячины. – Здорово?!

Денкер согласился, что да, здорово, и голова его внезапно освободилась от затуманивающего хмеля, и он осознал с ужасающей ясностью, что его недавно промелькнувшая мечта смыться в Израиль нелепа до идиотизма: ведь его «дефис-жену», влекуще стройную носительницу военных секретов, – а заодно, и его с нею сына, – «дефис-мать» никуда и никогда не выпустит!

И что ему, осознавшему, оставалось делать, как не примириться еще раз с «дефис-какой-никакой-а-матерью»; как не возлюбить заново стройную «дефис-жену» и не возжелать ее до дрожи?

Они долго стояли у балконной двери, одинаково нетерпеливо ожидая, пока во второй комнате, где улеглись бабушка и внук, звуки утихнут надежно и надолго…

– Какая луна красная! – сказала ему Родина.

– На нее упала тень Земли, это называется лунным затмением, – пояснил Денкер.

– Раньше боялась, думала, что она от злости багровеет, но сегодня все так по-доброму…

А Анне Сергеевне, – даме не с собачкой, а с безнадежно серым котом, – Денкер иногда позванивал. Та искренне радовалась, уверяла, будто дождется и докторской его диссертации… Но однажды ему ответил другой голос, сообщивший, что прежний инспектор по физико-математическим специальностям больше не работает. Скончалась.