Электронная библиотека » Марк Дюген » » онлайн чтение - страница 1

Текст книги "Дорога великанов"


  • Текст добавлен: 28 мая 2015, 16:32


Автор книги: Марк Дюген


Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Марк Дюген
Дорога великанов

Флорану, Элоизе, Роману Камилу и Эмманюэль – моему счастью.



Брюно Жанмару, психоаналитику и философу, моему самому старинному другу. Из наших вечерних дискуссий родилась эта книга.



«Быть – значит быть в тупике».

Чоран. «Четвертование»[1]1
  Эмил Микел Чо́ран (Emil Michel Cioran, 1911–1995) – румынский философ-нигилист, в юности близко общался с Мирчей Элиаде и Эженом Ионеско. С 1937 года постоянно жил в Париже и писал только по-французски (под именем Эмиль-Мишель Сиора́н). Последние двадцать лет ничего не писал, жил затворником. Название его книги «Écartèlement» (1979) с трудом поддается переводу на русский язык. Английский перевод названия – «Drawn and Quartered»: имеется в виду особый вид самой жестокой казни, применявшейся в средневековой Англии за государственную измену. – Здесь и далее, если нет иных указаний, примеч. ред.


[Закрыть]

Marc Dugain. Avenue des géants

© Editions GALLIMARD, Paris, 2012

Photo Catherine Hélie © Editions Gallimard

© ЗАО Фирма «Бертельсманн Медиа Москау АО», издание на русском языке, 2013

© Ася Петрова, перевод на русский язык, 2013

Все права защищены. Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства.

Cet ouvrage, publié dans le cadre du Programme d'aide à la publication Pouchkine, a bénéficié du soutien de l’Institut français.

Издание осуществлено в рамках программы содействия издательскому делу «Пушкин» при поддержке Французского института.

1

Каждый месяц повторяется одно и то же: она тяжело опускается перед ним на стул и отводит глаза. Достает из сумки книги, штук десять, по большей части в переплете. Он бросает на них беглый взгляд и кладет перед собой. Она улыбается уголком тонких губ, но в лицо ему не смотрит. Она делает так на протяжении долгих лет, стреляет глазами туда-сюда. Она часто опускает голову. Тогда он замечает, что пробор у нее на макушке с годами всё сильнее напоминает проплешину. У нее длинные волосы, и никогда непонятно, чистые или нет. Даже когда она моет голову, они кажутся засаленными. Наверное, в далеком прошлом она блистала: одутловатое лицо до сих пор хранит отпечаток былой красоты. Он, конечно, тоже порядком обрюзг, но у него на то есть веские причины. А вот у нее, может, и нет. Ему нравится эта женщина. Точнее, он решил, что она ему нравится, поскольку он ничего к ней не чувствует, ни ненависти, ни любви. Иногда легкое раздражение. Он злится на нее за то, что она единственная его навещает. Он сердится на нее из-за других, из-за тех, которые никогда к нему не приходят, – немного несправедливо, учитывая, что нет никаких «других». Он достаточно проницателен, поэтому давно заметил: она хочет ему что-то сказать. Но что? Он понятия не имеет. Он ощущает давление невысказанного слова. И робость здесь ни при чем. С ним она всегда неестественна. Она играет. Довольно неловко, и смысл ее слов часто не соответствует интонациям. Иногда он чувствует в ней искорку, иногда про себя отмечает потухший взгляд. У нее большие дряблые груди и шея в морщинах. Не слишком привлекательно даже для шестидесятилетней дамы. Однако он рад, что она его не заводит. Нельзя завести машину, в которой нет ни капли топлива.

– Вы разговаривали с газетчиками?

Она обдумывает ответ. Она всегда сначала обдумывает ответ, словно она в ответе за свой ответ.

– Да, с несколькими на побережье. Они за… как бы это сказать… заинтригованы, что ли. Они в раздумьях. Но, наверное, всё может получиться.

Она начинает вращать глазами. Когда она так делает, ему хочется проломить ей череп, но в глубине души он знает, что не сто́ит. А затем, пока она извиняющимся голосом выпускает изо рта, слишком маленького для такой головы, по одному слову, он начинает воображать, как разворачивалось бы действие, дай он волю эмоциям. В ней, наверное, течет индейская кровь. Не свежая, а унаследованная еще от тех самых предков, над которыми в начале века завершили расправу.

