Текст книги "Игры с адреналином"

6. Начало конца, или Служебный роман

– Да, всему хорошему приходит конец. Вот как это началось.

Месяца так через два после открытия вечером сижу в своём офисе. Считаю денежку. Ну, очень много. Думаю. Пью чай, заварка уж точно не «Принцесса Нури». Песя Львовна заваривает.

Входит моя бухгалтерша. Приносит платёжки на подпись. Ещё на аренду договор продлить. Всё подписал, а она не уходит. Я, естественно, спрашиваю: «Что у вас, Верочка, ещё?» А она так смотрит на меня странновато и спрашивает: «А что, Семён Силыч, мы будем вот в таких взаимоотношениях?» – «В каких это “таких”, – отвечаю я. – По-моему, в очень даже неплохих». – «Ну, это как посмотреть. Короче, вы спать со мной собираетесь?» Меня аж в краску и в пот бросило одновременно. И в ту же секунду я понял, что она мне очень нравится. С первой минуты, как я её увидел. А вот эти самые дела предложить ей стеснялся. Да и к тому же иная робость меня сдерживала. Всё же таки за 70. Что-то стало не так. Нет прежней тяги. Уж ведёрко на… пронести точно не могу, даже пустое. Ну, в общем! Аденома шалит, простата покалывает. Дело идёт к шунтированию.

Однако отвечать-то что-то даме нужно. Стал я мямлить, то да сё, работа, изнурение, годы упомянул.

А она улыбается, зараза, и спрашивает: «Так как всё-таки, господин директор, будете вы спать с главным бухгалтером? Или мне этим вопросом озаботиться самостоятельно?» – «Нет, нет, конечно, нет. И ещё раз нет». – «А раз нет, то пошли в мою девичью светёлку», – и смеется. В будуар, значит. Пришли. Я ей служебные две комнаты выделил во флигеле, чтобы в Москву не таскалась в пробках да электричках.

Пришли, в общем. А я чувствую, что ничего не чувствую. «Что будет, – думаю, – полный завал». И это при моих чувствах к Верочке.

Короче, после душа, который меня не оживил нисколько, сели мы пить чай. Зелёный. Тибетский. Хотя я точно знаю, развешивает его мой знакомый Заза Латария в Мытищах, небольшой ловкостью рук превращая грузинский чай с ветками, листьями и пылью в «Целебный чёрный» чай монахов-отшельников Тибета.

Чувствую, напряжение потихоньку уходит. А всё остальное – не приходит. Верочка всё время на меня поглядывает и наконец говорит: «Ну, Семён Силыч, ну ей-богу, как маленький. Ну, что вы замялись? Всё ведь будет хорошо. Ваше дело – расслабиться и плыть навстречу мне. Ей-богу, Хотьково и в борделе Хотьково. Вы ведь отсюда родом?»

Вот этим она меня очень обидела. А коли я обиделся, то все свои годы и прочие недостатки забываю. Так и произошло это. И я до сих пор забыть её не могу. Всё было мне отдано, до мизинца ног. А кожа! А грудь! А задница! Я снова вернулся в возраст 30–40-летний.

Два последних с Верочкой года для меня были просто весной. Не ожидал, что могу вытворять такие сумасбродства. В Москве, в ресторане «Пушкин», в её день рождения снял я зал и нас было только двое.

Верка смеялась. Заставила меня танцевать в трусах, с розой в зубах и с завязанными глазами. Вроде как в фильме «Некоторые любят погорячее». Помните?

Представляешь? До сих пор во мне это желание, эта страсть, ну, нисколько не утихает. И никого не хочу. Может, за её особенность. Она во время любви начинала петь. Только оперу. Другие визжат, кричат, крякают. А она поёт. Так вот я и сношался то под Кармен, то под арию Татьяны.

Фантазия неуёмная. То она предлагает любовь времён Римской империи. Достаёт где-то одежду, шлемы, даже мечи. И отношения протекают определённым способом. Я спрашиваю: «Почём ты знаешь, как в Древнем Риме это самое дело происходило?» Смеётся. Говорит: «Хотьково – оно и в Риме Хотьково». Однажды мы были на Багамах (или Мальдивах), уж не упомню. Так она вообразила, что мы – рыбы. И всё это должны делать в воде. Ну это бы ладно. Так нет, заставляет нырнуть, и трахаешься, пока хватит воздуха. Я умолял: «Давай, чёрт с тобой, возьмём акваланги». Отвечает: «Где ты видел рыб с аквалангами?» Э, что говорить, я как заново родился с нею. Вот какая была Верочка моя. Убил бы её, если бы смог.

И Силыч опять заплакал. Темнело уже, и, конечно, о походе к друзьям не могло быть и речи. Я начал было волноваться, но Семён меня успокоил:

– У меня здесь, в ресторации, комната отдыха. Моя. Там и будешь спать.

– А ты?

– Я? Меня отвезут домой. Здесь шесть минут.

Я уже ничему не удивлялся.

– А по делу она просто молодец. Просто финансовый гений. Наши денежные потоки, а они просто ломовые, организовала и так отладила, что даже налоговая только крякала. Я к этому времени платил, ты обрати внимание: посёлку, городской управе Хотькова, Думе и ещё… смотри выше. А охрана, крыша, медицина и прочее. И ещё столько оставалось, что пришлось мне выкупить у «Русского золота» «Галерею». А Верочка организовала поток финансовый в три офшора, и ещё осталось. Ей-богу, на месте президента, я бы всю Россию сделал бы бардаком. Хотя, – сказал Швец мрачно, – это так и есть. Только с отрицательным результатом.

А я стал задумываться. Вот, значит, если ты начинаешь задумываться, это – начало конца. Запомнил? И ещё. Не бери в команду друзей. Увидишь, что получится.

В общем, я задумался: ну что, девчонки мои – не глупые, молодые, так и будут искусственно повизгивать под клиентами. И организовал курсы: иностранного языка, макияжа, спортивного массажа, медсестёр, информатики. Конечно, себе на голову. Никогда не делай добра – не получишь в ответ мерзостей, на что человек способен.

Теперь как что не так – я на курсах была, я занята – язык испанский учила и тому подобное.

Мало того. Мои друзья, видите ли, увлеклись преподаванием. Вроде бы. Уже в комнату к Жужу (так себя Агафья из Семхоза называть стала), к которой ходил постоянно наш профессор Перельштейн, стали набиваться ещё девицы. Тихо сидят. За дверью только голос профессора: «Бу-бу-бу». Что такое? Пригласил его к себе в кабинет. «Объясни, – говорю, – Николай Абрамович, что там у тебя происходит? Ну с Жужу-Агафьей ты давно. Это понятно и даже где-то уважаю. Но остальные девки что у тебя там делают? На групповуху вы не тянете. Спиртное в номер не заказываете. Что за новую форму секса ты изобрёл, а?»

Смеётся мерзавец Перельштейн.

«Да никакой формы твоего секса я не изобрёл. А просто Агафья вдруг заинтересовалась интегральными исчислениями. Я показал. Она – девкам возьми да и расскажи. Те – в интерес бросились. Вот читаю им уже лекции по гидродинамике. Очень их интересует струйный процесс завихрений при газовом выхлопе турбин. Одна уже дипломный проект пишет».

«Что! – кричу. – Да ты что, с ума сошёл? Девок моих должна интересовать только одна струя. После работы с клиентом. И ничего более. Ты мне эти ваши сионистские штучки брось!»

«Эх, – вздохнул профессор, – тёмный ты человек, Силыч. Что говорить, Хотьково, одним словом».

Я просто взъярился. И этот меня Хотьковом попрекает. А кормятся-то все из моих рук.

Так если бы это было всё. Нет, дорогой наш варяжский гость, это оказалось только начало.

Не успел я оглянуться, время-то летит, будь здоров. Это только в детстве ещё до обеда полно игры, а опосля обеда – и до вечера, ну не знаешь, куда его девать, это самое время. А к старости ты сам должен замечать: позавтракал – уже обед – только отобедал – гляди, программа «Время» – только её посмотрел – ау, бай-бай. Вот летит, и не остановишь. Запомни ещё раз, правильно говорят:

 
Время-то бежит,
Время катится.
Кто не пьёт
И не …ся,
Тот спохватится.
 

Вот так-то, брат. Сначала две ко мне пришли. Стоят. Смущаются. «Семён Силыч, нам за свой счёт на два месяца отпуск бы».

«Это с каких таких дел вы два месяца шаландраться собираетесь?» – спрашиваю.

«Да у нас преддипломная практика и на диплом выходим», – мямлят девки.

«Да где диплом-то, каких наук?»

«Гидродинамических, – отвечают. – Очень Николай Абрамович нам душевно про завихрения рассказывал».

Ну, конечно, отпустил. Сам же я заварил эту кашу. А пришла беда – отворяй, как говорится.

Арсен, мой приятель, и твой тоже, сердечный, можно сказать, Розентулер начал, и уже давно, девиц моих фотографировать.

«Я, мол, – говорит, – всю жизнь мечтал быть фотохудожником и теперь на пенсии эту мечту и хочу осуществить». Ну, вначале портреты «ню». Затем пошли у него пейзажи. С выходом на природу. Значит, девы, вместо того чтобы работать или набираться сил здоровым сном, бродят по перелескам абрамцевских дач и участков и якобы что-то там снимают. Дальше – больше. Начал им рассказывать про телевидение.

Спущусь, бывало, в кафе-бар наш, а он там, в цветнике, в полумраке только слышу, бубнит: Смоктуновский, Тарковский, Никита (это Михалков), Лунгин да кто ещё. Я их не запоминаю. Вот и добубнился – четыре девицы ушли на курсы телеоператоров.

И что хуже всего – стала пропадать Верочка. То вдруг вечером её нет, то по утрам не вижу. Вызываю. «Предлагаю, – говорю, – вам, главный бухгалтер, проветриться со мной в Японию. Посмотреть борьбу сумо и устроить ночи любви мотылька». Это всё я прочитал в какой-то книге по Японии.

«Нет, – говорит Верочка. – Семён Силыч, здесь лучше».

Хорошо. Лучше так лучше. У меня отставной из ФСБ работает. Я его прошу: «Сделай мне полную съёмку дня и ночи, то есть суток, нашего бухгалтера. С аудиовидеоматериалами. За двухнедельный период».

Через две недели получаю отчёт. Оплачиваю сверхурочную работу майору. Прихожу в свой кабинет, сначала кассету в видак, и… мне стало дурно. Просто по-настоящему плохо. Я успел выключить видак, успел вызвать Анжелу и… слёг.

Из больницы выписали через неделю – микроинфаркт. Дали строгий домашний режим.

Хочешь знать, что на плёнках? Отвечаю, хоть даже сейчас, уже два года прошло, сердце щемит. Но врачи говорят – эти эмоциональные всплески сердцу даже полезны, по последним изысканиям нашего молодого кардиосветила академика Сергея Бондаренко. Он меня и пользует до сих пор. За хорошие, кстати, деньги.

А на плёнках было всё очень просто. Мой главный бухгалтер с Арсеном Розентулером у него на даче, в нетопленом, кстати, холодном доме, где вместо туалета какое-то поганое ведро. Вытворяют неописуемое. Бухгалтер мой почему-то находился на столе. Из одежды на ней была шляпа (мы её купили в Венеции) и толстые шерстяные исландские носки. Розентулер же бегал вокруг стола в свитере далеко не первой свежести и кальсонах армейских, но босой. Всё это сопровождалось музыкой танго «Брызги шампанского». Было бы смешно, конечно, если бы…

Швец вздохнул.

– Когда я отошёл от шока, вернулся из больницы, вызвал Веру. Молча включил видак. Молча посмотрели всё.

«Гм, – говорит, – я ведь ничего выгляжу в чёрно-белой съёмке, а?»

Я молчал. Потом только спросил: «Почему?»

Вера в ответ улыбнулась. Внимательно на меня посмотрела. «Семён – это экстрим, понимаешь? Эта холодная, грязная дача с ведром и немытой посудой даёт такой адреналин, что любо-дорого. Одно отхожее ведро чего стоит. Его не мыли года два. Не сравнишь ни с Мальдивами, ни с Багамами. Не поймёшь. Ты ведь хотьковский».

* * *

– Прошло вот уже два года после всего этого. Дело своё я продал. Купил вот ресторан этот. Сижу, смотрю в окно. Вижу по утрам Веру. И знаешь – зла не держу. Бог нам всем судья. Правда, начал ходить в Лавру. Становится легче.

Народ меня не забывает. Мои бывшие работницы всё время приглашают: то на защиту диссертации, то на крестины, то на выступления ансамбля песни и пляски. Доброе дело всё-таки находит своего героя. А?

Нy, давай по последней да спать. Разговорился я тут…

Мы допили чай, и я перед сном вышел подышать. Вечер был тих. Снег скрипел. Ели стояли запушённые, белые, как тревожные невесты – придут ли женихи. Собаки попрятались, кто как устроился.

Я перешёл дорогу. Подошёл к другой бывшей «Галерее», которая, как выяснилось из рассказа, много лет была Домом культурного досуга, организованным Швецом. Подошёл ближе, чтобы прочитать блестящие при луне таблички. Подъезда было три. Сбоку первого на прекрасно начищенной бронзе вязью было написано:

Институт информатики и конъюнктуры отношений.

Генеральный директор, член-корреспондент РАН

В. Шнурр

У другого подъезда табличка звучала так:

Всероссийский институт гидродинамики

и завихрений РАН

Директор – академик Н. Перельштейн

И третий подъезд наиболее скромно выглядел. Было написано на табличке:

Институт операторского искусства Руководитель – лауреат конкурсов А. Розентулер

* * *

Было уже поздно, и в доме не светилось ни одного окна. И дом стоял какой-то грустный.

Но мне вдруг показалось, что где-то играет музыка. Поёт Коля Зыков и Ёся Кобзон. Показалось – внезапно осветились все окна этого странного дома, замелькали тени дам с высокими причёсками и мужчин с тросточками. Пробежали по заметённым снегом дорожкам беспечные хотьковские девчонки.

Там снова было весело и, вероятно, всем было хорошо, как и хотел Семён Силыч Швец.

3–9/XII 2006

Антони, Франция

Часть II
Любовь, комсомол и весна

…Мы были молоды…

Нам тесен был и мир, и тротуар…

Дон Аминадо Шполянский

К читателю

Литературно-художественное объединение «ИЗ ПАРИЖСКА. РУССКИЕ СТРАНИЦЫ» получило рукопись. Мы её приняли, ибо рукопись отвечала основному требованию нашего объединения: автор должен проживать во Франции.

Автор, Луллу Кукорина, во Франции проживала. Но, как она объяснила в письме, работает в далёкой от литературы области. Эту повесть написала давно и вот, решила!

Редакция рада любому новому автору, а уж такому, как госпожа Кукорина, – вдвойне. Так как оказалось, она ещё пишет стихи. Мы их читали. Неожиданные, хорошие – вот каков наш вердикт.

Дорогой читатель. Мы предлагаем тебе произведение молодого автора. Именно – молодого, хоть и прошедшего уже многое. И мы его поддерживаем. Видим – что-то есть. А молодёжь поддержать – святое дело.

Далее небольшая интрига. Редакция пригласила Луллу Кукорину на обсуждение её повести (мы это иногда делаем), но она отказалась – по причине занятости. «У меня сейчас все дни и ночи – операционные». Что ж, тем интереснее будет увидеть, мы уверены, очаровательного молодого автора чуть позднее.

Итак – читаем!

Луллу Кукорина

Все действующие лица, включая автора, – вымышлены. Жизнь в государстве советском в описываемый период немного «сгущена».

На самом же деле строился социализм, а вот что из этого получилось, достойно полного изумления.

В ЦК строго-настрого запрещали оправдываться перед народом в случае хозяйственных неудач. Например: рухнул мост. Нужно, как рекомендовалось, просто развести руками, приподнять брови и произнести: «Надо же, как интересно получилось». И вообще, мы жили, руководствуясь лозунгом:

«Мы, советские, обречены на успех».

* * *

Рассказать, что и как с нами, жителями СССР, происходило – трудно. Но, конечно, возможно. Просто будет издание с условным названием «Жизнь и война в СССР». Но для этого нужен новый граф, желательно товарищ Толстой Л. Н., и его супруга, Софья Андреевна. Которая уже в шесть часов утра переписывала мысли Лёвушки. Да не по одному разу.

Я же – совершенно скромная, даже немного легкомысленная, и происхождения из бывших республик, которые вдруг враз стали отдельными государствами. Решила записать немного, что происходило в нашей молодой, по своему счастливой, безалаберной жизни. Но, конечно, какая жизнь без горестей и бед. Так, извините, не бывает.

Вон даже члены королевских семей в Европах заболевают «коронавирусом». Поэтому уж у нас и коклюш, и ветрянка, и ангина, «дифтерит, и малярия, и бронхит»[7]7
  К. Чуковский «Доктор Айболит».


[Закрыть]. Так что бед хватало. На нашу бедную детскую девчоночью голову, Правда, потом мы превращались в девушек, и – это было хорошо. Как бабочка из кокона. Я, например, даже начала писать стихи. И рассказы.

Но всё издавалось потом, уже в постсоветское время. Ибо в советское – было признано упадническим, подражанием то Чёрному, то Белому, то ещё кому. Чтобы издавать в те времена, нужно быть Даниэлем или Синявским.

В общем, дорогой читатель, а ещё лучше – читательницы, мои записки – это отрывки и происшествия из нашего советского прошлого. Но – без ретуши.

В памяти мелькает многое, только выбирай. Вот я, как обычно у девушек бывает, хочу упомянуть, конечно, первую любовь, да нашу комсомольскую действительность, то есть как меня из комсомола исключали. А потом мы начали становиться немного взрослыми.

Первая работа, наконец. Это очень важно. Ежели она не заладилась, то ты можешь растеряться и куда тебя занесёт, кто знает. Может, в тундру. К оленям.

У меня – ура, заладилась, об этом я тоже расскажу коротенько.

А потом наступили лихие девяностые. Как их пропустишь, с пустыми-то полками. Затем вроде бы всё утихомирилось, ан глядь, годы-то почти улетели.

Вот я и ринулась ловить, догонять, искать то, что моя мама говорила:

– Доню, ну шо эти твои стихи или резекции. Налаживай ты, моя коханна, свою личную жизнь. Мне внуки просто необходимы.

Я расскажу, как эту личную жизнь искала. Эти поиски куда только не заносили: то на Кавказ, то в Европы. Сейчас пишу и смеюсь. Иногда было очень смешно. Но и грустно. Почитайте. Эти записки в основном для особ женского полу. Для мужчин они без интереса. Ведь он, мужчина, что вообще понимает. По жизни. Вот правильно, ничего. Только умеют поддакивать, как в Одессе: «…и ты, Цилечка, права».

Глава I. Устройство моей семьи

Когда я пишу про различные свои «приключения» в девичестве и даже несколько взрослом возрасте, у друзей, ежели я читаю им отрывки-обрывки рассказиков, возникает вполне справедливое пожелание – раскрыть «семейную» тему, то есть рассказать, из какого ты роду-племени.

Человечество, кстати, испокон веков стремились знать, помнить и чтить своих предков. (Смотрите Библию, теперь читать её можно и, я думаю, даже нужно.) А ежели предки были неудачные, то о них просто не вспоминали.

В советское время старались о роде своём, о происхождении не упоминать вовсе. Забыть, как о дурном сне. Мол, не было ни офицеров-гвардейцев, ни наградного, с георгиевской лентой, оружия, ни иностранных языков и поездок по Европам. Ничего, ничего не было. Всегда только угнетение от царского режима да проживание в сыроватом бараке в одной комнате и работа со штрафами от мастера.

На самом деле, мои читательницы, такого не было, либо – редко. Но надо было защищаться и выживать. Поэтому и был многими выдуман барак, комнатка и тяжёлая жизнь. Которая, кстати, и наступила во времена революционные. И особенно – послереволюционные. Ещё долго работяги завода Зильбермана ругали себя:

– Дурачьё мы, вот уж кто заботился о нас, о рабочем классе, так этот самый Зильберман. Которого мы гнобили стачками да угробили в конце концов. А что получили? Вот то-то!

* * *

Короче, Зыбково – небольшое поселение близ Винницы, которое постепенно разрасталось и стало вроде даже почти городом.

Мы, молодые девчата, Зыбково любили в основном за поросшие травкой улицы, кур и петухов, и даже гусей, речку, что текла вдоль городка, и знали, что есть рядом город Винница. В котором и театр, и даже медицинский институт. В него-то мы уж точно пойдём. Воображали себя в белом халате, с вышивкой над кармашком «д-р Кукорина» и строгим голосом: «Так, больной, снимите рубашку» – именно «снимите», а не «сымите», как мы говорим, пока в школе учимся.

Так получилось, что после девятого класса мама определила меня в местную газетку «Зыбковский гудок». Конечно, называли его обыкновенно «Гудок», да и всё.

У нас главный редактор был, как он сам себя называл, воробей тёртый, битый и мятый. Поэтому в подпитии (а это у него всегда) он рассказывал, как вылетел из «Известий депутатов и всех трудящихся» и как всё же уцелел и попал сюда, в Зыбково.

Рассказ его короткий. Мы слышали его раз сто. Кстати, почти каждый газетный, к нам в «Гудок» сосланный, свой такой скелет в шкафу имеет.

Так вот, наш редактор был ночным выпускающим очередного номера «Известий» и проверял очерк журналиста Кольцова о проекте Дворца Советов.

А там предполагался музей революции. Кольцов привёл и заголовки основных экспозиций.

На одной значилось: «Сатрапы царизма». Машинистка же ночью и в спешке написала «Сатрапы социализма». Куда она делась, я, право, не знаю. Ибо не до неё мне было.

И всё, был бы мне полный «пипец», как говорят здесь, в Зыбкове, если бы номер не попал к Иосифу Виссарионовичу. У него, верно, к утру, часам к двенадцати дня, настроение было неплохое. Он прочёл мой ляп – «сатрапы социализма», смеялся. Попенял Бухарину и стал часто употреблять это название при заседаниях на даче в Волынском. Мол, рассаживайтесь, товарищи сатрапы.

Все, конечно, хихикали.

Мы знали, что будет дальше. Дальше редактор ещё пригубливал и тихонько говорил:

– Да-а-а, Бухарина в тридцать восьмом, а Кольцова, верно, в тридцать девятом.

Звали его Тимофей Тимофеич, а мы, конечно, – Тим Тимыч. Он был полный русский. С животиком, и фамилия – Батурин. Но – картавил. Почему бы?

Да я вовсе и не газетный работник. Это меня мама сюда подпихнула. Она уже в этом «Гудке» сто лет и вахтёр, и уборщица, и буфетчица, и массовик-затейник. В общем – общая мама. Да я сама видела – маму мою не только уважают, но и любят. А она хоть и убиральщица, но весёлая, справедливая, и правильно мне растолковала, когда я в педтехникуме училась. (Педтехникум – это не то, что вы думаете. А педагогический.) Мол, будешь и грамотная, и знать много будешь, да меж народа потрёшься – и культуры наберёшься.

Стала я курьером, а потом искать ошибки. Это – корректор. Очень важно. Ибо народ, как оказалось, не понимает вовсе, что читает. А вот уж где увидит – нет запятой, то тут!

Так вот, я в «Гудке» культуры и набиралась. А всё потому, что местных – раз и два. И – всё. Все остальные – из Москвы или ещё хлеще – из Ленинграда. Как говорили, кого за «сто первый», тот и у нас.

Что это такое – объяснять не буду. Так как я уже сказала, я не по этой писучей части.

Наше же Зыбково – городок провинциальный, но знаменит. У нас – старинный мужской монастырь. С древнейшей рукописной библиотекой. Да и дары монастырю были немалые. Куда-то всё исчезло! Правда, теперь в нём, монастыре, уже давно швейная фабрика и чулочная мастерская. Чулки и штаны нижние, но из байки – значит, тёплые – мы, девушки, носим все. И все, не постесняюсь сказать, за рупь. Потому что – ворованное. Наши же подружки, что там трудются, и таскают. Нет и нет. Не поймаешь. Ибо не жадничают. А надевают себе ещё одни штаны. А летом так вообще некоторые без штанов – на смену, а со смены – уже в одних или даже в паре штанишек. Вот тебе – рубль, а нам – новые штанишки. Да чулочки.

А монахов, рассказывают, в одночасье, в годах двадцатых, в вагоны. И вывезли. Мне ещё бабушка говорила – ох, нет, Луш-ка. Вовсе их не на другое жительство. На погибель лютую, вот куда их направила наша народная власть трудящихся. Ох, ох, прости, Господи. Это она всегда добавляла при каждом удобном и неудобном случае.

И церквей у нас много-много. Уцелели, и в одну меня всё время бабушка водила. Потом уж я сама или одна, или с подружками. Мы как-то забывали, что вроде бы и комсомолки. Но нет, в храм, как бабушка меня водила, так теперь ноги сами дорогу торят.

А ещё у нас сливаются две речки. Летом мы в заводях, в песке, в тёплой водичке – чудо, как хорошо и счастливо. Ибо «ба-ушка» уж испечённую шанежку даст обязательно. И с молоком.

Вот поэтому мы все, девушки зыбковские, такие красивые, загорелые, в веснушках да цыпках.

Ах, нет и нет. Нам мальчишки уже начинают нравиться, а уж мы им! Что говорить. Это любая девочка, девушка, женщина, мама, а нито и бабушка – чувствуют всем организмом нашего красивого тела. Ибо у женщин всё тело и всегда – красивое. Не то что у мужчин, я уж не раз слышу:

– Ох, у меня вот некоторые органы чего-то слабеют.

У нас этих органов нет. У нас – тело. А оно не слабеет. Нельзя. Ибо нужно убираться, готовить, стирать, гладить, мыть посуду, наряжаться. Да ещё успеть и рожать. Поэтому – слабеть некогда.

Немного хотела рассказать и о семье моей, хотя всё меня куда-то затягивает в сторону, как говорили в «Гудке», от генеральной линии.

Ну и ладно.

Про маму сказала. И ещё потом добавлю. Про «баушку» не могу коротко, ибо она, моя баушка, это «Война и мир», том I, и Тургенев с его «Муму». «Муму» – потому что я, к своему стыду, ничего больше и не читала. В смысле – Тургенева. А нам всем, девочкам нашей зыбковской десятилетки, нравился только граф Монте-Кристо. Вот уж кто для нас на все времена. Это мы так думали. А на самом деле – графья нам не попадались. Ибо были упразднены раз и навсегда.

Мы ещё не знали, что будем жить во времена, когда будет в России дворянское общество. Где за какие-то деньги можно стать и бароном, и графом, и князем.

Да что там, мне кажется – заплати – и это дворянское собрание тебя и царём запишет.

Так вот, моя баушка мне привила одну из черт характера, ну совершенно негодную для нашего времени. Вернее – вообще негодную.

Называется эта черта – искренность. Я вот такая. И переделать себя не могу никак – себе во вред, но всегда говорю, что было и есть. То есть врать не приучена.

Это все знают и меня даже и не осуждают особо. Просто подружки говорят:

– При Лушке этого и того не говорите. Её спросят, она, дурёха, правду скажет.

Но не больно мне и плохо. Не нужно запоминать, что и какому мужчине сказала. Как мои подружки. Через эти «фантазии» путаются, врут, краснеют и всё время объясняют, что они, мол, не такие. Просто их неправильно поняли.

А что взять с наших мальчишек. Они в развитии – да никакие. Головастики.

И немного о папе. Он меня очень крепко любил. Хоть и вида не подавал. Я просто всегда это чувствовала. И вообще, в нашем бараке, в нашем дворе, на нашей улице, да, пожалуй, и во всём Зыбкове, я была защищена папой.

Он был «цепщик».

Прежде всего, надо сказать, что наше Зыбково было и остаётся большим железнодорожным узлом. Зовём мы все это – «железка». И «железка» в какой-то мере – градообразующий элемент.

Ибо все – или в «железке», или около. Даже наш «Гудок» – что бы он без «железки» гудел!

А мы, девушки, и даже женщины, «железку» чувствуем по ОРСам[8]8
  ОРС – отдел рабочего снабжения.


[Закрыть] и другим магазинам, где есть многое, чего даже в Виннице днём с огнём не встретишь.

Так вот, папа был на «железке» сцепщиком. Сцеплял вагоны. Я уже знала по рассказам мамы, что работа эта опасная, коли машинист чуть скорость даст, и очень тяжёлая. Ибо нужно ворочать какие-то цепи, поворачивать заслонки и ещё что.

А опасная – только и гляди, чтобы тебя бампером не шибануло, цепью не хлестнуло и чтобы блокировка была подключена быстренько.

Мама в этих премудростях разобралась быстро, и давно я каждое утро видела одну и ту же картину. Папа поел яишню с картошкой, надел бекешу[9]9
  Бекеша – шапка особого покроя.


[Закрыть], потопал сапогами (не нужно, чтобы они скользили, поэтому он себе набойки ставил) и ушёл. Буркнув маме – ну, бывай, да Луллушку буди.

А мама быстренько отодвигала занавесочку в углу и шептала по-польски просьбу к Матке Бозке:

– Ничего не прошу, всемилостивейшая, только чтобы Ваня сегодня вернулся.

И так каждый день.

Скажу по секрету, я в церкви всегда свечку Николаю Угоднику и тоже шептала. Про папу.

Случаи папу обходили, видно, мы с мамой просили серьёзно и истово. И посты соблюдали. А вот насчёт грехов – чуть позже.

Я уже говорила, что меня на нашей раздолбанной и хулиганистой улице и дворе нашем не обижали. Да и вообще девочек не обижали особо.

А папу моего очень уважали. За его молчание. Он был у нас молчун. За умение выпить всегда, везде (где надо), но никогда ничего с ним не случалось. И – главное – за его огромную силу. Он однажды из лужи на улице (а какая в СССР, а затем в России улица без лужи) вытащил лошадь. Все стояли и гадали, когда же она захлебнётся. Мужичонка бегал вокруг, распрягал её и выл, что последняя кормилица. Что он делать будет, всей семье – конец! И ещё подвывал про детей и еду, что совсем никакой нету.

Папа, видно, возвращался с работы. Это я помню потому, что уже вечерело. Он так спокойно, как будто на прогулке, подошёл к луже и сразу к лошади шагнул. Она тихонько голову повернула, и я увидела, какой же у неё красивый глаз. А рот и ноздри дожали. Да и сама она была как в ознобе. Трясло её, беднягу.

А папа неожиданно вздохнул глубоко (правда, бекешу и пиджак снял), подлез под лошадь и быстро вышагнул на сухое место. Лужа чавкала и качалась плёнками грязи, дощечек, сучьев, рваный сапог вдруг неожиданно выплыл. В общем, лужа была явно недовольна.

А лошадь не могла поверить и всё отворачивала морду от хозяина, который норовил целовать и лошадь-труженицу, и её спасителя, моего папу.

Папа тут же ушёл домой, и им стала заниматься мама. По праву.

На ужин было моё любимое – картошка варёная и сало. Мама его брала только у Дергачей, что на другом конце улицы. А графин стоял на ужине всегда. Но папа выпивал только одну рюмку.

Ещё одно, что я помню.

Просто вечером во дворе сидят уже взрослые парни, пьют тихонько пиво и употребляют ненорматив.

А я иду с занятий и с папой. Потому что вечер, да освещение в те годы в Зыбкове на наших улочках – никакое, и папа со мной. Встретил, потому что любит, и тихонько-тихонько мы с ним разговариваем.

Проходим мимо парней, они кепки так приподнимают, здороваются с папой, но и продолжают на известные всем в России буквы. Мол, х… она, а б…, а п… и так далее.

Папа остановился и тихо говорит:

– Что, не видим, что девушка здесь, а?

– Да ладно, Семёныч, мы ж между собой, – миролюбиво сказал Валька. С нашей, кстати, квартиры.

А папа подошёл к столу и вдруг со всего маху кулаком ударил по столешнице. Стол – переломился. Ребята выстроились и неожиданно, обращаясь ко мне, дружно сказали:

– Луллу, извини нас, пожалуйста.

Мы пошли дальше, а парни остались в полном изумлении. Весь следующий день двор и часть улицы обсуждали и изучали разбитый стол. Все пришли к выводу: переломить столешницу пополам невозможно ни топором, ни колуном, ни кувалдой.

Но с той поры выражений в нашем дворе не было.

Звали, кстати, папу Иван Семёнович Дергач. Или просто – Семёныч.

Немного о маме.

Маму зовут Ксения. А фамилия – Олсуфьева. Она вовсе даже польская, моя мама. Поэтому и шепчет молитвы Матке Бозке. Это так считается, ведь никто в шкаф за скелетами не лезет. А там ведь можно найти ой неожиданное.

А бабушка мне рассказывала, как мама и папа поженились. Просто роман.

Мама приехала в Зыбково из-под Смоленска. Где на польских людей началось какое-то давление. Кто-то, очевидно, рассказывал, что Зыбково и городок заштатный, и народ железнодорожный, мастеровой, значит – неплохой. Да и власть советская не очень лютует. А язык – украинский. Но попадается и еврейский.

Вот мама на перроне стоит. С чемоданчиком. Смотрит, где бы какой-нито дом приезжих найти.

Подходит парень. Невысокий. Видно – крепкий. В сапогах. И так спокойно, не нахально говорит: