Текст книги "Последний снаряд"

Ольга Олеговна

Володя и Наташка стояли, тесно прижавшись к матери. Этой ночью они услышали войну, а сейчас увидели. Наташка захныкала и вдруг заревела. Ее никто не успокаивал, на нее никто не кричал, не цыкал, не требовал замолчать. Она рыдала громко – и вдруг замолчала…

В это мгновение Галина Фёдоровна, как бы очнувшись от сна, рванулась вперед, увлекая за собой детей, и сказала:

– Пошли!

Было страшнее, чем ночью во время бомбежки. Страх этот не покидал Володю всю обратную дорогу, и ему все время виделась темная громада дымящихся камней, что-то тяжко-серое, почти черное, сумрачное среди ясного солнечного дня.

Обратно шли молча и торопливо. Наташка, не успевая за большими шагами взрослых, переходила в бег. Она сначала похныкивала, потом же, снова почувствовав, что сейчас не до нее, замолчала.

А вот и маленький дом Ратиковых. Утром еще по двум сторонам подъезда были две маленькие витрины – молочной и булочной. Теперь же на тротуаре высилась куча мусора и битого стекла, а вместо магазинных окон – пирамида мешков с песком, прикрытых снаружи листами фанеры.

От этого дом сразу как бы ослеп.

– Володя, ты не заметил, разве эти окна ночью разбило? – спросила Галина Фёдоровна.

– Не помню, мама.

– Разбили! – сказала Ната. – Я помню.

Войдя в подъезд, Володя прежде всего открыл почтовый ящик, пошарил в нем рукой и сказал:

– Ничего, мама. Письма с фронта медленно идут. Вот и Мишка ничего не знает о своем папе.

Миша, школьный товарищ Володи, в один с ним день проводил отца на фронт.

– Ты плохо искал.

Галина Фёдоровна опустилась на колени перед ящиком – для ее роста он висел слишком низко, – отодвинула дверку-дощечку и заглянула внутрь.

– А это что?! – Она держала в одной руке бумажку, а другой вытирала глаза. – Прочти, Вова, это не письмо, а какая-то повестка-извещение. Прочти же: у меня все расплывается перед глазами.

В подъезде было сумеречно: единственное окно из подъезда на улицу тоже, как витрины магазинов, за это утро, видимо, забили фанерой и тут же закрыли стеклянный фонарь на крыше, который в солнечные дни золотистыми шарфами освещал лестницу. Володя прищурился и стал читать бумажку, напечатанную на машинке, с вписанными кое-где словами от руки:

– «Гр. Ратиковой Г. Ф. Настоящим доводим до вашего сведения…» Натка, опять ты ревешь! Тише! Я и так ничего разобрать не могу. Мама, ты не волнуйся – это же не письмо оттуда, а что-то здешнее, московское…

– Читай, читай, Володечка!

– Читаю: «…вашего сведения, что ваше дежурство по противовоздушной обороне на крыше в ночь с пятницы на субботу с восьми вечера до восьми утра. Вам надлежит зайти в домоуправление за инструкцией по тушению зажигательных бомб». Все… Натка, да перестань же реветь!

– Бомба, – сказала Натка и замолчала.

Они вошли во двор и чуть только переступили порог в прихожую, как за одной из двух дверей услышали громкий голос:

– Получили? Поздравляю!

Затем приоткрылась дверь, и в ней показалась голова женщины. Все в ней было ладно и как-то аккуратно, как на картинке. Волнистая прическа цвета спелой пшеницы, глаза как васильки, брови и ресницы четко очерченные, а щеки и лоб красные, точно она только что из парилки в бане. В приоткрытой двери виднелся еще ее цветастый, пестрый воротник какого-то платья или закрытого халатика, и в розовых ушах поблескивали маленькие сережки.

Галина Фёдоровна ничего не ответила соседке, но та вышла в прихожую и резко сказала, как бы выкрикнув:

– А я торчать пугалом на крыше не собираюсь.

Последние слова она бросила в закрытую дверь Ратиковых.

– Володя, молчи! – сердитым шепотом произнесла Галина Фёдоровна. – Слышишь, не смей связываться! Натка, раздеваться! Вовка, ты куда?! Слышал, что я сказала?! Ты еще не дорос со взрослыми ссориться. Сейчас же отойди от двери!

– Она не взрослая, а…

– Молчи! – оборвала его мама.

Уже не первый день Галина Фёдоровна всеми силами сдерживала Володю, который готов был сцепиться с соседкой Ольгой Олеговной. Это началось с первых же минут, когда воскресным полднем по радио объявили о войне. Тогда вся семья была в сборе, и сюда же, в комнату Ратиковых, к радиоприемнику прибежала Ольга Олеговна. Когда прозвучало жестокое слово «война», Галина Фёдоровна одной рукой взяла мужа за локоть, прижалась плечом к его плечу, а другой обняла детей:

– Матвей, что же будет?

– Выдюжим, – сказал Матвей Тимофеевич. – Выдюжим!

Дети молчали. Они никогда не видели войны, не знали и не очень понимали, что это. А Ольга Олеговна сказала:

– Сахар запасать надо! – и тут же выбежала из комнаты, а затем Ратиковы услышали, как хлопнула входная дверь в передней.

Эти ее слова о сахаре крепко запали в душу Володе. Он и раньше недолюбливал эту женщину за то, что она, угостив Наташу конфеткой, тут же просила маму дать ей что-нибудь – соль или чай, крупы или масла. Да она, Галина Фёдоровна, и так отдала бы ей все, что у нее было. Так нет же: соседка обязательно считала нужным перед этим умаслить чем-то. Володя про себя называл ее подлизой. Он уже понимал, что делает она это потому, что сама никому стакана воды не даст просто так.

В квартиру этого маленького дома Ратиковы въехали по ордеру незадолго до войны. Раньше Ольга Олеговна занимала обе комнаты, а Ратиковы жили в подвале трехэтажного дома. И хотя теперь одну из двух одинаковых комнат этой квартиры занимали четверо, а в другой была только одна Ольга Олеговна, она считала себя обиженной. В кухне и в прихожей соседка Ратиковых заняла все стенки и углы своими вещами и чем могла досаждала Галине Фёдоровне. Но такой уж был характер всей ратиковской семьи, что трудно было вызвать их на ссору. Да Ратиковы и виделись-то с ней редко. Утром, когда старшие уходили на работу, а Володя по дороге в школу отводил сестренку в ясли, Ольга Олеговна еще спала. Вечером, когда соседка возвращалась из кино или, как она говорила, «с вечерухи», Ратиковы чаще всего спали.

Володя никак не мог взять в толк и все приставал к отцу:

– Тетя Оля не работает?

– Не знаю, – говорил Матвей Тимофеевич.

– А когда работает? Она целый день в халатике, а вечером ходит в кино или на вечеруху. Сама рассказывает. Значит, не работает. Да?

– Значит, да.

– А деньги?

– Что – деньги? Ой, Володька, какой ты приставучий!

– Нет, папа, скажи, откуда она деньги берет? У нее же получки не бывает?

– Наверно, не бывает.

– Ну, откуда?

Матвей Тимофеевич сердился:

– А тебе что за дело? Дача у нее. Дачу сдает. Может, от мужа деньги остались. Мал ты еще других судить. Во как!

– Нет, не так. Сам говорил, что она трутень. А что такое трутень?

– Пчела такая.

– А почему говорят: пчелка трудовая?

– Значит, пчелки бывают трудовые и бывают нетрудовые. Трутень нетрудовой. О таких людях говорят: «Лучше каши не доло́жь – на работу не тревожь». Во как!

Нет, детям Ольга Олеговна ничем не досаждала. Ната, бывало, ластилась к ней, а Володе поначалу даже понравились красивые желтые волосы соседки, запах духов и ее белые-белые зубы. И не только внешность Ольги Олеговны показалась приятной. Она любила острить и так, бывало, шутила, что Володя хохотал, аж захлебываясь. А иногда он ее шутки не понимал. Как-то соседка спросила его:

– Володя, какая колбаса самая лучшая?

Он ответил не задумываясь:

– Полукопченая.

– А еще какая?

– Никакая. Это самая лучшая. Я ее только два раза ел. Нарежешь, а она блестит как полированная.

– Неверно говоришь, Володя, – сказала Ольга Олеговна. – Самая лучшая колбаса – чулок с деньгами…

– Чулок – это не колбаса. – Володя тогда даже обиделся: что это его разыгрывают? А потом до него дошло: соседка так сказала, потому что набивает деньги в чулок, как начиняют мясом колбасу.

Он уже стал во многом разбираться, Володя. Теперь шутки и остроты Ольги Олеговны его не смешили, а чаще раздражали. Чем становился он старше, тем больше росла в нем нелюбовь к ней.

Трудный урок

Каждое утро и каждый вечер Советское Информбюро сообщало о положении на фронтах Великой Отечественной войны. А положение это было очень тяжелым: нанося врагу огромные потери, наши части отходили с боями на восток по выжженной и окровавленной земле.

Против оборонявших Москву советских войск Гитлер бросил миллионную армию. Он считал, что с ходу, как ураганным ветром, сметет нашу оборону и захватит Москву. Потому и название этой операции Гитлер дал «Тайфун».

Ураган «Тайфун» несся с запада на восток, но с самых первых километров его останавливало яростное сопротивление советских людей – и в Брестской крепости, и под Смоленском, и под Ельней и, наконец, на ближних подступах к Москве.

Нет, не смог «Тайфун», как хотелось Гитлеру, смести все на своем пути и ворваться в Москву. Хотя врагам легче было воевать в первые месяцы после того, как они коварно напали на нас. И дело было не только в их численности, но и в том, что фашисты с ходу вступили с нами в бой. Перед этим гитлеровские войска прошли по всей Европе, и военная машина фашистов была, как говорится, на полном ходу.

В вагоне, который вез Матвея Ратикова на фронт, он был обучен и подготовлен к войне лучше других. Были в эшелоне и такие, что не знали, как надо вести себя во время бомбежки, как надо окапываться, маскироваться на местности, и многое другое было им неведомо в трудной и опасной науке войны.

Ратиков учил их даже такому, казалось бы, простому: как прикуривать. Он говорил:

– Третий не прикуривает.

– Почему? – спросил его молодой боец.

– Простое дело. Темнота. Тишина. А где-то смотрит во все глаза фрицевский снайпер. Ты чиркнул спичкой – он насторожился. Второй огонек вспыхнул – пусть маленький, – фриц взял на мушку. А третий огонек блеснул – он уже готов к выстрелу. И бахнул. Понял?

Может быть, Ратиков шутил, но и в шутке этой был свой смысл. Молодые бойцы понимали, что на фронте все не так-то просто. Держи ухо востро – будь начеку.

Эшелон, в котором был Матвей Тимофеевич, не сразу отправили на фронт. Когда оглушенные и засыпанные землей Ратиков и красноармейцы военного эшелона услышали стихающий гул уходящих самолетов, раздалась команда:

– От-бой!..

И вслед за этим:

– Становись!.. Шагом арш!

Теперь красноармейцы шли не к железнодорожным путям, где стоял пустой эшелон, а от него, в глубь леса, где были замаскированы ветками подземные казармы учебного батальона…

Наутро для необстрелянных бойцов, испытавших накануне первую в жизни бомбежку, началась военная наука.

Трудно было предположить, что вчера вечером в нескольких километрах от этого тихого и такого по-осеннему великолепного леса вздыбливалась земля, обрушиваясь на бойцов лавиной грязи, комьев, веток и камней. Теперь же солнечные лучи просвечивали сквозь кружевную листву дубняка, ложась светлыми пятнами на гимнастерки; птицы пели и подсвистывали как-то особенно, а может быть, так казалось потому, что люди знали: где-то рядом война – кровь, грохот, смерть, а вот здесь – пение птиц…

Первое задание командир отделения Ратиков дал красноармейцу Комару. Фамилия этого парня досталась ему как бы в насмешку. Толя Комар возвышался на две головы над своим командиром. У него был большой, всегда чуть приоткрытый рот, толстые губы и удивленные выпуклые зеленые глаза.

– Ну, что уставился на меня? – улыбаясь, спросил Комара Ратиков. – Подтянись… Так. И гимнастерку заправь. Хорошо. Будешь боец-молодец. Во как подобрался!..

Теперь и Комар улыбался. Матвей Тимофеевич знал нехитрый секрет воспитания. Не обязательно, уча человека, все время только приказывать и выговаривать. Надо и похвалить и ободрить. Это часто дает куда больше, чем окрик или наказание.

– Так вот, Комар, пулеметы противника там и там, – указал рукой Ратиков. – Нужно перебежать к железнодорожной ветке – она, считай, там, где повалены те две березы. Так, вот, значит, нужно исправить повреждение и живым вернуться обратно. Во как! Понятно?

– Не.

– Что не понятно?

– Чего там в березах исправлять?

– Ты, Комар, должен подбежать, подкопать первый ствол березы – видишь, где ямка?..

– Вижу.

– Подлезть под березу, обогнуть ее и прибежать обратно. Это и будет считаться «исправить повреждение».

– Понятно! – радостно воскликнул Комар. – Бегу.

– Погоди. Ты должен помнить, что враг обстреливает железнодорожную ветку. Если не исправить повреждение, пойдет под откос наш эшелон – погибнут люди. Но исправить надо так, чтобы наших людей спасти и самому остаться в живых. Во как! Теперь исполняй.

– Понятно! Исправить и остаться живым.

Комар побежал. Он несся что было сил, будто какой-то злой волшебник мчался за ним по пятам: канава преградила путь – перепрыгнул, холмик – перескочил.

Ратиков стоял перед строем. Он говорил:

– Глядите внимательно! Разговоры отставить!

И все смотрели туда, где Комар, распластавшись на земле, подкапывал белый, в черных полосках ствол дерева. Как брызги воды, во все стороны летела рыхлая земля, а бойца и видно не было: защитная гимнастерка сливалась с местностью. Но вот голова Комара показалась по ту сторону бревна. Он на мгновение выпрямился, тут же пригнулся и стремительными перебежками, то пряча голову в плечи, то плашмя падая и переползая по-пластунски, стал приближаться. Уже видны были его мокрые красные щеки, открытый рот, выпученные глаза. Одной рукой он прижимал лопатку к бедру, а другой держал винтовку.

Вытянувшись, как положено перед командиром, Комар доложил:

– Ваше приказание выполнено – повреждение исправлено.

– Нет, – сказал Ратиков, – приказание не выполнено. Было приказано вернуться живым. А тебя по дороге к березам и там, когда ты стал во весь рост, пять раз убили. Задание повторить!

Тяжелым был этот день и для бойцов, и для младшего командира Ратикова.

Взрыв моста

Тяжелее становилось с каждым днем. Ведь война торопила: скорее на передовую. Про себя Ратиков часто повторял поговорку: «Все, что можешь назвать своим, лежит в твоем сегодня». А вспоминал он к тому, что знал: обучил сегодня бойцов маскироваться – хорошо. На завтра наметил другой урок, а будет ли этот урок, кто знает. Может, снимут отсюда и пошлют вперед. Может быть, и снимать с места не придется: враг сам сюда придет.

Вот почему торопился Ратиков. Свою команду он обучал трудному и опасному делу минеров-подрывников.

Вскоре отряд минеров-подрывников снова услышал команду:

– Стройся! По ва-го-нам! Бегом марш!

Недолго постукивал на стыках воинский состав, а уже стали слышны, точно вздохи какого-то великана, голоса орудий.

Передовая была совсем рядом – за рекой.

Матвей Ратиков получил приказ заминировать и держать в постоянной готовности к взрыву мост через реку.

Не знаючи, можно подумать, что взрывать мосты просто. Заложил взрывчатку, поджег – бах, и нет моста.

Однако это совсем не так.

Сначала саперы-подрывники должны охранять мост – спасать его, чего бы это ни стоило. Ведь по мосту движутся наши части. Их надо оберегать от фашистских «мессершмиттов» и «хейнкелей», как от хищных ястребов, которые кружатся над ним и норовят угодить бомбой в мост. И в то же время надо было, сохранив мост, превратить его в огромное хранилище взрывчатки.

Минирование моста было не таким-то простым делом. В его устои и фермы были заложены ящики с толом, который напоминал бруски обыкновенного хозяйственного мыла. Подрывники протянули уже провод от моста к взрывной машинке. Уже залегли в укрытие старшина Ратиков и красноармеец Комар.

Матвей Ратиков знал: взрыв моста должен вывести из строя участок железной дороги, которой фашисты стремятся овладеть во что бы то ни стало. Если мост выйдет из строя, фашистам придется продвигаться по крюку в двести километров. А не взорвать мост – они выйдут на прямую дорогу к Москве.

Вот какое значение имел этот взрыв.

Два дня надо было провести на мосту, который невозможно замаскировать, спрятать от вражеских самолетов.

Трудное это было время у Матвея Ратикова да и у всего отряда минеров-подрывников. Особенно не терпелось Толе Комару. Он спрашивал Ратикова:

– Ну как там, скоро взрывать будем?

– Теперь скоро, – говорил Матвей Тимофеевич.

– Терпежу нет.

– Хорош сапер без терпения! Помолчал бы, Толик…

– Молчу…

Но задавал вопросы Матвею Ратикову не только Комар. В один из двух последних дней жизни моста, когда его готовили к взрыву, командир саперов-подрывников пришел к Ратикову с немолодым военным, у которого из-под пилотки выбивались седые волосы.

«Странно, – подумал Матвей Тимофеевич, – на военного совсем не похож, и потом, чем-то он мне знаком. Когда, где я его видел?»

– Познакомьтесь, – сказал командир, – это товарищ из фронтовой газеты. Писатель.

Матвей Тимофеевич козырнул писателю и вопрошающе посмотрел на командира. Ратиков не мог взять в толк, что делать в таком опасном месте писателю, да еще немолодому.

А писатель сказал:

– Мы с вами виделись на вокзале, когда вы прощались с семьей. Я вас запомнил. У вас дочка такая краснощекая и большеглазая. Верно?

– Точно, – подтвердил Ратиков. – Наташа.

– А теперь расскажите и покажите, как работают ваши саперы. Я буду писать о них в нашей газете.

Матвей Тимофеевич снова вопрошающе посмотрел на своего командира, а тот только кивнул, что означало: «Выполняйте».

Что ж, Ратиков выполнил приказание и рассказал писателю о саперах. Рассказывал командир отделения саперов толково, но не размазывая, – сжато, точно, коротко.

– Вы торопитесь? – спросил писатель.

– Да, – сказал Ратиков. – Может, это не гостеприимно, но я думаю, что вам, товарищ, лучше отсюда уйти поскорее. Тут у нас всяко может случиться. И в любую минуту. Это сейчас затишье, немецких самолетов нет, а пожалуют – можете не сомневаться.

Вскоре Матвей Тимофеевич, ответив на все вопросы писателя, дал ему провожатого в штаб полка. А тут как раз и началась бомбежка.

Саперы отделения Ратикова под хлопающие выстрелы зениток, под вой пикирующих самолетов врага кончали свою тяжелую и опасную работу: под бомбежкой таскали и закладывали в опоры моста тяжелые ящики с толом.

И многим саперам в это время думалось: «Скорее бы приказ о взрыве».

И вот затарахтела маленькая, но шумная дрезина. К мосту прибыл командир саперов-подрывников.

Ратиков отрапортовал:

– Мост к взрыву подготовлен!

– Заряды проверяли сами? – спросил командир.

– Сам.

– Знайте же, что, если выпадет хоть один заряд, вся система будет нарушена. Следите за шнуром.

– Есть следить за шнуром!

Орудия врага били уже по восточному берегу реки. Огневой шквал катился к самому мосту, и в небольшие перерывы, когда утихали пушки и минометы, слышен был треск фашистских автоматов.

Гитлеровцы пробирались уже к самому мосту, над которым плавала в небе «рама», как наши бойцы прозвали фашистский самолет-разведчик.

Ратиков приказал бойцам своей команды уйти в укрытие. Ведь пули уже долетали до этого берега реки. Сам Ратиков остался у подрывной машинки. Повернуть только ключик – и мост взлетит на воздух.

Комар высунул голову из блиндажа:

– Слышь, командир, теперь уж скоро?

– А ну скройся, чтоб я тебя не видел!

Комар замолчал, но остался рядом со своим командиром.

Ратиков ждал сигнальной ракеты. Но ему хотелось взорвать мост в тот самый момент, когда фашисты побегут с того берега, когда их будет как можно больше. Тут важно было не упустить время: счет шел на секунды – ни секундой раньше, ни секундой позже.

А вот и первая ракета, которая выпрыгнула из земли в темное небо, как светящийся мячик. Ракета эта приказала: «Приготовиться к взрыву!»

Ратиков стал на колено, проверил исправность проводки, которая шла к зарядам. Тока не было. Он не удивился: пули щелкали по берегу и, видимо, перебили провод.

Значит, подрывная машинка ни к чему.

Ратиков закопал машинку в землю и подтянул к себе бикфордов шнур.

Гитлеровцы были уже на мосту. Тарахтели мотоциклы; подбадривая себя криками, бежали автоматчики.

И в это время вторая ракета приказала: «Взрывать!»

Ратиков чиркнул спичкой. Он видел, как гитлеровцы на мотоциклах подъезжали к мосту. Можно было разглядеть, что один из них офицер.

«Пусть въедут на настил», – решил Ратиков.

Спичка обожгла ему пальцы. Он бросил ее, рванул коробку другой спичкой и поджег бикфордов шнур.

Но взрыва не было.

У Комара от волнения высушило рот, холодок пробежал по спине, противно задрожало сердце и сразу же вспотели ладони.

– Что будем делать? – выкрикнул он каким-то не своим, сдавленным голосом.

Ратиков знал: такой неразорвавшийся заряд все равно что притаившийся, невидимый зверь. Черт его знает, что он выкинет, если пойдешь искать повреждение. Вдруг неизвестно откуда кинется на тебя. А это – смерть.

На учениях Ратиков всегда сам проверял неразорвавшиеся заряды. Когда отправлялся на проверку, приказывал бойцам не выходить из укрытия.

И тут он снова прикрикнул на Комара:

– Слышал приказ: сейчас же в укрытие! Исполняй!..

Бежала по кругу секундная стрелка на часах, приближались фашисты, а мост был цел. Ратиков понимал, что пулей перебило не только электропроводку взрывной машинки, но и бикфордов шнур.

«Как же быть? Как быть?»

Матвей Тимофеевич вскочил, побежал, упал, обожженный пулей, опять вскочил, снова побежал.

Комар видел, как Ратиков бросился навстречу врагу с коробкой спичек в руке, без команды выбежал из укрытия и рванулся вперед, вслед за своим раненым командиром. Комар не думал о том, что гитлеровцы с близкого расстояния поливают свинцом наш берег. Только в ушах, как от трещотки, слышалось: тр-р-р-р-р-рт!

В это время, ослепительно сверкнув, грохнул взрыв, и от моста покатились, обгоняя друг друга, клубы едкого желтого дыма.