– Для них это немного рискованно… Понимаете?

– Вы имеете в виду литературную критику?

– Нет, что вы! Меня беспокоит не это. Скорее, статус вашей личности. Если они не расскажут, кто вы такой, на них могут потом посыпаться жалобы. С другой стороны, раскрыть вас – это скандал. Средства массовой информации с цепи сорвутся…

В ответ он совершенно некстати поддакивает, словно разговор его больше не интересует. Он всегда общался в такой манере, когда хотел взять верх над собеседником. Внезапно он спохватывается:

– Я за свою жизнь прочел немало рецензий. Не думаю, что я в чем-то уступаю современным критикам. С начала семидесятых я проглотил 3952 книги. Я не упускал ни единой детали, и не вам судить о моей внимательности. Итак, имею ли я право на собственную точку зрения? Думаю, да.

– Они сказали, что считают вас, скорее, критиком детективного жанра.

Он старается выглядеть спокойным, чтобы не пугать ее: она легко пугается.

– Чувствую запах победы. Скажите им, что детективы меня не интересуют. Слишком много общих мест, условностей и глупых загадок.

Несколько минут они молчат. Друг на друга не смотрят. В этой комнате глазу абсолютно не за что зацепиться, поэтому каждый собеседник разглядывает противоположную стенку. Его уже порядком достал разговор, однако он не хочет, чтобы она это почувствовала. Она не виновата. Внезапно он взрывается:

– Можете огласить им цифру: 3952 книги с семьдесят первого года по сегодняшний день. А если хотите их посмешить – скажите, что между днем своего рождения в сорок восьмом году и семьдесят первым годом я прочел одну книгу. Три раза. Угадайте, какую!

– Библию?

– Нет. «Преступление и наказание». Чертовски хорошая книга. Правда. Думаю, за всю историю литературы никто не написал ничего лучше.

В ее взгляде мелькнул вопрос: не шутка ли это? У нее красивый прямой нос и глаза удивительного оттенка. Но от нее веет страхом, как от покойника – смертью. Всеобъемлющим страхом бытия. Она маскирует страх духа́ми с ароматом пачули: обманка для большинства – только не для него.

Он пересматривает книги, которые она принесла. Находит одну лишнюю.

– Это что? Детская книга?

– Просто предложение. Мы заметили, что нет записей для детей. А слепых детей больше, чем кажется.

– Вы это нарочно?

Она постепенно тает, как мороженое на солнце, и вытирает лоб тыльной стороной ладони. Она не понимает, о чем он.

– Вы, конечно, не знаете, что моя бабушка писала детские книги, – произносит он очень мягко, пытаясь ее успокоить: слишком уж она покраснела. – Но как вы себе представляете, чтобы я записывал компакт-диски для детей? С моим-то голосом! Надо быть в отчаянии, чтобы вообразить подобное. Кроме того, сложно поставить себя на место ребенка, когда у тебя самого детство отняли. Я не справлюсь.

Она реагирует мгновенно:

– Никто не читает так, как вы. Никто не может похвастаться столькими наградами. Издатель хочет именно вас, то есть… мы хотим именно вас.

Она думает, что льстит ему. Однако время наград для него прошло, даже если он ими гордится.

Он обещает ей попробовать: это ничего не стоит, и все будут довольны. Он любит компромиссы. Довольно глупо звучит, но компромиссы доставляют ему истинное удовольствие. Если бы каждый согласился пройти полпути, то конфликты исчезли бы с лица земли. Он часто и занудно повторяет это, как проповедь, своим парням. Как только в сознании блеснет мысль о компромиссе, насилие отступит. Даже если не собираешься проходить полпути, один шаг навстречу другому человеку – и жестокость побеждена. Он больше не хочет обсуждать затею с детскими книгами; он попробует, так уж и быть. Иначе у него возникло бы впечатление, что прошлое возвращается, а он отказался от прошлого навсегда.

– Хорошие критики понимают: если автор на цыпочках ходит вокруг да около интриги – это важнее самой интриги. Это подлинная литературная прогулка, путешествие. Если бы тысячи страниц печатались лишь ради того, что должно быть сказано, – какой в этом интерес? Я слышала столько гадостей в адрес людей, которые их совершенно не заслуживали! Мэри Маккарти и Генри Миллер[2]2
  Мэри Маккарти (Mary McCarthy, 1912–1989) – американская писательница. Генри Миллер (Henry Miller, 1891–1980) – американский писатель, скандально известный своими эротическими романами «Тропик Рака» (1934), «Тропик Козерога» (1939) и др.


[Закрыть]
, не способные глубоко проанализировать тексты Сэлинджера, писали о нем такую чушь, что порой я начинала сомневаться, так ли уж хороши их собственные произведения. Иногда я просто из себя выхожу! Не буду вам пересказывать всё, что я читала о Карвере. Конечно, теперь ему отвели место в «пантеоне» великих писателей, если вообще не похоронили в семейном склепе Чехова, но я помню, как все злословили по поводу его минимализма[3]3
  Раймонд Карвер (Raymond Carver, 1938–1988) – американский поэт и новеллист, признанный мастер короткого рассказа. Критики часто сравнивали Р. Карвера с А. П. Чеховым именно с этой точки зрения.


[Закрыть]
. Слава пришла после смерти. Все предпочитают мумий живым людям. Ну и черт с ними: пускай делают, что хотят, но не рассчитывают на меня, когда дело касается детективов, ясно? Слабый, презираемый жанр. Ни один детектив не в состоянии правдоподобно представить жизнь.

Он говорит, не повышая голоса. Он редко повышает голос. Его гнев крепко-накрепко заперт в герметичной пуленепробиваемой голове. Когда он в гневе, никто об этом не знает.

– Но если вы совсем не хотите детских книг…

Он вроде бы согласился, так почему она возвращается к вопросу? Он встречал многих людей, не способных сделать шаг вперед без оглядки назад.

– Я вам сказал, что прочту.

Она кривит губы – жалкая улыбка. Смотрит на часы и пытается сбросить с себя его навязчивый взгляд. Она принимает его взгляд за дурное намерение, хотя на самом деле он просто устал таращиться в стенку за ее спиной.

– Когда увидимся?

Внезапно она кажется ему удовлетворенной.

– Через четыре недели.

Он мог бы запретить ей к нему приходить. Достаточно было бы предупредить администрацию. Она просто передавала бы ему книги. Разумеется, у него есть право на такое пожелание, но это чересчур. Иногда его одолевает глухая ярость: ведь вместо женщины он видит высоколобую даму с волосами, похожими на мокрые колосья. Он уверен, что она сидит на какой-то наркоте. Она из тех, кто за завтраком держат кофе в одной руке и сигаретку с марихуаной в другой, забывая поесть. Наверное, целыми днями глушит содовую и перекусывает гамбургером, вобравшим в себя весь жир со сковородки. С тех пор как она стала его навещать, то есть уже тридцать лет, он благодарен ей за то, что она не изливает душу, не говорит о личном. Он бы этого не вынес. Сложно объяснить, но его не отпускало чувство омерзения. Он согласился на профессиональные отношения, не более. На корню душит всякую фамильярность, она это знает. И ни разу не дала маху.

Пришло время покончить со скукой:

– Можете в следующий раз принести мне компакт-диск? Только скажу сразу: денег у меня нет.

Она счастлива доставить ему удовольствие и лихорадочно кивает.

– Значит, договорились, – он поднимается. – Скип Джеймс. Что получится. Мне особенно нужны «Crow Jane» и «I’d Rather Be the Devil»[4]4
  Скип Джеймс (Skip James, 1902–1969) – выдающийся американский блюзмен и гитарист. «Crow Jane» и «I’d Rather Be the Devil» – названия песен Скипа Джеймса, записанных на пластинки в 78 оборотов (1931).


[Закрыть]
.

Она обещает и тоже встает. С трудом. Вероятно, больным коленям сложно удержать такую тушу. Он поворачивается спиной, поднимает руку в знак прощания, опускает голову и выходит из комнаты, поправляя очки.

Уважаемый человек может иметь привилегии. Одна из его привилегий – самому забирать почту. Начальник с улыбкой вручает ему письмо. Он предпочел бы общаться только с такими людьми. У него ни дня без строчки. Вы не представляете себе, какое это удовольствие – вскрывать письма, будучи уверенным, что плохих новостей не будет. Он получает два вида писем. Чаще всего благодарности от слушателей. Обычно слушатели пишут не сами, а диктуют родным. Они благодарят его за внимательное прочтение и даже сравнивают с профессионалами «Актерской студии»[5]5
  «Актерская студия» (Actors Studio) – организация для профессиональных американских актеров, театральных режиссеров и драматургов. Существует с 1947 года на Манхэттене (Нью-Йорк).


[Закрыть]
. Он ценит комплименты, хотя и не любит актеров. Он не доверяет людям, чья работа состоит в том, чтобы притворяться кем-то другим. Рано или поздно они перестают понимать, кто они. Сопереживание ему не особенно свойственно, но ко внимающим ему слепцам он питает добрые чувства. Он воображает себе несчастье жить слепым в США – в стране, пейзажам которой нет равных в мире; к счастью, врожденная слепота не оставляет шансов на сожаление.

Помимо слепых, ему шлют письма поклонницы. Частенько очень соблазнительные. Они присылают свои фотографии – паспортные и даже во весь рост. Некоторые позируют обнаженными, переходя от эротики к самой похабной порнографии: половые органы крупным планом. Ему это кажется отвратительным. Нередко письма попадаются безумные – он предпочитает не вспоминать о них: слишком грустный вырисовывается облик человечества. Авторши этих писем в его глазах подобны хищному воронью: зачарованное останками раздавленного дикого животного, оно слетелось, взгромоздилось на ограничители дорожного полотна шоссе и, улучив момент между двумя грузовиками, несущимися со скоростью ветра, жадно клюет мертвечину, боясь лишь одного – не успеть утолить свой голод.

Администрация никогда не проверяет его почту, поэтому фотографии до него добираются. Он складывает их на этажерку, но, как человек чести, никогда не разглядывает. Некоторые, впрочем, не доживают до этажерки: он рвет их сразу.

В самом начале нового тысячелетия, около десяти лет назад, одна женщина написала ему любовное письмо и попросила жениться на ней. Она приложила к письму свою фотографию скверного качества: черты лица правильные, о красоте речь не идет; сквозь уши, нос и язык продеты кольца, – всё это вызвало у него легкое недоумение. Фотографию он показал недавно прибывшему знакомому: тот заявил, что нынче люди прокалывают себе что ни попадя. Он подумал около получаса – и решился ответить загадочной женщине из города Рино[6]6
  Рино (Reno) – крупный город в предгорной долине на западе штата Невада.


[Закрыть]
:

«Я не понимаю Вашего интереса к моей персоне. Я никогда не собирался жениться, и теперь хочу этого меньше, чем когда-либо. Судя по Вашей фотографии, Вы вульгарны, да еще и продырявили себе лицо почем зря. Не знаю и не хочу знать, что там диктует Вам Ваше больное сознание. Вам явно не хватает гармонии. Я уже не тот, что тридцать лет назад, впрочем, Вы и раньше оставили бы меня равнодушным. Отвечаю Вам в первый и в последний раз: мы живем в разных мирах, вбейте себе это в черепушку раз и навсегда».

Больше он о ней ничего не слышал.

2

В день, когда Ли Харви Освальд украл мою славу, невозможно было представить себе, что в этой части Сьерра-Невады[7]7
  Сьерра-Невада – крупный горный хребет, тянущийся по восточной части штата Калифорния параллельно тихоокеанскому побережью.


[Закрыть]
ноябрь уже наступил. На ферме моих бабушки с дедушкой природа успела сбросить свои шикарные наряды, но деревья на холме напротив дома всё еще оставались зелеными. День начинался в точности как и всегда. Я дважды кончил и только потом встал с постели. Старый добрый рецепт, чтобы встретить новый день расслабленным и спокойным. Бабушка едва дала мне завершить процедуру, принялась вопить:

– Вставай! Вставай!

Затем, не постучавшись, она вошла в комнату. Я еле успел набросить одеяло. Нарочито любезным тоном она произнесла:

– Сегодня чертовски хорошая погода! Не стоит терять время в постели – лучше пойди погуляй.

Я не так разозлился, как в прошлый раз, – тогда мне хотелось убить нарушительницу покоя. Она ворвалась в комнату за две секунды до блаженства. Никогда не чувствовал подобной ярости. В результате я, конечно, встал, но чуть позже. Не помню, на выходных это случилось или в будний день. Впрочем, легко проверить: 22 ноября 1963 года – знаменательная дата[8]8
  Имеется в виду день убийства президента США Джона Кеннеди.


[Закрыть]
. За три дня до этого мы с бабушкой и дедушкой отмечали мой день рождения. Старуха приготовила торт, на вкус как холодная глина. Старик увлажнил глаза и вынул подарок: длинноствольный винчестер «Генри-22»[9]9
  Бенджамин Тайлер Генри (Benjamin Tyler Henry, 1821–1898) – американский оружейный мастер. Изобрел магазинную винтовку с рычажным механизмом перезаряда (1860), ставшую весьма популярной в годы Гражданской войны (1861–1865).


[Закрыть]
.

– Поохотишься на кроликов и на кротов, – уточнил он, похлопывая меня по плечу. Его рука показалась мне очень старой и морщинистой, хотя ему стукнуло всего ничего: семьдесят один год.

Мой дед был достойным человеком, но мне он не нравился: перед бабкой он выглядел, как маленькая собачка. Она только и делала, что отдавала ему приказы, словно мальчику на побегушках, выдерживая, однако, любезную интонацию, чтобы не обидеть. И старик беспрекословно всё выполнял. Встречая мой презрительный взгляд, он опускал глаза и стыдливо улыбался, словно говоря: «Что еще я могу, кроме как повиноваться любимой?» По мне, так нет ничего хуже рабства!

– Это двадцать второй калибр, Эл, ты знаешь принцип. Стреляет далеко, пули проникают глубоко и быстро, но для крупной дичи диаметр маловат: птички будут сильно страдать.

Оставались кролики, кроты, может быть, зайцы. Бабушка тогда вскочила и, с интонацией превосходства в голосе, которую она в себе так пестовала, произнесла:

– Увижу, что убиваешь птичек, – отберу винтовку и брошу в огонь!

Черта с два, старая ведьма! Стрелять кроликов – полный отстой. Они сбиваются в стаю, жмутся к садовой ограде, думая, что отлично спрятались, а потом неспешно куда-нибудь топают друг за дружкой. Зато птицы, вне зависимости от вида, действительно пробуждают охотничий инстинкт. Заставить птицу спуститься с облаков – настоящий спорт. Хотя, конечно, если она неподвижно сидит на ветке, то дело дрянь, согласен.

Я удивился подарку. Бабушка его не одобряла якобы потому, что я не слишком прилежно учился в колледже. Но как я мог распорядиться своими способностями? Тесты показали, что у меня IQ выше, чем у Эйнштейна. Однако оценки мне ставили ниже среднего. Бабушка считала мое времяпрепровождение в колледже пустой тратой времени – а она терпеть не могла траты. Еще она терпеть не могла, когда оставляли еду на тарелке, свет в пустой комнате или капающий кран, а также, когда использовали слишком много туалетной бумаги и не были круглыми отличниками. Всё это приводило ее в состояние истерики.

Помимо детских книжек, больше всего бабушка любила рассказывать о своих гинекологических проблемах. Я, кстати, не читал ни одной из ее книг: ведь я уже вырос из ползунков, когда к ней приехал, кроме того, меня совершенно не интересовала ни ее писанина, ни ее иллюстрации. Думаю, книжки моей бабули – страшный вздор. А еще у нее в матке с угрожающим постоянством вырастали кисты, которые добрые врачи удаляли с помощью чудесного хирургического вмешательства. Она считала свои операции, словно медали и награды. Я ненавидел ее глупое самодовольное хвастовство: можно подумать, что кисты – смертельно опасное заболевание, а бабка – героиня, борющаяся за жизнь.

К винчестеру я не притронулся. Положил его среди учебников на столик у подножия кровати. Легкое оружие с черным матовым стволом. Оно влекло меня, но я не осмеливался к нему подступиться.

Утром 22 ноября я спустился к завтраку. Бабушка мыла раковину. Я чувствовал: она мысленно корит меня за то, что я не поднялся по ее первому зову. Минуту или две мы просто смотрели друг на друга. Затем она спросила о моих планах, так как день выдался свободный. Одноклассники участвовали в школьных соревнованиях по рафтингу, но я, как всегда, от этого отказался. Проснувшись не в духе, я чувствовал себя не только угнетенным, но и совершенно асексуальным, хотя обычно утренний стояк для меня норма.

– Почему бы тебе не поохотиться? Мне кролики разорили весь участок! – Предполагалось, что я должен хотеть доставить бабке удовольствие. Вскоре она прибавила: – Пять центов за крота, десять – за кролика.

Будто меня так легко подкупить.

Наш пес, тощий старый английский сеттер, от одной мысли об охоте завертел хвостом и запрыгал, забыв о ревматизме. Я поднялся в комнату и медленно, аккуратно зарядил винтовку пятнадцатью маленькими пулями, которые входили в отверстие под стволом. Затем я почистил зубы и вымыл подмышки, широким жестом плеснув холодной воды. Я надел военную куртку отца – единственную вещь, которой дорожил и которая делала меня не просто громилой ростом до небес, а кем-то особенным.

Уже в пятнадцать лет я перегнал отца на восемь сантиметров, и мысль о том, что я рискую вымахать до двух метров двадцати сантиметров, меня не радовала. Я нагибался, чтобы выйти из комнаты, и куда бы ни отправился, все на меня оборачивались. Даже сидя, я был выше, чем мой школьный учитель, стоя, и взгляды, обращенные на меня, словно дивились неведомому чучелу. Иногда я мечтал превратиться в коротышку, чтобы меня обижали злые мальчики и жалели добросердечные девочки. Однако никто ко мне и близко не подходил, а девочки если и разглядывали, сдерживая смех, то лишь потому, что гадали, достоин ли мой член моего тела. Я не вру: однажды в коридоре на перемене я подслушал разговор.

Одноклассники всегда относились ко мне враждебно. Все считали меня странным загадочным человеком-горой посреди пустыни, и мои очки с толстыми стеклами, за которыми взгляд расплывался, как во сне, общению не способствовали. Программа колледжа казалась мне очень простой, и, глядя на то, как тупоголовые одноклассники пыхтят и потеют над элементарными уравнениями, я испытывал к ним глубокое презрение. Большинство парней и девчонок жили только рафтингом. Что за интерес со страшной скоростью сплавляться по горной реке, рискуя переломать позвоночник или вообще умереть? Не понимаю.

Классный руководитель, господин Эботт, относился ко мне с таким же недоумением, как бабушка. Он считал, что я загублю свой талант. Однажды даже позвал меня к себе в кабинет на втором этаже, напоминавший то ли исследовательскую лабораторию, то ли логово холостяка. Кажется, порой Эботт ночевал на работе, чтобы не возвращаться к жене. А она думала – у него любовница. Эботт, любовница, какая чушь! Слава богу, меня это не касалось. А касалось меня то, что парню моего роста сложно было примоститься в комнатушке Эботта.

– Кеннер, у вас IQ выше, чем у большинства школьников, а учитесь вы кое-как. Что с вами такое?

Вопрос был явно с подвохом и, на мой взгляд, не предполагал ответа.

– Не знаю.

– Вы представляете, каких вершин могли бы добиться при желании? Скажите, чем бы вы хотели заниматься в будущем?

– В будущем?

Я впервые за долгое время улыбнулся и поправил на носу квадратные очки: всегда так делаю, перед тем как заговорить.

– Я никогда не думал о будущем, господин Эботт. Что-то внутри подсказывает мне, что нет никакого будущего.

– Но ведь у вас есть какие-то желания, Кеннер?

– Желания?

Я отвечал с трудом. Не на вопрос, а учителю. Недоносок в несвежей бабочке, который спит в кабинете, прячась от жены, не смел ни спрашивать о моих проблемах, ни тем более их решать.

– Господин Эботт, вы не тот, с кем я стану обсуждать, что мне делать или чего не делать.

Он поправил бабочку.

– Отчего же, Кеннер?

Я пристально на него смотрел, ничего не говоря и не двигаясь с места. Он стал переминаться с ноги на ногу, и выражение его лица делалось всё кислее. Мой торс загораживал ему проход к двери; я давил на учителя своим молчанием, своим оцепенением. Когда Эботт начал потеть, я решил, что с него достаточно, поднялся и вышел из кабинета. Больше Эботт никогда не заговаривал со мной о моем будущем. Думаю, он заключил пакт с другими учителями, поскольку никто из них ни разу не пытался поднять эту тему.

Кому я мог рассказать о тоске, переполнявшей меня с утра до вечера, связывавшей волю в узел, обрекавшей любое действие на провал? За два года в Норт-Форке[10]10
  Норт-Форк (North Fork) – маленький город в центральной части штата Калифорния. Расположен у подножия гор Сьерра-Невады, близ Национального парка Йосéмити.


[Закрыть]
я не завел ни одного друга. Я ни с кем не хотел общаться, и, наверное, это было заметно: меня предусмотрительно избегали. Я знал, что обо мне ходили разные слухи, но ничего не мог поделать. Я плевал на чужое мнение, на сплетни, на маленькие бесславные жизни, которые множились, цвели и пахли в городке, горделиво именовавшем себя «пуп Калифорнии». Началась война во Вьетнаме. Я с удовольствием пошел бы в армию, последовав примеру отца, заслуженного бойца времен Второй мировой. Однако я питал животную ненависть к физическому насилию. Всякий раз, когда в колледже случалась драка, я благодарил Господа за то, что нахожусь в стороне. Я бы сдрейфил перед любым парнем, готовым меня укокошить.

С миром женщин, свободным пространством, зоной произвола меня связывали лишь фантазии. В своем воображении я делал с девушками, что хотел, и никто не говорил мне ни слова. Фантазии управляют миром. Большинство людей, занимающихся сексом, представляют себе совсем не тех, кем обладают. Свои мечты я воспринимал как область превосходства над миром. В них я избивал женщин – всех: училок и школьниц, красавиц и дурнушек; я заводил, возбуждал их до градуса классного кальвадоса и доставлял им наслаждение, которого они не знали ни с кем из смертных. Во взглядах этих воображаемых сучек я читал смущение: слишком долго я имел их, до изнеможения, до судорог. Мне хватало фантазий. Я никогда даже не рассматривал возможности переспать с реальной девушкой – не только потому, что никто из них не согласился бы, но и, к несчастью, из-за неминуемой утраты контроля над ситуацией. В моих фантазиях всё было под контролем – но кто знал, что могло произойти на самом деле?

C Эвой Пинцер склеилось как-то само собой. Что-то связывало нас с самого начала. Она тоже была великаншей – не такой, как я, но выше метра восьмидесяти пяти: для девушки такой рост большая редкость. Три месяца мы не решались друг с другом заговорить. Хотя в коридорах над головами школьников я видел только Эву, а Эва – только меня. Я никогда не сделал бы первого шага – она тоже. Иногда мы обменивались участливыми улыбками.

Я заговорил первым только потому, что родители подарили Эве старый темно-синий «Додж»[11]11
  «Додж» (Dodge) – американский автомобиль производства компании «Крайслер». Выпускается с 1914 года.


[Закрыть]
: она жила далеко от Норт-Форка – школьный автобус туда не ходил. От конечной остановки Эва шла еще почти шесть с половиной километров по асфальту и по тропинкам – до поселка бывших искателей золота, где со времен процветания и достатка сохранился примерно каждый пятый дом. Это я узнал из первого разговора с Эвой. Выходя из колледжа, мы оказались буквально стиснутыми в толпе школьников, и она ко мне обратилась. Она не отличалась ни красотой, ни особенным уродством, в общем, мне подходила. У нее был длинный нос и слишком большой размер обуви, но в целом она выглядела достаточно женственной.

Ненавижу мужеподобных телок. Сталкиваясь с ними, я чувствую еще большее омерзение, чем при виде женоподобного мужика. Мужеподобные женщины вызывают у меня панический страх.

Эву родители назвали в честь Эвы Гарднер; как и я, она носила немецкую фамилию. Еще один пункт в нашу пользу, впрочем, мы на это плевать хотели. Я не слишком много знал о своих корнях, она о своих – тоже. Копаться в прошлом для Эвы значило выяснять, почему родители застряли в такой дыре. Ей не очень хотелось анализировать причины чужих поражений. Я помнил, что во время войны, до того, как мой отец ушел сражаться, его бесконечно допрашивали насчет происхождения. Он этому не особенно радовался, тем более что в шестидесятые немногие любили Германию. Меня не заботила немецкая фамилия – от меня и до войны люди шарахались.

А вот родители Эвы сразу меня оценили: наверное, я выглядел защитником, великаном-борцом; кроме того, Эва рядом со мной казалась миниатюрной и женственной. Ее родители мне понравились. Отец только что вышел на пенсию после многих лет работы в лесном ведомстве, мать напоминала монашку. Вокруг дома они разбили сад-огород, что позволяло им самим себя кормить, по крайней мере, частично. Несколько раз они приглашали меня на ужин, но я отказывался. Я знал, что они верующие и молитва перед едой иногда занимает не один час, – в те времена я не терпел подобных глупостей. Я отнюдь не считал себя атеистом, но не выносил ни разговоров о Боге, ни вмешательства в мое личное пространство: это казалось мне непристойным.

Эва со мной соглашалась. Она жила без видимой цели. Ничто ее особенно не увлекало. Она ненавидела спорт, но с удовольствием подолгу гуляла на природе, среди холмов, поросших травой и хвойными деревьями, за которыми прятались медведи и олени. Мы болтали о всякой ерунде, и мне это было по душе. Она держалась просто – не то что самовлюбленные девчонки, то и дело зудящие о конкурсах красоты. Она часто отвозила меня домой на машине, и, в отличие от ее родителей, внимательных ко мне, моя бабушка едва кивала ей головой, презрительно и равнодушно. Моя бабушка вообще не любезничала с людьми и вовсе обходила стороной женщин, если только не сгорала от любопытства. Мы с Эвой наслаждались одиночеством и жизнью без будущего.

Дружить с Эвой я перестал неожиданно, за неделю до памятного 22 ноября. Мы отправились на прогулку, но чувствовал я себя нехорошо: голова гудела, и я не мог наслаждаться природой. Начался дождь, внезапный и сильный; он бил по пыльной земле, иссушенной осенним солнцем. Мы укрылись в деревянной хижине, служившей, вероятно, пристанищем для искателей золота прошлого века. Дверные створки ходили ходуном. Внутри было дико, но чисто. У одного из окон стояло сиденье лимузина. В углу красовался стол из досок.

Мы присели. Через какое-то время Эва положила руку мне на бедро. Я не знал, как реагировать. Видя, что я неподвижен как истукан, Эва продвинула руку ближе к моему паху и подставила губы для поцелуя – всё в правильном порядке. Я не мог ее поцеловать. Я послушно терпел ее ласки. Но – ничего. Совсем. Она предложила раздеться, я счел идею нелепой. Позволил ей расстегнуть ширинку и вытащить пенис. Она взяла его в руку, словно малиновку, разбившуюся об оконное стекло. Птица не оживала, связь между моим телом и духом словно прервалась. Молча она долго смотрела на мое бессилие. Я хотел заплакать, но гордость не позволяла.

Я аккуратно отстранил ее руку, застегнул ширинку и покинул хижину. Мы спустились по горе, не сказав друг другу ни слова. Перед домом ее родителей я помахал ей рукой и пошел прочь. Мне хотелось биться головой о деревья, которые высились вдоль дороги. Я вдруг понял, что реальность мне недоступна, и я не представлял себе почему. В течение недели, отделявшей нас от 22 ноября, я старательно избегал Эву в колледже.


Страницы книги >> 1 2 3 4 5 6 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации